Текст книги "Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады"

XLIV. Баллада о Случайной Встрече

1

 
То, что общенье людей протекает по тем же законам,
что и вращенье планет вкруг оси им присущих орбит:
то есть планеты одни друг от друга сравнительно близко
в танце безмолвном плывут, а взаимные так далеки
прочих орбиты планет, что бессмысленно даже о связи
их нам всерьез говорить, – в этом, вроде б, сомнения нет.
Все же первичность любви как основа чего-то такого,
что заставляет забыть аналогию с миром планет, —
да, эта тайная власть над душою любовного чувства
нас принуждает искать даже там и тогда компромисс,
где и когда ему быть по-хорошему вовсе не нужно.
Связь навсегда прекратить, став подобным небесным телам,
что друг о друге и знать по причине пространства не могут,
их разделившего, – вот какова наша первая мысль:
будто природа сама очертила, как мелом, границу
между иными людьми – перейти роковую черту —
значит создать прецедент. Разве сущность любого конфликта
не состоит только в том, что сближенья хотели достичь
обе его стороны, но сближение им не лежало?
и катастрофы любой заключается горькая суть
в том, что чрезмерно близки стали кто-то, а может быть, что-то:
были б они далеки, пусть чрезмерно, не мог бы войти
в мир их коллизии взрыв. Потому о дистанции думать
как о законе святом – он и правит движеньем планет! —
значит всегда и везде о гармонии думать великой,
все остальное потом, но хоть это звучит хорошо,
самого главного нет здесь – того, что отмечено выше.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Речь ведь там шла о любви как о высшем начале души, —
и вот в согласии с ним дискомфортное мучит нас чувство,
если, дойдя до черты, где с людьми музыкальная связь
перестает вдруг звучать и сплошные идут диссонансы,
мы, несмотря ни на что, не пытаемся дальше искать
новых в общенье путей и гармонии в музыке новой.
Совести слабый укор, точно старой занозы игла,
сердце тревожит слегка, но с завидным зато постоянством
всякий по жизни нам раз, когда ставить готовы мы крест
на человеке ином, отношения с ним прерывая,
если ж, с другой стороны, мы себе только ставим в вину
произошедший надрыв, и все делаем, чтобы поправить
с ближним бесценный контакт, – тогда чувство такое у нас,
будто на чашу весов символически жизни и смерти
кто-то дары положил, и есть в каждом свой собственный смысл,
но, по совету души, мы дар жизни опять выбираем:
все, о чем сказано здесь, на себе я самом испытал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Разве не ценно лишь то, что постигнуто опытом личным?
были с женою у нас, как и водится, нет, не друзья —
просто знакомые: два симпатичных и умных еврея,
правильно – муж и жена, – когда пары общаются две,
лучше всего результат, заодно и играть можно в карты.
В гости ходили мы к ним, а они с удовольствием к нам,
было о чем поболтать – хороши эмигрантские сплетни!
вкусна была и еда: хлебосольство с обеих сторон
реже и реже в ходу, а у немцев не принято вовсе.
Всласть почесать языком не с любым человеком дано:
уши развесить не все вам на ваши беседы готовы,
очень уж им повезло в этом плане, увы! за наш счет,
слова я вставить не мог: говорил он буквально часами,
правда, отнюдь не скучны были мне разговоры его.
Странен был только эффект наших встреч интересных и частых:
как на дрожжах после них поднималась энергия в нем,
я же, напротив, хирел – и как в выжатом трижды лимоне,
соки и силы во мне истощались – как будто шприцом
высосал все из меня некий злой непонятный волшебник…
Вспомнить тогда мне пришлось, как в народе у нас говорят,
что энергийный вампир – человек, говорящий без меры,
и – очень важный момент! – если слушать он вас не готов.
Выдержал я почти год, и похерил я наше общенье,
точно курить завязал: да, обиделись крепко они
на меня и жену, не подав к расхождению повод:
так они думать должны, – и действительно, тихий развод
без объясненья причин, вообще без любых разъяснений, —
самый болезненный он. Как заноза, он будет свербить
душу обоих людей до скончанья земного их века,
и невозможно изъять ту занозу, а вот почему, —
это мне трудно сказать: далеко я не все еще знаю.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Минуло несколько лет, мы ни разу не видели их,
в том же районе живя, но однажды, во время прогулки
в парке, далеком от нас – лишь случайно туда забредя —
нет, даже больше того: на окраине этого парка
с ними столкнулись мы в лоб. Оскорбленные, сделали вид,
что нас не видят они, мы приветствовали их сердечно:
в лучшие как времена, завязалась беседа опять,
правда, была коротка она – пара обычных вопросов:
все ли в порядке у вас? как здоровье? как дети? потом
нечего спрашивать вдруг и у них, и у нас оказалось.
И нам расстаться пришлось, точно людям бездонно чужим,
странно же было лишь то, что могли мы с женою подумать,
будто позвонят они, хоть была вероятность звонка
и до смешного мала. Нет, нам больше они не звонили,
и это тоже была на занозу похожая боль, —
впрочем, скорее не боль, а на сердце свербящее чувство:
что-то случилось не то, а вот что, очень трудно понять.
Прежде всего – не решить, было б лучше иль было бы хуже,
в случае к нам их звонка, я имею в виду: для души,
ибо – скажу о себе – во все время общения с ними, —
пусть я все время страдал, – но занозы не знала душа.
Может, большой это грех – умертвить в людях теплое чувство,
а заодно и в себе, пусть ему далеко до любви:
теплое было оно, а гармония, та – холоднее,
след ее в наших сердцах – той занозы свербящая боль.
 

2

Всякий раз, когда человек уверяется, что его общение с тем или иным ближним – или дальним, неважно – наткнулось на непреодолимые границы – подобно тому, как гоголевская панночка не могла перешагнуть через обведенный Хомой магический круг – и вот уже сделаны сотни попыток перейти черту: то есть нащупать хоть какую-то мелочь, которая бы связала заново обнаруживших вдруг между собой непроходимую бездну людей, но все эти попытки закончились неудачей и дальнейшими разочарованиями, – итак, всякий раз, когда человек, остановившийся перед вышеописанной роковой чертой, ставит крест на надломившихся отношениях, решив для себя, что никогда уже в нем не будет музыки, а если не будет музыки, то и ничего не будет, – да, всякий раз тогда именно и входит в мир царица-Смерть, когда же человек в сложившейся ситуации, несмотря ни на что, продолжает и дальше искать контакт, продолжает работать над собой, верно предположив, что вина на испорченном приятельстве лежит в равной мере и на нем самом, продолжает верить, что рано или поздно его попытки хотя бы минимального сближения увенчаются успехом, – тогда уже входит в мир другая великая миропомазанная сестра: царица-Жизнь.

А еще в жизни нередко бывает так, что вот годами общаешься с какими-то хорошими людьми, и нет между вами вроде бы ни ссор, ни обид, ни даже досадных недоразумений, и они, эти люди, тоже, конечно, считают вас добрыми приятелями, и все идет «как по маслу», и все-таки вы примечаете, что после каждого общения с ними вы как-то странно разочарованы и опустошены, и вы не можете понять, от вас ли это зависит или от них, и так или иначе в душе остается какой-то едва уловимый привкус, как после неудобоваримой еды, и со временем его становится все больше, а вы на глазах уподобляетесь еще и тому снобистскому знатоку музыки, который возомнил, будто в камерном концерте (вашего узкого общения) некий музыкальный диссонанс постоянно оскорбляет его утонченный слух и залегает вечной занозой в душу, – короче говоря, все не то или, точнее, не совсем то, и тогда рано или поздно наступает разрыв: тихий, потому что никто никого не оскорбил и не обидел, и в тоже время резкий и окончательный, потому что вы твердо решили раз и навсегда избавиться от свербящей в душе занозы.

Но если однажды, спустя долгие годы, во время прогулки, в какой-нибудь отдаленной парковой аллее на другом конце города, куда вы и заходите, быть может, раз в год, вы наткнетесь вдруг на этих людей, и они в первый момент инстинктивно попытаются сделать вид, что вас не заметили – ведь это вы были инициатором разрыва, вы их оттолкнули, вы не искали с ними примирения – а вы как ни в чем ни бывало тепло и от души разговоритесь с ними, поскольку эта встреча вас нисколько не отягощает, она коротка и никаких последствий иметь не может, – так вот, знайте заранее, что после нее вы поневоле будете ждать их телефонного звонка (формального, как, мол, у вас дела?) или хотя бы думать о нем, и это до скончания дней ваших, – и тихая и упрямая радость оттого, что звонок этот так и не последовал, будет отравляться трезвым и ясным сознанием того, что вы, может быть, поступили и правильно, закончив отношения, но все равно не лучшим образом (а как поступить лучшим образом, вы так и не узнаете), и вот это итоговое ваше сознание тоже будет подобно занозе, и неизвестно еще, какая заноза глубже засядет в вашу душу и больнее будет там свербить: прежняя и давняя от общения или заново и после нежданной встречи в парке, осознанная от прекращения общения.

XLV. Баллада о Лунной Полночи

1

При слушании почти любой хорошей музыки у нас непроизвольно рождается в душе та самая знаменитая «светлая печаль»… о чем мы в этот момент печалимся? о том, кем были или хотели быть, но никогда не стали? о своих имевших место, но еще больше неосуществившихся любовях? или о детстве как той волшебной стране, однажды выйдя из которой уже нельзя возвратиться? о том ли, что нам рано или поздно придется покинуть эти милые и обжитые места? или о том, что еще безотрадней, пожалуй, было бы оставаться в них на вечные времена? мы тоскуем в конечном счете о том, что жизнь всегда задает нам очень серьезные вопросы, наподобие вышеприведенных, на которые мы ответить удовлетворительно никогда почему-то не можем, так что эта светлая печаль или просветленная грусть есть адекватное выражение в душе онтологической неопределенности жизни: она (то есть печаль или грусть) скользит по краю нашей души наподобие белых облаков, что плывут и тают в голубом небе…

2. Ночные облака – 1

 
Как истлевшие мощи веков
к трубам ангелов Судной весны,
проплывают гряды облаков
в безотрадном сияньи луны.
 
 
Стоит чутким забыться лишь сном —
в сновиденья скользят облака:
словно в зеркале бледно-ночном
надвигается тень двойника.
 
 
Точно демонский конный отряд,
обходя полуночный обрыв,
черной мессы свершая обряд,
роковой завершает прорыв.
 

2. Ночные облака – 2

 
Душная ночь
упразднила и небо, и землю, —
лишь облака
под бледнеющей мчатся луной.
 
 
Пусто вокруг,
и в безмолвье ни жизни, ни смерти, —
только в душе
жутко роется ветер ночной.
 
 
Если б скорей
завершился над полночью этой
бег облаков,
точно демонский конный прорыв.
 

3

Но когда чарующая неопределенность жизни вдруг заменяется острейшим противостоянием добра и зла, когда черное бездонное страдание подступает к повседневности, дошедшей до края и в мгновение ока переставшей вдруг быть одной повседневностью, когда неизмеримо превосходящие человеческие возможности космические силы показываются на горизонте, – тогда нет уже места ни легкой печали, ни светлой грусти, тогда немота, безмолвие и оцепенение сковывают душу, и какое-то странное отчаяние парализует инстинкт действия: точно во сне вас душат подушкой, а вы не можете пошевельнуть пальцем…

4. (Э.А. По)

 
В фиолетовом сиянье
декораций мертвой ночи
лунных токов изваянье,
словно черепные очи,
 
 
усмехается над бездной:
может, жутче, может, чутче,
чем все то, что в песне звездной
обошел молчаньем Тютчев.
 

5

И все же не страх, не ужас даже в этот критический момент владеет вашей душой – их тень, правда, носится где-то поблизости – но преобладает ощущение какого-то непостижимого, с трагическим надрывом, величия мироздания, которое выдавило из своих пор казавшуюся вам прежде «божественной» экзистенциальную неопределенность жизни, заменив ее чем-то невообразимо громадным, тяжелым, значительным, внутренне несовместимым и нераздельным одновременно, – иными словами, в мир вошла страшная – потому что расколовшая мир надвое – музыка монотеистской религии…

6. Час духов

 
Кровавым гноем, желтым и потусторонним,
пропитанный насквозь июньский лунный диск
катили бесы в полночь под истошный визг:
«Отец, отец, дозволь – мы вниз его уроним!»
 
 
Вдруг мерный бой часов и колокольный звон,
заставив смолкнуть в безобразных глотках крики,
в оцепеневший мир вошли и вышли вон, —
и как же изменились бесовские лики!
 
 
Внебрачные потомки игрищ тьмы со светом,
они, с собой один оставшись на один,
впервые эту ночь покинули с ответом,
кто же над ними настоящий господин.
 

7

И вот тогда уже ваша прежняя и итоговая, как вам казалось, мысль о жизни, мысль, принявшая когда-то светлый образ белых облаков, тоже кардинально меняется: настраиваясь на новую музыку, она также становится двойственной, темной, безжалостной и безнадежной, она предает гуманистические идеалы, как это сделали когда-то Шекспир и Достоевский, а может, и любой по-настоящему великий творец, она делается игралищем противоборствующих смертоносных Энергий, – и в этом своем радикально преображенном облике она напоминает уже не полдневные облака, а ночные: те, которые скользят не под лазурью, а под великой звездной твердью, и не на фоне отуманенного ласкового солнышка, а на фоне сияющей бледной желтизной мертвой луны, – и тогда о них можно сказать вышеприведенными стихами.

XLVI. Баллада об Аллергической Реакции

1

Боже! как незаметно, но неудержимо накапливаются в совместном житии-бытии последствия мелочных трений между людьми, живущими в едином и, как правило, небольшом по объему жизненном комнатном пространстве, – причем в отношении одних людей: тех, которых мы любим, что называется, до конца, все эти ядовитые недоразумения рано или поздно истаивают, точно туман над болотом в солнечном свете, зато в отношении других людей (и тоже безусловно близких), которым мы можем искренне симпатизировать, но которых именно не в состоянии любить инстинктивной, безусловной и потому всепрощающей любовью, те же самые житейские мелочи, достигая критической массы и не в силах исчезнуть бесследно, приводят в один прекрасный момент к необратимой аллергической реакции: и вот она-то уже, будучи на первый взгляд вполне безобидной – ну куда ей, казалось бы, до иной смертельной вражды? – на самом деле и есть внутренняя, то есть свершающаяся без видимых и серьезных оснований смерть любых отношений… нет, последнее продолжается, и быть может, даже из него со временем исчезают конфликты и мелкие ссоры, но это только потому, что участники его не однажды «обожглись» и не хотят больше наступать на «больную мозоль», – они тщательно избегают тем и ситуаций, где взаимная аллергическая ситуация может повториться, очерчивая тем самым вокруг себя как бы магические круги, которые отныне нельзя – то есть нежелательно – переступать… но чем чаще и чем последовательней они это делают, тем крепче укореняется в их душе этот самовольно найденный и добровольно и добротно оформленный «ритуал отчуждения», так что если бы их спросили, верят ли они в «объективное» значение исполняемого ритуала, или он есть лишь их «субъективная» выдумка, они бы уже не знали что ответить… но быть может, так именно соприкасаются в нашей жизни все решительно реальные и умозрительные феномены.

2

 
Положим, пока вера в жизнь была жива
в нас – чуть с иронией за женщин наших бились
мы – ну а те, как отсыревшие дрова,
в объятьях наших то горели, то томились.
 
 
Но если игры эти – завтра иль теперь —
ненужным хламом отойдут к царице-Смерти,
то – раскрывается таинственная дверь,
и заживо тот хлам в душе дербанят черти.
 
 
А ведь под маской этих чертовых гостей
скрывались наши чувства, мысли… что за драма!
и выгнать из души родных ее детей
нельзя, точно торговцев из святого храма.
 
 
Да и все люди, как небесные тела,
вращаются друг подле друга на орбитах
в пропорции прямой от светлых чувств числа,
той аллергической реакцией убитых.
 
 
И как верблюжий не задержит караван
на него лающий до хрипа пес задорный,
так никакой святой, пророк или браман
не остановят Ход Вещей Нерукотворный.
 
 
То есть внимание нельзя не обратить,
как просветленные все люди славят дружно
любовь, ее одну… с которой нам и жить,
а им сдавать экзамен на любовь не нужно.
 
 
Они – учителя, а мы – ученики,
но, вспомнив о наставниках в начальной школе,
я вынужден принять решенье по-мужски
и… никому не следовать по доброй воле.
 

3

Наша аллергическая реакция на того или другого человека – причем, как правило, не имеющая под собой реального и серьезного обоснования, на то она и аллергическая – пожалуй, и есть самый верный признак того, что в нас вошел демон, а точнее, мелкого масштаба бес: действительно, всякий раз, когда мы на деле теряем контроль над собственными мыслями, чувствами и поступками, и вместе с тем полностью убеждены, что стоит нам только по-настоящему захотеть и чуть-чуть постараться, как этот контроль над собой будет в нас мгновенно восстановлен, да, именно тогда и, наверное, только тогда в нас входит нечистая сила: та самая, с которой люди сызмальства имеют дело и в которой точно также испокон веков сомневаются, причем оба момента – глубочайшего и реальнейшего соприкосновения и столь же неистребимого сомнения в нем идут рука об руку, и это понятно: пребывание между небом и землей, точно сидение между двумя стульями, как раз и есть отличительная черта бесов, – они не в состоянии воплощаться до уровня людей, но и долго оставаться на ментальном уровне им тоже по-видимому трудно: мешают элементарное неуемное любопытство и врожденный провокаторский инстинкт постоянно сталкивать живые существа с высшей ступеньки на низшую.

XLVII. Баллада о Чувстве Вины

1. Приглашение на казнь

Если мы действительно любим людей за то добро, которое им делаем, и ненавидим их за то зло, которое им причиняем, то все-таки нельзя не отметить, что, даже причиняя им зло, мы испытываем раскаяние, хотя при этом не отрекаемся от содеянного: и потому, сделав им зло и преисполнившись чувством вины, которое, впрочем, никогда не идет так далеко, чтобы вычеркнуть содеянный поступок из списка бытия, наше сочувствие к страдающему от нас человеку напоминает мучительное, но бессильное и бесполезное сострадание того высунувшегося из окна верхнего этажа дома, примыкавшего к каменоломне, и невольного свидетеля казни К., который для пущего театрального правдоподобия не только порывисто наклонился далеко вперед, но еще и протянул руки вдаль, – кто это был? – спрашивает Кафка. – друг? просто добрый человек? – нет, это был скорее хрестоматийный Кай, то есть каждый из нас.

Кафка не описывает взгляд того сострадающего человека, но любой из нас, вспомнив себя в вышеописанной классической ситуации причинения зла ближнему при одновременных укорах совести и без какого-либо раскаяния, дорисует этот взгляд в своем воображении, – потому что он слишком часто наблюдал его в зеркале.

2. Скольжение по обоюдоострой грани

 
Я делал зло – и самым близким людям,
дух злого карлика как будто мной владел:
то не был вызов ни далеким судьям,
ни хулиганства столь знакомый беспредел.
 
 
Как лист осенний, в воздухе мотаясь,
ствола родимого не ведая опор,
я падал вниз, отчаянно пытаясь
смягчить насчет себя суровый приговор.
 
 
Его смягчил я – но какой ценою?
немного проку в чувствах дружбы и любви,
когда они пропитаны виною, —
но разве клятвы не скреплялись на крови?
 

3. Загадочное испытание

Причиняя ближнему незаслуженную боль, мы проникаемся чувством глубочайшей вины к нему, и хотя, как верно подмечено, мы никогда не простим ему этой нашей вины перед ним, все-таки, раз вошедшие в мир боль и вина за нее, никогда уже мир не покинут: в них вечная гарантия того, что мы и ближний наш отныне до скончания века будем привязаны друг к другу кармическими цепями покрепче галерных, – но как и почему такое произошло? да очень просто: ведь наверняка были в том нашем ближнем черточки, из-за которых мы хотели от него удалиться, но были в то же время и другие черточки, те самые нам бесконечно дорогие и родные, из-за которых нам хотелось с ним остаться, – и вот, не в силах отделить зерна от плевел и не желая в то же время их совместной выпечки, мы прибегли к этой крайней и по сути преступной мере: мы соединили себя с ним навсегда посредством причинения ему нестерпимой боли.

Это невероятно, но мне почему-то кажется, что именно такова тайная причина того самого чудовищного и непонятного людям испытания Богом Авраама, о котором мы читаем в двадцать второй Главе первой Книги Моисея: в самом деле, может ли Исаак простить отцу, что тот без малейших сомнений готов был заклать его как жертвенное животное? может ли такое простить отец самому себе? и могут ли они оба подобное невероятное жертвоприношение простить Тому, Кто его организовал? но прощение или непрощение со временем уходят, а кровная связь между теми, кто причинил боль, и теми, кто ее принял, остается на вечные времена, и она, эта связь, быть может, крепче и выше самой любви.

4. Якорь вины

 
Мы часто нашим ближним причиняем боль
не для того, чтоб их намеренно обидеть, —
неблагодарную разыгрывая роль,
должны б себя мы в зеркале в момент тот видеть!
 
 
Но за уколом снова следует укол:
будь то усмешкой, словом, взглядом иль поступком, —
и себя надвое свершившийся раскол
фиксируем мы несмутившимся рассудком.
 
 
Как может человек спокойно мучить тех,
кого на сердце он отчаянно, но – любит?
и почему тот однозначно смертный грех
одну мечту в душе бессмертную голубит?
 
 
Вот в чем она: ведь мы того благодарим,
кто сносит все от нас без страха и упрека!
и сторицей воздать желанием горим!
но можно ль добродетель сделать из порока?
 
 
И хочется из неземного далека
ладони положить на дрогнувшие плечи, —
но из раздвоенного жалом языка
совсем иные выползают с шипом речи.
 
 
И все-таки, как вслед за гноем льется кровь,
и долгожданное приходит облегченье, —
так после оскорблений странная любовь
в нас поселяется монашкой в заточеньи.
 
 
Бесплодными обидами истощена,
она не создана для жизни полноценной, —
однако, может, будет ждать нас лишь она
после спектакля за прикрытой ширмой сценой…
 
 
Итак, рождений и смертей круговорот
чтоб не развел нас больше с нашими родными,
чувство вины мы запускаем в оборот, —
и как же этой древней мудростью сильны мы!
 
 
Так в жесточайшие былые времена
вина людей соединяла в той же мере,
в какой литая цепь – для всех гребцов одна —
пожизненно приковывала их к галере.
 

5. Чудовища

Между людьми – причем, как правило, довольно близкими – иногда проскальзывает в словах, но еще чаще между слов и как бы в мыслях, и даже не в мыслях, а между самими порами душевными нечто невообразимо безобразное: нечто такое, что они даже в себе не подозревали (литературный пример такого безобразия мы находим в страшной догадке Разумихина насчет своего друга Раскольникова), нечто похожее на отвратительную, шипящую, зловонную и ядовитую змею (напоминающую отвратительные искажения лица, если взглянуть на себя в этот момент в зеркало), – и только то обстоятельство, что эта змея никогда не выползает наружу, когда люди остаются наедине с собой, но всегда во время общения с тем или иным человеком, – лишь это счастливое обстоятельство спасает людей до поры до времени от чудовищного подозрения, что подобная омерзительная змея живет в самой сердцевине их существа.

Но быть может, здесь-то как раз и залегают гносеологические – или онтологические? или те и другие вместе? – корни разного рода безобразных фантастических существ: от кобольдов до драконов, тех самых, без которых невозможен жанр сказки, и существование которых в астральной действительности как будто уже не подвергается сомнению, – во всяком случае, присутствие таких чудовищ в межчеловеческом общении, очевидно, что же до их конкретного образа, то он вполне может быть предоставлен фантазии: в конце концов, ничто поистине важное не является в том или ином законченном облике, напротив, некоторое множество образных вариантов, иной раз даже взаимно противоречивых, гораздо точнее описывает глубинную, то есть и повседневную, и метафизическую одновременно действительность.