Текст книги "Закулисье пушкинских сказок"

Глава 22
Корабельщики

Но там, где есть «жертва» («собака Павлова»), там просто обязан быть и «хищник» («оператор») – хотя бы и выступающий не под собственным именем. А поскольку последней неразгаданной маской нашей сказки является образ корабельщиков, то им теперь и нужно вплотную заняться.

Очевидно, что прообраз диалога корабельщиков с Салтаном («Ой вы, гости-господа, долго ль ездили, куда?.. – Мы объехали весь свет…») А. С. Пушкин позаимствовал из русских духовных стихов, а конкретно – из какого-то варианта «Стиха о грешной душе» (с которым он, как инициатор собирания русского народного фольклора¹⁷⁸, несомненно, был знаком):

 
По морю по синему по Хвалынскому
Тут и шли, пробегали через корабли;
Во этих кораблях святые ангелы сидят;
Навстречу им сам Иисус Христос,
Сам Небесный царь.
Стал он у ангелов выспрашивать и выпытывать:
«Святые ангелы, архангелы,
Где вы хаживали, где гуливали
Что слышивали, что виживали?» —
«Сам Иисус Христос, сам Небесный Царь!
Мы хаживали на вольном на свету,
Много слышали, много видели,
Как душа с белым теломрасставалася…»¹⁷⁹.
 

«Ангелы» в переводе с греческого – это «вестники», то есть всё те же, наделённые функцией посредничества с высшим знанием, «гонцы». А тот факт, что в контексте пушкинской сказки «вестники-гонцы» заменены на «корабельщиков», говорит о возникновении какой-то принципиально новой ситуации, где функция посредничества с Салтаном начинает принадлежать уже не благодатной, духовно-отмеченной элите общества, а неким иным деятелям.

Исторически образ корабельщиков, несомненно, связан с эпохой становления колониальных империй, когда западноевропейское купечество, овладевшее искусством навигации в открытом море, получило материальные возможности для покорения заокеанских земель и их ресурсов. Начиная с этого времени глобальное значение Запада стало реальностью нашей планеты, а «западный вопрос», говоря словами А. Тойнби, стал в некотором роде «роковым». Под «глобальным значением Запада» здесь подразумевается влияние на мировую политику западной финансовой олигархии, а под «роковым характером западного вопроса» имеется в виду тот особый дух Западной цивилизации, который она обрела за счёт снижения в ней роли религиозного вопроса: именно по причине такого снижения, считает А. Тойнби, и «получили развитие <…> западная политическая и экономическая власть <…> западные технологии и наука и <…> западные политические институты и идеалы»¹⁸⁰.

Начиная с XVI-го и вплоть до конца XVII – начала XVIII в. объектом пристального внимания «корабельщиков» становится Россия. Вот почему термин «корабельщики» начинает звучать в разговорном обиходе петровской эпохи как очень яркая примета времени. В книге Я. Штелина «Анекдоты о императоре Петре Великом» рассказывается, как Петр привечает иностранных корабельщиков, приглашает в гости во дворец, подолгу разговаривает с ними¹⁸¹. Причем, судя но документам того же времени, был у термина «корабельщики» и конкурент: в одном из французских донесений Петру говорится, что Англия и Голландия «желают быть перевозчиками для всех наций и желают одни производить всю мировую торговлю»¹⁸². Предпочтение же А. С. Пушкиным термина «корабельщики» термину «перевозчики» объясняется, видимо, тем, что первый термин лучше отражает специфику именно морских, то есть более выгодных, перевозок (морские транспортные тарифы в мире всегда были на порядок ниже любых сухопутных¹⁸³).

В сказке корабельщики появляются четырежды, причем каждый раз – сначала в гостях у Гвидона, а затем у Салтана. В каждое свое пребывание у Гвидона они сообщают, чем торговали: в первый раз – «соболями, чернобурыми лисами», во второй – «конями, все донскими жеребцами», в третий – «булатом, чистым серебром и златом» и в четвертый – «неуказанным товаром». Интересно сравнить все эти сообщения с реальным ассортиментом товаров в русско-европейской торговле начала XVIII в. Меха, как известно, шли из Восточной Европы на Запад еще со времен Киевской Руси, и в XVIII в. эта традиция оставалась достаточно живой. Кони тоже были давним предметом русского экспорта: по данным Ж. Маржерета, их ещё в XVII в. пригоняли тысячными табунами из «Ногайской Татарии» и из других мест на московские ярмарки¹⁸⁴. Что касается булата, то есть дамасской стали, то секрет его изготовления был утрачен ещё в средние века, а вновь разгадан много позже петровского времени; поэтому речь здесь идёт, конечно же, о метафоре оружия. Действительно, оружие, и холодное, и стрелковое, было в начале XVIII в. ходовым товаром, особенно необходимым России в его первом десятилетии; в 1720-х гг. наладилось уже собственное оружейное производство¹⁸⁵. (К слову сказать, «булатом» во времена А. С. Пушкина называлось также, согласно данным словаря В. И. Даля, «красное, витое, узорочное железо, не булат, не сталь, а мягкое железо, на лучшие ружейные стволы»¹⁸⁶). Крайне нуждалось правительство Петра I и в поставках из Европы драгоценных металлов для казны, поскольку собственной добычи золота и серебра в России тогда не велось. Главным образом заключались контракты на поставку серебра; поставки золота совершались в гораздо меньших размерах¹⁸⁷. А под «неуказанным» (в черновиках – «воровским») товаром подразумевается, несомненно, неразлучная спутница всякой международной торговли – контрабанда.

Кажущаяся случайность выбора названных в сказке товаров, по сравнению с действительно существовавшим их разнообразием, наводит на мысль, что есть и у этой сказочной темы свое «двойное дно». Ведь уже одна только связь корабельщиков с Салтаном говорит о них не просто как о совокупности западноевропейских торговых предпринимателей, а как о воплощении в их образе ранней формы становления глобалистской корпорации – как о хозяевах международного режима внешней торговли, имеющего все признаки института надгосударственной и наднациональной власти. Но тогда и приводимый в сказке ассортимент товаров, а главное – порядок их перечисления, мог бы послужить указанием на ту структуру властного аппарата «корабельщиков», которая называется «мировым рыночным хозяйством».

Попытаемся понять эту структуру. Очевидно, что существование рынка непосредственно связано с удовлетворением человеческих потребностей в товарах и услугах. Но потребности бывают разные, в том числе и такие, которые в рынке не нуждаются, – вспомним хотя бы сократовское: «Чем меньше человеку нужно, тем ближе он к богам». Ясно, что общество, культивирующее в своих гражданах сократовский принцип умеренности, в рынок удастся вписать не раньше, чем поменяется на «менее умеренный», мягко говоря, его менталитет. Говоря же открытым текстом, рынок предполагает в качестве необходимого условия своего существования наличие в мире сообществ, ориентированных на потребление сверх необходимого – на так называемое «престижное потребление». То есть рынок нуждается в наличии не просто потребностей, а искусственных потребностей (чем и объясняется в рыночной системе роль рекламы, эти потребности возбуждающей). А высшим проявлением основанного на искусственных потребностях «престижного потребительства» всегда служило потребление предметов роскоши, почему и сами эти предметы служили символами «престижа». Но набор таких символов естественного происхождения довольно ограничен – это главным образом драгоценные металлы, камни и меха, из которых для России петровского времени специфичны были только последние. А поскольку в самом первом сказочном явлении корабельщиков звучит тема именно «мехов», то «меха» и нужно, видимо, принять за символ искусственных потребностей как первичного условия существования мирового рыночного хозяйства.

Второе необходимое условие существования рынка – это наличие в рыночном пространстве оживленных процессов обмена товарами, капиталами и ресурсами рабочей силы. Процессы эти обеспечиваются обычно теми или иными, имеющимися в распоряжении общества, средствами коммуникации. Но основным средством коммуникации во всем цивилизованном мире с древнейших времен и вплоть до начала эпохи паровой машины была «конная тяга», или «лошадиная сила» (о флоте речь, разумеется, не идет, потому что его символическая функция уже «занята»). Вот почему во втором сказочном явлении корабельщиков звучит тема именно «коней».

На организованном таким образом рыночном пространстве развертывается борьба за монопольную власть над ним – борьба, в которой решающую роль играют, во-первых, торговля оружием (стимулирующая перманентный передел мира – подрыв стабильности существования национальных государств) и, во-вторых, торговля деньгами (стимулирующая опять-таки подрыв стабильности обращения национальных валют). Этой борьбой объясняется третье сказочное явление корабельщиков.

И наконец, четвертое: в процессе борьбы за монопольную власть над мировым рынком «корабельщиками» создаётся самое главное орудие властвования – так называемый финансовый капитал, не имеющий ничего общего с торгово-промышленным капиталом и носящий в силу этого характер «фиктивных денег» (в неограниченных, естественно, количествах). А поскольку в реальной жизни фиктивный характер финансового капитала сознательно замалчивается, то сам финансовый капитал по этой именно причине и назван в сказке «неуказанным» («воровским») товаром.

Всю эту иерархию приоритетов венчает корпорация «корабельщиков» – транснациональная финансовая олигархия, по отношению к которой президенты и правительства подавляющего большинства государств играют роль «отвлекающих мишеней», или «громоотводов». Это и есть то, что в современном политологическом обиходе принято иногда называть «мировым правительством», или «мировой закулисой» (второй термин введён в обиход И. Ильиным). Закулисный характер власти корабельщиков заявлен в сказке тем, что по отношению к Салтану они выступают фактически как «формирователи его намерений», хотя внешне выглядят как всего лишь «информаторы», «советники», «консультанты».

Нужно сказать, что проблема существования мировой закулисной власти всё больше и больше начинает осознаваться общественностью как самая главная проблема современной международной политики – как её решающий фактор, обеспеченный огромным количеством разного рода международных советов, клубов, столов, институтов, комиссий, агентств, фондов, банков, телекомпаний, газет и журналов, силовых и разведывательных служб. Конечно, деланное иронизирование над «искателями заговоров» по инерции всё ещё сохраняется; но и оно уже воспринимается как естественная технологическая часть «обеспечения прикрытия». Действительное же положение вещей давно является секретом лишь для не желающих ничего знать о нём. В XIX в. про управляющую всей международной политикой «невидимую руку» говорил профессионально разбиравшийся в таких вещах Ф. И. Тютчев, да и не только он. Что касается современности, то вот выдержки из книги Э. Бернейза «Пропаганда» (книги, которую этот авторитетный специалист по формированию общественного мнения написал по заказу Совета по международным отношениям и за которую получил от последнего пост руководителя телекомпании СВ8): «По мере того как цивилизация становится всё более сложной и когда необходимость невидимого правительства становится всё более очевидной, изобретаются и развиваются технические средства, с помощью которых можно контролировать общественное мнение…»; «Сознательная и умная манипуляция организованными привычками и мнениями масс является важным элементом демократического общества. Те, кто манипулирует этим невидимым механизмом общества, составляют невидимое правительство, которое является истинной правящей властью…»; «Нами управляют, наше сознание целенаправленно формируют, наши вкусы унифицированы, наши идеи навязываются нам людьми, о которых мы никогда не слышали. Как бы мы к этому не относились, фактом остается то, что почти в каждом акте нашей жизни, в сфере политики или бизнеса, нашего общественного поведения или нашего этического мышления над нами господствует относительно малое число лиц <…> которые понимают процессы массового сознания и социальные модели поведения масс. Именно они держат в руках поводья, которые управляют общественным сознанием и сдерживают старые социальные силы, а также изобретают новые способы установления контроля над миром»¹⁸⁸.

На закулисный характер власти «корабельщиков» указывает и сам обозначающий их термин в его многочисленных и разнообразных вариантах: «перевозчики», «навигаторы», «лоцманы», «кормщики», «устроители переправы» и т. п. Но здесь необходимо сделать небольшое предваряющее отступление в область истории культуры, чтобы пролить свет на глубинное, мифо-религиозное по своим истокам, смысловое содержание термина. Дело в том, что с символическим понятием «переправы через воду» мы сталкиваемся уже в летописях, где звание «перевозчика» приписывается, во-первых, легендарному князю Кию, а во-вторых, вполне исторической княгине Ольге. То, что речь там идёт вовсе не о бытовом явлении, понимал ещё наш выдающийся славист Ф. И. Буслаев, писавший в своих исследованиях по фольклорной поэзии: «Перевоз через реку – один из крупных фактов в мифологических и героических сказаниях»¹⁸⁹. Подлинный смысл «перевоза» раскрывается в свете того обстоятельства, что древняя храмовая архитектура мыслилась нередко «ладьей», или «кораблём», а свод церковного права назывался на Руси «Кормчей». Церковь здесь явно унаследовала более древний, языческий пласт представлений о существе жреческой функции как об установлении связи между «этим» и «тем» мирами посредством переправы через «реку смерти». В древнегреческой мифологии, как известно, существовал образ «ладьи Харона»; в древнеримской жреческой практике звание «понтифик» означало «устроитель переправы». География явления, впрочем, намного шире европейского региона, потому что мифологема «перевоза» известна также в буддизме и джайнизме. А на почве византийского православия она приняла форму религиозно-поэтического символа, известного под названиями «Иисусова корабля» (выражение Иоанна Златоуста), «Корабля спасения» и др. В России этот символ сохранял свой архаический смысл ещё в XIX–XX вв. – в клишированных характеристиках того или иного святого как «корабля исполнена богатства духовного» и в традициях хлыстовских общин, где сами общины назывались «кораблями людей божьих», а их руководители – «кормщиками».

Обычная для древности слабая различимость, а иногда и полная нераздельность жреческой и военной функций верховного правителя объясняет, почему религиозная по сути тема «перевоза» поставлена в летописях в связь с некоторыми нашими князьями и почему в дальнейшем, в ходе разделения функций, она закрепилась преимущественно за «новым жречеством», то есть за церковью со всеми производными от неё сектами. А вот почему понятие «перевозчик» обрело в конечном счёте закулисный характер, объясняют те, происшедшие на западноевропейской почве, события протестантской Реформации, в процессе которых подверглись разрушению традиционные формы средневековой европейской культуры, в первую очередь – её церковные формы. Как известно, одним из «сигнальных» проявлений этого процесса явилось превращение «Иисусова корабля» в «Корабль дураков» – превращение, зафиксированное стихами Себастьяна Бранта, живописью Брейгеля и др. При этом формальная атрибуция разрушаемого явления переходила по наследству к «жрецам» и идеологам нового порядка (наподобие того, как в первые века н. э. звание римского жреца «понтифик» перешло на римского католического первосвященника). А поскольку этот новый порядок носил обезличенный (властью денег и правовой регламентацией) характер, то и атрибуция нового «жречества» приобретала с неизбежностью черты и признаки «закулисности». Насколько прочно в ходе такого процесса тема «перевоза» закрепилась в новой для себя среде, свидетельствует звание «перевозчика» («навигатора», «лоцмана»), носимое в новоевропейское время магистрами тайных обществ масонского типа¹⁹⁰.

Естественно, всё это позволяет поставить «корабельщиков» («перевозчиков», «навигаторов») в один культурно-исторический ряд с «ткачами» и «каменщиками», роль которых в создании международного политического закулисья более или менее известна. Как известен и сам процесс десакрализации и компрометации очень многих древних мифо-религиозных символов и понятий, с последующим их присвоением или использованием закулисными структурами международной политической власти (имеются в виду пентаграммы, свастики, символы типа «змеи, кусающей себя за хвост» и т. п.).

Обо всем этом приходится здесь говорить ещё и потому, что существует тенденция сильно преувеличивать исторический возраст международного закулисья. На самом деле последнее лишь перехватывало – сравнительно поздно по историческим меркам – контроль над теми локальными тайными структурами, которые с глубокой древности являлись неотъемлемой частью абсолютно всех социальных образований традиционного типа и без которых нормальная общественная жизнь всегда была так же невозможна, как невозможна она сегодня без уважения к грифу «Сов. секретно».

Впрочем, при всей недоговоренной закулисности образа корабельщиков, цель их обозначена в сказке вполне определенно: на протяжении всего сюжета корабельщики настойчиво заявляют, что путь их «в царство славного Салтана» лежит «мимо острова Буяна» куда-то «на восток». Это означает, по меньшей мере, что у «корабельщиков» есть какая-то «своя правда», которую нам необходимо понять.

Глава 23
«Правда» корабельщиков

«Царство славного Салтана» – это, как уже было сказано выше (в главе «Царь Салтан»), царство знания о самом главном в жизни людей: знания об основополагающих принципах устройства мира и, соответственно, о конкретных способах вписания в это «устройство» самого человека, со всеми его мыслями, словами и поступками. Поэтому, когда корабельщики заявляют, что их путь лежит «в царство славного Салтана», это надо понимать так, что у них есть какие-то свои твёрдые представления о мире и о своей функции в нём и что они отождествляют эти свои представления с последним словом развития человеческой мысли.

То, что дело обстоит именно таким образом, доказывает содержание книги одного из легальных корабельщиков современности – Джорджа Сороса. Книга называется «Открытое общество: реформируя глобальный капитализм» и представляет собой развернутое изложение того, каким видится «корабельщикам» ближайшее будущее планеты. А претензию книги на объективность призваны оправдать многочисленные встречающиеся в ней ссылки на Р. Декарта и И. Ньютона, на философов эпохи Просвещения и И. Канта, на Г. Гегеля и К. Маркса, на 3. Фрейда и Б. Рассела, на К. Гёделя и В. Гейзенберга, на А. Бергсона и К. Поппера, на Ф. Хайека и Л. Витгенштейна, на Т. Куна и П. Фейерабенда, на логический позитивизм, на проблемы соотношения мышления и реальности, морали и внеморальности, познаваемости и непознаваемости.

Уже на самых первых страницах книги прямо сказано, что миру и стабильности в «открытом (рыночном) обществе» угрожают главным образом идеи национального и идеологического суверенитетов. То есть никто не имеет права жить так, как он хочет, как он привык или как он считает нужным. А чтобы сделать эту страшноватую перспективу привлекательной, Сорос включает в число главных угроз миру и стабильности, наряду с национальным и идеологическим суверенитетами, и рыночный фундаментализм с его необузданным стремлением к удовлетворению личного интереса¹⁹¹. Но отсюда вовсе не следует, что взамен предлагаются некие разумные и общепонятные «правила игры для всех»; наоборот, прямо говорится, что поскольку «мы, во-первых, лишены возможности принимать решения, основываясь на точном знании, и, во-вторых, наши действия неизбежно влекут за собой последствия, которых мы не ожидаем», то всё это «ставит под сомнение постулаты, лежащие в основе экономической теории, а именно, постулат рационального поведения вообще и рациональных ожиданий – в частности»¹⁹².

Далее выясняется, что речь идет о некой новой теории: «В этой книге я <…> выдвигаю теорию истории. Я рассматриваю финансовые рынки как исторический процесс и использую их в качестве полигона для проверки моей теории…»¹⁹³. Оказывается также, что новая теория имеет отношение к новейшим разработкам в области теории эволюции: «В последнее время возникла целая новая наука – эволюционная теория систем, изучающая взаимодействие между хищником и жертвой, или, в более общем виде, между участником и средой <…> Сравнительно недавно исследователи, взявшие на вооружение эволюционную теорию систем, приступили к изучению сложных физических процессов, течение которых не может быть описано с помощью инвариантных (неизменных. – С. Г.) во времени законов <…> Такой подход лежит в основе теории хаоса, которая пролила свет на многие сложные явления – например, такие, как погодные…»¹⁹⁴.

Если учесть, что отсутствие «инвариантных во времени законов» характерно и для такой формы хаоса, как своевольное человеческое поведение, то придется признать, что перед нами – «теория произвола». Причем такая теория, которая, с одной стороны, призвана обосновать необходимость и неизбежность произвола («Эволюционная теория систем мощно вторгается не только в физику и биологию, но также и в общественные науки» ¹⁹⁵), а с другой – убедить в принципиальной непознаваемости общественных отношений («Хотя физика преодолела уже детерминистический (причинный. – С. Г.) подход, общественные науки в целом и экономическая наука в частности еще отчаянно цепляются за него»¹⁹⁶).

Самое же интересное в соросовской теории – её связь с теорией эволюции. Эта связь – не натяжка: если идею эволюции принять за предпосылочную основу соответствующего хода мысли, то «теория произвола» предстанет как его закономерный итог. Действительно, ведь и сама дарвиновская теория, будучи по определению теорией естественного отбора, совершающегося в процессе борьбы видов за существование (борьбы всех против всех), – это, в сущности, не что иное, как теория своеволия видов на биологическом уровне. Но дарвиновская теория эволюции послужила, как известно, естественнонаучной основой для изучения в соответствующем ключе и человеческого общества; неудивительно поэтому, что и у классиков диалектического материализма исторический процесс представлен в виде борьбы двух разрушительных своеволий: своеволия эксплуататоров и своеволия эксплуатируемых.

В этой ситуации засилье в общественном сознании идеологизированной историко-материалистической аксиоматики не может не тревожить: слишком уж идеально эта аксиоматика вписывается в ключевые положения теории управления-манипулирования, согласно которым абсолютная власть над обществом могла бы быть обеспечена выстраиванием в сознании управляемых некой упрощённой модели «иллюзорной реальности», позволяющей заранее просчитывать любые поведенческие реакции управляемых.

Насколько основателен и актуален такой ход мысли, свидетельствует богатейший материал текущей интеллектуальной жизни. Мы видим, например, как замыкание умозрительно-философских моделей развития на материализм оборачивается формированием специфического общественного менталитета, ориентированного на утилитарное и сиюминутное в ущерб высокому и вечному. Мы видим, как идея «прогресса» легализует в массовом сознании представление о естественности и неизбежности революционной замены «старого» (пусть даже и очень хорошего) «новым». Мы видим, как взращиваемый на почве идеи «прогресса» однобокий тип мышления превращает его в идеальный объект приложения манипулятивных технологий. Мы видим, как, в силу изначально упрощённой «объяснённости» историко-материалистической концепции развития, сужается кругозор её носителей: как, с одной стороны, «человечество, смеясь, расстаётся со своим прошлым» (выражение К. Маркса), а с другой – как оно вступает в фазу «конца истории» (Ф. Фукуяма¹⁹⁷). А в итоге: статус «единственно реального» закрепляется за неуловимым мигом настоящего. Но оказывается, что и в этом миге держаться не за что и незачем, потому что понять что-либо в нём, с точки зрения его философского обоснования, нельзя в принципе; именно в этом стремятся уверить нас и «фальсификационизм» К. Поппера¹⁹⁸, и «эпистемологический анархизм» П. Фейерабенда¹⁹⁹, и иррационализм «диалектики просвещения» философов франкфуртской школы. Наконец, мы видим, как производные от умозрительно-философской модели развития идеи социальной самоорганизации (идеи «естественно выросших отношений», которые якобы – наподобие «рыночных отношений» – сами, без помощи государственного контроля над ними, отлично всё отрегулируют) выводят из поля зрения управляемых реальные механизмы управления, делают их анонимными, невидимыми и неуловимыми.

Короче говоря, мы видим, как разрушаются основы творчески полнокровной, духовно независимой общественной жизни и как отсекаются пути возвращения в неё, потому что само общественное сознание «захлопывается» в искусственно сконструированном «капкане иллюзорной реальности» – источнике и причине праздности ума (выражение Пушкина).

Пушкинская терминология здесь более чем уместна: ведь именно Пушкин был едва ли не первым русским мыслителем, увидевшим в «иллюзорной реальности» смертельную опасность для недостаточно прочно ещё утвердившегося в познавательной мыследеятельности русского общества. Дело в том, что все основные родовые признаки «иллюзорной реальности» уже содержала в себе, как в зародыше, философия Просвещения XVIII в., хорошо Пушкину известная и очень удачно им охарактеризованная как философия «полупросвещения» («полупознания», «полуистины»). В «Записке о народном воспитании», вобравшей в себя итоги размышлений о декабрьских событиях 1825 г. на Сенатской площади, он, в частности, писал: «….праздности ума, более вредной, чем праздность телесных сил, недостатку твердых познаний, должно приписать сие своевольство мыслей, источник буйных страстей, сию пагубную роскошь полупознаний, сей порыв в мечтательные крайности, коих начало есть порча нравов, а конец – погибель. Скажем более: одно только просвещение (в широком смысле этого слова; не путать с французским Просвещением XVIII в. – С. Г.) в состоянии удержать новые безумства, новые общественные бедствия»²⁰⁰.

Между прочим, пушкинская праздность ума синонимична смерти души Иосифа Волоцкого («…душа, которая также называется умом.»).