Текст книги "Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения"

Поцеловали отца. Страшно: совсем недавно это был живой, подвижный, веселый человек, а тут губы встречаются с каким-то чужим холодом…

У меня есть фотографии, запечатлевшие вынос тела: Антон Григорьев – певец Большого театра, Валерий Самойлов, Семен Альперович – мои друзья и сослуживцы по ОКБ, Миша Жуковский – профессор, врач.

Сели в автобус, посередине стоял гроб. Тронулись. Впереди шла милицейская машина. За нами следовала машина из поликлиники с медицинской сестрой, на всякий случай, за ней еще несколько автомобилей. А следом растянулась кавалькада журналистов.

Едва мы тронулись, из лесочка, окружавшего ритуальный зал, посыпались солдаты – набилось их там много больше, чем казалось поначалу.

Выехали на Рублевское шоссе, и вот мы уже на Кутузовском проспекте. Не задерживаясь, проскакиваем перекрестки. Машины едут быстро, на мой взгляд, неприлично быстро для похоронной процессии. Вот и Бородинский мост через Москву-реку. Здесь нет левого поворота, но за мостом специально по этому случаю стоял регулировщик. Четко выброшенный влево жезл остановил движение, и мы беспрепятственно и неожиданно для меня свернули на набережную. Значит, по Садовому кольцу мы не поедем. Очевидно, нас не хотели пускать по людным улицам.

Подъехали к Новодевичьему. Вокруг оцепление, войска, а за оцеплением группы людей. Свернули в ворота. Тогда кладбище было открыто для посещений. Поэтому в глаза сразу бросилось необычное объявление: «Сегодня кладбище закрыто. Санитарный день». Мы проехали внутрь, а остальные машины остановились у входа. Миновали центральную площадку, где всегда стояли деревянная трибуна и постамент для гроба. Сегодня там ничего не было, их предусмотрительно убрали.

Сохранилось еще два свидетельства происходившего вне и внутри Новодевичьего кладбища в день похорон отца. «Санитарный день» – записки писателя Анатолия Злобина о похоронах Никиты Сергеевича Хрущева, напечатанные в мартовском номере журнала «Новое время» за 1993 год, и «Проводы» доктора исторических наук Георгия Федорова, впервые появившиеся 18 августа 1988 года в журнале «Огонек». Именно в связи с этой публикацией меня начал разыскивать Костя Смирнов и благодаря ей мы встретились у 10-го подъезда здания ЦК КПСС. И Федоров, и Злобин задались целью пробиться на похороны Хрущева, заранее поехали на Новодевичье кладбище и, преодолев массу препятствий, попали внутрь.

Дальше я время от времени вставляю в текст цитаты из обоих авторов. Я смотрел на происходившие события изнутри, они видели их извне.

«Новодевичий монастырь, к чьей территории примыкает кладбище, обложен со всех сторон. У грузовиков стоят солдаты, у офицеров на пузе рация. На погонах обозначено – ВВ, Внутренние войска, – записывает свои впечатления писатель Злобин. – Ворота кладбища наглухо закрыты. Рядом с нами стоит автобус с грифом УВД (Управление внутренних дел). Над автобусом – многоколенчатая мачта. По соседству второй автобус с мачтой и антенной. От автобуса тянется по траве провод полевого телефона. Но все спокойно и тихо. Рации бездействуют. Похаживают полковники и генералы в штатском. Монастырь в осаде. У осажденного монастыря самый мирный вид: видны луковицы собора Богоматери Смоленской, шестиярусная соборная колокольня обхвачена вполне мирными реставрационными лесами.

«Десяток грузовиков, крытых брезентом и битком набитых солдатами, которых видно со стороны заднего борта, стояли вокруг Новодевичьего кладбища. – Теперь я цитирую Георгия Федорова. – Бегали офицеры, по рации кричали: “Тринадцатый, ты слышишь? Говорит первый! Прием” и так далее. Такое ощущение, что этот район Москвы не то оккупирован какими-то воинскими частями, не то какие-то войска собираются выступить в поход. А дальше кольцом вокруг кладбища различные милицейские чины, ближе к кладбищу стояли люди в штатском. На внешнем кольце милицейской цепи жались кучки людей, которых не пропускали. Время от времени кто-то из них тщетно пытался пройти, но их отбрасывали назад. Наглухо закрыты не только железные ворота, но и калитка. Справа на стене висит бумажка, на которой красным карандашом написано: “Кладбище закрыто. Санитарный день”».

А вот еще один свидетель.

Как вспоминал Виталий Петрович Курильчик, работавший в то время заместителем начальника управления бытового и коммунального обслуживания Мосгорисполкома, в чьем ведении находились и кладбища, волнения у начальства по поводу возможного митинга на кладбище начались еще накануне, в воскресенье. Его разыскал дома какой-то работник ЦК, чтобы осведомиться, есть ли трибуна на кладбище. Узнав, что трибуна установлена на ритуальной площади, приказал ее убрать – на случай стихийного митинга. Виталий Петрович резонно возразил, что ни присутствие, ни отсутствие трибуны погоды не сделает, и со своей стороны предложил объявить на кладбище санитарный день. Трибуну, правда, он убрал. Курильчик отметил и грубое нарушение общепринятого ритуала похорон: машина не должна въезжать на территорию кладбища, согласно ритуалу, от ворот гроб полагается нести на руках.

В тот день устроителям было не до приличий. Доехав до упора, мы остановились: дальше вела узенькая дорожка, машине не проехать, и последние несколько десятков метров гроб несли на руках мои друзья: Юра Дедов, Юра Гаврилов, Володя Модестов, Петя Кримерман и многие другие.

Я тем временем поспешил к воротам – хотел убедиться, что пропустили всех, кто приехал с нами. Еще не раз я бегал к воротам, пропуская своих и всех тех, кому удалось пробраться через многочисленные кордоны.

Все предусмотрели. Ближайшие станции метро не выпускали пассажиров, городской транспорт, шедший к кладбищу, не работал. Сотрудники КГБ и милиция придирчиво проверяли документы, и надо было проявить чудеса настойчивости и изобретательности, чтобы прорваться. Какой-то учитель привел к кладбищу отряд пионеров со знаменем. Пионеров затолкали за военный автобус. Сестру репрессированного Сталиным командарма Ионы Якира Беллу Эммануиловну пропустили, а сына Петю Якира, к тому времени уже известного диссидента, препроводили в отделение милиции. Происходили и другие прискорбные случаи, о которых мы узнали много позже.

Спустя много лет я узнал, что приходил проститься с отцом Андрей Дмитриевич Сахаров. Охрана не посмела его задержать, а вот сопровождавших его единомышленников на кладбище не пропустили. Как впоследствии рассказывала мне Юлия Вишневская[75]75
  Юлия Вишневская – известная в те годы диссидентка.


[Закрыть] (она была в этой группе), они бегали вокруг высоченной каменной ограды кладбища, пытаясь хоть что-то разузнать, что-то увидеть, но тщетно.

Каждого проникшего к воротам и на территорию, не скрываясь, фотографировали сотрудники органов в штатском. Их было в избытке.

Когда я вернулся от ворот, гроб уже установили рядом с могилой на металлическую подставку, вроде госпитальной, но только без колесиков.

«Семидесятисемилетний Никита Сергеевич лежал в гробу на возвышении, окруженном венками и цветами. В ногах у него красные подушечки с тремя звездами Героя Социалистического Труда и орденами. Лицо его было значительным, таким значительным и спокойным, каким мне не доводилось видеть его на страницах газет или журналов, на экранах кино и телевидения. Высокий мощный лоб, волевые скулы. Казалось, на лице его запечатлелась какая-то важная дума, которой так и суждено остаться тайной. Рядом стояли члены его семьи, жена Хрущева Нина Петровна, в сером пальто с черной кружевной накидкой. Лицо, очень простое, открытое, бесхитростное, чем-то очень привлекательное, залито слезами. Тут же стояла Рада Никитична с каким-то отрешенным взором. Казалось, что ей очень холодно. Рядом высокий мужчина. Он очень похож и на отца, и на мать, и ясно, что это Сергей Никитич Хрущев. Тут же стоял Алексей Аджубей с красивым, несколько припухшим и замкнутым лицом» (Г. Федоров).

Всю дорогу, сидя в автобусе у гроба, я мучительно обдумывал, что мне говорить. Никакой подготовленной речи у меня, понятно, не было, только обрывки ночных мыслей. Я не намеревался говорить о конкретных заслугах отца. Подобный тезис всегда спорен, и сегодня это звучало бы вызовом властям, а задираться мне не хотелось. Естественно, не собирался я касаться и самих властей. Все суетное осталось для отца позади. Я так и не придумал ничего конкретного, слова должны прийти сами собой.

На кладбище возникла новая проблема – без трибуны меня никто не увидит и не услышит. У могилы собралась довольно большая толпа. Видимо, на физическую невозможность проведения митинга и рассчитывал Павлов, не возражая против моей просьбы.

Я растерянно огляделся, мое внимание остановилось на куче земли, вынутой из могилы. Рядом на подставке – гроб с телом отца. У изголовья стояли мама, Лена, Рада, Юля, Юра, другие наши родные, еще какие-то знакомые и незнакомые люди. Не раздумывая, я полез на эту кучу. Сверху было хорошо видно. На меня внимания не обращали, я мало кому был знаком. Все молча ждали, что дальше. Толпа сжималась вокруг.

На солнце набежала туча, начал накрапывать дождь.

– Вот и небо плачет вместе с нами, – непроизвольно вырвалось у меня. Затем я начал говорить: – Товарищи, мы сегодня прощаемся с нашим отцом, Хрущевым Никитой Сергеевичем…

Слова цеплялись друг за друга. Я говорил о том, что мы не проводим официальный траурный митинг, нет запланированных ораторов. Тем не менее я хочу сказать несколько слов о человеке, тело которого мы сейчас опустим в могилу.

Я сказал, что не хочу говорить о роли Никиты Сергеевича как государственного деятеля. Моя оценка – сына и современника – не может быть объективной. Свое суждение вынесет история, она расставит все на свои места, оценит каждого по заслугам. Единственно, в чем невозможно сомневаться, – это в том, что Никита Сергеевич искренне стремился сделать все для построения нового, светлого мира, мира, где бы лучше жилось всем. Конечно, были на его пути и ошибки, но не ошибается тот, кто ничего не делает. А он делал, и делал много. Не вызывает сомнения, что личность Хрущева не будет забыта, она не оставляла и не оставляет никого равнодушным: у него есть друзья, есть и враги. И споры о нем, о его делах не затихнут еще долго. Это еще одно свидетельство того, что жизнь свою он прожил не зря. Я говорил о нем как об отце, моем отце, отце всего нашего семейства. Он был хорошим отцом, мужем, другом. Он жив в наших сердцах. Пусть он остается в сердцах близких, в сердцах его многочисленных друзей. Нет слов, способных выразить наши чувства. Говорил я и о том, что мы потеряли человека, который имел все основания называться человеком. Не так много людей, которых можно поставить рядом с ним. Закончил я свое выступление традиционным прощанием:

– Да будет земля ему пухом!

Сверху я видел микрофоны журналистов, протянутые ко мне, и старался говорить погромче. Мне хотелось, чтобы мои слова запомнились, еще раз напомнили людям о человеке, отдавшем им всю свою жизнь. Видел я и другое – рядом с каждым журналистом стояли похожие друг на друга люди в одинаковых одеждах и что-то громко бубнили, стараясь помешать записи.

Потом мне рассказывали, что когда я начал говорить, среди присутствовавших там по службе возникло замешательство: нельзя, не положено. Но действовать никто не решился, такой команды не поступало.

Я огляделся и предоставил слово Надежде Диманштейн, а сам отступил в сторону.

Несмотря на преклонный возраст, она легко вскарабкалась по скользкой глине и, глядя поверх голов, звонко заговорила. Она сказала о работе Никиты Сергеевича на Украине, где им пришлось работать рука об руку, об успешном решении возникавших задач. Потом она перешла к теме сталинских репрессий и реабилитации невинно пострадавших и роли в этом деле Хрущева.

Закончила она словами:

– Наш Никита Сергеевич всегда был честный, правдивый человек, настоящий ленинец. Прощай, дорогой товарищ!

После нее говорил Вадим Васильев. Я не обратил внимания, мне было не до того, а вот Злобин отметил, что он «заметно волновался и все время твердил “так сказать”». Вадим сказал о том, что у него наболело. О своем безвременно погибшем отце, о реабилитации, о других жертвах того времени.

– Низкий поклон тебе, дорогой Никита Сергеевич, – закончил он.

Речи кончились, наступили минуты последнего прощания. Задние ряды стали напирать, всем хотелось сказать последнее «прости».

«Зина (подруга Злобина) оказалась ближе меня, прямо с родственниками, за ней цепочка штатских. Кто-то сбоку командует: “Взялись за руки. Не подпускать”» (А. Злобин). Оказывается, кагэбэшники намеренно «отсекали» публику от гроба. Я этого, в отличие от писателя Злобина, не заметил.

Чтобы хоть как-то восстановить порядок, я собрал своих друзей, мы растолкали «сотрудников в штатском», они не сопротивлялись, а кое-кто, по старой памяти, узнавал меня и здоровался. Образовался коридор. По нему двинулись люди. Они клали цветы, прощались с отцом. Минут через пятнадцать кагэбэшники перекрыли проход, опять началась давка, и мне пришлось снова вмешаться, со мной не спорили, подчинялись. Наконец прошли все. Последними, один за другим, потянулись иностранные журналисты. Советских журналистов там не было. В наших архивах это печальное событие не оставило документальных свидетельств.

Настало время прощаться и нам. Мама держалась с трудом.

«Кто-то, верно внучка Хрущева, Юля всхлипнула. Рада ее тут же одернула: “Держись, тебе говорят. Мы же договорились”. Поперек могилы лежит лом. Приготовлены веревки. Рядом могила Сергея Садовского, ее всю затоптали. Сергей Садовский – кто он такой?[76]76
  Садовский Федор Титович (1892–1971) в 1930-е годы работал у отца помощником по строительству. Последняя должность – заместитель министра промышленности строительных материалов. Надо же такому случиться, они умерли в один год и похоронили их рядом. Я пишу о Садовском в «Реформаторе», первой книге «Трилогии об отце».


[Закрыть] Забивают гвозди».

Вот и все. Гроб опускается в могилу. Бросаем горсти земли. Заработали лопаты могильщиков, и выросший холмик покрылся немногочисленными венками, живыми цветами.

Мама не может удержаться и закрывает лицо платком. Ее бережно поддерживает Антон Григорьев.

А вот как этот момент видится со стороны: «Подошла Нина Петровна и положила большую красную розу. Вообще она прекрасно держалась, да и все остальные из близких. Только один Алеша Аджубей все время пытался быть в отдалении, стремясь раствориться в дождике» (А. Злобин).

Мы уже собрались уходить, когда я увидел, что по дорожке от входа к могиле спешит человек с венком в руках. Запыхавшись, он с удовлетворением честно выполненного долга бережно уложил венок на могилу. На ленте надпись: «Никите Сергеевичу Хрущеву от Анастаса Ивановича Микояна».

Оказывается, Серго в субботу не сказал отцу о случившемся. Приехал он на дачу поздно – Анастас Иванович допивал свой чай. Выглядел он усталым. Поговорили о том о сем. Серго сомневался – надо ли сообщать о смерти Хрущева сейчас. Отец разволнуется, не сможет заснуть. Решил отложить сообщение до утра. А поскольку он возвращался в город, то сообщить печальную новость Анастасу Ивановичу попросил секретаря. Она жила вместе с семьей Микояна на даче.

Она горячо поддержала решение Серго перенести разговор на следующий день и заверила, что утром непременно все передаст. Конечно, она ничего ему не сказала. Тем, кто направлял ее действия, совсем не нужен был Микоян на похоронах Хрущева. Так что Анастас Иванович узнал о смерти Хрущева только утром в понедельник из газеты «Правда».

Отца похоронили. Толпа стала растекаться. Я непроизвольно заметил, как какой-то журналист, по виду японец, поднял из-под ног цветок и бережно положил его на могилу.

«Кладбище оставалось закрытым еще 6 часов, людей не пускали, чтобы они могли положить цветы на могилу. А зона оцепления начиналась от метро “Спортивная”, тысячи людей скопились там. Вот и получились семейные похороны с участием вооруженных сил. Тайные похороны, запрещенные похороны, тупее не может быть, но мертвецов ни с того ни с сего не пугаются»

(А. Злобин).

Друзей, близких и просто знакомых мама пригласила на поминки в Петрово-Дальнее. Пока доехали, тучи разошлись, выглянуло солнце.

Собрались за большим столом. Места хватило всем, хотя и сидели тесновато. Говорили много. Одни лучше, другие хуже, но все тепло. Особенно мне вспоминаются добрые слова Петра Михайловича Кримермана и Михаила Александровича Жуковского. Когда старые «друзья» разбежались, именно они стали его собеседниками и товарищами. И сегодня они пришли разделить наше горе, и их слова об отце звучали особенно задушевно.

Еще несколько эпизодов, завершивших этот нелегкий день. К нам пришел некий молодой человек, студент факультета журналистики. Он не смог пробиться на кладбище и добрался до дачи, узнав каким-то образом адрес, чтобы выразить свои соболезнования. В течение ряда последующих лет он звонил мне, иногда заходил, потом исчез…

Прошло несколько часов, за столом стало шумно, часть гостей, разбившись на группки, о чем-то беседовала в парке. Я стоял у крыльца, когда прибежал потрясенный Миша Жуковский.

– Ты знаешь, я тут гулял, зашел за угол, – он показал на дом охраны, – слышу голоса. Прислушался, а это мы, выступает кто-то.

Он был не столько испуган, сколько заинтригован. Я успокоил его:

– Это обычная подслушивающая система. Они, наверное, прослушивали запись, перед тем как отправить ее начальству.

Вскоре нам рассказали о Льве Андреевиче Арцимовиче. Он не мог быть на похоронах: возглавляя делегацию на научном конгрессе в Швейцарии. На заседании в день похорон он попросил всех почтить память Хрущева. Думаю, что кто-то другой на подобное не осмелился бы.

На следующий день после похорон позвонил с выражением соболезнований мэр Сан-Франциско Джордж Кристофер. Оказалось, он только вчера прилетел в Москву по какому-то делу, рассчитывал встретиться с отцом, привез ему сувениры. Из газет он узнал о постигшем нас горе, неведомыми путями разыскал мой телефон. Мы договорились о встрече на следующий день в его номере в гостинице «Националь».

Отец познакомился с господином Кристофером в 1959 году во время визита в США. Тогда впервые глава Советского правительства и к тому же еще секретарь ЦК Коммунистической партии должен был ступить на американскую землю. Отец гордился приглашением, видел в нем признание возросшей мощи нашей страны, ее авторитета в международном сообществе.

Подготовка к визиту велась на государственной даче в Пицунде. Отец, Громыко, помощники под тентом на морском берегу с жаром обсуждали стратегию поведения, старались предугадать возможные неожиданности, согласовывали последние редакции речей. Не раз отец возвращался к волновавшей его теме, говоря, что разве можно было представить двадцать лет назад, что мощнейшая капиталистическая страна пригласит в гости коммуниста. Это невероятно. Сейчас же они не могут с нами не считаться. Пусть и через силу, а им приходится признавать наше существование, нашу силу. Разве могли мы подумать, что его, рабочего, позовут в гости капиталисты. Видите, чего мы добились за эти годы, втолковывал он своим слушателям.

С таким настроением он и приехал в США. Визит проходил успешно, но обе стороны осторожно прощупывали друг друга. В поездке по стране по мере продвижения на запад все чаще появлялись транспаранты с приветствующими гостя надписями.

Помню, на одном полустанке в Калифорнии (назывался он Санта-Барбара) парень размахивал плакатом. На одной стороне его было написано: «Привет Хрущеву», на обороте: «Свободу Казахстану». Его физиономия лучилась дружелюбием, любопытством, и не было сомнений, что о Казахстане лично он имеет очень смутное представление.

А вот в выступлениях местных руководителей все чаще и чаще звучали слова, которые отец расценивал как вмешательство в наши внутренние дела.

Эту кампанию (она получила название «спорь до изнурения») инспирировал ни больше ни меньше вице-президент США Ричард Никсон. Открыть кампанию поручили мэру Нью-Йорка Роберту Вагнеру. После официального обеда, где он выступал в роли хозяина, Вагнер долго поучал Хрущева и других советских гостей, рассказывал о расовой гармонии в Соединенных Штатах, о всеобщем благоденствии – в общем, выставлял свой товар лицом. Однако на рожон не лез, нашу страну не задевал, и отец в ответ только благодушно улыбался.

Никсон счел выступление Вагнера слишком мягким, последовала команда ужесточить давление на гостя. И его ужесточили. Сначала отец делал вид, что не обращает на них внимания, но внутри накапливалось раздражение. Каждое такое слово воспринималось как проявление неуважения к нашей стране, а этого отец терпеть не собирался.

Скандал разразился в Лос-Анджелесе. На вечернем обеде в честь нашей делегации мэр города Нортон Поулсон стал говорить, что СССР якобы намерен уничтожить США, затронул и другие дежурные темы. На сей раз формулировки звучали жестче, чем раньше. Он явно старался вывести гостя из себя – и вывел.

В ответном слове отец взорвался. Он заявил, что как представитель великой державы не потерпит подобного отношения к себе, что США привыкли так обращаться со своими вассалами, но от нас получат должный отпор. Говорил он горячо, громко и долго. Господин Поулсон поеживался, крутя в руках бокал с вином. Зал заинтригованно молчал, ожидая, чем закончится этот спектакль. В заключение отец обратился к члену нашей делегации, авиаконструктору Алексею Андреевичу Туполеву:

– Как наш самолет? Мы можем отсюда немедленно улететь домой? Владивосток ведь тут не очень далеко.

– Самолет готов. Будем во Владивостоке через несколько часов, – ответил Алексей Андреевич.

– Если так будет продолжаться, мы улетим домой, – повторил отец, – столько лет жили без вас и еще проживем. Мы согласны только на равноправные отношения, – закончил он свой экспромт и перешел к протокольному завершению тоста.

Зал гудел, гости комментировали бурное выступление русского премьера.

Весь этот спектакль, казалось, произошел спонтанно – просто взрыв эмоций не очень выдержанного человека. Однако все основывалось на расчете и спокойствии.

После приема делегация, помощники и сопровождавшие лица собрались в обширной гостиной премьерских апартаментов. Все были растеряны и подавлены происшедшим. Отец снял пиджак и сел на банкетку. Следом и мы расположились на диванах и в креслах.

Отец внимательно всматривался в лица, вид его был суров, но в глубине глаз проскальзывали веселые искорки. Он прервал паузу, сказав, что мы, представители великой державы, не потерпим, чтобы с нами обращались как с колонией. Затем он в течение получаса, не очень стесняясь в выражениях, высказывал свое отношение к тому, как принимают нашу делегацию. Он почти срывался на крик. Казалось, ярость его не знает пределов. Но глаза почему-то лучились озорством. Периодически отец поднимал руку и начинал тыкать пальцем в потолок – мол, мои слова предназначены не вам, а тем, кто прослушивает.

Наконец монолог прекратился.

Прошла минута, другая, все растерянно молчали. Отец вытер пот с лица – роль потребовала изрядного напряжения – и повернулся к Громыко:

– Товарищ Громыко, идите и немедленно передайте все, что я сказал, Лоджу.

(Генри Кэбот Лодж, в то время представитель США в ООН, сопровождал Хрущева в поездке по стране от имени президента.)

Андрей Андреевич встал, откашлялся и направился к двери. На и без того неулыбчивом его лице обозначилась мрачная решимость. Он уже взялся за ручку двери, как его жена Лидия Дмитриевна не выдержала.

– Андрюша, ты с ним повежливее!.. – взмолилась она.

Андрей Андреевич никак не отреагировал на эту трагическую реплику, дверь за ним беззвучно затворилась.

Я взглянул на отца. Он прямо-таки ликовал: реакция Лидии Дмитриевны свидетельствовала, что речь удалась.

Лодж немедленно доложил обо всем президенту. Эйзенхауэр возмутился, «этот сукин сын Поулсон портил ему всю обедню». Он, видимо, не знал, что «обедню портит» не Поулсон, а его собственный вице-президент. Поостыв, Эйзенхауэр попросил Лоджа по возможности сгладить последствия, а на будущее он примет меры сам.

На следующий день мы приехали в Сан-Франциско. Наших хозяев, казалось, подменили: лица дружелюбны, ни одного обидного слова.

Настроение Джорджа Кристофера, мэра Сан-Франциско, совпадало с мнением президента, который позвонил ему накануне ночью и предупредил: гостей надо принять приветливо. Лед растаял уже на вокзале. Отец вышел из вагона настороженный – мало ли что еще придумают американцы? После вчерашнего происшествия он никак не мог успокоиться. Заметив, что гость не в лучшем настроении, Кристофер решил взять быка за рога. Пожав руку отцу, он подчеркнуто внимательно огляделся и без улыбки спросил: «А где ваш босс, господин председатель?» Отец удивленно вскинул на него глаза. Широко улыбаясь, Кристофер, указывая на стоявшую поодаль свою жену, она держала большой букет роз в руках, продолжил: «Мой босс ожидает вашего. Ведь мы только притворяемся важными шишками, вся власть в их руках».

Отец расплылся в улыбке. В этот момент в дверях вагона показалась мама. Дальше все шло как по писаному, и не только в Сан-Франциско, но и в течение всей остальной поездки.

С того памятного дня и возникла взаимная симпатия у Хрущева и Кристофера. Они обменивались поздравлениями к праздникам, сувенирами. Не изменилось его отношение к отцу и после отставки.

Когда мы встретились в «Национале», господин Кристофер тепло вспоминая об отце, очень сожалел, что не смог попасть на похороны, передал свои соболезнования нашей семье. На всю жизнь я сохранил теплые воспоминания о сердечности мэра Сан-Франциско. Авторучку, которую он так и не успел подарить отцу, я храню как знак дружбы между этими двумя людьми, между нашими странами…

Вскоре после смерти отца маму переселили в Жуковку – совминовский дачный поселок неподалеку от Петрова-Дальнего. Там среди других пенсионеров она провела остаток своей жизни.

Мама похоронена на Новодевичьем кладбище рядом с отцом. В последние годы, когда ноги совсем отказывались ей служить, она редко посещала его могилу, всего два-три раза в году. «Похорони меня здесь», – просила она, показывая на место под посаженными мною березами.

Честно говоря, я не надеялся, что это получится.

К тому времени процедура захоронения на Новодевичьем кладбище очень усложнилась. Требовалось специальное решение Секретариата ЦК. Максимум, на что я позволял себе надеяться, – это захоронение урны в могилу отца.

Помог случай. В момент ее смерти, 9 августа 1984 года, Генеральный секретарь ЦК КПСС Черненко ушел в отпуск, и в Москве «на хозяйстве» находился Михаил Сергеевич Горбачев. На просьбу о захоронении мамы рядом с отцом, с которой я обратился к управляющему делами ЦК КПСС Н. Е. Кручине, через полтора часа был дан положительный ответ.