Текст книги "Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения"

– Пусть люди порадуются, ощутят наше внимание. Им там нелегко, – повторял отец, когда к нему обращались по поводу приветствия космонавтам или их торжественной встречи в Москве.

Пришел Анастас Иванович. Они начали обсуждать какие-то дела, ожидая приглашения к телефону. Наконец появился Лебедев и доложил, что все готово.

Маленький кабинет – комната площадью около 15 квадратных метров – располагался рядом со столовой на первом этаже. Стены были обшиты панелями из красного дерева. В углу стоял письменный стол, тоже красного дерева, затянутый зеленым сукном, с батареей телефонов на крышке. Обстановку дополняли обтянутые кожей стулья и диван с гнутой спинкой. Из-за мебели в комнате было тесновато. Двери кабинета выходили прямо на большую веранду, обращенную к морю.

Раньше здесь была проходная комната. Последнее время отцу стало трудно подниматься по лестнице, а все телефоны стояли в кабинете на втором этаже. Вот и оборудовали этот кабинетик, чтобы отец мог без помех связаться с Москвой, когда работал на террасе.

Надо сказать, что отец не любил пользоваться кабинетом и обычно пристраивался со своими бумагами на конце обеденного стола в большой столовой на втором этаже или же внизу на свежем воздухе. Но больше всего он любил открытую террасу у плавательного бассейна.

Сейчас комната была забита людьми с фото– и киноаппаратами, по углам стояли софиты, заливавшие все вокруг ярким светом, по полу тянулись в разные стороны толстые провода.

Отец с Микояном вошли через балконную дверь. Защелкали фотоаппараты, возникла обычная в таких случаях толчея. Дежурный связист доложил, что связь установят через одну-две минуты, и, не выпуская трубки из рук, чуть-чуть посторонился, пропуская отца к креслу, стоящему у стола. Микоян расположился рядом на стуле. Лебедев, вооружившись фотоаппаратом, присоединился к корреспондентам. Я остался у двери, стараясь не попасть в кадр.

– Есть связь, – торжественно объявил дежурный.

Отец взял трубку. Защелкали фотокамеры, еще ярче вспыхнули софиты. Началась киносъемка.

Разговор был похож на все предыдущие беседы с космонавтами на орбите. Взаимные поздравления и пожелания успехов перемежались шутками.

– Вот здесь рядом со мной Микоян, просто вырывает трубку, – закончил отец. К телефону подошел Анастас Иванович. Опять поздравления, пожелания благополучного возвращения.

– Космический корабль выходит из связи, – предупредил дежурный. Приветствия окончены. Все стали расходиться.

Подошло время обеда. Пообедали все вместе. После обеда отец остался в столовой и занялся своими бумагами. Рядом сидел Лебедев. Я примостился с книгой на диване. Мое внимание привлекли слова Лебедева. Передавая очередной документ, он произнес:

– Это объяснение, которое написал Аджубей.

Я бросил книгу и стал прислушиваться. Отец молча прочитал отпечатанный на машинке текст и отложил листки в сторону.

Я недоумевал: что случилось?

Недавно Аджубей (муж моей сестры Рады, главный редактор газеты «Известия») в качестве личного представителя Хрущева побывал в Западной Германии. Эра Аденауэра кончилась, и обе стороны осторожно нащупывали почву для сближения. Одним из шагов навстречу друг другу должна была послужить поездка Аджубея в Бонн. Он был удобной фигурой: с одной стороны, лицо неофициальное, главный редактор газеты, с другой – зять премьера. Все сказанное ему достигнет ушей, которым информация предназначалась. На эту поездку отец возлагал большие надежды. В случае удачи он сам собирался нанести визит западным немцам. Любопытство победило, и я задал вопрос вслух:

– Что случилось? Отец поднял голову.

– Сам еще не понимаю. По разведывательным каналам поступила информация, что Алексей в Бонне наболтал лишнего. Я попросил его написать объяснение в Президиум ЦК. Может, какая-то провокация?…

История, как выяснилось, заключалась в следующем. Результаты советского зондажа с целью установления прямых контактов между двумя странами интересовали всех: ведь разрядка между СССР и ФРГ неизбежно меняла весь политический климат в Европе. Особо пристальное внимание привлекала поездка Аджубея в Польшу – для них многое зависело от того, как сложатся отношения СССР и Западной Германии.

Хотя руководители дружественных государств постоянно обменивались политической информацией, польская разведка следила за каждым шагом Аджубея в Бонне, стараясь не упустить ни единого слова.

Усердие окупилось с лихвой. В одном из донесений говорилось, что в ответ на осторожный зондаж, может ли улучшение отношений между Россией и Западной Германией повлиять на существование Берлинской стены, Аджубей якобы ответил, что, когда приедет Хрущев и увидит сам, какие немцы хорошие ребята, от Берлинской стены не останется камня на камне.

История выглядела подозрительной, но поляки сообщили, что разговор записан на магнитофон. Положение создалось чрезвычайно щекотливое…

Обо всем этом Семичастный доложил Президиуму ЦК.

В своем объяснении Аджубей все начисто отрицал. Конечно, не исключено, что пленку подсунули спецслужбы ФРГ, желая вбить клин между нашими странами. Но если информация Галюкова соответствовала истине, то пресловутая пленка подоспела как раз вовремя. Ведь речь шла уже не об Аджубее, а о Хрущеве, который доверил ему проведение столь важной и деликатной миссии.

Эта история так и осталась невыясненной: после отставки Никиты Сергеевича ею никто не занимался. Видимо, игра была сыграна, и боннский эпизод уже никому не был нужен…

…Наступал вечер. Мирно заканчивался еще один день. Отец и Микоян не спеша прогуливались по аллейке вдоль моря. Девятьсот метров туда, девятьсот – обратно. Сзади, стараясь не попадаться на глаза, следовала охрана. Стемнело. На небе в просветах между тучами засветились первые звезды.

Прогулку прервал подбежавший дежурный:

– Никита Сергеевич, вас просит к телефону товарищ Суслов.

Все повернули к даче. Отец с Микояном вошли в маленький кабинет, где стоял аппарат «ВЧ». Я последовал за ними. Охрана осталась в парке. Отец снял трубку:

– Слушаю вас, товарищ Суслов.

Наступила длинная пауза. Михаил Андреевич что-то говорил.

– Не понимаю, какие вопросы? Решайте без меня, – произнес отец. Опять пауза.

– Я же отдыхаю. Что может быть такого срочного? Вернусь через две недели, тогда и обсудим.

Отец начал нервничать.

– Ничего не понимаю! Что значит «все собрались»? Вопросы сельского хозяйства будем обсуждать на Пленуме в ноябре. Еще будет время обо всем поговорить!..

Суслов продолжал настаивать.

– Хорошо, – наконец сдался отец. – Если это так срочно, завтра я прилечу. Узнаю только, есть ли самолет. До свидания.

Он положил трубку.

– Звонил Суслов, – обратился он к Микояну. – Якобы собрались все члены Президиума и у них возникли какие-то срочные вопросы по сельскому хозяйству, которые надо обсудить перед Пленумом. Настаивают, чтобы я завтра же прилетел в Москву. Ты слышал, я хотел отложить до возвращения из отпуска, но они не соглашаются. Придется лететь. Ты полетишь?

– Конечно.

– Ну что ж. Надо решить, как быть с завтрашней встречей, и попросить подготовить самолет… Бунаев! – позвал отец в раскрытую на балкон дверь.

Появился майор Василий Иванович Бунаев, заместитель начальника личной охраны отца. Начальник охраны полковник Литовченко находился в отпуске.

– Мы завтра вылетаем в Москву. Анастас Иванович тоже летит. Свяжитесь с Цыбиным,[22]22
  Цыбин Николай Иванович, личный пилот Хрущева. Летал с ним с 1941 года, с начала войны.


[Закрыть] пусть подготовит самолет. Прием француза перенесем на утро. Побеседуем с ним полчаса. Обед отменим. После беседы перекусим и полетим. Заказывайте вылет приблизительно на двенадцать часов, если летчики успеют. Всё.

Бунаев повернулся и исчез за деревьями.

Мы возвратились на аллейку. Прогулка продолжалась. В воздухе повисло тягостное молчание.

Первым разговор начал отец:

– Знаешь, Анастас, нет у них никаких неотложных сельскохозяйственных проблем. Думаю, что этот звонок связан с тем, о чем говорил Сергей.

Отец вздохнул, обернулся назад и заметил, что я иду за ними следом.

– Шел бы ты по своим делам, – произнес он, обращаясь ко мне.

Я отстал и продолжения разговора не слышал. Только потом мне стало известно, что отец сказал Микояну примерно следующее:

– Если речь идет обо мне – я бороться не стану.

А тогда, оставшись наедине со своими мыслями, я невольно подумал: «Началось…»

…Сегодня, основываясь на воспоминаниях участников описываемых событий, можно с достаточной степенью точности реконструировать происходившее в этот момент в Москве. Речь идет прежде всего о воспоминаниях Семичастного и Шелеста. Семичастный в сентябре отдыхал в Железноводске. В том же санатории жил Демичев, а по соседству в Кисловодске находился Шелепин. Они часто встречались, ездили на Домбай, в другие места, не обошли своим вниманием и охоту. Вместе они провели всего неделю. Шелепин и Демичев торопились в Москву, и Семичастный остался один.

Через несколько дней ему по «ВЧ» позвонил Шелепин и потребовал, чтобы он немедленно вернулся в Москву. Владимиру Ефимовичу не хотелось срываться из отпуска, поскольку это случалось уже не впервые, но, как вскоре выяснялось, каждый раз попусту.

В начале октября Брежнев находился в Берлине, он возглавлял советскую делегацию на праздновании пятнадцатилетия ГДР.

В ЦК заправлял Подгорный. В кресле Председателя Совета Министров сидел Полянский. Все нити сходились к ним в руки.

С приближением решительного момента Брежнев чувствовал себя все неувереннее. Больше всего он боялся, что отец узнает…

И самое страшное произошло: отец узнал. Неприятную новость Брежневу сообщили в Берлине.

Поведение отца ему, видимо, представлялось загадочным. Отец ничего не предпринимал.

Брежнев запаниковал. От страха он чуть не потерял рассудок. Как вспоминает Николай Григорьевич Егорычев (он входил в делегацию), в какой-то момент Брежнев вдруг отказался возвращаться в Москву, страх перед отцом парализовал его волю. Пришлось потрудиться, чтобы его уговорить. Свой испуг он компенсировал в речи, произнесенной по случаю торжественной даты. Такого панегирика в адрес отца мне еще не приходилось читать.

Домой Брежнев в конце концов вернулся, но приступать к реализации своих планов по-прежнему опасался. Шли нескончаемые разговоры, перебирались всевозможные варианты исхода, а «дело» с места не двигалось.

Поэтому Семичастный стал допытываться, насколько серьезна перспектива на этот раз. Шелепин был непреклонен.

– На этот раз – все, – отрезал он.

– Хорошо, – отбросил колебания Семичастный, – завтра я буду в Москве.

На следующий день после этого разговора все посвященные собрались на квартире у Брежнева. Были там почти все члены Президиума, секретари ЦК, прилетел из отпуска и Семичастный. Решили звонить в Пицунду Хрущеву, чтобы вызвать его в Москву под предлогом обсуждения вопросов, связанных с предстоящим Пленумом ЦК. Звонить, по общему мнению, должен был Брежнев, но он все не решался. «Его силой притащили к телефону», – свидетельствует Семичастный.

Нужно сказать, что все участники событий с «той» стороны утверждают, что отцу звонил Брежнев, а не Суслов.

В одном из своих многочисленных интервью Семичастный описывает такую сцену:

«– Пусть звонит Коля, – назвал Брежнев имя Подгорного, – ведь он тут, пока Никиты не было, председательствовал.

– Но что я ему скажу? – возразил тот. – Ведь я только третьего дня разговаривал с ним, сказал, что все у нас идет нормально, никаких проблем не возникает… Пусть лучше говорит Леня, тем более что ему надо передать привет от товарищей из ГДР Ульбрихта и Штофа.

Все согласились. Брежнев же уперся. Еле уговорили. С дрожью в голосе он начал разговор с Хрущевым».[23]23
  Как смещали Н. С. Хрущева: Интервью с В. Е. Семичастным // Аргументы и факты. 1989. № 20. С. 5.


[Закрыть]

Все очень убедительно, все очень подробно. Но мне точно запомнилось, что звонил Суслов. С другой стороны, какая разница: Брежнев или Суслов, Суслов или Брежнев?

Теперь мы знаем, что до самого последнего момента Суслова, по существу, не привлекали к подготовке этой акции. Видимо, потому, что он не принадлежал ни к «украинской» группировке Брежнева – Подгорного, ни к «молодежной» Шелепина.

Разговор с Демичевым в Париже не в счет. Теперь же настала пора действий.

Вот что говорит Петр Ефимович Шелест:

– Суслов до последнего времени не знал об этом. Когда ему сказали, у него посинели губы, передернуло рот: «Да что вы? Будет гражданская война…» – только и смог произнести он.

Тем не менее Михаил Андреевич быстро сориентировался в обстановке. Не только Суслова известили в последнюю минуту. По словам Семичастного, «когда пришли к Косыгину за неделю до этого, то первый вопрос был:

– Как КГБ?

Когда ему сказали, что мы в этом участвуем, он сказал:

– Я согласен.

А министру обороны Малиновскому сказали за два дня, – свидетельствует Семичастный. – Я уже собрал начальников особых отделов Московского округа. Не стал говорить о существе дела, но предупредил:

– Если в эти дни хоть один мотоциклист выедет из расположения части с оружием, с пулеметом и прочим… имейте в виду – не сносить вам головы… Без сообщения мне ничего никому не позволять предпринимать.

…Министр еще не знал [о готовящихся событиях], командующий округом не знал, а уже все было наготове.

Через два дня Пленум!!!

Представляете?…»

Ничего этого мы в Пицунде, конечно, не знали.

…Отец с Микояном кружили по дорожкам под соснами, а я остался на прибрежной тропинке. Бросил взгляд на море. На горизонте мое внимание привлек силуэт военного корабля. «Сторожевик пограничной охраны», – автоматически отметил я про себя. Во время отдыха отца его резиденция охранялась и с моря. Слева, в нескольких километрах от дачи, у пирса рыбоконсервного завода постоянно дежурил пограничный катер: вдруг кто-нибудь решит высадиться с моря. Никто на него не обращал внимания, все привыкли, что он там стоит, – это была часть пейзажа.

Занятый мыслями о телефонном разговоре, я автоматически следил за приближающимся кораблем. Стремительные контуры военных кораблей всегда притягивают взор. На сей раз поведение сторожевика было необычным: он не обходил бухту по широкой дуге, чтобы потом резко свернуть к пирсу, а шел параллельно берегу на расстоянии нескольких сотен метров. Прямо напротив дачи корабль застопорил ход и остановился. Тут было слишком глубоко, чтобы бросать якорь, поэтому легкий ветерок постепенно разворачивал его носом к берегу. Людей на палубе видно не было. В вечерней тишине гулко отдавался скрежет каких-то механизмов.

Все это было очень необычно, а в связи с последними событиями – предупреждением Галюкова, звонком Суслова (Брежнева) – выглядело зловеще.

Неподалеку я заметил Бунаева. Он как офицер охраны должен был знать все.

Я подошел к нему и показал на черный силуэт.

– Что это он тут делает?

– Сам не понимаю. Мы запросили пограничную заставу, они ответили, что корабль пришел по распоряжению Семичастного. Я потребовал от пограничников, чтобы они отвели его на обычное место. Здесь ему быть не положено. Его место у пирса.

Быстро темнело. Чернота ночи растворила зловещий силуэт, только ярко светились желтоватые точки иллюминаторов. Через некоторое время корабль ожил, раздались какие-то команды, что-то зазвенело, загрохотало. Потихонечку, как бы нехотя, сторожевик двинулся к пирсу, но пришвартовываться не стал, а остановился чуть поодаль, развернувшись носом к морю.

Цель прихода этого корабля так и осталась неясной. В бурном потоке последующих событий такая мелочь никого не заинтересовала. Вряд ли кто-то мог предположить, что отец решит вплавь бежать в Турцию или высаживаться с десантом в районе Сухуми.

Но мрачность черного силуэта на фоне безмятежного моря врезалась мне в память. Эта фигура четко вписывалась в ощущение общего душевного беспокойства. «Все в наших руках», – как бы говорила она.

Видел ли отец этот корабль, или его появление прошло для него незамеченным – никто не знает. Спросить об этом, естественно, никому не пришло в голову.

Погуляв около часа, отец и Микоян разошлись по домам. Я тоже вошел в дом. Стемнело. Отец стоял у маленького столика в углу столовой и пил боржоми. Вид у него был усталый и расстроенный.

– Не приставай, – предупредил он, увидев, что я раскрыл рот, собираясь задать вопрос.

Допив воду, он постоял еще некоторое время со стаканом в руке, потом осторожно поставил его на столик, повернулся и медленно пошел к себе в спальню.

– Спокойной ночи, – не оборачиваясь, произнес он.

Мне очень хотелось с кем-нибудь поговорить обо всем происшедшем, посоветоваться. Я просто не мог больше хранить все, что знал, в памяти. Надо было на что-то решаться. Не могло быть сомнений, что никто, кроме отца, никаких действий предпринять не может, тем более я, не связанный ни с кем из политических деятелей. Но мне была необходима хоть какая-то иллюзия деятельности.

Отец со мной говорить не хотел, да я и не рассчитывал на это. В его глазах я был мальчишкой, а с мальчишками в таком серьезном деле не советуются. С помощниками или с охраной говорить не хотелось. Неизвестно, что они знают и какую роль играют во всем этом деле. Тем более что за Лебедевым почему-то утвердилась репутация «правого», человека Суслова.[24]24
  На деле, как это часто бывает в жизни, все оказалось иначе. В трудный момент Лебедев проявил искреннюю преданность делу отца и ему лично. Он не поступился ничем и в результате был уволен из ЦК, тяжело заболел и вскоре умер. Шуйский же был оставлен на работе в ЦК, где спокойно просидел до ухода на пенсию.


[Закрыть]

Я пошел шататься по комнатам. Забрел к Лебедеву. Он молча паковал бумаги в объемистые портфели. Вид у него был растерянный. Мы обменялись ничего не значащими фразами: отъезд-де неуместен, Никита Сергеевич не успел отдохнуть, а он очень устал. Как бы сговорившись, мы не затрагивали главного. Помявшись у двери, я ушел.

Мелькнула мысль позвонить Серго Микояну. Он мой старый друг, с ним можно всем поделиться. Тем более Анастас Иванович непосредственный участник всего этого дела. Нужно предупредить Серго о происходящих событиях.

Я понимал, что Серго реального ничего не предпримет, он так же беспомощен, как и я. Однако ум хорошо, а два лучше. Я прошел в маленький кабинет и, сняв трубку «ВЧ», попросил соединить с квартирой Микояна в Москве. Серго оказался дома. Я сказал ему, что отец с Анастасом Ивановичем срочно летят в Москву, возникли какие-то дела.

– Очень прошу тебя встретить меня, – попросил я, – надо посоветоваться. Понятно, что я боялся доверить телефону хотя бы крупицу информации. Серго обещал, – впрочем, это ничего не значило. Человек крайне безответственный, он вечно опаздывал, а то и вовсе не являлся на встречу. К этому все привыкли.

Я еще раз повторил:

– Обязательно встречай.

– Да, да, конечно, – беззаботно отозвался он. Положив трубку, я отправился спать…

Не только нас выбил из колеи звонок Суслова. Как говорит в своих воспоминаниях Семичастный, не находил себе места и Брежнев. «Через каждый час мне Брежнев звонил:

– Ну, как?

Почему мне? Потому что (Хрущев должен был) заказать самолет через меня, через мои службы.

Только в двенадцать часов ночи мне дежурный… позвонил и сказал, что позвонили с Пицунды и заказали самолет на шесть утра. Чтобы в шесть утра самолет был там.

Я тут же ему позвонил. Рассказал. Вот тогда немножко отлегло у всех».

«Отлегло», поскольку все они – и трусоватый Брежнев, и сухой и осторожный Суслов, и рассудительный Косыгин, и самоуверенный Шелепин – каждый по-своему побаивались Хрущева.

Семичастный вспоминает: «…Он смял таких, как Маленков, Молотов, всех. Ему, как говорят, природа и мама дали дай бог. Сила воли, сообразительность… быстрое мышление, разумное.

Когда я к нему шел докладывать, я готовился всегда дай бог. У Лёни я мог… с закрытыми глазами. Можно было пару анекдотов рассказать – и весь доклад».

Все ждали от Хрущева быстрых и решительных ответных действий. Молчание Пицунды пугало. Никто не мог предположить, что отец… пошел спать.

От Семичастного требовали подробной информации, гарантий. А новости от него поступали скупо.

«Мне… сообщили, что с ним летит Микоян. Хорошо… Я принял все это. Я… не знал, сколько он привезет охраны. Если он додумается, он может что-то еще новое (придумать). С Малиновским уже был разговор, поэтому дать команду войскам как главнокомандующий он уже не мог. (Малиновский заблокировал бы.) Потому что, если беда, все равно притянули бы его, притащили».

Вот в таких драматичных переживаниях в Москве, на Кутузовском[25]25
  Там жил Брежнев.


[Закрыть] и Лубянке, тянулась ночь с 12 на 13 октября…

Утро 13 октября – последнее утро «славного десятилетия» Хрущева – встретило нас теплом и покоем. Распорядок дня не нарушился. Внешне отец был абсолютно спокоен. За завтраком он, как обычно, пошутил с женщиной, подающей на стол, посетовал на свою диету. Потом заговорил с помощником о текущих делах.

После завтрака отец просмотрел бумаги, хотя теперь это уже не было нужно ни ему, ни тем, кто эти бумаги направил. Но многолетняя привычка требовала исполнения ритуала. Одно только было необычным – телефоны молчали…

Бунаев доложил, что самолет подготовлен и вылет назначен на час дня. Отец только кивнул головой.

Тем временем на открытой террасе у плавательного бассейна расставили плетеные кресла, принесли фрукты и минеральную воду – готовились к приему гостя.

Делать мне было нечего, на месте не сиделось, и я вышел к морю. Пляж был пуст. Вдали у пирса маячил вчерашний сторожевик.

Отец сидел на террасе у бассейна, где должен был состояться прием, и лениво перелистывал какие-то бумаги.

Лебедев и Бунаев стояли чуть поодаль, перекидываясь ничего не значащими фразами.

Наконец на дорожке появилась группа незнакомых людей. Отец уже заметил их. Он не спеша поднялся, надел пиджак, висевший на спинке соседнего кресла, и направился навстречу с улыбкой радушного хозяина.

Обычно до начала официальных разговоров он знакомил гостей с членами семьи, отдыхавшими с ним, показывал парк и только потом приглашал к разговору о делах. Сейчас он даже не посмотрел в мою сторону.

Продолжая улыбаться, он пожал руку гостю, переводчику и еще каким-то сопровождавшим его людям и жестом пригласил их на террасу. Все расположились вокруг небольшого летнего столика. Лебедев повертелся вокруг, убедился, что все в порядке, и уселся поблизости на случай, если понадобится.

Беседа была короткой. Меньше чем через полчаса гости удалились, а отец пошел к даче. Последний в его жизни официальный прием закончился. Пора было собираться в Москву. Вещи уже увезли на аэродром.

Подали легкий обед – овощной суп, вареный судак. По совету врачей отец последнее время придерживался диеты. Ели молча. С нами за столом сидели, как обычно, помощник и личный врач отца – Владимир Григорьевич Беззубик.

Это был прощальный обед, прощание с дачей, которую отец так любил, с соснами и морем. Всякое прощание навевает грусть, а тут еще полная неизвестность впереди…

Тем временем обед закончился. Пора было ехать.

На крыльце нас дожидалась сестра-хозяйка – «властительница» дачи – с большим букетом осенних цветов. Так она всегда встречала и провожала своих высоких постояльцев. К этому давно привыкли, но сейчас все выглядело иначе, многозначительнее.

– До свидания, Никита Сергеевич, жаль, что мало отдохнули. Приезжайте еще, – произнесла она привычную фразу, протягивая букет.

Отец поблагодарил ее за гостеприимство и, передав букет стоявшему рядом офицеру охраны, сел на переднее сиденье «ЗИЛа».

Машина тронулась. Вот и ворота. У левой створки вытянулся часовой. За воротами к машине бросился какой-то человек.

– Остановите, – приказал отец. Бунаев открыл заднюю дверь.

– Командующий Закавказским военным округом, – представился несколько запыхавшийся генерал. – Разрешите, Никита Сергеевич, вас проводить?

– Садитесь, – равнодушно ответил отец. Тучный генерал взгромоздился на откидное сиденье.

– Прошу прощения, Никита Сергеевич. Василий Павлович Мжаванадзе в Москве, отдыхает в Барвихе, а товарищ Джавахишвили уехал по районам. Мы не ожидали вашего отъезда и не смогли его предупредить, – стал извиняться генерал.

– И правильно, пусть работает. И вы напрасно приехали, – недовольно буркнул отец. – Уж раз приехали, оставайтесь, – остановил он готового выскочить генерала.

Машина тронулась.

Обычно приезжавшего на отдых отца встречали и провожали первый секретарь ЦК Компартии Грузии Мжаванадзе и Председатель Совета Министров Джавахишвили. Отец всегда ворчал на них:

– Я отдыхаю, а вы попусту тратите рабочее время. Прогул вам запишем. Однако всерьез никогда не сердился, и эта традиция встреч и проводов сохранялась.

Мжаванадзе отшучивался:

– Отработаем сверхурочно!

На сей раз их не было. Это не было связано со срочностью отъезда, объяснение выглядело неубедительным. Оба – Мжаванадзе и Джавахишвили, – видимо, заранее уехали в Москву для участия в дальнейших событиях. Генералу же поручили компенсировать неудобство ситуации и заодно проконтролировать отъезд отца и Микояна.

По пути генерал информировал гостей о положении в сельском хозяйстве Грузии. Отец молчал, и было непонятно, слушает он или занят своими мыслями.

Наконец приехали в аэропорт. «ЗИЛ» подкатил к самолету. У трапа выстроился экипаж, и личный пилот отца генерал Цыбин отдал традиционный рапорт:

– Машина к полету готова! Неполадок нет. Погода по трассе хорошая.

Его широкое лицо расплылось в улыбке. Отец пожал ему руку, стал легко подниматься по трапу. За ним последовал Микоян. Они оба прошли в хвостовой салон. В правительственном варианте в хвостовом салоне «ИЛ-18» убрали обычные самолетные кресла, там установили небольшой столик, диван и два широких кресла. Это было самое тихое место в самолете.

Отец не любил одиночества, и в полете в «хвосте» всегда собирались попутчики: он что-то обсуждал с помощниками, правил стенограммы своих выступлений, а то и просто разговаривал с сопровождающими. На сей раз было иначе.

– Оставьте нас вдвоем, – коротко приказал он.

И вот мы в воздухе. Самолет полупустой. В салоне помощники обоих государственных деятелей – президента и премьера, охрана, стенографистки. Деловитый Лебедев раскрыл свой необъятный желтый портфель и копается в многочисленных папках. Надо иметь недюжинную память, чтобы не запутаться в этой бумажной массе.

Бортпроводница проносит в задний салон поднос с бутылкой армянского коньяка, минеральной водой и закуской, но через минуту возвращается, неся все обратно. Не до того…

Каждый занят своими делами. Для большинства это обычный перелет – сколько они уже отмахали с отцом по нашей стране и за ее пределами.

В заднем салоне, закрывшись от всех, два человека вырабатывали линию поведения, проигрывали варианты, пытались угадать, что их ждет там, впереди, в аэропорту Внуково-2.

Теплая встреча? Едва ли…

Оцепленный войсками аэродром? Еще менее вероятно. Не те времена. Но что-то, безусловно, ждет…

А от принятых сейчас здесь, в вибрирующем самолете, решений зависит будущее. И не только их личное, но и будущее страны, будущее дела, которому оба этих старых человека посвятили свою жизнь…

…Самолет начал снижаться. Уже можно различить отдельные деревья. Наконец мягкий толчок. Посадка, как всегда, отличная. Сколько налетано с Николаем Ивановичем Цыбиным? Хорошо бы подсчитать. И в войну на «дугласах» в любую погоду, и потом на Украине, и из Москвы в разные уголки нашей планеты.

Самолет подрулил к правительственному павильону в аэропорту Внуково-2. Последний раз взревели моторы, и наступила тишина. Внизу – никого. Площадка перед самолетом пуста, лишь вдали маячат две фигуры. Отсюда не разберешь, кто это. Недобрый знак…

Последние годы члены Президиума ЦК гурьбой приезжали провожать и встречать отца. Он притворно хмурил брови, ругал встречавших «бездельниками», ворчал: «Что я, без вас дороги не знаю», – но видно было, что такая встреча ему приятна.

Теперь внизу – никого.

Медленно подкатился трап. Загадочные фигуры приблизились вслед за ним. Теперь их уже можно узнать – это Председатель КГБ Семичастный и начальник Управления охраны Чекалов. Следом спешит Георгадзе.[26]26
  Георгадзе Михаил Порфирьевич, 1912–1982. В 1956–1957 годах Второй секретарь ЦК Компартии Грузии. С 1957 по 1982 год Секретарь Президиума Верховного Совета СССР.


[Закрыть]

Отец, поблагодарив бортпроводниц за приятный полет, спускается по трапу первым. За ним в цепочку растянулись остальные.

Семичастный подходит к отцу, вежливо, но сдержанно здоровается:

– С благополучным прибытием, Никита Сергеевич. Потом пожимает руку Микояну.

Чекалов держится на два шага сзади, руки по швам – служба. Лицо напряжено.

Семичастный наклоняется к отцу и как бы доверительно сообщает вполголоса:

– Все собрались в Кремле. Ждут вас. Роли, видно, расписаны до мелочей.

Отец поворачивается к Микояну и спокойно, даже как-то весело произносит:

– Поехали, Анастас.

На мгновение задержавшись, он ищет кого-то глазами. Меня не замечает. Увидев Цыбина, улыбается, делает шаг в сторону, жмет руку – благодарит за полет. Теперь ритуал выполнен.

Наконец кивает на прощание своим спутникам, и они вдвоем с Микояном быстрым шагом идут к павильону. Чуть сзади следует Семичастный, за ним я, а замыкает процессию Чекалов. Он держится на несколько метров сзади, как бы отсекая нас от всего, что осталось в самолете.

Проходим пустой стеклянный павильон. Эхом отдаются шаги. В дальних углах вытягивается охрана. Дежурный предупредительно открывает большую, из цельного стекла, дверь. Напротив двери у тротуара застыл длинный «ЗИЛ-111», автомобиль отца. На площадке выстроились черные машины: еще один «ЗИЛ» – охраны, «Чайки» Микояна и Семичастного, «Волги».

Хрущев и Микоян садятся в машину. Бунаев захлопывает дверцу и занимает место впереди. Автомобиль стремительно трогается и исчезает за поворотом. За ним срываются остальные. Семичастный на ходу запрыгивает в притормозившую «Чайку». Мимо меня пробегает Чекалов.

– Тебя подвезти?

– Нет, спасибо. Меня должны встречать.

– Тогда до свидания.

Он буквально влетает в свою «Волгу» и уносится вслед, только слышится визг покрышек на повороте…

А вот что рассказывает об этой встрече на аэродроме сам Семичастный: «Я утром звоню Леониду Ильичу.

– Кто поедет встречать? – спрашиваю.

– Никто, ты сам езжай, – отвечает.

– Как же? – запнулся я.

– В данной обстановке зачем же всем ехать? – тянул он. В общем-то правильно…

– Не поймет ли он? – побеспокоился я.

– Ты возьми [себе] охрану и поезжай, – закончил разговор Брежнев.

Я взял парня из «девятки» (управления охраны). Взял себе пистолет, и парень этот взял.

Вопрос: Вы волновались?

– Нет… Зная Хрущева, я был убежден, что он не пойдет на конфронтацию. Понимаешь, [не в его стиле] такие шальные вещи. Это просто была с моей стороны перестраховка.

Самолет приземлился, он выходит немного насупившийся.

Они сели в одну машину с Микояном. Я еду следом за охраной. Спереди у меня сидит охранник… А те [охрана Хрущева в машине впереди] все время головами крутят: что вдруг у меня впереди сидит охранник… Насторожило их.

На середине пути между Внуково и Москвой говорю своему водителю: “Затормози. Давай на обочину”. Пусть едут. У меня же в машине телефон. Позвонил, сказал…»

…Я остался на аэродроме один. Все произошло чрезвычайно стремительно. Серго не видно нигде. Не было его на поле, нет и здесь. Все мои многозначительные просьбы не возымели никакого действия. Обидно. Очень он мне сейчас нужен. Хорошо еще, если он дома.