Текст книги "«Гласность» и свобода"

Через несколько дней все это повторилось в переполненном пресс-клубе Нью-Йорка. Я знал, что говорю правду (а главное, об этом было необходимо рассказать!) и не желал даже думать, несмотря на парижский опыт, о том, что можно слегка смягчить свои рассказы, похвалить Горбачева как искреннего либерала и демократа и тогда мне самому успех обеспечен и потом когда-нибудь, может быть, удастся кого-то в чем-то убедить. К тому же была и реальная слабость в том, что я говорил: опровергнуть нашу информацию было невозможно, но и проверить тоже нельзя. Во все еще наглухо закрытый для иностранцев Тбилиси никакие корреспонденты по-прежнему не допускались, а вся официальная пропаганда, а с ней Горбачев и Язов повторяли, что все это клевета. К тому же нужно было рассказывать не только о том, что произошло, но и объяснять почему, с какой целью эти преступления были совершены.

Выдвинутый и поставленный КГБ СССР на пост генерального секретаря ЦК КПСС Михаил Горбачев, первоначально осуществлявший разработанный в КГБ (еще А. Н. Шелепиным) план внешних демократических перемен в отношении всей Европы, с большой агрессивной составляющей, оказался вынужден серьезно заниматься внутриэкономическими проблемами, на них наслоились бесконтрольно разросшиеся возможности и требования демократического движения и его противостояние консервативной части советского партийного аппарата. Горбачев лавировал, лукавил, менялся и искал выход из все новых противоречий и, кажется, действительно в некоторых случаях пытался избежать кровопролития.

В КГБ тоже все менялось: сперва Чебриков приводил к власти Горбачева. Для создания ему демократического имиджа выпускал из тюрем политзаключенных, сохраняя контроль за ними и громя «Гласность». Потом на смену ему пришел «главный сторонник многопартийности в стране» (как с запоздалой иронией говорил мне Яковлев) Крючков. Именно Яковлев его порекомендовал и привел к власти. Создание новых партий и «независимых» СМИ пошло полным ходом, но выяснилось, что подлинное демократическое движение контролировать не удается, что Горбачев на это не способен, да и не стремится к этому. Стало ясно, что у КГБ должен быть собственный план действий.

Все это даже сейчас в своей сложной динамике мало кем понимается, но тогда этого не понимал почти никто. Мы знали немного больше других благодаря гигантской подлинно народной информационной службе, мы понимали чуть больше других, поскольку с «Гласностью» велась непрерывная борьба, а противника волей-неволей узнаешь и понимаешь лучше, и все же происходящее в Кремле и на Лубянке было строго засекречено, видно, да и то не полностью, только «своим». Там шла подковерная борьба, а жертвы все чаще были с нашей стороны. Но мы все еще считали, что правительство и КГБ едины. И могли только повторять, проверив это на собственной шкуре и зная, что делается в стране: «Вы слушаете разговоры Горбачева, а мы видим его дела».

В Нью-Орлеане я совершил серьезную ошибку. После фильма обо мне и церемонии в каком-то большом зале, где хор негритянских монахинь пел спиричуэлс, после торжественного ужина в Лос-Анджелесском музее владелец агентства «Рейтер», кажется, лорд Томсон, который в тот год председательствовал в ассоциации, сказал мне, что на следующий вечер уже небольшая группа устраивает для меня в ресторане ужин. Но моя переводчица Люся Торн сказала:

– Ну что нам там сидеть со стариками, вечером собирается молодая компания, и мы пойдем к ним.

Я не был убежден в том, что Люся права, хотя и не вполне понимал разницу между этими двумя вечерами, но без нее я был практически беспомощен. В тюрьмах я не был среди тех, кто стремился бежать из СССР, возможность какой бы то ни было общественной деятельности мне и в голову не приходила – скорее я думал, что умру в тюрьме, и поэтому, хотя пару раз принимался за английский, но бесконечные карцеры и голодовки отнимали так много сил, что толку от этого было мало. На воле я уже понимал, что английский нужен, просил жену мне помочь, но поток людей, шедших за помощью в «Гласность», бесконечные интервью и судорожные усилия удержать журнал на плаву в открыто враждебной среде не оставляли ни сил, ни времени. Помню, как однажды я в девять утра зажарил себе яичницу, начал есть, но кто-то позвонил, пришел, опять позвонил, опять пришел, и я смог доесть засохший и отвратительный блин только в четыре часа дня. Даже узнав о присуждении премии, я не понял, что это такое и какие возможности открывает, некому было мне это объяснить. Но, конечно, дело было не только в английском. Я научился правильно и жестко вести себя в тюрьме, но никогда не учился, да и не очень хотел учиться сложному и двусмысленному искусству политики. А главное – не понимал, в каком исключительном положении в Европе и США я оказался.

Конечно, «Золотое перо свободы» не было Нобелевской премией, но это была первая и единственная известная премия, полученная диссидентом во время поразительных перемен в Советском Союзе, к тому же она открывала почти безграничные возможности в средствах массовой информации во всем мире, возможности реального влияния как на западные правительства, так и опосредствованно – на положение в Советском Союзе. Но я этого действительно не понимал и, естественно, не использовал. Даже свое краткое выступление написал в последний день уже в Нью-Джерси, внезапно сообразив, что мне ведь придется что-то сказать на церемонии.

Вечер с молодежью прошел забавно, но бессмысленно, утром за завтраком лорд Томсон сказал мне, не скрывая обиды:

– Я понимаю, дело молодое, но вообще-то мы собрались, чтобы подумать, чем можно помочь «Гласности».

Владельцы «Нью-Йорк Таймс», концерна «Тimes», АВС, NBC, «Рейтер» и «Монд», десяток других столь же состоятельных и опытных людей все вместе, не поодиночке, как было потом, хотели помочь «Гласности», а на самом деле – демократии в Советском Союзе, но я к ним не пришел. Это была первая из серьезных упущенных мной возможностей. Конечно, такой ужин больше никогда не повторился. Если я не понимал, кто и какую хочет оказать помощь, значит, я ее и не стоил¹³13
  Не имевший и близко таких возможностей, но получивший от «Либерасьон» типографское оборудование (его замена происходила раз в четыре года) Адам Михник смог сделать «Газету Выборчу» мощным рупором общественных перемен в Польше, но он был гораздо больше, чем я, готов к этой роли.


[Закрыть].

Гибель Андрея Дмитриевича Сахарова

Главным несчастьем России того времени да и всей ее дальнейшей истории была смерть Андрея Дмитриевича Сахарова. Сахаров, на мой взгляд, был единственной надеждой России на хотя бы относительное утверждение демократии, а его гибель (я убежден, что он был убит) не только перечеркнула эти надежды, но в конечном итоге оказала необратимое и пагубное воздействие на европейскую цивилизацию – с последствиями этого мы по мере сил пытаемся справиться.

Поскольку смерти Андрея Дмитриевича я придаю серьезное значение, да и вообще слово «убит», да еще в отношении Сахарова нельзя произносить, не мотивируя его максимально возможным образом, я введу в свои мемуарные заметки те немногие документы и свидетельства, которые сегодня мне доступны.

Но сперва несколько общих соображений о положении в СССР к концу восемьдесят девятого года и о том, почему гибель Андрея Дмитриевича стала таким катастрофическим событием.

Ко времени возвращения Андрея Дмитриевича и Елены Георгиевны из ссылки и освобождения первых политзаключенных из тюрем и лагерей, то есть к началу восемьдесят седьмого года правозащитное движение было практически полностью уничтожено, а демократическое движение еще не возникло. Единственным исключением была небольшая группа так называемых «мирников» (движение «За установление доверия между Востоком и Западом»), злоключения которой я уже упоминал в главе об участии КГБ в перестройке.

После недолгого раздумья, суматохи и столпотворения первых месяцев (он первоначально доверял Горбачеву и даже наивно полагал, что КГБ наименее коррумпированная в Советском Союзе организация) Андрей Дмитриевич оказался центром демократического движения. Первая его статья появилась уже в июне в журнале «Гласность» (с обещанной ему статьей в «Литературной газете» власти Сахарова обманули), важнейшее общественно-демократическое движение «Мемориал» призванное не дать забыть о совершенных коммунистической властью и спецслужбами преступлениях, а главное – не допустить их повторения, создавалось с его участием; одновременно шла работа в Межрегиональной депутатской группе, изредка ему удавалось выступать в Верховном Совете.

Сахаров, на мой взгляд, был единственным русским человеком в XX веке, обладавшим подлинным крупномасштабным государственным мышлением. Не зря же его, еще очень молодого, беспартийного и совершенно не чиновного, систематически приглашали в 1950-е годы на заседания Президиума ЦК КПСС, когда Хрущев пытался сдвинуть страну со сталинского пути.

Кроме тысяч выступлений, заявлений, писем – в эти последние оставшиеся ему два с половиной года он, как и раньше, никому не мог отказать, если была надежда принести хоть какую-то пользу, – главным в его жизни было приближение глобальных перемен, что резко выделяло его на фоне современников и уж тем более тех, кто пришел после него.

Стремясь утвердить в России демократию, Сахаров провозглашает лозунг: «Вся власть Советам!». Это был не просто отказ от партийного руководства и исключение шестой статьи Конституции СССР, но продуманный и в деталях проработанный проект создания стройной системы подлинного народовластия.

Сахарова мало заботило внесение тех или иных поправок в действующие в тоталитарной стране законы. Он разрабатывал проект совершенно новой Конституции, где уже не было места ни власти КПСС, ни власти КГБ, ни национальному и социальному угнетению¹⁴14
  См.: http://constitution.garant.ru/history/active/1024/


[Закрыть].

Чувствуя, что времени остается все меньше, а противник гораздо сильнее, чем ему казалось, пока он был вне борьбы, Сахаров призвал к предупредительной всеобщей политической забастовке 8 декабря.

При всей скромности, деликатности и интеллигентности он был настоящий государственный деятель и вождь демократии, но, при всем к нему уважении, не был ни услышан, ни понят. Единственным местом, где точно понимали исходящую от него опасность был Комитет государственной безопасности СССР. Думаю, там с Сахаровым могли быть связаны даже надежды (в первые месяцы после возвращения из ссылки) как на будущего беспомощного и управляемого руководителя России, после которого КГБ и придет к власти. Но, во-первых, вскоре оказалось, что Сахаров не идет ни на какой диалог (так же как Паруйр Айрикян, я, многие другие диссиденты) и, во-вторых, что он совсем не беспомощный, а реальный, очень деятельный и стратегически мыслящий лидер, способный стать опорой и центром притяжения не только для интеллигенции, а потому представляющий большую опасность. Впрочем, там всех нас реалистически оценивали: кто полезен – надо рекламировать и продвигать, кто безвреден – можно использовать; тех, кто опасен, надо уничтожать. Сахаров был опаснее всех.

Андропов это всегда отчетливо понимал и по меньшей мере дважды предлагал Политбюро убить Сахарова в Горьком. Елена Георгиевна после того, как Степашин передал ей 204 документа, посланных КГБ в Политбюро ЦК КПСС (утверждалось, что кроме этого ничего нет – якобы более пятисот томов их дела в КГБ были уничтожены) с удивлением и сомнением мне рассказывала:

– Там нет ни одной докладной за время присуждения Андрею Нобелевской премии. В этот год КГБ им якобы совершенно не интересовался. К тому же я узнала, что, Андрея, оказывается, постоянно пыталась убить. Там есть две «Информационные записки» с разрывом в несколько месяцев. В одной рассказывается о том, что я желаю добиться ухудшения его здоровья и даже смерти, стремясь таким образом привлечь к себе внимание за рубежом. Во второй – что я с этой же целью не допускаю к Андрею врачей «скорой помощи», которую, видя его болезненное состояние, хотят вызвать соседи.

В вышедшей в США книге «Дело КГБ на Андрея Сахарова» («The KGB File of Andrei Sakharov», 2005) в первой из этих записок от 5 ноября 1981 года читаем: «Имеются данные, позволяющие полагать, что, провоцируя страдающего сердечным заболеванием Сахарова на голодовку, Боннэр сознает ее возможный трагический исход. Судя по всему, она и желает такого исхода, поскольку все очевидней становится утрата Сахаровым «позиции борца». Ей хотелось бы также предстать перед общественностью «жертвой режима».

Но вторая, через полгода, – гораздо более откровенна (уже есть свидетели обвинения и расписан весь его процесс), и я приведу ее полностью:

«Секретно экз. № 2

28.03.82 г. № 592-А

ЦК КПСС

О состоянии здоровья академика Сахарова

24 февраля жена Сахарова Боннэр, уезжая из г. Горького в г. Ленинград, рекомендовала мужу принимать, как она сказала, импортный лекарственный препарат «Торекан», привезенный ею из Москвы. Принимая в отсутствии Боннэр рекомендованное ею лекарство, Сахаров почувствовал резкую слабость, головокружение, в связи с чем отказался от его дальнейшего употребления.

По возвращении Боннэр 11 марта в г. Горький Сахаров признался ей в ухудшении состояния своего здоровья, прямо увязывая это с употреблением импортного лекарства. Несмотря на это, Боннэр стала уговаривать мужа возобновить прием препарата. Сахаров поначалу категорически отказывался принимать лекарство, утверждая, что оно ему не известно и ссылаясь на противопоказания, изложенные в инструкции по его использованию. Однако Боннэр продолжала настаивать и добилась того, что с 12 марта Сахаров возобновил прием лекарства.

Вечером 13 марта Сахаров вновь отказался от препарата, заявив: «Не буду принимать лекарство. Я уже два дня принимаю и чувствую себя плохо, в голове что-то лишнее». Он высказал намерение обратиться к невропатологу. Днем 14 марта Боннэр пыталась выяснить настроение мужа в отношении его намерения обратиться к местным врачам. Сахаров заметил, что не имеет к ним претензий, а вину возлагает на собственную жену. В ответ на это Боннэр сказала: «А я полностью снимаю с себя такое обвинение».

14 марта на предложение соседей вызвать «скорую помощь» Боннэр ответила отказом.

В тот же день Сахаров прекратил принимать лекарственный препарат. Состояние его улучшилось, и на 16 марта самочувствие в целом удовлетворительное.

По заключению врача Рунова Г. П., наблюдавшего Сахарова в период его госпитализации после «лечебного голодания», прием именно «Торекана» ему не противопоказан.

Комитет госбезопасности СССР продолжает контроль за ситуацией, повлекшей ухудшение состояния здоровья Сахарова, и предусматривает меры на случай возможной его госпитализации.

Сообщается в порядке информации.

Председатель Комитета

Ю. Андропов».

Понятно, что на такое письмо – характерный «документ прикрытия» председателя Комитета государственной безопасности – в Политбюро могла быть наложена лишь одна из двух резолюций: в случае, если Сахаров умрет, строго наказать виновных в его смерти (то есть Елену Георгиевну) или игнорировать записки, то есть не санкционировать убийство Сахарова. Думаю, Брежнев симпатизировал академику (он лично предлагал ему вступить в партию году в шестьдесят шестом, видя какие игры с ним начинает Суслов, – и не согласился даже с повторным предложением Андропова.

Елена Георгиевна комментирует для американского издания записку КГБ в ЦК КПСС от 28 марта 1982 года: «Я помню препарат, который мы называли «Таракан», который был назначен, кажется, невропатологом (не уверена), и не могу вспомнить, было ли в это время какое-либо ухудшение состояния. Но все, что назначали горьковские врачи, я всегда почти отменяла. Об этом есть злая телеграмма д-ра Обуховой.

В Ленинград на 25 февраля я действительно ездила, но на один или два дня (это день рождения Инны (Кристи. – С. Г.)). Абсолютная ложь, что соседи могли предложить вызвать «скорую», как и вымышленный наш якобы разговор. Документы подобные этому, подтверждают, что врачи в Горьком были еще более управляемыми, чем мы думали».

Странную и двусмысленную фразу встречаем в книге Л. Млечина об Андропове: «Андропов в своем кругу говорил, что с удовольствием бы от него (Сахарова. – С. Г.) отделался».

Что при этом имеет в виду Млечин – готовность Андропова выслать Сахарова за границу, против чего возражало Министерство среднего машиностроения, или убийство? Кто являлся этим «своим кругом» Андропова? Откуда Млечин об этом знает – никакой ссылки нет. Все в этой фразе непонятно, и процитировать ее заставляет меня лишь желание собрать буквально все упоминания.

Более понятны, но не менее зловещи приведенные в предисловии к книге «Дело КГБ на Андрея Сахарова» упоминания об интересе к здоровью академика и в 1983 году. В июне этого года президент Академии наук СССР Анатолий Александров в интервью журналу «Ньюсвик» утверждал, что у Сахарова произошли серьезные психические изменения. Андропов тем же летом заявил группе американских сенаторов, что Сахаров «сумасшедший».

В опубликованной записке Чебрикова «О поведении Сахарова и Боннэр» от 13 апреля 1984 года утверждается: «…Явно спекулируя на здоровье Сахарова, Боннэр вместе с тем принуждает его к отказу от медицинской помощи под надуманным предлогом, что это якобы «грозит ему смертью».

В результате психологического давления Боннэр Сахаров 9 апреля сего года в антисанитарных условиях бытовыми ножницами вскрыл образовавшиеся у него на ноге нарывы, что вызвало появление флегмоны, повышение температуры и ухудшение общего состояния. В тот же день он вынужден был обратиться к врачам, которые высказывались за оперативное хирургическое вмешательство в стационарных условиях. 12 апреля Сахаров госпитализирован в Горьковскую областную клиническую больницу им. Семашко.

Боннэр с 8 по 12 апреля находилась в Москве, а 12 апреля в 20.10 возвратилась в Горький…».

Ее вина бесспорна для КГБ, хоть ее не было в эти дни в Горьком.

Американские издатели, к сожалению, не обращают внимания, а Елена Георгиевна, вероятно, понимала, но по обыкновению не комментировала любопытные особенности этих трех записок в ЦК КПСС восемьдесят первого, восемьдесят второго и восемьдесят четвертого года. Во всех случаях, как бы они не назывались, это не информационные сообщения. Комитет вел наблюдение за Сахаровыми ежедневно, ежечасно и, конечно, составителям этих записок было известно, что Елена Георгиевна в первом случае уезжала из Горького на два дня, а не на три недели, а во втором никакого звонка в Италию в мае быть не могло уже потому, что до 5-го Боннэр была в Горьком, а 5-го ее оттуда не выпустили.

Все эти записки – не информация, а предлагаемые ЦК КПСС причины смерти Сахарова. Некоторые явные несовпадения с конкретными деталями всегда можно было скрыть лжесвидетельствами. О таких пустяках в КГБ вообще мало заботились.

Но есть между этими записками и характерное отличие: в первой сюжет только намечен, во второй подробно изложены детали, причины, перечислены свидетели смерти Сахарова. Сама Елена Георгиевна мне рассказывала (этого нет в книге, и Таня Янкелевич об этом не помнит), что соседи все же сделали попытку вызвать «скорую помощь», когда в этом не было никакой нужды, и Елена Георгиевна врачей не впустила. Но в конце второй записки встречаем характерную оговорку: врач Рунов (тот же, что был свидетелем и на моем суде по делу «Бюллетеня В») считает, что прием именно «Торекана» Сахарову не противопоказан. То есть все на усмотрение Политбюро: может умереть от этого лекарства, а может и жить. КГБ убийство предлагает, но еще на нем не настаивает.

В записке Чебрикова все уже решено. Причина смерти есть, есть даже госпитализация с нужными заключениями врачей…

Вряд ли Крючков относился к Сахарову лучше, чем Андропов и Чебриков, к тому же с его приходом к руководству КГБ осенью восемьдесят восьмого года в Советском Союзе резко изменилось политическая обстановка. Если раньше с большими или меньшими оговорками, можно было говорить о противостоянии растущего демократического движения коммунистическому режиму, использующему в качестве боевого террористического отряда КГБ, то с приходом Крючкова Комитет государственной безопасности СССР стал вполне самостоятельным игроком на политической сцене и цели его (независимо от риторики) были не только враждебны демократии, но и совершенно не совпадали с целями партийно-государственного руководства СССР.

Александр Николаевич Яковлев рассказывал, что Чебриков, когда уже был решен вопрос о его отставке, попросил его о встрече на одной из конспиративных квартир (второй человек в руководстве страны – с председателем КГБ!) и сказал, что с радостью уходит, но предупредил, что Горбачев плохо понимает Крючкова и что того ждет немало сюрпризов. Кстати, прибавил А. Н., у КГБ немало своих людей и среди демократов и среди диссидентов, назвал мне несколько фамилий, что, впрочем, могло быть обычной для КГБ дезинформацией.

Крючков, будучи ближайшим сподвижником Андропова, ненавидевшего и презиравшего партийную номенклатуру и планировавшего в час «Х» (европейской войны) расставить на все ключевые посты в стране офицеров КГБ, тоже решил, что поддерживать КПСС больше не стоит.

Может быть, с убийством Сахарова и не стали бы торопиться, хотя в отличие от Ельцина и Гайдара Андрей Дмитриевич с его всемирным авторитетом, подлинным государственным мышлением и неколебимыми нравственными качествами в качестве лидера будущей России для КГБ был абсолютно неприемлем, но была никем не упоминаемая практическая необходимость (интересно, что при этом понимал и принимал ли какое-то участие Горбачев?) поторопиться. В узком кругу в это время активно обсуждался вопрос о создании в СССР поста президента и избрании на него Горбачева. Об этом будет объявлено через месяц после гибели Сахарова, но вполне очевидно, что обсуждение и подготовка шли не один день. Сахаров становился неудобен и опасен. Теперь уже для всех – и в Кремле и на Лубянке.

Конечно, было понятно, что «агрессивно-послушное» большинство в Верховном Совете не изберет его президентом СССР. Но избежать его выдвижения на этот пост будет невозможно, его популярность в стране бесконечно выше, чем популярность Горбачева. По опросам «Аргументов и фактов» тот не входил даже в первую десятку наиболее популярных политиков, а рейтинг Сахарова, несмотря на категорический запрет на упоминания его в печати в последние полтора года¹⁵15
  См.: Жаворонков Г. Запрещенный Сахаров // Московские новости. 1990. 9 декабря (№ 49). С. 16.


[Закрыть], оставался необычайно высоким. К тому же теперь вокруг Сахарова – кандидата на пост президента СССР – уже не только морального, но и очень влиятельного политического лидера смогут объединяться, почувствуют в нем реальную мощную опору те многочисленные представители интеллигенции, которые до этого с неудовлетворением опирались на советские структуры, поскольку только с ними они могли надеяться на свою профессиональную реализацию. Теперь они увидели политическую силу, которая не вынуждает к унизительным компромиссам с совестью, которая реально может открыть совсем новый путь и для страны и для каждого человека в отдельности.

Крючков, подобно Андропову и Чебрикову, незадолго до гибели Андрея Дмитриевича подает в Политбюро Горбачеву записку о Сахарове. Он уже не пишет о его болезнях, но внятно оценивает опасность, исходящую от Сахарова (8 декабря 1989 года). Цитирую по буклету, изданному архивом Андрея Сахарова в Москве:

«Многие самодеятельные объединения радикального толка в своей практической деятельности и теоретических построениях широко используют оценки, даваемые академиком А. Д. Сахаровым происходящим в СССР процессам. Пропагандистская поддержка из-за рубежа, возможность публично высказать свои взгляды, некритическое освещение деятельности А. Д. Сахарова в советских средствах массовой информации позволили ему также значительно укрепить авторитет среди определенных кругов научной и творческой интеллигенции…

Избрание А. Д. Сахарова народным депутатом СССР было воспринято его сторонниками в нашей стране и за рубежом как смена статуса «правозащитника-одиночки» на положение одного из лидеров легальной оппозиции. Это, в частности, дало ему возможность не только лично пропагандировать свои идеологические схемы, но и пытаться претворять их в жизнь через других членов межрегиональной группы депутатов. Свои взгляды на ситуацию в стране и пути развития перестройки он в разной интерпретации отстаивает как в Верховном Совете, так и в многочисленных интервью и выступлениях на митингах.

…Он выступает, с одной стороны, за введение в стране многопартийной системы, а с другой – за передачу власти Советам, лишенным влияния КПСС. Полагая, что Верховный Совет не может представлять интересы всего народа в силу преобладания в нем „аппаратчиков“, Сахаров настойчиво проводить мысль о необходимости передачи его функций Съезду народных депутатов.

В рассмотрении национального вопроса… им предлагается объединение независимых республик на основе нового союзного договора. В соответствии с этим А. Д. Сахаров положительно оценивает деятельность сепаратистских группировок в ряде союзных республик, относя их к разряду национально-освободительных движений…

А. Д. Сахаров пропагандирует тезис об усилении кризиса доверия народа к власти, причины которого лежат, по его словам, в „непоследовательности высшего партийного и государственного руководства“… По утверждению А. Д. Сахарова, движущей силой перестройки является критически настроенная интеллигенция, которая способна повести за собой рабочий класс…

…Не являясь лично организующим звеном в деятельности радикально настроенных депутатов и участников неформальных объединений, А. Д. Сахаров стал их знаменем, своеобразным моральным символом и автором многих политических инициатив. Так, он одним из первых выдвинул тезис о необходимости отмены статьи 6 Конституции СССР, что впоследствии стало ключевым требованием радикалов. Его „Декрет о власти“ сыграл роль политической платформы как межрегиональной группы депутатов, так и многих клубов избирателей…

В последнее время А. Д. Сахаров демонстрирует подчеркнутое пренебрежение к любым предложениям высших органов власти страны, нередко пытаясь сорвать их или противопоставить им свои инициативы типа альтернативного проекта Конституции СССР.

Всемерно поощряя нагнетание обстановки в стране, он явился одним из инициаторов призыва к проведению 11 декабря 1989 г. всеобщей политической предупредительной забастовки…

Учитывая амбициозность А. Д. Сахарова, излишнее внимание к нему средств массовой информации, следует ожидать, что он будет стремиться и в дальнейшем играть роль «генератора оппозиционных идей».

По мнению многоопытного генерала КГБ Олега Калугина (об этом он неоднократно говорил, в том числе и мне), для убийства Сахарова был использован разработанный в лабораториях комитета так называемый «желтый порошок». Сколько людей было убито с его помощью – неизвестно. Лишь один раз британские спецслужбы обнаружили, что один из ирландских террористов, начавший давать показания об источниках оружия для Северной Ирландии, погиб в результате его применения. Попадая на открытые участки кожи, скажем, на ладони рук, желтый порошок в течение нескольких часов вызывал острую сердечную недостаточность и скоропостижную смерть жертвы. Через два часа следы желтого порошка не могли быть обнаружены ни в крови, ни во внутренних органах. Достаточно покрыть им ручку в автомобиле или входной двери в подъезде, и человек, за нее взявшийся, через несколько часов будет мертв.

В книге Наталии Рапопорт¹⁶16
  Отчего умер академик Сахаров (записки Я. Л. Рапопорта) // Н. Рапопорт. То ли быль, то ли небыль. Ростов-на-Дону, 2004.


[Закрыть], дочери знаменитого патологоанатома Якова Львовича Рапопорта (в свое время проходившего по «делу врачей». – С. Г.), читаем:

Обстоятельства смерти Андрея Дмитриевича были странными, если не сказать – подозрительными. У Сахаровых были две двухкомнатные квартирки, одна над другой – в одной шел быт, в другой Андрей Дмитриевич отдыхал и работал. В этот вечер он сказал Елене Георгиевне, что хочет отдохнуть часа полтора перед тем, как сесть работать над завтрашней речью, попросил разбудить его через полтора часа и вышел в нижнюю квартиру. Через полтора часа, как договорились, Елена Георгиевна спустилась вниз. Дверь квартиры была открыта. Сахаровы вообще с утра до поздней ночи традиционно не запирали дверей. Андрей Дмитриевич лежал на пороге квартиры. Он был мертв. На крик Елены Георгиевны прибежали соседи – два молодых человека, курившие на лестничной клетке. Они перенесли Андрея Дмитриевича на диван и безуспешно пытались делать искусственное дыхание, хотя смерть была очевидной и не вызывала сомнений. Приехавшая два с половиной часа спустя «скорая» объявила академика Сахарова мертвым. Было ясно, что умер он мгновенно, буквально через минуту после того, как расстался с Еленой Георгиевной и пошел отдохнуть. Что было причиной этой внезапной смерти?

Утром радио объявило о смерти Сахарова, и вскоре папе позвонил человек, представившийся Юрой Васильевым.<…>

Он сказал, что звонит по просьбе семьи Андрея Дмитриевича и физиков ФИАНа. Они просят папу присутствовать при вскрытии: они надеются, что папин профессиональный авторитет и репутация человека с несгибаемой под давлением совестью предотвратят возможность скрыть подлинные причины смерти Сахарова, если обнаружится, что она была криминально-насильственной, а не естественной.

Никому другому Елена Георгиевна не доверяла. И действительно, Яков Рапопорт составил чрезвычайно любопытное заключение:

Первые этапы вскрытия тела Андрея Дмитриевича были несколько «разочаровывающими», не оправдавшими ожидания патологоанатомов найти резкие поражения жизненно важных органов, такие как резкий склероз магистральных артерий и разрыв их со смертельным кровотечением, или обширные поражения сердца старым или свежим инфарктом, или тромбы жизненно-важных артерий, или аспирацию (занос в дыхательную систему рвотных масс вызывающих мгновенное удушение) и т. п. Ничего из этого набора причин внезапной смерти в откровенной форме не было. <…> Сверх ожиданий было обнаружено относительное морфологическое благополучие артерий коронарной системы сердца. <…> Не оправдались ожидания патологоанатомов обнаружить типичную патологию хронической болезни с ее финалом в виде обструкции просвета крупной ветви коронарной системы сердца. Если бы эти ожидания оправдались, был бы быстро и исчерпывающе решен вопрос о причинах и механизмах внезапной смерти Андрея Дмитриевича. Этого, однако, не случилось. <…> Мы ожидали от скоропостижной смерти более ясной и отчетливой морфологической документации.

Но больше страницы он посвящает, по-видимому, самому главному, тому, что не может объяснить:

Полной неожиданностью была картина, открывшаяся перед присутствующими при снятии черепной крышки и обнажении поверхности мозга… Раскрывшейся картиной все были ошеломлены: в моем прозекторском опыте, насчитывающем около 70 лет, я ее встречаю впервые. В плотной кости снятой черепной крышки проявились, точно замурованные в ней, множественные кроваво-красные пятна разных размеров, от 1 до 3–4 см². Число их не сосчитывали. Форма их была неправильная, на просвет они имели очертания расплывшегося пятна, то розовой, то отчетливо красной окраски. <…>Поверхность полушарий мозга, особенно левого, тоже была необычна. Левое полушарие было покрыто плотной оболочкой, толщиной около 2–3 мм, из ткани фиброзного вида с буроватым оттенком. Такой же оттенок имела поверхность левого полушария.

При всей ошеломляющей для него необычности и необъяснимости увиденного Рапопорт все же делает вывод: «Никакого значения в скоропостижной смерти они, вероятно, не имели, и не подлежат анализу под этим углом зрения».