Текст книги "Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения"

Наконец Рой Александрович принес окончательный вариант. Он сказал, что книга уже набирается в Лондоне. Событие это совпало со смертью Брежнева.

Книга мне не понравилась. Отдельные ее разделы были полны неприятия хрущевских реформ. Лишь бесспорные события, такие, как XX съезд, разоружение, не подвергались разгрому. Особенно, как я помню, досталось «неправильным» действиям отца в области сельского хозяйства, приведшим к сокращению выпуска сельскохозяйственных машин – тракторов и комбайнов.

Свои обвинения автор позаимствовал из доклада Брежнева весной 1965 года на первом, не организационном, постхрущевском Пленуме ЦК. Там на отца валили все без разбора. Производство тракторов и комбайнов в 1959–1960 годах действительно сократили в соответствии с предполагаемыми потребностями. Потом, в 1961–1963 годах, когда потребности возросли, увеличили. Потом… Что происходило после того, я уже не помню, но наверняка промышленность следовала указаниям Госплана, а он отслеживал ситуацию на селе. Ничего необычного и ничего трагичного, но тогда Брежнев на этом незначительном эпизоде спекулировал, а теперь Медведев, вторя ему, политическую спекуляцию превращал в историю.

Дальнейшие разделы книги строились примерно по тому же принципу, как если бы их писали в ведомстве Евгения Михайловича.

Значительную часть книги автор отвел критическому разбору школьной реформы – вопросу, который не числился у отца в приоритетных, но оказался наиболее близким самому Медведеву, в прошлом учителю.

Словом, как я ни старался отстраниться от понятного родственного субъективизма и трезво взглянуть в лицо историческим фактам, у меня ничего не выходило. Обо всем этом я откровенно сказал Рою Александровичу при нашей встрече в декабре 1982 года.

Расстались мы холодно. Рой Александрович сказал, что каждый историк имеет свой взгляд на прошлые события, да и книга уже в издательстве. С этим спорить не приходится. На этих страницах я тоже высказываю свой личный взгляд на события тех лет.

Через несколько дней мне позвонил Снегов. В оценках он был более категоричен, чем я, назвал Медведева провокатором, и даже еще похуже, долго извинялся за то, что вывел его на меня.

Прошел год, и я снова услышал в телефонной трубке знакомый голос Роя Александровича. Мы с ним повстречались. О последнем разговоре не вспоминали.

Медведев подарил мне свою книгу «Политическая биография Хрущева» на русском языке. Она мало походила на предыдущий вариант, хотя и содержала, на мой взгляд, целый ряд неточностей.

Наше знакомство восстановилось. Рой Александрович рассказал, что пишет книгу о Брежневе, просил помочь. Я согласился.

Начавшиеся после смерти Брежнева изменения позволили всерьез задуматься о возможности работы над воспоминаниями отца в нашей стране, восстановлении его доброго имени. Я стал обдумывать письмо Юрию Владимировичу Андропову, но не успел его написать. Андропова не стало. Над страной опять стали сгущаться сумерки. Обращаться с просьбой к Черненко было не только бессмысленно, но и опасно.

К счастью, Черненко правил страной недолго, в марте 1985 года к власти пришел Горбачев. Я вернулся к мысли отправить письмо в ЦК, обратиться непосредственно к Михаилу Сергеевичу.

Его выступления, слова, действия внушали оптимизм, вселяли веру в перемены к лучшему. Весь стиль его деятельности, динамизм, общительность, стремление к новому напоминали мне отца. К сожалению, только внешне, но это прояснилось не сразу.

Я еще какое-то время приглядывался к новой власти, затем долго мучился над текстом письма. От него зависело так много. Наконец, в конце лета или начале осени 1985 года я решился.

Довольно легко я дозвонился до помощника Горбачева Анатолия Сергеевича Черняева. На следующий день он принял меня. С волнением я входил в первый подъезд знакомого здания на Старой площади. Как давно я здесь не был…

Анатолий Сергеевич подробно расспросил меня обо всем, пообещав изложить мой вопрос Михаилу Сергеевичу в ближайшие дни, чем удивил меня несказанно. Я рассчитывал на ответ минимум через несколько недель, а то и месяцев. Видимо, новые времена начались всерьез.

Действительно, дня через три-четыре, когда я опять дозвонился до Черняева, он сказал, что Михаил Сергеевич посоветовался с другими членами Политбюро и они решили, что в соответствии с нынешним курсом исторической науки работа над мемуарами Никиты Сергеевича актуальна. Черняев добавил, что мне будут предоставлены все условия, а конкретно реализацией решения занимается Секретарь ЦК КПСС Александр Николаевич Яковлев. Он тут же продиктовал мне номер телефона помощника Яковлева Валерия Алексеевича Кузнецова, предложив в случае затруднений звонить.

Я был на седьмом небе! Оказывается, вот как бывает! А я рассчитывал на обычную у нас волокиту. Вот что значит новое мышление!

О Яковлеве в Москве говорили как о человеке нового склада, демократе, полном антиподе Суслову. Я очень надеялся, что Александр Николаевич меня примет, мы с ним обсудим план действий, он возьмет публикацию мемуаров под свой контроль.

Потребовалось длительное время, чтобы понять, что среди «идеологов» старой школы (а именно к ней принадлежали и Суслов, и Яковлев) разница между «либералами» и «ретроградами» весьма иллюзорна. Все они, бывшие и нынешние, одинаково не прощали отцу ни его антисталинского выступления на ХХ съезде, ни его намерения ограничить всевластие бюрократии. Не прощали, но только одни – открыто, другие – порой не признаваясь в этом даже самим себе.

Через много лет, в апреле 1994 года, в Москве в Колонном зале, где отмечали столетие со дня рождения отца, я впервые лицом к лицу повстречался с Александром Николаевичем. На мой вопрос, почему же он не посодействовал мне в получении рукописей воспоминаний отца, по сути, замотал прямое поручение Горбачева, Яковлев пустился в путаные объяснения, сказал, что КГБ отзывался обо мне отрицательно, и не только в политическом плане, но и в отношении моей работы в институте.

Через некоторое время Александр Николаевич передал мне через общих знакомых, что дело вообще не в нем, а в злокозненном Болдине. Именно у него в Общем отделе хранились мемуары отца, и именно он их не желал возвращать.

Наверное, все это правда. Вряд ли КГБ простил мне то, что я переиграл их в 1970 году, увел из-под носа мемуары отца. И на работе я не всегда вел себя правильно. К примеру, как на меня ни давили, в характеристиках на отъезжавших в Израиль сотрудников писал то, что я о них думал, а не то, что требовалось. И Болдин, наверное, не горел желанием отдать отцовские воспоминания, которые действительно хранились у него.

Все это правда, но правда и то, что Александр Николаевич не пожелал заниматься этим делом, его помощник сказал мне об этом в открытую и переадресовал к заведующему отделом пропаганды Юрию Александровичу Склярову. Тот со мной соединился незамедлительно. Разговор был предельно любезным. Юрий Александрович заверил меня, что в ближайшие дни разберется. Позвонит мне сам.

Прошел месяц. Тишина… Я позвонил снова. Оказалось, что все прошедшие с момента изъятия годы мемуарами никто не только не занимался, но даже и не поинтересовался. Их предстояло разыскать в архивах. Юрий Александрович опять заверил меня, что при первых же новостях позвонит мне сам. Так мы и перезванивались почти два года.

В августе 1987-го пришлось снова обращаться к Михаилу Сергеевичу. Я отправил письмо, но никакой видимой реакции не последовало. Позднее до меня дошла информация, что «мой вопрос» 23 апреля 1988 года обсуждался на Политбюро ЦК и проголосовали за то, чтобы вернуть мемуары отца наследникам. Почему все произошло с задержкой на семь месяцев, я не знаю. Возможно, письмо долго валялось в канцелярии. Или Михаил Сергеевич решил задним числом подстраховаться? Не исключено и что это реакция на саботаж его указаний в аппарате Яковлева, о котором ему мог доложить кто-то из помощников, скорее всего Черняев. Так или иначе, но последовало новое указание, подтверждавшее предыдущие. Я с новой силой принялся звонить Юрию Александровичу. Сначала в архиве шел ремонт. Потом он переезжал в новое помещение.

В августе 1988 года наконец что-то нашли.

Мне позвонили из ЦК и пригласили на следующий день утром зайти к товарищу Склярову. Через несколько минут раздался еще один звонок. На сей раз густой мужской голос, назвавшийся Смирновым из журнала «Огонек», интересовался фотографиями похорон моего отца. У них предполагалась статья об этом печальном событии, а иллюстраций не было, ведь ни один советский журналист там не присутствовал.

Мы уговорились со Смирновым встретиться завтра у здания ЦК на Старой площади, у 10-го подъезда. Там на пятом этаже меня ожидал не просто Скляров, возможно, мне наконец-то удастся вернуть отобранные более пятнадцати лет тому назад воспоминания отца. О том, что со встречи со Смирновым начинается новый период в борьбе за опубликование мемуаров, я, естественно, и не подозревал.

Я опаздывал. То и дело сверяясь с бумажкой, на которой записал маршрут, с трудом нашел десятый подъезд. Вот, кажется, нужная мне дверь. Возле нее переминается с ноги на ногу высокий мужчина. Это и есть Смирнов. Лицо располагающее, усы над верхней губой как раз впору, а улыбка заставляет вспомнить двух котов: добряка Леопольда и хитреца Базилио.

Я передаю ему фотографии и берусь за массивную ручку двери. Однако Смирнов удерживает меня, ему любопытно, зачем я приехал сюда, в отдел ЦК, ведающий идеологией. Я в двух словах обозначаю: борюсь за публикацию воспоминаний отца. Времени для подробного разговора нет. Смирнов не отпускает меня и тут же предлагает опубликовать материалы в «Огоньке». У меня нет времени объяснять ему все сложности, предлагаю встретиться в начале сентября.

Поднимаюсь на лифте. Вот и кабинет Склярова.

У Юрия Александровича уже сидела моя сестра Рада Никитична. Присутствовал еще один человек – Василий Яковлевич Моргунов, которому руководство поручило помогать нам в работе над мемуарами.

Юрий Александрович открыл добротную картонную папку, вернее, даже коробку, и сказал, что ему принесли 400 страниц и мы можем начинать над ними работать.

– Почему четыреста? А где же остальные? Где магнитофонные пленки? – забеспокоился я.

Просматриваю предложенный текст – редакция не моя, но это и не перевод с английского. Видимо, кто-то занялся этой работой помимо нас.

На первой странице кроваво-красные зловещие штампы: «Совершенно секретно», «Копии не снимать», «Подлежит возврату в Общий отдел ЦК». Юрий Александрович с улыбкой подталкивает пачку бумаг ко мне: берите, работайте. Мне же вспоминаются Расщепов, Титов, Мельников; нет никакого сомнения – продолжается та же игра. Как только я прикоснусь к этим листам, западня захлопнется, я никогда не смогу воспользоваться ни копией воспоминаний отца, захороненной у Шумилова, ни копией, которую мне обещали прислать американцы. Обе они автоматически станут совершенно секретными, подлежащими возврату в Общий отдел ЦК.

Рада молчит.

– Но у меня забрали около полутора тысяч страниц, а здесь всего четыреста. Для компоновки книги нужно иметь весь исходный текст и магнитофонные пленки в придачу для сверки. Только тогда можно быть уверенным, что ничего не упущено, оригинальный текст не искажен, – объясняю я.

Скляров встревоженно смотрит на Моргунова. Моргунов молчит.

Собираясь в ЦК, я перечитал расписку Титова об изъятии материалов и переписал ее от руки. Показываю копию расписки. Юрий Александрович высказывает искреннее удивление. О существовании расписки тут не знали. Скляров еще раз, теперь уже не очень уверенно, предлагает взять хотя бы четыреста страниц, а они займутся поиском остальных. Я вежливо отказываюсь. Разговор окончен, договариваемся созвониться… в сентябре.

Только через много лет, когда я в третий раз, в 2008 году редактировал эту книгу, мне пришло в голову, что разысканные Скляровым – Моргуновым четыреста страниц – это распечатки прослушки диктовок отца, сделанные КГБ в конце 1960-х годов. Я уже упоминал о них, ссылаясь на запись в дневнике Шелеста за июнь 1968 года. Он тогда насчитал 450 страниц, присланных ему из Общего отдела ЦК, здесь – около четырехсот, там «совершенно секретные» штампы и требование все возвратить в ЦК – и здесь то же самое. Все сходится. Иначе откуда эти 400–450 страниц взялись? Трудно предположить, что их подготовили специально для меня, но тогда я считал именно так.

Покинув здание ЦК и попрощавшись с Радой, я из телефона-автомата – так и быстрее и конспиративнее – звоню Розенталю в представительство «Тайма», осведомляюсь, не пришли ли из Гарримановского института обещанные распечатки. Оказывается, они уже в Москве. Договариваемся с Розенталем о встрече.

Вскоре в моей квартире вслед за сияющим Розенталем появился его водитель с большой картонной коробкой в руках.

– Мне ее не поднять, – объяснил Феликс Розенталь. – Здесь все, как мы и договаривались. Мои начальники из Нью-Йорка передают вам наилучшие пожелания и желают успеха.

Розенталь ушел. После длительного путешествия и стольких лет разлуки мемуары вернулись домой. Вот они, передо мной.

Открываю первую папку. Да, это, несомненно, тот самый текст: такие родные слова отца и моя пусть не профессиональная, но старательная редакторская правка:

«Ко мне давно обращаются мои товарищи и спрашивают, и не только спрашивают, но и рекомендуют записать свои воспоминания, потому что я и вообще мое поколение жили в очень интересное время…»

Так я снова получил это бесценное, надеюсь, не только для меня, историческое свидетельство…

На самом деле для работы мне не требовался ни экземпляр, похороненный в недрах ЦК, ни американская копия. Работать я собирался с материалами, хранившимися у Шумилова и Вити – Виктора Викторовича Евреинова, мужа моей покойной сестры Лены. К тому времени из Вити он превратился в солидного доктора наук, но работал там же, в «Химфизике», в институте теперь уже тоже покойного академика Семенова. Что мне требовалось, так это «прикрытие», ответ на вопрос, откуда все мое «добро» взялось.

Я не забывал, как заверял своих собеседников в КГБ и расписывался в протоколах допросов в КПК, что у меня ничего не осталось, я полностью «разоружился», все сдал. Мыслишка о том, не притянут ли к ответу, если события отвернут в иную сторону, не раз приходила мне в голову. Теперь, по получении распечаток от «Тайма», я легко отвечал на этот вопрос.

Начинался второй, заключительный период работы над воспоминаниями отца. Я поговорил с Лорой, мы пришли к выводу, что старая схема работы наиболее удобна. Надо только привести в работоспособное состояние технику. За прошедшие почти два десятилетия она здорово растрепалась. Починили магнитофон, купили новые наушники, благо за эти годы они перестали быть редкостью. Машинка – основное орудие труда Лоры – постоянно находилась в работе.

Наконец появились первые распечатки, и мы с женой Валентиной Николаевной, разделив драгоценные листки, взялись за карандаши. Дело стронулось, но на душе было неспокойно. Ведь работа, по существу, ведется по-старому – на полку, снова в расчете на будущее…

Визит к Склярову, неизвестно откуда взявшиеся четыреста страниц «совершенно секретных» воспоминаний отца приводили меня в уныние, но вместе с тем подталкивали к действиям.

Я решил написать новое, третье письмо Горбачеву. В нем я информировал его об изменениях, происшедших за истекший год, обстоятельствах, складывающихся вокруг мемуаров отца. Теперь уже речь шла не о получении их из архивов, а о согласии на публикацию того, что лично мне удалось добыть. Своими планами я поделился с Радой, и она предложила передать письмо через другого помощника Михаила Сергеевича – Ивана Тимофеевича Фролова. Она с ним была хорошо знакома и теперь решила поделиться со мной своим заветным контактом в высшем эшелоне ЦК.

С Фроловым мы условились о встрече на последнюю неделю сентября 1988 года, уже не помню точно, 26-го или 27-го, соответственно в понедельник или во вторник.

Принял он нас очень тепло. Обещал при первой оказии доложить Горбачеву. Посетовал на то, что дело с воспоминаниями Хрущева безобразно затянулось.

Памятуя историю со Скляровым, я проявил настойчивость: когда можно осведомиться о результате. На приветливом лице Фролова проступила озабоченность. Он стал вдруг сетовать на чрезвычайную загрузку Горбачева, непростую обстановку. Тут он замолк. Мы так и не поняли: непростую обстановку – где и в чем? В мире? В стране? В ЦК?

Прозвучала еще одна, как мне кажется, непроизвольная фраза:

– Вы себе представить не можете, что здесь делается! Этого мы при всем старании представить себе не могли.

– Так что на этой неделе я Михаилу Сергеевичу доложить не смогу, – произнес Иван Тимофеевич, – позвоните мне в начале следующей недели – во вторник, среду.

В субботу 1 октября на первых страницах газет появилось сенсационное сообщение: в пятницу 30 сентября на Пленуме ЦК КПСС из Политбюро и Секретариата вывели старожилов – политических долгожителей: бывшего министра иностранных дел, а ныне Председателя Президиума Верховного Совета СССР Громыко, Председателя правительства Российской Федерации Соломенцева, отправили на пенсию секретарей ЦК Долгих, Демичева и даже горбачевского назначенца Добрынина. На их место избрали тех, кого Горбачев считал своими верными сторонниками, в том числе Вадима Андреевича Медведева, человека мне дотоле не известного. Его не только сделали полноправным членом Политбюро ЦК, но и назначили председателем вновь избранной Идеологической комиссии ЦК, прямым начальником Склярова, тогда как Яковлева перебросили на международные дела, поручили ему заведывание соответствующей комиссией. Одновременно «порекомендовали» избрать Горбачева на освободившееся от Громыко место Председателя Президиума Верховного Совета СССР. Теперь стало понятным, что всю эту неделю творилось в ЦК. Удивительно, что Фролов вообще нашел время встретиться с нами. Но меня волновали мои проблемы, и в среду 5 октября я набрал номер городского телефона Фролова в ЦК. Я поспел ко времени. Мой вопрос доложили Михаилу Сергеевичу и получили поддержку. Сам Горбачев не взял на себя ответственность за принятие решения, по поводу нашего письма «товарищи обменялись мнениями на Политбюро, одобрили идею опубликования воспоминаний Хрущева». Напомню, что «мой вопрос» Горбачев уже ставил на Политбюро в апреле, и тогда его тоже решили положительно. Практическую реализацию поручили преемнику Яковлева на посту главного идеолога – вновь избранному члену Политбюро Вадиму Андреевичу Медведеву.

– Вот видите, все в порядке, – заключил наш разговор Иван Тимофеевич. – В ближайшие дни позвонят от товарища Медведева, и вы сможете договориться о начале работы. – Помедлив, он добавил: – Если они немного задержатся, то не волнуйтесь. У них там предстоят большие перемены, возможно, в первый момент будет не до вас.

Я не волновался, я был в восторге. Мне мерещились машинистки, редакторы, корректоры и в итоге – новенькие тома книг.

Потом я перечитал краткую биографическую справку о вновь избранном члене Политбюро, и энтузиазма поубавилось. Почему-то подумалось, что мне он не позвонит. Сам я звонить больше не намеревался: история со Скляровым многому научила. Переговоры с аппаратом затягиваются, как трясина. Звонки, переталкивание из кабинета в кабинет, где все время обещают, заверяют, но не решают.

Рассчитывать следует только на себя.

Если в связи с мемуарами отца надо мной довлели воспоминания о зловещих разговорах в ЦК и КГБ, то с собственными записками дела обстояли проще – формально я никому ничего не обещал. Поэтому сразу после первого письма Горбачеву я вытащил из-за кровати заветный чемоданчик, отряхнул с него пыль, вынул пожелтевшие от времени листки и начал писать. Я не просто писал, но тем самым проверял, насколько пристально Виктор Николаевич следит за мной. Мы вновь перезванивались с Лорой, я относил ей рукопись, получал распечатки, и хотя телефон при наших разговорах подозрительно пощелкивал, ничего более серьезного не происходило. Ее никуда не вызывали, мне никто не звонил. Работал урывками: я стал заместителем директора, институтские заботы поглощали все время.

Ко времени визита к Склярову рассказ об отстранении отца от власти я закончил. Лора аккуратно перепечатала мои каракули. Что делать дальше, я не знал. По сравнению с мемуарами отца, собственные воспоминания представлялись мне второстепенными. О публикации их я всерьез не задумывался. Какой из меня писатель? В школе сочинения доставляли мне одни мучения, в последующей жизни ничего, кроме технических отчетов и писем в министерства, из-под моего пера не выходило.

Конечно, и мне мерещились типографски отпечатанные странички, аккуратно переплетенные и увенчанные моим именем тома, но расплывчато и очень редко. Никому из издателей я свою рукопись не предлагал, да и не знал я никого. И тут случайная встреча со Смирновым у десятого подъезда здания ЦК КПСС на Старой площади.

Не стану забегать вперед, постараюсь не нарушать хронологию событий.

В течение прошедших двух месяцев, августа-сентября 1988 года, обстановка вокруг мемуаров отца смягчилась, популярные журналы – сначала «Огонек» в лице Смирнова, а затем и «Знамя» – выразили желание опубликовать их. Однако все упиралось в цензуру, в то, хватит ли у нас сил прорваться сквозь нее.

Сразу по получении из Америки распечаток воспоминаний отца я, даже не разбираясь в них, достал свой экземпляр, до того хранившийся у Шумилова, и в августе 1988 года начал хождение по редакциям.

Здесь требуется сделать отступление.

В первое издание моей книги, вышедшей в издательстве «Новости» в 1990 году и озаглавленной «Пенсионер союзного значения», рассказ о событиях, последовавших за встречей со Скляровым, не вошел. Я все тогда подробно записал, но остерегся с этим куда-либо соваться.

Через десятилетие, в конце 1990-х годов, издательство «Вагриус» предложило мне переиздать «Пенсионера» под заглавием «Хрущев». Я поморщился, название «Пенсионер» мне нравилось больше, но издательство настаивало, и я согласился.

В новой книге я решил довести историю мемуаров до их публикации и заодно восстановить истинные фамилии кагебешных начальников, «присматривавших» все эти годы за мной. В первом издании по просьбе «товарищей» с Лубянки я Расщепова переделал в Рассказова, а Титова – в Попова.

Готовя книгу к переизданию, я перечитал записи и усомнился в датировке. Выходило, что между визитом к Склярову и публикацией моего рассказа в «Огоньке» прошло менее двух месяцев. Такой бег времени показался мне просто невероятным.

Я уже жил в США, «Огоньков» за 1988 год под рукой не оказалось, и после долгих прикидок и колебаний я «волюнтаристски» растянул ход событий в угоду своему «здравому смыслу», сместил год публикации рассказа с 1988 на 1989 год.

Большинству читателей нет особого дела до 1988 или 1989 года. Годом раньше, годом позже… Но я, обнаружив «прокол», очень расстроился, тем более что проверить даты оказалось проще простого: в библиотеке Браунского университета, где я преподаю, хранится подписка, начиная с первых номеров, не только «Правды», «Известий», «Комсомолки», «Литературки», но и «Огонька», «Знамени», «Нового мира» и многих других советских и российских изданий. В настоящем издании я восстановил последовательность событий в хронологии, по сути вернулся к первоначальной рукописи.

Итак, сразу после встречи со Скляровым я приступил к хождению по редакциям. Теперь в моем портфеле лежали не только воспоминания отца, но и моя собственная рукопись. К тому времени она обрела отчетливые очертания. Начал я со «Знамени», они недавно напечатали воспоминания Аджубея и поэтому представлялись мне посмелее других. И вот я поднимаюсь на третий этаж старого обшарпанного дома, спрятавшегося в глубине двора по улице Двадцать Пятого Октября (сейчас она переименована в Никольскую). Главный редактор журнала Григорий Яковлевич Бакланов был занят, но приветливая секретарша, тем не менее, без промедления проводила меня в кабинет.

Григорий Яковлевич разговаривал с посетительницей. Вид у него был затравленный, на него наседала полная дама с пухлой рукописью в руках. Наконец дама удалилась. Григорий Яковлевич, беззащитно щурясь, развел руками – вот как бывает.

На длинном светлого дерева столе для заседаний по-домашнему расставлены пестрые чайные чашки, на тарелке горкой лежат конфеты, рядом – пирожные.

Мое дело мы обсудили за чашкой чая. Разговор оставил ощущение нерешительности и неконструктивности.

Договорились, что надо подождать решения наверху. Беседа завершалась, и я, смущаясь, промолвил, что вот тут еще я и сам кое-что написал. Порывшись в сумке, я достал объемную рукопись. Я еще не успел ее перепечатать, страницы топорщились во все стороны. Григорий Яковлевич поглядел на меня с испугом. Я вспомнил недавнюю посетительницу и, вздохнув, засунул сверток назад в сумку.

– Это я так… Может быть, когда-нибудь в будущем… – выдавил я.

– Конечно, конечно, – заторопился Бакланов.

Через несколько дней, созвонившись со Смирновым (звали его Костя), я направился в «Огонек». Его редакция размещалась в многоэтажном здании комбината газеты «Правда» наискосок от Савеловского вокзала.

Если в «Знамя» мог зайти любой, то тут потребовалось выписывать пропуск – чувствовалось, что журнал не литературный, а политический.

После недолгого разговора Смирнов увлек меня к Гущину, первому заместителю главного.

– Его зовут Лев Никитич. Он здесь все решает, – наставлял меня Костя. Мы уже входили в дверь кабинета, но я успел шепнуть:

– А Коротич?[70]70
  Коротич Виталий Алексеевич (р. 1936), украинский поэт и публицист. В 1986–1991 годах – главный редактор журнала «Огонек».


[Закрыть]

– Коротич тоже, – закивал головой Костя.

Вышедший навстречу молодой еще человек весь лучился благожелательностью. Уселись вокруг большого стола. После короткой паузы Лев Никитич стал излагать свои мысли о возможности публикации воспоминаний моего отца. Говорил он четко, не рассусоливая, чувствовалось, что он не только знает, чего хочет, но знает, как этого добиться. Его позиция вкратце сводилась к следующему: «Если есть что печатать, давайте печатать. Когда запретят, тогда и будем спрашивать разрешения».

Если дряблость предыдущей встречи меня донельзя расстроила, то напор нынешней несколько испугал.

Ситуация разрядилась сама собой: дверь раскрылась, и в комнату вкатился Коротич. Весь он состоял как бы из кругляшков, с лукавой улыбкой на шарике головы.

Оглядев всех, он спросил: «Что вы здесь делаете?» Так, как будто ничего не знал, заглянул сюда совершенно случайно.

Гущин изложил ему суть дела.

– С мемуарами Никиты Сергеевича ничего не выйдет. Есть решение ЦК, правда, из застойных лет, от 1973 года, о том, что воспоминания высших руководителей публикуются только с разрешения Секретариата ЦК. Никто нас не выпустит, нечего и пытаться… – подытожил он.

Гущин кивнул, Смирнов открыл рот, подумал и осторожно прикрыл его. Улыбка так ни на минуту и не сошла с лица Коротича. Он повернулся ко мне:

– Вот если бы у вас было что-нибудь свое…

Костя сделал стойку: пока мы дожидались Гущина, я успел рассказать ему о моих записках. Я полез в сумку за бумажками. Честно говоря, я почти был уверен, что рассказ о смещении отца опубликовать значительно труднее, чем его мемуары.

– Вот, например, рассказ об отставке в 1964 году. Только не знаю, хватит ли у вас решимости?… – подзавел я своих собеседников.

Они «завелись», что называется, с полоборота. Едва взглянув на протянутую мною пачку листов, Коротич бросил:

– Будем печатать!

Через несколько минут Коротич, одарив нас прощальной улыбкой – масса дел, его уже ждут в другом месте, – выкатился из кабинета, а мы с Костей отправились работать. Убирали из текста «красивости», бесконечные «был, было, будет», но в основном моя редакция оставалась неизменной. Костя меня похвалил, и я немного возгордился.

1 октября 1988 года, в субботу, вышел «Огонек» с первой частью моего рассказа об отрешении отца от власти.[71]71
  Полностью эта история заняла четыре номера «Огонька» за октябрь 1988 года, № 40–43. 14 ноября того же года ее перепечатал в сокращенном виде американский журнал «Таймс», а дальше она пошла гулять по свету.


[Закрыть] Он произвел эффект разорвавшейся бомбы, в один день я стал знаменитым.

Напомню, что в тот же день опубликовали сообщение о только что завершившемся Пленуме ЦК, на нем Горбачев добился отставки большинства своих оппонентов. Именно это имел в виду Фролов, говоря о непростой обстановке в ЦК.

Привычные к тому, что в Москве ничего не происходит случайно, иностранные журналисты тут же связали мой рассказ в «Огоньке» с информацией «Правды» о Пленуме ЦК, а корреспондент японской газеты «Асахи» впрямую спросил: правда ли, что Горбачев лично заказал мне публикацию в журнале «Огонек»?

Как бы то ни было, с того момента многое переменилось – хотя табу с имени отца так и не сняли, на него (табу) стали меньше обращать внимания: появились, правда редкие, статьи с упоминанием запретного имени, меня наперебой приглашали выступить с воспоминаниями об отце. Во время одной из таких встреч в октябре 1988 года, в телевизионной программе «Добрый вечер, Москва», я впервые упомянул о мемуарах отца, сказал, что они существуют. После передачи я чувствовал себя героем, приготовился к возможным санкциям. Их не последовало, что я расценил как добрый знак.

Я, уже не таясь, редактировал воспоминания отца и, воодушевленный оглушительным успехом моего рассказа, развивал его в книгу о жизни отца в опале и забвении. Постепенно работа над книгой стала для меня основной, и я попросился у своего министерского начальства в творческий отпуск. Начальство не возражало. Я переселился на дачу. Там писалось легче, и московская суета не так отвлекала.

Однако на Старой площади все оставалось без изменений. Из ЦК мне не звонили, казалось, распоряжение Политбюро затерялось между зданиями. Там продолжали «искать» и никак не могли найти изъятые у меня магнитофонные бобины и более тысячи страниц машинописи. Я терпеливо ждал. Юрия Александровича Склярова сменил Александр Семенович Капто. Он теперь возглавил объединенный отдел ЦК, осуществлявший надзор над всей идеологией страны.

В то время вошли в моду встречи руководства с интеллигенцией, что-то наподобие устраивавшихся отцом в шестидесятые годы. На одну из таких встреч пригласили Бакланова. Он решил воспользоваться случаем, провентилировать обстановку в кулуарах. Вернулся Бакланов обескураженным. В перерыве ему удалось поймать Медведева и задать вопрос о мемуарах отца. Тот не поддержал разговора, только недовольно буркнул: «Пока не время» – и отошел.

К весне 1989 года, по мере того как информация о воспоминаниях отца половодьем растекалась по стране, меня наперебой приглашали выступать. Я охотно откликался, считал своим долгом рассказывать правду об отце. Благо цензурные ограничения на устные выступления сняли. Все больше становилось предложений о публикации воспоминаний отца, звонили из областей и республик, из толстых и тонких журналов. Но преодолеть цензурные рогатки оказалось никому не по силам. В редакции очень популярного в те годы еженедельника «Аргументы и факты» попытались было поставить в номер мемуары отца, посвященные XX съезду, но цензура раз за разом снимала материал, требовала санкции ЦК КПСС. Наконец после длительной осады на третьей странице этой самой массовой в стране газеты появилось несколько абзацев из воспоминаний отца.