Текст книги "Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады"

XXXI. Баллада об Осеннем Пейзаже с Человеком

1

Когда фонари между деревьев напоминают старинные лампы с абажурами, когда даже безоблачное небо кажется ближе, чем то же небо в облаках и тучах, но весной или летом, когда стволы деревьев черны от сырости, а листья перед тем, как сморщиться и упасть, обретают удивительную красоту и трогательность, и падение одинокого листа, кажется, слышно в соседней улице, – да, в такие волшебные вечера пейзаж с деревьями вдоль дороги и фонарем посередине напоминает декорацию камина, и вся природа, а с нею и весь мир в первый и в последний раз в году становятся интимными, домашними, и конечно, можно было бы сказать, что страдать и умирать в это время гораздо лучше и легче, чем в другие месяцы, точно так же, как страдать и умирать лучше и легче дома, чем в больнице, – но ведь это само собой разумеется…

 
Октябрь с чернеющих ветвей
тона последние смывает,
и в мертвой графике живей
себя природа забывает —
 
 
пока опавшая листва,
дождливым сумраком томима,
блестит, как мокрые дрова,
на декорации камина.
 

2

И напрашивается нам тогда в душу одно и то же, повторяющееся из года в год сравнение: себя с деревом – в том смысле, что дерево, очевидно, не чувствует боли, когда теряет листья, и даже не испытывает трагедию, если ему отрезают ветви, – так почему же мы так страдаем и переживаем за болезнь отдельного органа, хотя без сожаления расстаемся с собственными ногтями и волосами? и вот оно, это сравнение, после внимательного созерцания осеннего ландшафта раз и навсегда входит в наше сознание, укрепляется в нем, и растет дальше подобно юным побегам, – но куда же? в каком направлении? очевидно, в том единственном и достойном звания человека, которое заключается в признании существования в жизни человека – явной, но еще более тайной – некоего ствола, который никоим образом не идентичен с человеческим телом, и даже с его мыслями, чувствами, намерениями, этот ствол принадлежит человеку, более того, он становится его единственной опорой, когда приходит час смерти, и в то же время тот великий невидимый ствол принадлежит не ему одному, но человек таинственным образом делит его с другими людьми, а может и другими живыми существами, – в этом и только этом сознании заключается, в конце концов, основа любой человеческой святости…

 
Суровый бор стенаньем сосен
читая миру свой псалтирь,
встречает северную осень,
как богатыря – богатырь,
 
 
и, преграждая путь к покою
у всех живых существ окрест,
над беспробудною рекою
чернеет косо старый крест.
 
 
Но левитановская осень —
она как тихие слова,
что шепчет в блекнущую просинь
оцепеневшая листва,
 
 
в то время как под облаками,
едва касаясь здешних мест,
как Пастырь кроткий над веками,
неспешно веет благовест.
 

3

И потому когда эти последние, то есть все телесное и все душевное, под воздействием времени начнут сморщиваться и осыпаться, подобно осенним листьям, для самого по себе ствола это не имеет абсолютно никакого значения, и более того, этот естественный процесс является как раз самым надежным залогом будущего предстоящего неизбежного тотального обновления, в самом деле, подобно тому, как только конкретные выражения тех или иных неприятных черт характера человека в поступках и словах оказывают на нас решающее эмоциональное воздействие, тогда как сами черты характера, будучи первопричиной этих слов и поступков, не вызывают нашего прямого отторжения и мы их с шекспировской широтой взгляда на жизнь принимаем и даже вполне оправдываем, то есть когда нам говорят, что тот или иной человек скуп, ревнив, завистлив или злобен, мы понимающе киваем головой, и лишь когда нам вплотную приходится сталкиваться с красочными проявлениями скупости, ревности, зависти или злобы, мы с отвращением отворачиваемся, – так точно с некоторым гербарийным пристальным любопытством склонны мы засматриваться на высохшие и мертвые ветви и сучья еще живого растения, – но уже высохшие и мертвые листья на тех же ветвях и сучьях вызывают в нас некоторое тонкое и необъяснимое раздражение, и мы инстинктивно тянемся оборвать их, – чтобы продолжать как ни в чем ни бывало любоваться профильной оголенностью умерших веток без листьев: нас привлекает в них некая магия, но природа любой магии универсальна, – и потому, раз почувствовав ее в оголенной ветке на фоне осеннего неба, без труда начинаешь улавливать ее в любой точке и перспективе универсума…

 
Ты видишь, как издалека
зловеще щурится прохожий,
как бы не слишком, а слегка
в промозглой тьме с собой не схожий?
 
 
Ты слышишь звуки увертюр,
что, раздвигая мглу тумана,
ряд тускло оживших гравюр
выводят прямо из романа?
 
 
Внимаешь песням ты без слов,
в которых тлеющие листья
уводят нас в провал углов, —
точно под рембрандтовской кистью?
 
 
Тогда поверь, что ночь и даль
лазури тихую мансарду
хранят, где светлая печаль
нас ждет с улыбкой Леонардо.
 

4

Быть может, последняя чем-то напоминает рассказ о человеке вместо самого человека, и потому только нам особенно близка, – вот почему и взгляды беспощадно страдающих людей становятся предельно выразительными не тогда, когда они страшно и пронзительно кричат о своем страдании, а тогда, когда они (люди), напротив, делают все от них зависящее, чтобы показать, что они о нем (страдании) забыли и даже пытаются жить, точно его с ними нет, и вот эта полная непричастность страданию, причем мнимая или искренняя, совершенно неважно, если она правдоподобно сыграна, точь-в-точь как у животных способна умилить до слез…

 
Осенний лес, как кроткий нищий,
отдав земле остаток сил,
не о тепле и не о пище —
но о забытьи лишь просил,
 
 
о том забвеньи же невнятном
холодный дождик моросил,
и мир о чем-то непонятном —
да и том уж не просил…
 

5

Когда небо в октябре становится бледным, далеким и застывшим, когда тоже бледными, далекими и неподвижными кажутся облака, когда вслед за ними и воздух делается холодным и бездвижным, и листва стынет в нем, а солнечное холодное сияние облегает ее, точно невидимое стекло, когда листопад ускоряется на глазах и в городе начинает пахнуть прелой растительностью, а в городских парках открываются вдруг забытые дали и перспективы, так как с каждой оголенной веткой высвобождается невидимый прежде угол дома или часть улицы, когда вид далекого неба сквозь оголенные деревья привносит тревожную ноту, когда гудит весь день ветер, и солнце то сияет с каким-то протяжным мрачноватым звоном, то сквозит в облаках, как нарисованное, когда из неба время от времени, подобно фантастической симфонии, разливаются странно неравномерные, неравноцветные и неравнозначные солнечные лучи, топя город в рефлектирующем нервозном сиянии, когда в половине шестого уже темно, и темнота эта не прозрачная и звонкая, как весной и летом, а густая и выпуклая, так что и бледный половинчатый месяц на ее фоне наливается буквально с каждой минутой серебристым блеском, и небо в течение какого-нибудь получаса теряет свое светлое очарование, делаясь сначала серо-лиловым, потом фиолетовым… и тут же появляются звезды, и когда, наконец, прогуливаясь по городу и стараясь не наступать на кленовые и каштановые листья, замечаешь, что ближняя сторона тротуара темная, а дальняя светла отражениями витринного ряда, и если подует ветер, то на тусклом асфальте обязательно зашевелятся тени от ветвей или занавесок, – короче говоря, в такие дни рождается в душе один и тот же вечный вопрос, а именно: поэтическое восприятие осеннего пейзажа, ну, скажем, такого рода:

 
Как бы застывшим полувздохом облака
немеют в холоде невыплаканных синей,
Пустого парка обгоревшая строка
томит последней дорисованностью линий.
 
 
Точно придуманные женские глаза
ласкает в окнах ускользающая просинь.
И как от музыки безбольная слеза
ложится на душу теперешняя осень.
 
 
И кажется тогда, что будем вечно быть,
а если жизнь, как этот год, и прекратится, —
то лишь чтоб уж ничто с тех пор нам не забыть,
и чтоб уже ни в чем с тех пор нам не забыться…
 

Или что-нибудь подобное, – итак, это поэтическое восприятие осени изначально пребывает в душе, наподобие платоновских идей, или под магическим воздействием ежегодно засыпающей природы человеческий дух заново и на свой страх и риск воссоздает его? и если есть возможность однозначно на него ответить, значит, вопрос был задан не совсем правильно.

XXXII. Баллада о Точном Сопоставлении

1. Перед грозой

 
Сонно стекленеет
плавящийся зной,
все тревожней веет
темной тишиной.
 
 
В небе, где струилась
пламенная мгла,
с воздухом смесилась
сумрака зола.
 
 
Нервно встрепенулся
лист – и закоснел,
ветер шелохнулся
и – оцепенел.
 
 
Но затишье минет,
и на никлый цвет
торжествуя хлынет —
ливень или свет.
 

2. Добрый старый слуга

Как это ни странно, ничего нет проще, нежели отыскать определенное и, кстати, вполне удовлетворительное соответствие между явлением природы и душевной жизнью человека: на этом зиждется даже одно из основных ответвлений классической поэзии (лучше всего его выразил наш Тютчев), – и чем сложнее и тоньше пейзажное движение в природе, тем адекватней оно потаенным процессам, непрерывно свершающимся в человеческой психике, – так что в нашем случае наблюдения над довольно редким явлением летней грозы, которая может разрешиться именно не грозовым дождем, а внезапным оттоком дождевых облаков и сияющим торжеством осилившего грозу солнечного света, – оно, это чудесное явление, вполне сопоставимо, например, с важнейшим для нашего внутреннего развития моментом преодоления нами нашего главного страха, – и только тот, кто осознал до конца, насколько грозен и могуществен этот страх, насколько он держит нас в непрестанном повиновении и насколько трудно его преодолеть… и в то же время только тот, кто каким-то счастливым образом все же преодолел его – поистине здесь, помимо душевного подвига, нужно еще и стечение благоприятных обстоятельств – а преодолев, узнал на собственном опыте, что следствием преодоления всегда и без исключения является появление в душе непонятно откуда взявшегося изобилия просветленных чувств и мыслей, – да, только тот, быть может, согласится со мной.

В самом деле, наши основные – то есть врожденные и практически неустранимые никем и ничем – страхи подобны нашим же старым и верным слугам, которые, служа нам верой и правдой, оберегают нас не только от опасностей мира сего, но и от дверей в Неизвестное, а между тем только смело и опрометчиво открыв одну из них, можно войти в новый для себя мир, тогда как другого входа туда, к сожалению, нет, – итак, наши слуги-страхи, будучи к нам приставлены от рождения, зная нас как облупленных, догадываясь своей безошибочной интуицией, что есть все же на этом свете двери, точно созданные для того, чтобы мы через них вошли, тем не менее на всякий случай и по привычке устраивают неприличную потасовку с нами всегда и без исключения, когда судьба сталкивает нас лоб в лоб с подобной дверью: и разыгрывается в тот момент одна и та же, наполовину комическая, наполовину трагическая сцена, когда мы и наш конкретный персональный страх, схватив друг друга за грудки, пыхтя и злобствуя, катаемся молча по полу, но в конце концов, как и полагается, мы берем верх, поднимаемся, перешагиваем через побежденный страх, открываем заветную дверь – там, свет, воздух и новая жизнь! – делаем шаг в только что завоеванное с таким трудом жизненное пространство, глубоко забираем в легкие опьяняющий тонкий эфир, а потом с некоторым виноватым упреком оборачиваемся к нашему незадачливому слуге, как раз поднимающемуся с пола: «Мол, что же ты нас удерживал?», однако тот, чертыхаясь и отплевываясь, демонстративно смотрит в сторону: догадываемся ли мы, что делает он это, как и подобает образцовому старому слуге, единственно из благородного побуждения – чтобы мы сами не догадались, что он боролся с нами только для вида?

XXXIII. Баллада о Гносеологии Гномов

1

Я не однажды обращал внимание на то, что выражение лица у малорослых людей как правило угрюмое, но выразительное, они избегают наших взглядов, однако, если нам случится встретиться с ними, что называется, «лоб в лоб», они выдерживают наш взгляд и смотрят на нас до тех пор испытывающе и исподлобья, пока мы первые не отвернемся в некотором смущении, – нам трудно представить себе их внутренний мир, мы не можем вообразить их мыслей и чувств, нам практически невозможно догадаться, какая у них профессия или хобби, и чем они вообще занимаются в жизни, и есть ли у них семья, и каковы их отношения с родителями, собственными детьми и между собой: да, все это для нас «книга за семью печатями», нам, разумеется, и в голову не придет спросить у них, который час или как пройти туда-то, и они нас тоже никогда об этом не спросят, – мы живем с ними на одной земле, но как бы в параллельных мирах, точно с инопланетянами.

Итак, мы ничего о них не знаем, но если бы нас спросили об их мировоззрении в целом, мы, пожалуй бы, сказали, что эти люди скорее всего не думают о жизни в целом, но всегда о тех или иных ее частностях, и это, быть может, в первую очередь отличает их от нас, «простых смертных» и обыкновенных людей, когда же человек не думает о жизни в целом, трудно себе представить, чтобы он понимал, что такое смерть, ибо поистине смерть есть всего лишь оборотная сторона жизни в целом; а там, где нет ни жизни в целом, ни ее противоположности – смерти, нет и развития, нет жизненных фаз, нет тайны возраста, – нам и в самом деле невозможно вообразить таких людей как малыми детьми, так и глубокими старцами: они точно родились малорослыми крепышами с обильной растительностью на лице и угрюмым выражением физиономии, просто в детстве они были крошечными экземплярами описанной породы, а потом, с годами лишь увеличивались в размерах, не меняясь нисколечко по существу, словно маленькие матрешки исчезали постепенно в более крупных матрешках.

По этой же самой причине нам трудно себе представить их смерть, у нас такое ощущение, что они либо живут вечно, либо в один прекрасный момент таинственно и бесследно исчезают из этого мира: без смертельной болезни, без предсмертных страданий, без погребений и вообще без всего, что касается «последних вещей»; а ведь они сами должно быть тоже незаметно, но пристально наблюдают за нами и наверняка успели обратить внимание, как важны для нас эти «последние вещи» и как вся наша жизнь незримо вращается вокруг них, – и что же они должны думать на этот счет? завидуют ли они нам? или чувствуют, наоборот, внутреннее преимущество над нами? кто знает?

2

 
Средь нас были странные дети,
что в детстве хотели остаться, —
и вздумали помыслы эти,
как в сказке, от них отделяться.
 
 
Им грустно казалось смириться
с серьезностью будней житейских —
куда как приятней резвиться
в привольных полях Елисейских!
 
 
Там демоны, люди и боги
танцуют, играют на флейте,
а здесь мамы с папами строги,
как будто и не были дети.
 
 
Там нет ни рожденья, ни смерти,
там жители в юность одеты,
и даже заядлые черти
сияют там радостным светом.
 
 
И как под удобным предлогом
спектакль покидают в антракте,
покинули мир – но пред богом
предстали в решающем акте.
 
 
И что же: похожим на хохот
сквозь щель в преисподнюю дверцы,
а может на ангельский шепот,
идущий от самого сердца,
 
 
сказал им таинственный Голос:
«Я в лоно Мое не приемлю
до срока не вызревший колос:
вернитесь на грешную землю
 
 
и снова живите как дети,
хоть облик и будет ваш жуток,
не ангелам быть же в ответе
за ваш неразумный поступок!
 
 
Я сделаю смерть недоступной
для вашего малого роста —
но с жизнью, как страсть, неотступной,
бороться вам будет непросто!
 
 
Идите и сказку верните
душою черствеющим людям,
и жертву собой принесите:
за это мы вас и рассудим».
 
 
Изрек – и вот бывшие дети,
что мило под солнцем резвились,
в невиданных прежде на свете
волшебных существ превратились,
 
 
и – гномами разными стали,
и так же, как люди, старели,
и жить, вероятно, устали,
но смерти найти не умели.
 
 
Лишь ножкой стучали о ножку,
да глазками злобно косили,
когда мимо них по дорожке
людей на плечах проносили.
 
 
И глядя с враждой безыскусной
на бледную в лицах их краску,
все думали с завистью грустной,
что скрылись те в лучшую сказку.
 

3

Карлики и малые дети начинают внушать подлинный ужас, когда они способны совершить зло, во-первых, не имеющее видимой причины, а во-вторых, далеко превосходящее границы обычного человеческого воображения.

Карлики – это особый вопрос, но дети суть существа, по самому своему природному определению неспособные накопить жизненный опыт, достаточный для хладнокровного убийства, каузальность в детских злодеяниях полностью отсутствует, – и потому если оно все-таки имеет место, то кажется нам поистине сатанинским, феномен хоррора входит в мир, но любопытно, что последний характерен только для западной и преимущественно англосаксонской цивилизации, а наша русская культура – за исключением одного-единственного Гоголя – понятия о нем не имеет, тогда как дьявольский ребенок и даже кукла как ребенок в ребенке суть запатентованные герои западных хоррор-фильмов, причем на высочайшем художественном уровне, а удавшееся качество, как известно, всегда свидетельствует о несомненной, пусть и пока невидимой экзистенциальности изображенного феномена.

У нас же, русских, злое дите дальше хулигана и бандита не пошло, стало быть, подлинным хоррором в этом плане у нас и не пахнет, да и на практике я ни в западных, ни в российских детях подлинного хоррор-зерна никогда не примечал, есть ли они вообще на житейском уровне? может быть, и нет вовсе, – откуда же тогда возникли хоррор-ребенок и хоррор-кукла в западной литературе и кинематографии?

Я думаю, что они возникли из глубочайшей проблематичности существования души у западного человека: приглядитесь к лицам русского и западного человека – когда смотришь очень внимательно в глаза русскому человеку, то как бы он ни хитрил, как бы ни вилял и как бы ни отводил взгляд, остается твердое ощущение, что, идя по этому взгляду, как по извилистому пути, вовнутрь иглы, рано или поздно придешь к его душе, в чем бы она ни заключалась, – когда же смотришь в глаза западному человеку, то как бы искренне он ни смотрел на вас при этом, ощущение существования души, стоящей за его взглядом, не то что бы упраздняется за ненадобностью, но остается под громадным вопросом.

И нельзя никоим образом сказать, недостаток это или достоинство, потому что вместо души открывается какая-то великая, безграничная и по-своему одухотворенная Пустота, которая любые наши возвышенные и прекрасные представления о душе с избытком компенсирует, – правда, из такой Пустоты может в виде исключения вытекать и хоррор: это не значит, что он на самом деле вытекает, просто – может вытекать и все, ведь Пустота по определению источник любых проявлений жизни, вот детский и кукольный хоррор оттуда и вышли: пока как возможности, но возможность есть ведь не что иное как особая форма реальности, и доказательство тому – житейское существование посреди нас лилипутского племени, представители которого, хотя и ближе нам, чем инопланетяне, все же внутренне от нас настолько далеки, что разница между ними и сказочными персонажами становится поистине неуловимой.

XXXIV. Баллада о Черной Неблагодарности

1

Древние римляне больше всего на свете порицали в людях чувство неблагодарности: казалось бы – ну что за мелочь по сравнению, скажем, с такими нравственными качествами как трусость, безжалостность, равнодушие, предательство или жестокое насилие по отношению к слабым, – правильно, все познается в сравнении, и любое мнение человека – в том числе и насчет далеких от повседневности вопросов – следует рассматривать как прямое продолжение его внутреннего существа, – это в равной степени относится и к нациям.

Древние римляне были империей, более того, великой империей, а это значит, что они расширяли свои владения с той минимальной степенью жестокости, которая была необходима им для достижения собственных имперских целей: если бы они были миролюбивы, они бы вовсе не смогли создать империю, а если бы степень их жестокости значительно превышала минимальную, то их империю нельзя было бы назвать великой, – итак, еще один пример так называемой «золотой середины»: действительно, для того времени Римская Империя была светом, – когда же подчиненный народ добровольно признавал римское владычество, исправно платил налоги… впрочем, большего от него не требовалось: много ли это? мало ли? учитывая врожденное людям и нациям стремление к свободе и самостоятельности, это очень мало, а беря в расчет то смутное время, когда и в помине не было какой-либо защищенности от внешних врагов – зато враг подчиненного и лояльного к римлянам народа автоматически становился и врагом самой Римской Империи – может быть даже и много.

В конце концов, Римской Империи давно уже нет на свете, а человечество – что там ни говори – до сих пор потрясено ею хотя бы как просто эстетическим феноменом гигантского масштаба, еще раз стоит подчеркнуть: римляне готовы были защищать своих союзников – при условии опять-таки их безусловной лояльности – до последней капли крови, – политическое лавирование, хитрость, малодушие, а тем более предательство в таких случаях им были неведомы, и это, в общем-то, не есть нечто само собой разумеющееся, как мы видим на примерах других, и в особенности, поздних империй.

И вот когда римляне готовы были отдать жизнь за тех или иных обитателей своей Империи – требуя взамен лишь налоги и лояльность – а те вели себя как тот пресловутый волк, что вечно в лес смотрит, как раз и возникал столь же спорный по сути, сколь и космический по масштабу феномен неблагодарности, который так остро чувствовали римляне и который напрочь отрицали их противники: осуждать неблагодарные народы – то есть всех тех, кто, не признавая римского владычества, восставал против них – мы не имеем никакого права, нынешнее «суммарное общественное мнение», если так можно выразиться, даже целиком и полностью на их стороне, но остается все же некоторый неприятный привкус на языке, – в нем все и дело.

Поразительно, что этот привкус, каким-то образом минуя собственную сугубую физиологичность, обрел бессмертный статус: наверное, потому, что история, будучи уникальной в своем фактическом раскладе, все-таки повторяется на сюжетном уровне: названный повтор я почувствовал на примере недавнего и печального разрыва между Россией и Украиной, – нынешняя Россия в своей сокровенной сути, как ни странно, тоже империя, и пусть ей далеко до Римской – прежде всего потому, что стоит под большим вопросом, несет ли она свет миру – но иные и вполне благородные черты роднят ее с ее великой праматерью, – и прежде всего это, конечно, зафиксированные исторически деяния России, когда она жертвовала своими кровными интересами ради интересов своих союзников или зависимых от нее народов: прочие империи, стоит повторить, как будто подобными деяниями не отличились.

Другое дело, что в российской ментальности присутствуют черты, которые резко отталкивают от нее, увы! слишком многих жителей нашей планеты, и получается, что страна в иные моменты излучает что-то почти божественное, а между тем ее люди с точки зрения возможности уважать их другими людьми находятся на таком низком уровне, что «божественный сюжет» оказывается вместе и чудовищной провокацией: здесь сердцевина русской судьбы и русской трагедии, – мы, русские, прекрасно отдаем себе отчет и в нашем хамстве, и в нашей жестокости, и в нашем мелочном коррумпированном бюрократизме, который уничтожает в зародыше все те великие гуманные идеалы, которые так замечательно нащупала и выразила наша литература и, главное, в нашей врожденной неспособности так обустроить наше повседневное житие-бытие, чтобы соседние народы, по крайней мере, не бежали от нас, как черт от ладана.

Но они от нас бегут… мы утешаем себя тем, что и они «не без греха», а у нас есть тоже прекрасные качества, которых нет у других… все это так, – но нет, как говорится, дыма без огня, и если от нас бегут, если нас упорно не уважают, значит, есть в нас нечто такое, что перевешивает на данный момент все наши достоинства, потому что лучшего зеркала, чем «в других глазах», пока еще не найдено.

Стало быть, Российская Империя как «колосс на глиняных ногах», причем глиняные ноги следует понимать прежде всего в нравственном смысле? скажут: а пророчества Ванги насчет «божественной солнечности» России? да я первый в это свято верю, но мой долг как обыкновенного человека не отходить ни на миллиметр от повседневно-исторического Хода Вещей, о сверхъестественных реалиях пусть заботятся те, кому они «на роду написаны», – однако это уже другая тема.

Итак, Черная Неблагодарность – что же это такое? это – когда чужое государство наделило вас землями величиной с Европу и даже вручило вам ключи правления от них, а вы… вы внаглую объявили своего благодетеля вашим злейшим врагом и переметнулись на деле к его самому страшному реальному врагу, – римляне от такого союзничка, прежде называвшегося «братским народом», конечно, не оставили бы камня на камне и в самом буквальном смысле – Россия ограничилась двумя сравнительно небольшими кусками земли.

Но страшно не это, страшно то, что ни та, ни другая сторона не простят случившегося ни другому, ни себе самому: вообще нельзя дарить земли, ибо они даются живущим на них людям и народам только в результате глубочайших и радикальных (войны) или (что гораздо чаще) естественных и постепенных (на протяжении веков) исторических процессов, а тем более нельзя дарить земли своему тайному врагу – возникнет провокационный прецедент, который уже никто и ничто не сможет разрешить мало-мальски удовлетворительно, – ни вы, ни ваш враг, ни ваши друзья, ни ваши враги, ни история, ни астральные иерархии, никто и ничто… да вот вам похожий пример из повседневной жизни.

2

 
В людях пороков различных не счесть,
есть и такие, в которых есть честь.
 
 
Честь есть, однако, отнюдь не во всех,
если ж без чести порок, то он – грех.
 
 
А подтвержденьем слов этих для вас
пусть и послужит мой грустный рассказ.
 
 
Был у меня замечательный друг:
не было лучшего парня вокруг.
 
 
Все я готов был отдать за него, —
думал, что также ему ничего
 
 
будет не жалко за дружбу отдать,
что нас сближала, как воинов рать.
 
 
Общие были у нас как враги,
так и те люди, что нам дороги.
 
 
Не было женщин на нашем пути,
что бы сумели нас врозь развести.
 
 
Правда, он беден был, я же – богат, —
но ведь и был как родной он мне брат.
 
 
То ли я ангелам внял в тишине,
или то бес пробудился во мне, —
 
 
я ему пару домов подарил,
и мой подарок законом скрепил.
 
 
Что же? и года с тех пор не прошло —
все между нами вдруг к черту пошло.
 
 
Начал я странную вещь примечать:
взгляд свой на сторону стал обращать
 
 
разбогатевший заветный мой друг, —
брать не чураясь подачки из рук
 
 
тех, что недавно – я в толк не возьму —
были врагами и мне, и ему.
 
 
Гнев мою душу, как пламя, объял:
сходный когда-то в Ахилле взыграл.
 
 
С парой мне истинно верных друзей
к другу ворвался я в дом, как злодей:
 
 
«Дом этот будет, как прежде, моим,
ты же к хозяевам новым твоим
 
 
прочь убирайся, нет, я не шучу,
знать я отныне тебя не хочу!»
 
 
Дарственную мне мой друг показал:
я ее в клочья смеясь разорвал.
 
 
«Боже, – шепчу сам в душе, – помоги!
стали мы худшие с другом враги».
 
 
Больше скажу: лишь опасность войны
с теми людьми из другой стороны
 
 
мне не позволила все отобрать,
что как дурак умудрился я дать
 
 
парню, что просто предателем был,
и о натуре своей не забыл.
 
 
Разных изъянов не счесть и во мне:
больше их даже, чем в нем – и втройне.
 
 
Просто различен в изъянах их вес:
так, есть одни, покровитель чей – бес.
 
 
Есть и другие: как звери в глуши,
дети они неустройства души.
 
 
Но большей разницы в мире и нет:
здесь и на суть нашей ссоры ответ.