Текст книги "Никита Хрущев. Пенсионер союзного значения"

Сергей Хрущев
Никита Хрущев
Пенсионер союзного значения

Предисловие к третьему изданию

Эта книга переиздается уже в третий раз. В 1991 году ее выпустило в свет издательство «Новости» немыслимым по нынешним временам тиражом в сто пятьдесят тысяч экземпляров. Они разошлись в неделю, и тогда допечатали еще сто тысяч. В те годы все источники информации о моем отце, Никите Сергеевиче Хрущеве, ограничивались моей собственной памятью. О нем уже разрешили говорить, но архивы оставались наглухо запечатанными, даже до старых газет удавалось добраться с огромным трудом. В связи с этим некоторые события, в которых я сам не участвовал, пришлось описывать, следуя людской молве.

В 1991 году были живы некоторые участники событий. Сотрудники КГБ, следившие за нами, уже не имели возможности наложить запрет на публикацию, но упросили меня изменить их имена. Таинственный «английский журналист» тоже остался безымянным.

Через десять лет, в 2001 году, книгу переиздали в «Вагриусе», изменив заголовок с «Пенсионера союзного значения» на просто «Хрущев», – так им показалось лучше, и я не стал спорить. Настали новые времена, тираж ограничился скромными пятью тысячами экземпляров. Во втором издании я восстановил настоящие имена всех действующих лиц, завершил историю надиктовки и публикации мемуаров отца, добавил кое-какие, ставшие известными к тому времени, детали заговора против него и… совершил новую ошибку, уже по собственному разумению, вернее – неразумению.

Описывая попытки вызволить мемуары на свет Божий, которые сопровождались публикацией главы «Заговор» из этой книги, я не поверил собственным записям. Согласно им каскад событий: разрешение Горбачевым и саботаж его соратником-перестройщиком, секретарем ЦК КПСС Александром Яковлевым возврата диктовок отца, признание журналистом журнала «Огонек» Константином Смирновым моих записок достойными опубликования и фурор, вызванный их появлением на журнальных страницах, уложились в два месяца 1988 года. В 2001 году такое мне показалось немыслимым, но дату я проверить не смог, вернее поленился, экземпляров «Огонька» с моими воспоминаниями под руками не оказалось, и я, обругав себя за хронологическую «неаккуратность», растянул события с двух месяцев до года, волюнтаристски перенес завершение «огоньковской» эпопеи с октября 1988 года в октябрь 1989-го.

В новом издании я исправляю эту ошибку, так же как некоторые другие, дополняю повествование новыми фактами, почерпнутыми мною из архивов, и вычеркиваю повторы, описание части событий, уже включенных в две предыдущие книги «Трилогии об отце».

Теперь о заглавии. «Пенсионер союзного значения» – термин, не требовавший разъяснений в 1991 году, по истечении почти двух десятилетий непонятен многим читателям. Все очень просто. В Советском Союзе, как и сейчас в России, пенсия складывалась из базовой части и различных доплат: за выслугу лет, работу в тяжелых условиях, личные заслуги и подвиги. Имелись пенсионеры «местного значения», «республиканского значения» и самые-самые – «союзного значения». Такую пенсию установили Хрущеву. В этом звании он доживал жизнь.

В заключение хочу поблагодарить за неоценимую помощь при подготовке книги мою жену Валентину Николаевну и сына Никиту, к несчастью, умершего в 2007 году.

Отдельная благодарность коллективу издательства «Время» и особо Алле Михайловне Гладковой, не только обеспечившим выход в свет книги, но и сделавшим ее профессионально и элегантно.

Спасибо и всем остальным, не упомянутым поименно, помогавшим и поддерживавшим меня во время работы.

Сергей Хрущев

Февраль 2010 года

Предисловие 1991 года

В этой книге я хочу рассказать о последних семи годах жизни моего отца – Никиты Сергеевича Хрущева, Первого секретаря ЦК КПСС и Председателя Совета Министров СССР.

В октябре 1964 года отца вынудили уйти в отставку со всех постов. Первоначально мои записки предназначались только для детей и внуков, а может быть, если повезет, и для будущих историков. В те времена, когда я писал эти строки, не приходилось думать о возможности издания книги об опальном лидере. Все усилия я направлял на то, чтобы уберечь их, что было сопряжено с немалыми трудностями. Но времена изменились, и появление книги стало возможным. Более того, на мой взгляд, необходимым, поскольку вокруг имени отца стали создаваться всевозможные мифы и небылицы. В некоторых публикациях истинные события нередко искажаются до неузнаваемости, а то и просто подменяются выдумками, как, скажем, легенда о покушении на него на крейсере «Червона Украина» или требование лететь в Киев вместо Москвы в октябре 1964 года, или «звонки» военным из Пицунды в том же октябре 1964-го и многие другие «или»…

В этом плане любопытны метаморфозы с сентенцией Черчилля о «невозможности перепрыгнуть пропасть в два приема». К каким только событиям эпохи Хрущева ее не привязывали. На самом деле случай этот произошел весной 1956 года во время визита в Великобританию. Я был тогда среди сопровождавших делегацию лиц. На обеде, устроенном хозяевами в резиденции премьер-министра на Даунинг-стрит, отца посадили за столом рядом с сэром Уинстоном Черчиллем. Он тогда уже отошел от дел, но не потерял интереса к политике. Ему было любопытно, кто же теперь стоит у руководства советской страной.

Той весной мир был возбужден слухами о секретном докладе Хрущева на XX съезде КПСС, закончившемся всего два месяца назад. Человек, посмевший замахнуться на Сталина, привлекал всеобщее внимание. Отец не подтвердил, что он делал доклад, но и не уклонился от разговора о Сталине по существу, рассказал о вскрытых преступлениях. Одновременно он подчеркнул, что мы не забываем и о заслугах покойного лидера. В заключение он отметил, что начатый процесс очень сложен и болезнен, и потому проводить его надо постепенно, в несколько этапов. Вот этот тезис и вызвал ставший знаменитым ответ. Черчилль с сомнением покачал головой и сказал примерно следующее:

– Господин Хрущев, именно в силу той болезненности, о которой вы говорите, мне кажется, вопрос надо решать одним ударом и до конца. Затяжки могут привести к серьезным последствиям. Это как преодоление пропасти. Ее можно перепрыгнуть, если достанет сил, но никому не удавалось это сделать в два приема.

Сравнение понравилось отцу, и он не раз возвращался к нему при обсуждении предостережений «справа», предложений о приостановке или замедлении темпов десталинизации.

Жизнь показала, что оба мировых лидера недооценивали трудности десталинизации, освобождения народа от оков рабского сознания, но это тема другой книги.

Прошло время, многое позабылось, и высказывание Черчилля теперь фигурирует как оценка то одних, то других хрущевских мероприятий, а кое-кто соотносит его и со всей эпохой «оттепели». И таких неточностей появилось немало.

В своем повествовании мне хотелось передать события такими, какими они виделись мне в то время, по возможности сохранив при этом объективность. Я надеюсь, что эта книга хоть немного поможет читателям увидеть в исторических персонажах не голые схемы, а живых людей.

Глава первая
Преддверие

С Алексеем Владимировичем Снеговым я познакомился в начале шестидесятых, через несколько лет после его возвращения из лагеря в Москву. В то время он уже отошел, а вернее, его «отошли», от службы. Жил он с женой Галиной и маленькой дочкой на Кропоткинской улице (сейчас Пречистенка).

В тот период Снегов работал над острыми вопросами истории нашей страны и Коммунистической партии, занимался тем, что сейчас называют ликвидацией «белых пятен». Уже прошел XXII съезд партии, тело Сталина вынесли из Мавзолея, но не рискнули нести далеко и закопали тут же, у Кремлевской стены. И эта двойственность была во всем. Страна с трудом произносила словосочетание «культ личности».

А еще несколько лет назад его просто не знали. Когда формировалась комиссия Поспелова для предварительного анализа событий, происходивших в тридцатые годы, отец впервые произнес эти слова: «культ личности». Естественно, стали искать в первоисточниках, в трудах Карла Маркса и Владимира Ленина, нет ли там чего-нибудь подходящего к случаю, и, конечно, нашли соответствующие цитаты.

Помню, дело было в выходной, на даче. Отцу принесли портфель с бумагами, откуда он достал тоненькую серо-голубую папку с подборкой из классиков. Отец попросил меня прочитать вслух мысли Маркса об опасности и недопустимости возвеличивания вождя.

Я начал с заголовка: «Карл Маркс о культуре личности».

Над ошибкой посмеялись, а ведь, если вдуматься, в этой опечатке мало смешного: чтобы осмыслить происходившее, нужны были годы и годы.

Тогда и поразил меня Снегов, доказывавший, что нет отдельных ошибок и заблуждений Сталина, все происшедшее – плод его преступной политики. Снегов замахнулся не только на догмы «Краткого курса истории ВКП(б)», но и на всю канонизированную историю.

Алексей Владимирович написал несколько статей по истории, в том числе о позиции Сталина по вопросу явки Ленина в суд летом 1917 года и о трагическом самоволии Сталина и Ворошилова, что явилось одной из причин поражения Красной Армии в Польше во время войны 1920 года. Сегодня эти материалы встали бы в ряд с себе подобными. Тогда же они производили эффект разорвавшейся бомбы.

Сталинисты делали все, чтобы его исследования не увидели свет. Против Снегова сплотились теоретики и практики во главе с Михаилом Андреевичем Сусловым, главным идеологом, и заведующим отделом пропаганды ЦК КПСС Леонидом Федоровичем Ильичевым. Ведь это они писали «историю», от которой Снегов не оставлял камня на камне, обвиняя их в фальсификаторстве.

В борьбе с консерваторами Снегов мог рассчитывать на поддержку лишь Хрущева и Микояна, в чьей честности он не сомневался. Официальным путем до высокого начальства добраться было трудно, помощникам Хрущева он не доверял, а Владимира Семеновича Лебедева, ведавшего в аппарате Хрущева вопросами, связанными с идеологией, просто считал человеком Суслова и скрытым сталинистом.

Последовавшие события показали, что Снегов в отношении Лебедева заблуждался, но тогда он не сомневался в своей правоте.

Через сына Анастаса Ивановича Микояна Серго Снегов вышел на меня. Серго, историк по профессии, несколько раз встречался с ним, передавал статьи Снегова Микояну, но дело не двигалось.

Как-то Серго предложил мне отправиться к Алексею Владимировичу, обещав познакомить с какими-то уникальными материалами о Сталине, которыми тот располагал. Я, конечно, согласился.

Дверь нам открыл невысокий, суховатый, очень подвижный человек с пронзительным суровым взглядом. Лет ему, видимо, было немало, но седина едва тронула густую черную шевелюру.

Поскольку я был молод, мне он казался довольно старым.

Квартира его была завалена книгами, рукописями, журналами, просто бумагами. Они лежали на полках, на столе, на стульях, кучами на полу.

Хозяин пригласил нас в кабинет, принесли чай. Алексей Владимирович сразу вывалил на нас гору информации о Сталине и его методах, о современных сталинистах. Он бил в одну точку: сталинизм не сломлен, XX съезд – это лишь начало, впереди долгий и трудный путь, на котором нас ждут не только победы.

Поражали его подвижность, энергия, способность вспыхнуть и без оглядки броситься в бой за правое дело.

Рассказывал Снегов и о себе. В революцию Алексей Владимирович, тогда Алеша, пришел молодым пареньком. Судьба бросала его с места на место. В те годы он и встретился сначала с Микояном, а позднее на Украине с никому не известным Хрущевым. Потом жизнь развела их. Карьера отца пошла вверх. Снегов же продвигался по служебной лестнице значительно медленнее.

Наступил 1937 год. Алексей Владимирович, в то время секретарь одного из обкомов, был репрессирован, прошел через все круги следственного ада, но так никого и не назвал. Получив в итоге двадцать пять лет, он исчез из жизни и Хрущева, и Микояна.

В оккупации фашисты заживо сожгли его мать как мать активного коммуниста. А Снегов сидел в лагере как враг народа и иностранный шпион. Закончилась война, но на его судьбе это никак не отразилось.

Но вот пришел 1953-й…

В марте умер Сталин, к власти рвался Берия. Снегов был хорошо знаком с ним. Вместе они работали в Закавказье в первые годы Советской власти. Пересекались пути и позднее. Но близости между ними никогда не было: друг друга они не любили. Снегов многое знал о Берии, в том числе и такое, о чем Лаврентий Павлович предпочитал не вспоминать. Знал он и о службе Берии у мусаватистов в Гражданскую, помнил кровавую историю его возвышения в Грузии, не забыл о книге «историка» Берии, переворачивающей с ног на голову революционное прошлое Закавказья.

Несмотря на подобные знания, Снегов каким-то чудом остался в живых.

Летом 1953 года Берию арестовали. Готовился суд, следствие искало свидетелей. Их почти не осталось. О прошлом обвиняемого могли рассказать единицы.

Тут-то и вспомнили о Снегове. Его нашли в лагере, срочно доставили в Москву. На процессе снова встретились жертва и палач…

Суд свершился. Берию расстреляли.

Тем не менее судьба свидетеля обвинения сложилась непросто. Новым Генеральным прокурором СССР был назначен Роман Андреевич Руденко, когда-то близкий друг Снегова. Заключенного Снегова под конвоем доставили в прокуратуру, и они встретились.

В разговоре Руденко упорно избегал главного, но наконец, пряча глаза, спросил Снегова, что он мог бы для него сделать.

Алексей Владимирович, по его словам, в ответ только удивленно поднял голову.

Тогда Руденко стал объяснять ему, что закон един для всех. Снегов осужден, и никто приговора не отменял. Ему предстояло возвращение в лагерь. В конце концов Руденко предложил Снегову сохранить до освобождения записи Алексея Владимировича.

Снегов был ошеломлен…

Записи свои он отдал, и Руденко спрятал их в свой личный сейф. Там, в сейфе Генерального прокурора, и пролежали дневники заключенного Снегова больше двух лет.

Сам же он… отправился досиживать. В пересыльной тюрьме, рассказывал Алексей Владимирович, его едва не убили уголовники. Время, казалось, остановилось. Вести с воли приходили редко, а так хотелось знать, что там происходит? Почему их не освобождают? Неужели все осталось по-прежнему?

Наконец наступил 1956 год. В феврале предстоял XX съезд партии. В качестве гостей отец решил пригласить старых коммунистов, уцелевших после сталинских чисток. Когда помощник показывал ему список гостей, отец вдруг вспомнил о Снегове. Никто не рискнул сказать ему, что Снегов досиживает свой срок, полученный в 37-м.

Бросились искать. Прямо из тюрьмы голодного и обросшего Алексея Владимировича доставили в Москву. Тут заменили лагерную робу на добротный костюм, выдали гостевой билет в Кремль. О недосиженном сроке больше, понятно, не вспоминали…

После съезда отец не выпускал Снегова из поля зрения.[1]1
  На самом деле Алексей Владимирович Снегов вернулся из заключения в Москву, по инициативе отца, значительно раньше. Они встретились в Кремле, и Снегов активно включился в трудную работу по реабилитации невинно осужденных. Вряд ли он запамятовал дату своего освобождения. Вероятно, в таком виде рассказ представлялся ему драматичнее. Я не стал исправлять допущенную им неточность. (Здесь и далее примеч. автора.)


[Закрыть] С такими людьми, как Алексей Владимирович Снегов или Ольга Григорьевна Шатуновская, он связывал серьезные надежды в деле ломки старого аппарата. Ему нужны были единомышленники.

После освобождения из лагеря Шатуновскую направили в Комитет партийного контроля заниматься реабилитацией, а Снегова послали «комиссаром» в Министерство внутренних дел. Но консерваторы сдаваться не собирались, и в конце концов под благовидным предлогом должность Снегова была сокращена, а сам он оказался на «заслуженном отдыхе» «по возрасту и по состоянию здоровья».

И вот теперь мы сидим в его кабинете и пьем чай. Все больше увлекаясь, горячась, Алексей Владимирович вспоминал, доказывал, объяснял.

Хрущев сегодня практически изолирован, убеждал он нас, его поддерживает очень небольшая прослойка молодых сотрудников аппарата ЦК. Противников гораздо больше, и они, оправившись от шока, вызванного XX съездом, лишь ждут подходящего момента, чтобы взять реванш.

Главным врагом Снегов называл Суслова и его аппарат. Именно они, по его словам, тормозили десталинизацию, топили в согласованиях попытки критики сталинских методов, старались скрыть совершенные преступления. Любые робкие ростки нового, прогрессивного тщательно выпалывались опытными руками этих «садовников» с «богатым» прошлым. Попытки взглянуть на происходящее с объективных позиций безжалостно пресекались. Недоволен Снегов был и Хрущевым, и Микояном, обвиняя их в непростительном либерализме и медлительности. Алексей Владимирович считал, что отец занимается «не тем».

– Зачем, – говорил Снегов, – он лезет во все вопросы промышленности, сельского хозяйства? Один человек все равно ничего не сделает. Не кукурузу надо насаждать, а бороться с главным врагом – сталинизмом и его последователями, засевшими в самом сердце, в ЦК и правительстве, иначе старый аппарат сломает Хрущева. В ЦК необходим честный, принципиальный человек, настоящий коммунист, способный навести порядок, и ему нужно предоставить чрезвычайные полномочия.

Если бы удалось добиться победы в ЦК, то дальнейшее развитие в прогрессивном направлении пошло бы быстрее, с гарантией от возврата к прошлому. Людей, которые могли бы перешерстить аппарат, вокруг Хрущева почти нет. Большинство поддерживает его только на словах, на деле препятствуя любым начинаниям. Алексей Владимирович верил одному Микояну. Ему, по мнению Снегова, и должен Хрущев поручить чистку в аппарате ЦК.

Снегов попросил меня передать отцу письмо с просьбой принять его для важного разговора. Я колебался. Ко мне и раньше обращались с различными ходатайствами. Когда я передавал их отцу, он неизменно отчитывал меня, говоря, что обращения должны направляться в канцелярию ЦК, а там, мол, знают, что делать.

И все-таки я согласился – Снегов был не просто проситель, он беспокоился об общем деле.

С того дня мы подружились с Алексеем Владимировичем. При каждой встрече Снегов рассказывал все новые и новые подробности, приводил факты, свидетельствующие о нарастающей оппозиции и лично Хрущеву, и, главное, проводимой им политике.

Прошло какое-то время. Письмо было готово. Я выбрал момент и передал его отцу, кратко рассказав, что знал. Он почему-то не слишком обрадовался весточке от старого товарища, пробормотав что-то об экстремизме Снегова, а письмо, не вскрыв, положил в карман. Снегова отец в скором времени принял, но на мой вопрос о впечатлениях от встречи отмахнулся, сказав, что Алексей Владимирович многое преувеличивает, а многого просто не понимает. Может быть, в словах Снегова есть доля истины, но выводы его, по мнению отца, были просто неверны, раздуты, а страхи необоснованны.

Поддерживать разговор отец не стал, и больше мы к этому вопросу не возвращались.

Я поехал к Снегову. Он был в отчаянии и ярости. По его словам, отец ничего не понял и просто не принял его всерьез. Снегов рассказал ему о том, что делается в ЦК, об интригах за его спиной. Взывал к благоразумию и бдительности, предупреждал о нависшей опасности реставрации сталинизма, а отец только посмеялся и сказал в ответ, что у Снегова сильно развито воображение и потому в каждом углу ему мерещатся враги.

Хрущев сказал ему, что в ЦК работают искренние, беззаветно преданные делу партии люди. Как и у всех, у них есть свои недостатки, но каждый из них предан идее до конца, и подозревать их в интригах, преследовании своекорыстных интересов, а тем более в приверженности сталинизму, осужденному съездом партии, неправильно. Не надо заниматься сведением счетов, это вызовет новую волну насилия и ненависти – так отец отреагировал на призыв Снегова провести следствие и наказать палачей.

Когда же Алексей Владимирович принялся убеждать его оставить текущие хозяйственные дела специалистам, а самому заняться кардинальными вопросами партийной политики, отец просто рассмеялся и сказал, что нет более важного дела, чем накормить, одеть и обуть народ, и в решении вот таких будничных дел он и видит свою самую главную задачу. Микояна (в то время Председателя Президиума Верховного Совета СССР) передвинуть в ЦК он отказался, сославшись на то, что все заняты своим делом. Сейчас они пишут проект новой Конституции, которая обеспечит в будущем демократическое развитие страны, не допустит самой возможности повторения тирании, прихода к власти нового Сталина.

– Он просто слеп, – заключил Снегов.

Разговор получился тягостным. До встречи с отцом Алексей Владимирович встречался с Микояном, но и тут ничего не добился. Словом, он был в отчаянии.

Невольно и я заразился настроением Снегова: чувствовал необходимость что-то сделать, предпринять, предупредить. Становилось страшно за наше государство и, не скрою, за себя, вокруг виделись заговорщики.

За стенами квартиры Снегова все менялось. Жизнь шла своим чередом и была прекрасна, как это свойственно видеть молодости. Меня окружали милые дружеские лица, добрые, честные улыбки, никак не соответствовавшие мрачным прогнозам из заваленной бумагами квартиры. Я стал все реже бывать у Снегова. Тем более что после приема у отца и он потерял интерес ко мне. Теперь в его борьбе я мало чем мог ему помочь. Вскоре беспокойство забылось…

Жизнь между тем продолжалась. Наступал новый, 1964 год. Он был для отца юбилейным: ему исполнялось 70 лет и примерно 10 лет пребывания на высших партийных и государственных постах.

По случаю новогоднего праздника в огромном зале на верхнем этаже недавно отстроенного Кремлевского Дворца съездов устроили прием. Те, кто бывал во Дворце съездов, хорошо представляют себе этот зал: в перерывах все устремляются в расположенные здесь буфеты.

В последние годы отец установил традицию встречать Новый год не дома, в кругу семьи, а в этом зале. Здесь собирались члены Президиума и ответственные сотрудники ЦК, работники Президиума Верховного Совета и Совета Министров, военачальники, передовики производства, писатели, режиссеры, актеры, поэты, драматурги, художники, конструкторы самолетов и ракет, дипломаты.

В углу зала на возвышении стояла большая, ярко украшенная елка. Прием проходил пышно, с обилием тостов, танцами. Далеко за полночь гости разъезжались по домам догуливать в кругу близких.

Кому-то нововведение нравилось – здесь завязывались новые знакомства, велись интересные разговоры, устанавливались нужные контакты. Кое-кто морщился: Новый год – праздник семейный, домашний. Но ходили исправно все.

Отец чувствовал себя здесь радушным хозяином. В том году среди гостей был Николай Александрович Булганин. После Пленума ЦК 1957 года он еще некоторое время оставался Председателем Совмина, но его отставка была предрешена, когда выступивших против отца сталинистов – так называемую «антипартийную группу» – рассеяли по отдаленным городам. Постепенно выходили на пенсию и возвращались в Москву ее члены: Молотов, Каганович, Маленков, Шепилов и другие. Вернулся и Булганин. Жил он одиноко. Мало кто из старых друзей рисковал с ним общаться.

Отцу захотелось увидеться с ним, и опальному экс-премьеру было отослано приглашение на встречу Нового года.

Двигало отцом, уверен, вовсе не желание увидеть поверженного противника. В преддверии семидесятилетия все чаще вспоминались молодые годы, тянуло к старым друзьям. Долгое время они были близки: Хрущев – секретарь МК, Булганин – председатель Моссовета. Жили в одном доме на улице Грановского, на пятом этаже, дверь в дверь. Даже в глухие времена всеобщей подозрительности они, бывало, незаметно для чужих глаз забегали друг к другу в гости выпить стакан чаю или рюмку коньяку накоротке…

На том памятном новогоднем празднике отец тепло встретил Николая Александровича, они обнялись, как в прошлые годы, и… разошлись, теперь уже навсегда.

Кончился праздник, погасли елочные огни, отгремела музыка, и на отца навалились будничные заботы. Дела шли далеко не блестяще. Необходимо было найти выход, ту единственную ниточку, дернув за которую, удалось бы запустить хозяйственный механизм. Но нити рвались, завязывались в узлы, клубки проблем…

Отец понимал, как я неоднократно слышал от него в то время, что старая система управления народным хозяйством, расчет на голый энтузиазм рабочего класса, лозунг «догнать и перегнать Америку» ничего уже не дают и дать не смогут. Он лихорадочно искал экономическую схему, способную обеспечить функционирование хозяйственного механизма без окриков сверху. Но реальных результатов по-прежнему не было. Одно он знал твердо: без материальной заинтересованности труженика ничего не выйдет.

Каждый новый шаг не только натыкался на скрытую оппозицию со стороны коллег-идеологов и ученых-экономистов, нужно было преодолеть сопротивление внутри самого себя. Ведь рынок, конкуренция, прибыль были осуждены еще в двадцатых годах, когда было заявлено, что это прямой путь к реставрации капитализма. Как же перешагнуть через такой барьер?…

Но и стоять на месте нельзя, нужно было найти способ, чтобы «накормить, одеть и обуть народ».

С трудом новые непривычные идеи пробивали себе путь. Отец поддержал экономиста Либермана из Харькова, одобрил эксперимент в казахстанском совхозе, где директорствовал Худенко. (Я подробно рассказываю о них в «Реформаторе», первой книге «Трилогии об отце».) К тому времени в его воображении складывались основные контуры экономических преобразований, были даже приняты основные принципиальные решения. Речь шла о предоставлении большей свободы директорам. Предполагалось, что они лучше верхов представляют, что нужно предпринять, чтобы совершить рывок, обогнать соперников, занять лидирующее место в мире. В те годы никто не подозревал, что широкие права распоряжаться чужой собственностью могут привести к обратным результатам, что интересы собственника-государства и облеченного широкими полномочиями директора могут не совпадать, что расширение прав должно быть ограничено дополнительной ответственностью, ответственностью частной собственности, ответственностью распоряжаться своими, а не чужими деньгами. Но это мы знаем сейчас, а тогда казалось, что правильный ответ где-то совсем рядом. Против обыкновения отец на этот раз не спешил, хотелось еще и еще раз проверить закладываемые в фундамент будущей экономики принципы. Ведь на исправление возможных ошибок времени не оставалось, это была его последняя надежда.

Присматривался отец и к опыту других стран. Большое впечатление на него произвели беседы с Тито. Он внимательно приглядывался к опыту югославских друзей, но попробовать применить его у нас не торопился. В 1963 году отец провел почти весь свой отпуск в Югославии, исколесил страну вдоль и поперек, спускался в шахты, посещал заводы и фабрики, говорил с крестьянами. Вывод для себя он сделал неутешительный. «Все устроено так же, как и у нас, только выкрашено в другой цвет», – ответил он на мои расспросы о его впечатлениях от увиденного. К тому же идеологи в один голос твердили, что в Югославии социализм не чистый, отдает сильным капиталистическим душком.

Пока шла подготовка коренной реформы, отец попытался найти сиюминутное решение, позволившее бы улучшить работу народного хозяйства в рамках существующей структуры.

В целях лучшего функционирования системы было принято решение о разделении обкомов на промышленные и сельские.

Соображения, высказанные отцом, были просты: народное хозяйство необыкновенно усложнилось, секретарь обкома, его аппарат не могут одновременно быть специалистами и в промышленности, и в сельском хозяйстве. А значит, нужно создать два параллельных аппарата.

Новый подход, по сути, означал, что в партийном руководстве всех уровней, вплоть до районного, должны сидеть люди, досконально разбирающиеся в любых мелочах.

Другими словами, партии предстояло от руководства вообще перейти к профессиональному управлению, а партийным секретарям всех уровней превратиться в искусных менеджеров. Естественно, чиновники не пришли в восторг от подобной перспективы, понимали, что раньше или позже, скорее раньше, им придется уступить свои места более образованной молодежи. А кому такое придется по нраву?

Руководители всех рангов глухо роптали. Это была последняя реорганизация, осуществленная отцом. Но окончательное решение так и не было найдено…

И все-таки за эти годы многое удалось сдвинуть: развернулось жилищное строительство, поднялась целина, что дало заметную прибавку к урожаю, началось развитие большой химии.

Серьезно изменилось положение и в области внешней политики. Выдвинутый на XX съезде партии тезис о реальной возможности предотвращения войны между странами с разными социальными укладами провозгласил начало новой эпохи в международных отношениях, позволив перейти от бесконечного наращивания вооруженных сил к их сокращению.

Способствовало разрядке и решение проблемы сбалансирования военной мощи Советского Союза и Соединенных Штатов.

В течение многих лет наше руководство жило в кошмаре – американские бомбардировщики могли легко нанести ядерный удар по Советскому Союзу без всякого возмездия. Теперь же, с появлением ракет, обе державы оказались в равном положении. И, как следствие, открылась возможность сокращения вооруженных сил. За короткий срок Советская Армия уменьшилась почти наполовину: с 5,5 до 2,5 миллионов человек. Уменьшился срок действительной службы. Молодые люди вернулись домой, и экономика получила дополнительные рабочие руки.

Предпринятые шаги вызвали недовольство генералитета; военные, казалось им, теряли свои позиции и привилегии. Мириться с таким положением они не хотели. Но отец был непреклонен. Он хорошо знал нравы военных и не намеревался плясать под дудку доморощенных милитаристов. В его понимании в будущем должны были сохраниться лишь минимальные силы взаимного сдерживания, и отцу не терпелось провести эти планы в жизнь: ракетный бум был в самом разгаре, а он уже всерьез ставил вопрос о переводе ряда ракетных заводов на выпуск мирной продукции.

Серьезным успехом стало подписание Договора о запрещении испытаний ядерного оружия в атмосфере, в космическом пространстве и под водой.

Важные сдвиги произошли и во внутренней жизни страны. Начавшийся на XX съезде процесс разоблачения культа личности Сталина неизбежно перерастал в демократизацию всей нашей системы, всего общественного уклада. Вставал вопрос о новой Конституции. Дело шло медленно, со скрипом, но все-таки шло.

Отца чрезвычайно волновала проблема власти, ее преемственности, создание общественных и государственных гарантий, не допускающих сосредоточения власти в одних руках, и тем более злоупотреблений ею. Одной из ключевых проблем были выборы депутатов трудящихся. Вместо существовавшей системы выдвижения одного кандидата отец предлагал выдвигать нескольких, чтобы люди могли свободно выбрать лучшего – так появлялась реальная зависимость депутатов от избирателей.