Текст книги "Эрато и Эрот. Поэты о любви: опыты ментального анализа. Часть I"

Галактион Табидзе (1892–1959) Грузия

(пер. К.М.Симонова)

Есть настоящий, сущий –

 
Души твоих книг читатель.
И есть ему вслед ползущий
Книжных листов листатель,
Тянет, потянет, вытянет
Где-нибудь лыко в строку,
Выудит, выдоит, выкопает…
Ни спросу с него, ни проку!
 

И.А.Ахметьев (р. 1950) Советский андеграунд

 
немного страшный
вслед за гением
ползет скрипя анализатор
он полон строгим убеждением
что без него никак нельзя
 

Что тут можно сказать? Только одно: простите меня, пожалуйста, коли сможете. По роду занятий я ученый, научный сотрудник, правда, совсем в другой области. В этом качестве я сам и субъект творчества, и интерпретатор чужих творческих достижений. Поэтому мне очень легко поставить себя на место глубокоуважаемых поэтов и специалистов-филологов. Если бы мне в руки попалась книга по моей научной специальности, написанная таким махровым дилетантом, каким я ощущаю себя в области поэзии и литературоведения, то я уже после прочтения нескольких первых страниц обругал бы автора последними словами, а сам опус безжалостно выбросил бы в корзину для мусора. Очень надеюсь, что и с моим произведением специалисты поступят так же. Ведь это книга не для них, а для самого наипростейшего читателя.

Теперь несколько слов о других отраслях знания, имеющих отношение к теме работы, т. е. о философии, социологии и психологии. Я никогда всерьез не обучался ни одной из этих наук. Мои познания в них довольно поверхностны и фрагментарны, причем, все они приобретены в период до начала работы над этой книгой. После я старался избегать чтения такого рода литературы. Знаю, что есть много ярких и интересных исследований по различным аспектам половой любви, в которых авторы профессионально и со знанием дела неопровержимо доказывают правильность своей точки зрения на предмет. Неискушенным читателям, к каковым я отношу и себя, очень сложно противостоять этому напору и сохранить самостоятельность мышления. Вот я и выбрал самое простое решение – по возможности «самоизолировался». Материал для этой книги – стихи, а инструмент для работы с ними – здравый смысл. Ощущая себя скромным и непритязательным дилетантом, я попытаюсь не досаждать уважаемому Читателю разного рода «отсебятиной», напротив, буду стремиться максимально полно, объективно и беспристрастно отразить лишь все то, что есть в подвергаемом анализу материале.

Не исключено, что, идеальным вариантом книги такого рода было бы полное отсутствие авторского текста. Это, к сожалению, невозможно из-за неизбежной фрагментарности материала и необходимости «раствора», связывающего отдельные «кирпичики» в некое сооружение. Как Вы уже заметили, каждый из этих «кирпичиков» включает имя автора и собственно стихотворный фрагмент. Кроме того, приведены дата создания произведения и годы жизни автора, если они известны мне. Для не русскоязычных авторов указана также страна и имя переводчика. В книге стихотворный фрагмент обычно располагается после относящегося к нему текста. Однако это не означает, что стихи всего лишь «иллюстрируют» текст. Нет, вся конструкция построена именно из стихов. «Технология» такова. Я беру «кирпичик» (стихотворный фрагмент) и начинаю соображать, куда бы его пристроить. Обнаружив подходящее место, я прикрепляю его туда при помощи «раствора» (текста). Исключения редки и хорошо заметны невооруженным глазом. Здесь можно было бы поставить точку, закончив тем самым затянувшееся введение, и перейти, наконец, к основной части. Пусть так и сделают самые нетерпеливые читатели. А я все-таки продолжу – для остальных:

М.Ю. Лермонтов (1814–1841)

 
Будь терпелив, читатель милый мой!
Кто б ни был ты – внук Евы иль Адама,
Разумник ли, шалун ли молодой, —
Картина будет; это – только рама!
 

А.А.Блок 1911 (1880–1921)

 
Тебе, читатель, надоело,
Что я тяну вступленья нить,
Но знай – иду я смело к цели,
Чтоб истину установить.
 

Краткость, как известно из классики, сестра таланта. Ну а мне, бесталанному, не до краткости, быть бы понятым:

Е.А.Евтушенко 1986 (1933–2017)

 
Завидую мощи пространства,
спрессованной словом в пласты,
но краткость – сестра бесталанства,
когда она от пустоты.
 

А посему придется вам, дорогой Читатель, ознакомиться вкратце с тем, как и для чего создавалась эта книга.

Принципы отбора и использования стихов

Во избежание недомолвок, скажу сразу, что в дальнейшем мы будем говорить, главным образом, именно о стихах, но не о поэзии. Разницу между двумя этими понятиями, полагаю, знают все. «Поэзия темна, в словах невыразима», – сказал И.А.Бунин. Она разлита в мироздании. Она везде и всюду, ее нет разве что в стихах совсем плохого поэта. Она по определению не может быть плохой и хорошей. А вот поэты и их стихи – могут. Собственно говоря, наличие и уровень поэзии – это главный критерий для определения качества стихов. Распознать и оценить поэзию может только тот, кто сам хотя бы чуть-чуть поэт, иными словами, тот, кто созрел, но сохранил в себе при этом свежесть и непосредственность ребенка:

Н.В.Крандиевская 1959 (1888–1963)

 
Словами властвую. Хочу —
В полет их к солнцу посылаю.
Хочу – верну с пути, и знаю,
Что с ними все мне по плечу.
 
 
Туда забрасываю сети,
Где заводи волшебных рыб,
Где оценить улов могли б
Одни поэты лишь да дети.
 

Ваш покорный слуга, увы, лишен всего этого. Поэтому мне остается оперировать не поэзией, но стихами. Из них я стремился включать в книгу только те фрагменты, в которых форма и содержание находятся хотя бы в относительной гармонии:

Саша Черный 1909 (1880–1932)

 
Один кричит: «Что форма? Пустяки!
Когда в хрусталь налить навозной жижи —
Не станет ли хрусталь безмерно ниже?»
Другие возражают: «Дураки!
И лучшего вина в ночном сосуде
Не станут пить порядочные люди».
 
 
Им спора не решить… А жаль!
Ведь можно наливать… вино в хрусталь.
 

Что понимает под стихами обычный читатель? Безусловно, это нечто со смыслом, рифмой и ритмом. Так поступал и я. Прочитав это, многие ценители поэзии поморщатся. Ведь им известно, что большая часть вершин в поэзии, например, двадцатого века – это верлибр с более или менее выраженными элементами зауми. К последнему можно относиться по-разному. Непонятные массовому читателю авторы были всегда:

П.А.Вяземский 1810 (1792–1878)

 
Нет спора, что поэт богов языком пел:
Из смертных бо никто его не разумел.
 

Конечно, проще всего объявить непонятое изначально лишенным смысла. Это вполне естественно для человека, ибо как же ему жить на свете, если он, как лисица у Эзопа, не умеет сказать себе, что виноград зелен, когда не может его достать. Я далек от такой крайней точки зрения. Любой вид творческой деятельности, любая область знания, любая форма отражения окружающего мира непрерывно усложняются, углубляются, совершенствуются. Поэтому их высшие, а в последнее время – и средние этажи, стали близки и понятны только знатокам, экспертам, специалистам. Когда речь идет про науку, то это ясно всем. Возьмем физику. Мало кто свободно и с удовольствием ориентируется, например, в квантовой механике. Зато все знают закон Архимеда, а те, кто не знает, все равно регулярно и с успехом используют его, когда варят картошку. В искусстве и литературе происходит примерно то же самое. Те творцы, которые познают и выражают нечто доселе непознанное и невыраженное, вдобавок пользуются при этом относительно новыми методами, в принципе не могут быть поняты и приняты современным им массовым читателем. Ведь давно известно, что читатели «Гамлета» родились примерно через два века после смерти его автора. Если упростить ситуацию до предела и взять в качестве примера русскую поэзию, то окажется, что вершины ее золотого века – это как бы школьная программа, серебряного – вузовская, а бронзового (если таковой все-таки был) – удел знатоков и ценителей. Расхождение между оценкой поэтов специалистами и простыми читателями существовало на протяжении всей истории литературы. Поэты были вынуждены лавировать, смотреть то на одних, то на других. В современном мире взгляды на поэзию литературных критиков и простого народа разошлись почти до диаметрально противоположных. Бедным поэтам не позавидуешь: угодить той и другой стороне стало в принципе невозможно. Поэты, которые поворачиваются лицом к читателю, демонстрируют специалистам ту часть своего тела, лицезрение которой не доставляет последним никакого удовольствия:

И.Л.Сельвинский 1932 (1899–1968)

 
Как часто бездушные критикококки
Душат стих, как чума котят,
И под завесой густой дымагогии
В глобус Землю втиснуть хотят;
 
 
Сколько раз, отброшен на мель,
Рычишь: «Надоело! К черту! Согнули!»
И, как малиновую карамель,
Со смаком глотнул бы кислую пулю…
 
 
И вдруг получишь огрызок листка
Откуда-нибудь из-за бухты Посьета:
Это великий читатель стиха
Почувствовал боль своего поэта.
 
 
И снова, зажавши хохот в зубах,
Живешь, как будто полмира выиграл!
И снова идешь
              среди воя собак
Своей. Привычной. Поступью. Тигра.
 

Разумеется, из поэтов прошлого (20-го) века в настоящей книге преобладают именно такие. Признаюсь, что я сам всегда снизу вверх глядел на тех, кто понимает, любит и ценит современные «туманные» стихи. Однажды я с удивлением обнаружил, что почти так же ведут себя и некоторые «понятные» поэты по отношению к своим «непонятным» коллегам:

Е.А.Евтушенко 1985 (1933–2017)

 
Я так завидовал всегда
всем тем,
                 что пишут непонятно,
и чьи стихи,
                     как полупятна
из полудыма-полульда.
Я формалистов обожал,
глаза восторженно таращил,
а сам трусливо избежал
абракадабр
                   и тарабарщин.
Я лез из кожи вон
                                  в борьбе
со здравым смыслом, как воитель,
но сумашедшинки в себе
я с тайным ужасом не видел. /…/
О, непонятные поэты!
Единственнейшие предметы
белейшей зависти моей…
Я —
       из понятнейших червей.
Ничья узда вам не страшна,
вас в мысль никто не засупонил,
и чье-то:
                «Ничего не понял…» —
вам слаще мирра и вина.
Творцы блаженных непонятиц,
поверх сегодняшних минут
живите,
               верой наполняясь,
что вас когда-нибудь поймут.
Счастливцы!
                         Страшно между тем,
быть понятым, но так превратно,
всю жизнь писать совсем понятно,
уйдя непонятым совсем…
 

Действительно, быть понятным еще не означает быть понятым. Да и сама простота порой весьма и весьма обманчива:

И.М.Иртеньев 1995 (р. 1947)

 
Стихи мои, простые с виду,
Просты на первый только взгляд,
И не любому индивиду
Они о многом говорят.
 
 
Вот вы, к примеру бы, смогли бы
В один-единственный присест
Постичь их тайные изгибы
И чудом дышащий подтекст.
 
 
Да я и сам порой, не скрою,
Вдруг ощущаю перегрев
Всей мозговой своей корою,
Пред их загадкой замерев.
 

Затемнение смысла если не гарантирует поэту удачу, то эффективно страхует его от неудач. Ведь трудно упрекнуть автора в отсутствии глубины и тонкости, если непонятно, о чем идет речь. Тем не менее, как и все сторонники здравого смысла, я уверен, что говорить просто о сложном не проще, а сложнее, чем сложно о простом:

З.Н.Гиппиус (1869–1945)

 
Одно неясное привыкли мы ценить.
В запутанных узлах, с какой-то страстью ложной
Мы ищем тонкости, не веря, что возможно
Величье с простотой в душе соединить.
 

И.М.Губерман (р. 1936)

 
Искусство, отдаваясь на прочтение,
распахнуто суждению превратному:
питая к непонятному почтение,
Мы хамски снисходительны к понятному.
 

Давно известно, что все гениальное просто. Поэзия в этом отношении, как и во многих других, представляет собой яркий пример общего правила:

Н.И.Глазков 1951 (1919–1979) Советский андеграунд

 
Чтоб так же, как деревья и трава,
Стихи поэта были хороши,
Умело надо подбирать слова,
А не кичиться сложностью души.
 

Ю.В.Друнина (1924–1991)

 
Я музу бедную безбожно
Все время дергаю:
– Постой!
Так просто показаться «сложной»,
Так сложно, муза, быть «простой».
Ах, «простота»! —
Она дается
Отнюдь не всем и не всегда —
Чем глубже вырыты колодцы,
Тем в них прозрачнее вода.
 

Специфическая черта поэзии как формы познания окружающего мира – то, что она говорит, в том числе, о неясном. Однако говорить о неясном и неясно выражаться – это, как говорят в Одессе, «две большие разницы». Ведь в самых простых и понятных, но «настоящих» стихах может таиться бездна смыслов и оттенков:

И.М.Губерман (р. 1936)

 
Из-под поверхностных течений
речей, обманчиво несложных
текут ручьи иных значений
и смыслов противоположных.
 

Поэтому, ничего не отрицая и не хуля, мы просто оставим в покое весь и всяческий авангардизм: и в узком, и в широком смысле. В книге будут использованы только те стихи, у которых четко выражен примат содержания, смысла:

Никола Буало-Депрео (1636–1711) Франция (пер. Э.Л.Линецкой)

 
Будь то в трагедии, в эклоге иль в балладе,
Но рифма не должна со смыслом жить в разладе;
Меж ними ссоры нет и не идет борьба:
Он – властелин ее, она – его раба.
Коль вы научитесь искать ее упорно,
На голос разума она придет покорно,
Охотно подчинясь привычному ярму,
Неся богатство в дар владыке своему.
Но чуть ей волю дать – восстанет против долга,
И разуму ее ловить придется долго.
Так пусть же будет смысл всего дороже вам,
Пусть блеск и красоту лишь он дает стихам!
 

Иоганн Вольфганг Гете 1815–1832 (1749–1832) Германия (пер. Б.Л.Пастернака)

 
Учитесь честно достигать успеха
И привлекать благодаря уму.
А побрякушки, гулкие, как эхо,
Подделка и не нужны никому.
Когда всерьез владеет что-то вами,
Не станете вы гнаться за словами,
А рассужденья, полные прикрас,
Чем ярче обороты и цветистей,
Наводят скуку, как в осенний час
Вой ветра, обрывающего листья.
 

Антонио Мачадо (1875–1939) Испания (пер. Н.В.Горской)

 
Пусть ассонанс не слишком точен
и рифма скудная проста.
Порой бывает стих отточен,
когда поэзия пуста.
 

Возвращаясь к верлибру, стоит заметить, что на Западе он уже давно стал, а на Дальнем Востоке, наоборот, всегда был основной формой поэтической речи. Только непосвященным кажется, что свободный стих облегчает творчество. Такая точка зрения встречается даже у достаточно крупных поэтов «классического» направления:

К.М.Симонов 1976 (1915–1979)

 
То ли дело верлибр
С его изумительными принципами:
«В огороде бузина,
А в Киеве дядька»,
Который теперь называется
«Потоком сознания!»
            Взяв его за основу,
            Остается только разбить
            Все, что придет в голову,
            На строчки разной длины.
            Вот вам и верлибр!
 

В действительности рифма и размер обычно помогают поэту. Это подпорки для его сооружений. Верлибр – это поэзия в чистом виде, собственно поэзия. Следовательно, это самый трудный способ творчества. Вернее, он должен таким быть. Должен, но не есть! Бездари и болтуны как будто только и ждали, когда он войдет в моду, чтобы объявить себя поэтами и нести околесицу:

З.Н.Гиппиус 1915 (1869–1945)

 
Приманной легкостью играя,
Зовет, влечет свободный стих.
И соблазнил он, соблазняя,
Ленивых, малых и простых.
 
 
Сулит он быстрые ответы
И достиженья без борьбы.
За мной! За мной! И вот поэты —
Стиха свободного рабы.
 
 
Они следят его извивы,
Сухую ломкость, скрип углов,
Узор пятнисто-похотливый
Икающих и пьяных слов…
 
 
Немало слов с подолом грязным
Войти боялись… А теперь
Каким ручьем однообразным
Втекают в сломанную дверь!
 
 
Втекли, вшумели и впылились…
Гогочет уличная рать.
Что ж! Вы недаром покорились:
Рабы не смеют выбирать.
 
 
Без утра пробил час вечерний,
И гаснет серая заря…
Вы отданы на посмех черни
Коварной волею царя!
 

Основная масса верлибров – это, увы, графомания в чистом виде. Чтобы найти жемчужины в навозной куче, нужно иметь хороший вкус и (или) специальную подготовку, которых я, увы, лишен, как, впрочем, и большинство читателей. К тому же свободный стих дает возможность поэту непосредственно выражать свои чувства, что является скорее его недостатком, чем достоинством. Ведь не зря слова «искусство» «искусственный» близкородственны. Искусство тем значительней, чем более искусной обработке подвергается собственно чувственный материал. Конечно, есть и другая точка зрения:

Н.В.Крандиевская (1888–1963)

 
Хамелеоны пестрых слов,
Коварство их и многоличье…
Спасай меня, косноязычье!
Дай рык звериный, горло птичье,
Заблудшего оленя рев!
 
 
Они правдивей во сто крат
И во сто крат красноречивей,
Когда поют с природой в лад,
Когда в бесхитростном порыве
О бытии своем вопят.
 
 
Будь как они! Завидуй им,
Они одни чисты, как пламя,
О чем не ведают и сами,
А мы лукавим и мудрим,
И между слов змеей скользим,
И ускользаем за словами.
 

Г.В.Иванов (1894–1958) Поэзия эмиграции

 
Художников развязная мазня,
Поэтов выспренняя болтовня.
 
 
Гляжу на это рабское старанье,
Испытывая жалость и тоску:
 
 
Насколько лучше – блеянье баранье,
Мычанье, кваканье, кукареку.
 

Согласен, у безыскусного – своя прелесть. Однако это уже для эстетов и за пределами нашей темы. Так ограничимся же классическим стихом со всеми его атрибутами:

Н.А.Заболоцкий 1948 (1903–1958)

 
И в бессмыслице скомканной речи
Изощренность известная есть.
Но возможно ль мечты человечьи
В жертву этим забавам принесть? /…/
 
 
Тот, кто жизнью живет настоящей,
Кто к поэзии с детства привык,
Вечно верует в животворящий,
Полный разума русский язык.
 

А.Т.Твардовский 1941–1945 (1910–1971)

 
Пусть читатель вероятный
Скажет с книжкою в руке:
– Вот стихи, а все понятно,
Все на русском языке…
 

Г.Я.Горбовский (р. 1931)

 
Мои рифмы – обычны,
как на грузчике ноша.
Мои ритмы – типичны,
потому что похожи
на дыхание моря,
где лежат пароходы,
на прикрасы и горе,
на леса и народы.
Мои строки поточны,
мои буквы буквальны;
песни, —
как бы нарочно,
нарочито нормальны.
Потому что стихия —
та же песня простая.
Потому что стихи я
не пишу, а рождаю.
 

Тут следует сказать, что даже «понятные» стихи непонятны многим людям в том смысле, что для них непостижим вообще смысл и назначение самой стихотворной речи. «Зачем же излагать мысль столь вычурным и противоестественным способом, ведь она от этого только портится и искажается?» – удивляются они. Что уж говорить про читателей, если это раздражает даже некоторых поэтов:

Самюэл Батлер (1612–1680) Англия (пер. Г.М.Кружкова)

 
Кто только муку изобрел такую —
Упрятать мысль в темницу стиховую!
Забить в колодки разум, чтобы он
Был произволу рифмы подчинен.
 

П.А.Вяземский 1819 (1792–1878)

 
Не столько труд тяжел в Нерчинске рудокопу,
Как мне, поймавши мысль, подвесть ее под стопу
И рифму залучить к перу на острие.
Ум говорит одно, а вздорщица свое. /…/
С досады, наконец, и выбившись из сил,
Даю зарок не знать ни перьев, ни чернил,
Но только кровь во мне, спокоившись, остынет
И неуспешный лов за рифмой ум покинет,
Нежданная, ко мне является она,
И мной владеет вновь парнасский сатана. /…/
Проклятью предаю я, наравне с убийцей,
Того, кто первый стих дерзнул стеснить границей
И вздумал рифмы цепь на разум наложить.
Не будь он – мог бы я спокойно век дожить.
 

Стеван Раичкович (1928–2007) Сербия (пер. А.С.Кушнера)

 
Может быть, борьба за рифму нас подводит
Ближе к дыму, чем к огню, а жизнь проходит?
 

Тем хуже для таких поэтов, ибо всем известно, что обычно мешает плохому танцору. Для настоящего профессионала, мастера своего дела, гармонизация формы и содержания – не проблема, а предмет творчества и повод для законной гордости:

А.С.Пушкин 1925 (1799–1837)

 
О чем, прозаик, ты хлопочешь?
Давай мне мысль какую хочешь:
Ее с конца я завострю,
Летучей рифмой оперю,
Взложу на тетиву тугую,
Послушный лук согну в дугу.
А там пошлю наудалую,
И горе нашему врагу!
 

А.С.Пушкин (1799–1837)

 
Как весело стихи свои вести
Под цифрами, в порядке, строй за строем,
Не позволять им в сторону брести,
Как войску, в пух рассыпанному боем!
Тут каждый слог замечен и в чести,
Тут каждый стих глядит себе героем.
А стихотворец… с кем же равен он?
Он Тамерлан иль сам Наполеон.
 

Важнейший из атрибутов стиха – ритм. Есть оригинальная и не лишенная оснований точка зрения, согласно которой он берет начало из ритмичности природных явлений, именно этим и привлекая человека:

В.Т.Шаламов 1962 (1907–1982)

 
В годовом круговращенье,
В возвращенье зим и лет,
Скрыт секрет стихосложенья —
Поэтический секрет.
 
 
Музыкален, как баллада,
Как чередованье строк,
Срок цветенья, листопада,
Перелетов птичьих срок.
 
 
В смене грома и затишья,
В смене света и теней
Колесо четверостишья,
Оборот ночей и дней.
 

Именно ритм сближает поэзию с музыкой. Музыкальная безупречность стихотворения – идеал, к которому стремится классическая по форме поэзия:

С.Я.Маршак 1941–1964 (1887–1964)

 
Дыхание свободно в каждой гласной,
В согласных – прерывается на миг.
И только тот гармонии достиг,
Кому чередованье их подвластно.
 
 
Звучат в согласных серебро и медь.
А гласные даны тебе для пенья.
И счастлив будь, коль можешь ты пропеть
Иль даже продышать стихотворенье.
 

Любители стихов отличаются от других любителей литературы обостренным восприятием ритма. И.В.Гете в конце жизни сказал: «В ритме есть что-то колдовское; он даже вселяет в нас веру, что возвышенное принадлежит нам». Основные стихотворные размеры сложились очень давно. Они верой и правдой служат поэзии:

Игорь Северянин 1921(1887–1941)

 
О вы, размеры старые,
Захватанные многими,
Банальные, дешевые,
Готовые клише!
Звучащие гитарою,
И с рифмами убогими —
Прекраснее, чем новые,
Простой моей душе.
Приветствую вас, верные,
Испытанно-надежные,
Округло-музыкальные,
Любимые мои!
О вы – друзья примерные,
Вы милые, вы нежные,
Веселые, печальные,
Размеры-соловьи.
 

Второй важнейший атрибут большинства стихов – рифма. Практически все поэты классической ориентации относятся к рифме сугубо положительно:

Шарль Сент-Бев (1804–1869) Франция (пер. И.Я.Шафаренко)

 
Рифма, в твой хрустальный звон
         Я влюблен,
Ты – стихов очарованье.
Без твоих колоколов
         В мире слов
Бедно их существованье. /…/
 
 
Рифма – крепкое весло,
         Чтоб несло
Легкий челн в волнах кипучих;
Пара шпор для скакуна,
         Стремена
И узда – на горных кручах; /…/
 
 
Чтобы стих мой звонко пел,
         Не хрипел,
Как в петле, от правил скучных,
Ты открой ему простор —
         Весь набор
Окончаний полнозвучных.
 

Федор Сологуб 1879–1907 (1863–1927)

 
Сравненье смелое, а все-таки я прав:
Стих с рифмами звучит, блестит, благоухает
И пышной розою, и скромной влагой трав,
Но темен стих без рифм и скуку навевает.
 

Найти новую, свежую рифму – большая удача для поэта. Обычно приходится пользоваться уже известными:

И.М.Губерман (р. 1936)

 
Игра словами в рифму – эстафета,
где чувствуешь партнера по руке:
то ласточка вдруг выпорхнет от Фета,
то Блок завьется снегом по строке.
 

В конце концов, это не так уж страшно. Старые рифмы, так же, как и старые размеры, хороши и полны несказанной прелести:

З.Н.Гиппиус 1914 (1869–1945)

 
Не покидаю острой кручи я,
Гранит сверкающий дроблю.
Но вас, о старые созвучия,
Неизменяемо люблю.
 
 
Люблю сады с оградой тонкою,
Где роза с грезой, сны весны
И тень с сиренью перепонкою
Как близнецы сопряжены.
 
 
Влечется нежность за безбрежностью,
Все рифмы – девы, – мало жен…
О, как их трогательной смежностью
Мой дух стальной обворожен!
 
 
Вас гонят… Словно дети малые,
Дрожат мечта и красота…
Целую ноги их усталые,
Целую старые уста.
 

Б.А.Слуцкий 1972–1973 (1919–1986)

 
Рифмы, поддержанные двумя веками
Русской поэзии, – ее труды.
Рифмы, истоптанные – половиками!
Рифмы, цветущие – сады!
 
 
Не снятые с вооружения, как штык,
Хранимый на случай рукопашной схватки,
Едва ощутимые, как рельсовый стык,
Незабываемые, как родовые схватки!
 
 
Нет,
Не случайно,
Не даром,
Не просто
Первыми в голову приходят они же —
Рифмы человеческого роста,
Не выше.
Не ниже.
 

В поэзии, как и в любом другом творчестве, авторы более или менее четко ранжируются по «размеру». Это находит отражение в очень широко распространенном противопоставлении ремесленников-стихотворцев и «Поэтов божьей милостью»:

Пьер де Ронсар (1524–1583) Франция (пер. О.А.Седаковой)

 
Два разных ремесла, подобные на вид,
Взрастают на горах прекрасных Пиерид.
И первое – для тех, кто числит, составляет,
Кто стоны мерные размеренно слагает.
Стихослагатели – так назовем мы их:
На место божества они возводят стих.
Их разум ледяной, чураясь вдохновенья,
Рождает бедное, бездушное творенье. /…/
Но есть другие – те, чей разум вдохновенный
Охвачен пламенем Поэзии священной,
Кто не по имени, но истинно Поэт,
Кто чистым Божеством исполнен и согрет.
 

Они отличаются, в частности, тем, что первые сочиняют стихи-однодневки, а вторые создают вечные, нетленные ценности:

Л.Н.Мартынов 1957 (1905–1980)

 
Есть стихи,
Что тотчас увядают,
Ибо корень их был неглубоко.
 
 
Есть стихи,
Что, родясь, ожидают
своего отдаленного срока.
 

Такая резкая дифференциация – это, конечно, поэтическое преувеличение. Фактически же поэты как бы образуют некую символическую пирамиду:

Н.А.Некрасов 1855 (1821–1878)

 
Братья – писатели! в нашей судьбе
Что-то лежит роковое:
Если бы все мы, не веря себе,
Выбрали дело другое —
Не было б, точно, согласен и я,
Жалких писак и педантов —
Только бы не было также, друзья,
Стоттов, Шекспиров и Дантов!
Чтоб одного возвеличить, борьба
Тысячи слабых уносит —
Даром ничто не дается: судьба
Жертв искупительных просит.
 

Так, известно, что в истории русской поэзии есть полтора-два десятка поэтов, определивших сам ее ход. Это великие поэты. Они уникальны и незаменимы:

Н.И.Глазков 1955 (1919–1979) Советский андеграунд

 
Согласиться я рад
Даже с первого раза,
Что исторью творят
Не герои, а массы.
 
 
Но в искусстве царит
До сих пор необычность,
И искусство творит
Гениальная личность.
 

Е.К.Стюарт (1906–1984)

 
Со смертью целый мир уходит без возврата…
Последний вздох —
                           мир исчезает с ним.
И чем богаче он, тем тяжелей утрата —
Невосполним тот мир,
                                    незаменим.
 
 
Но что Шекспир и Дант,
                            Блок, Лермонтов и Лорка, —
Любого гения высокий свет, —
Для пошлости с ее удобной поговоркой:
«Незаменимых нет»
 
 
Приятно ей считать,
                           что нет на свете лучших:
Так ей самой гораздо легче цвесть.
Ну, что – бессмертные?
                            Ей хватит и живучих!
«Незаменимых нет»….
Есть!
       К счастью, все же, есть!
 

Полторы-две сотни поэтов составляли ближайшее окружение гениев и внесли существенный вклад в поэзию. Еще полторы-две тысячи поэтов более или менее своеобразно преломляли, развивали и интерпретировали достижения лидеров, имели своего читателя. Наконец, полтора-два десятка тысяч составляли «фон» литературного процесса. Они и образовали фундамент нашей пирамиды. Каждый из них жил и творил в надежде, что это все не зря:

Иван Шепета (р. 1956)

 
Будто кратер древней Этны,
всюду пепел и зола…
Неизвестные поэты,
я и сам из их числа.
Я и сам – себе не ясен.
Жизнь ли? бред ли наяву?
Нужен труд мой? иль напрасен?
Я не знаю. Я живу.
 

Дифференциация поэтов «по калибру» существенно осложняется известным обстоятельством: плохие стихи нередко встречаются у хороших поэтов, а хорошие – у плохих. Рождение стихотворения – это только завершающий этап творчества. Ему предшествует зачатие, причем, «отец», как правило, неизвестен. Затем происходит «вынашивание», когда на развитие «плода» влияет множество разнообразных факторов. Поэтому даже у безупречной на вид «мамы» может родиться «не мышонок, не лягушка, а неведома зверушка»:

Константэн Григорьев (1968–2008)

 
Стихи, они – как дети малые:
Не все родятся крепышами.
Иные – слабые и вялые,
Их писк не уловить ушами.
 
 
Иные – попросту рахитики
На кривеньких и тонких ножках.
Над этими хохочут критики.
И то… что проку в этих крошках?
 
 
Есть детки – дауны смешливые,
Позора верные гаранты.
Есть недоноски молчаливые,
А есть и вообще мутанты.
 

Явных уродов поэты обычно убивают сразу после рождения. Поэтому читатель видит их редко. В то же время и настоящие удачи, т. е. гениальные стихи, всегда редки:

Г.В.Адамович (1892–1972) Поэзия эмиграции

 
Нет, ты не говори: поэзия – мечта,
Где мысль ленивая игрой перевита,
 
 
И где пленяет нас и дышит легкий гений
Быстротекущих снов и нежных утешений.
 
 
Нет, долго думай ты, и долго ты живи,
Плач, и земную грусть, и отблески любви,
 
 
Дни хмурые, утра, тяжелое похмелье,
Все в сердце береги, как медленное зелье,
 
 
И, может, к старости тебе настанет срок
Пять – шесть произнести как бы случайных строк,
 
 
Чтоб их в полубреде потом твердил влюбленный,
Растерянно шептал на казнь приговоренный,
 
 
И чтобы музыкой глухой они прошли
По странам и морям тоскующей земли.
 

Н.К.Доризо 1981 (1923–2011)

 
О сколько штормов выговорить надо,
Седых от бед, соленых от тоски,
Чтоб на песке блеснула, как награда,
Желанная янтаринка строки!
 

Поэтические шедевры представляют собой как бы высочайшие вершины некоего «материка поэзии». Если ограничиться только ими, то есть затопить океаном остальную (большую) часть материка, то он предстанет всего лишь не связанным в единое целое архипелагом. Плохая картина – это все-таки живопись, а не фотография. Плохие стихи – это все-таки стихи. Поэтому в отношении «качества» материала я не буду особенно разборчивым. Почему? Во-первых, потому что это вопрос вкуса:

Д.А.Пригов 1979 Советский андеграунд (1940–2007)

 
Вопрос о хорошем вкусе – вопрос весьма мучительный
Тем более, что народ у нас чрезвычайно впечатлительный
 
 
Как часто желание отстоять и повсеместно утвердить
                          хороший вкус доводит людей до ожесточения
Но если вспомнить, что культура
многовнутрисоставозависима,
                             как экологическая среда, окружение
 
 
То стремление отстрелять дурной вкус как волка
Весьма опасная склонность, если мыслить культуру не на
                                        день-два, а надолго
 
 
В этом деле опаснее всего чистые и возвышенные
                                       порывы и чувства
Я уж не говорю о тенденции вообще отстреливать
                                       культуру и искусство
 

У компилятора, конечно, есть некий, по-видимому, не особенно тонкий вкус. Однако сам жанр этой книги потребовал от меня всячески избегать его влияния на отбор фрагментов. Надеюсь, что мне это, пусть и не в полной мере, удалось. Во-вторых, есть и принципиальная позиция, которая состоит в том, что крупный, тем более, великий поэт – скорее «небожитель», чем человек. Круг его читателей, во всяком случае, среди современников, обычно невелик:

Л.Л.Аронзон 1968 (1939–1970) Советский андеграунд

 
Есть между всем молчание. Одно.
Молчание одно, другое, третье.
Полно молчаний, каждое оно —
есть матерьял для стихотворной сети.
 
 
А слово – нить. Его в иглу проденьте
и словонитью сделайте окно —
молчание теперь обрамлено,
оно – ячейка невода в сонете.
 
 
Чем более ячейка, тем крупней
размер души, запутавшейся в ней.
Любой улов обильный будет мельче,
 
 
чем у ловца, посмеющего сметь
гигантскую связать такую сеть,
в которой бы была одна ячейка!
 

Великий поэт создает свой мир, в котором обычному человеку не всегда уютно. Напротив, поэты «второй величины» в большей мере отражают наш мир. Многие из них делают это профессионально, мастерски:

Б.А.Слуцкий (1919–1986)

 
Любитель, совместитель, дилетант —
Все эти прозвища сношу без гнева.
Да, я не мастер, да, я долетал
Не до седьмого – до шестого неба. /…/
 
 
Седьмое небо – это блеск и лоск.
И ангельские, не людские звуки.
Шестое небо – это ясный мозг
И хорошо работавшие руки.
 
 
Седьмое небо – вывеска, фасад,
Излишества, колонны, все такое.
Шестое небо – это дом и сад,
И ощущенье воли и покоя.
 

Еще ближе к народу нередко оказываются совсем уж средненькие поэты, которые хороши своей безыскусностью и непосредственностью: