Текст книги "Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады"

XXXV. Баллада о Грехопадении

1. Глубокомысленная легенда

У индейцев из племени йуку есть странный обычай: рассказчик племени, поведавший слушателям самую древнюю легенду их рода, должен отвернуться от них и, повернувшись к тому мифическому месту, откуда якобы исходит легенда, сказать ей: «Это было на самом деле», – иначе, как гласит обычай, легенда может проглотить как рассказчика, так и его слушателей.

Тут есть глубокий смысл: пока мы не будем убеждены, что жизнь наша сложилась в высшем смысле удачным образом, душа наша будет пребывать в некоторой глубочайшей обеспокоенности, иными словами, несмотря даже на обилие страданий, несмотря на то, что не были, быть может, достигнуты основные поставленные человеком цели, и несмотря на определенное недовольство собой и другими, должно все-таки преобладать, во-первых, чувство, что данные человеку от бога или природы возможности были использованы наилучшим образом, а во-вторых, – и это почти одно и то же – что человеком сыграна некая незаменимая, пусть и второстепенная роль в вечном спектакле бытия, художественной незаменимостью которой он может и должен гордиться, – это и есть то самое, в связи с чем он скажет перед смертью о своей жизни: «Это было на самом деле».

Тогда и жалеть не о чем, и мечтать не за чем, и все встает на свои места, как в хорошем романе, и человек, как герой его, обретает уверенность, что он хорошо сыграл предназначенную ему роль; итак, обязательно должно состояться некоторое субстанциальное удовлетворение прожитой жизнью, даже если в ней не оказалось абсолютно ничего особенного, такое встречается на каждом шагу, и это и очень просто, и очень трудно одновременно, но если оно свершилось, в мир входит ощущение явленного чуда.

Ведь сущность чуда заключается в его полной внутренней завершенности и самодостаточности – фантазия не перелетит его, рассудок его не объяснит, разум перед ним добровольно смирится, сердце не пожелает большего, интуиция с ним втайне согласится и вера на него возрадуется, и все будут счастливы и довольны, но только при условии, что чудо укладывается в жанр повседневной жизни, что оно в данном случае и делает, – и вот о таком именно чуде все в один голос свидетельствуют: «Это было на самом деле», тогда как о прочих повседневных вещах – на которых не лежит печать полной законченности – люди склонны говорить: «Это просто было»: чувствуете тонкую, но великую разницу?

Это происходит тогда, когда человек не вполне удовлетворительно сыграл свою роль, то есть не до конца осуществил собственные возможности, и вот у него появляется странное чувство, будто его жизнь ему приснилась, и чувство это тоже передается окружающим, а о сновидении трудно ведь сказать: «Это было на самом деле», но о нем как раз говорят: «Оно как будто было»; отсюда, между прочим, и проистекают те смутное беспокойство, сомнение и неуверенность, которые неукоснительно ведут к желанию заново сыграть неудавшуюся роль, то есть снова и лучше прожить жизнь, – и надобны либо громадное признание со стороны людей, либо порядочно преувеличенное самосознание, чтобы признать свою прожитую жизнь вполне удавшейся вопреки тайному голосу сердца.

Вот этот самый тихий голос из глубины души и вызывает у большинства из нас неизбывную свербящую боль – настолько незаметную, что стыдно, кажется, даже обращать на нее внимание, и в то же время настолько щемящую и неизлечимую, что хочется закричать от ужаса, но вместо этого мы только молча про себя улыбаемся, точно известный суфлер из-за дерева изобразил ироническую гримасу.

Это произошло еще в Раю во времена Адама и Евы, и с тех пор наш взгляд обрел необозримую палитру оттенков: от ужаса до смеха, что отличает нас от животных, у которых в глазах преобладает одно-единственное, адекватное их сущности выражение, – иными словами, человек стал актером, что и было, быть может, сердцевиной грехопадения, а осознание пола явилось лишь его логическим следствием.

2. Подражание Ницше

 
Великие ль, малые ль мира сего —
как сходны они без одежды!
поистине, нет в них и тени того,
что наши сулили надежды.
 
 
Пусть первым дано (махаонами став)
расправить гигантские крылья —
не скроют они, что их тела состав
весь соткан из снов и… бессилья.
 
 
Одних только мелких страстей и обид
не счесть, как не счесть унижений —
накинули хоть бы насмешливый вид
во время кумирослужений.
 
 
Вторые же… те прокляты век на весах
отмеривать скорбь и страданья,
безумно надеясь за них в небесах
хоть йоту купить воздаянья.
 
 
Но будет оплакать и им суждено
ту правду в слезах изобильных,
что бог отвернулся от слабых давно,
как он отвернулся от сильных.
 
 
И наше участье от них утая,
проститься мы с ними готовы:
осмотр наш окончен, оденьтесь, друзья, —
чтоб мы полюбили вас снова.
 

3. Скользя по мечу обоюдоострому

Когда я вспоминаю о главном завещании тибетских и дзен-буддистов, а именно, о том, что все мы в своей основе и изначально, так сказать, от века, просветлены, – у Будды, правда, волосы встали бы на голове от таких слов, настолько они противоречат всему, чему он учил! а значит, нет ничего в жизни такого, в чем бы мы внутренне, по существу нуждались, что нас сделало бы лучше, выше и чище, или, наоборот, что мы могли бы безвозвратно потерять, – смерть ведь забирает у нас лишь то, что нам по сути не принадлежит, оставляя как раз то, что поистине наше, – итак, когда я, проникнувшись этим глубочайшим буддийски-антибуддийским настроением, вижу, что желать, собственно, нечего, и терять нечего, и страдать не от чего, – для тибетских буддистов страдание есть иллюзия, и от такого утверждения у Будды вторично встали бы волосы на голове! – так вот, когда я, ясно осознавая все это, продолжаю все-таки как ни в чем ни бывало и дальше что-то желать, о чем-то сожалеть и от чего-то страдать, и вместе вижу, что все вокруг меня точно так же живут, жили и будут жить, – итак, когда я, видя и сознавая все это, вынужден придти к выводу, что мир наш, может быть, и в самом деле просветлен в своей основе, и одновременно пребывал, пребывает и будет пребывать во мраке непросветленности, так что дико и нелепо даже представлять, что может быть иначе, и что космос наш когда-нибудь вдруг сделается просветленным, и воцарятся на земле Добро и Свет, а Страдание прекратится, и не останется в мире ничего темного, загадочного и противоречивого, – так вот, проникнувшись вполне этими чрезвычайно мудрыми настроениями, я вспоминаю всякий раз итоговую ремарку всей жизни и творчества Шекспира: ремарку о том, что мир – это театр, и мы в нем – актеры, не больше и не меньше, и все сразу встает на свои места, потому что феномен актера способен, как будет показано ниже, пролить свет на кардинальный вопрос о том, что нас ждет после смерти, а на него мы уже имеем по крайней мере два противоположных, но в равной мере убеждающих ответа: подразумеваю буддизм и ясновидение Эм. Сведенборга – им можно на слово поверить, тогда как множество других аналогичных гипотез приходится отбрасывать, поскольку на каком-то этапе внутреннего развития сердце и ум перестают им верить: так отбрасываем мы со временем не вполне убедительные художественные образы, но буддизм и Сведенборга выбросить из души трудно, как трудно вытеснить из сознания наиболее удавшихся в искусстве персонажей.

Итак, согласно Будде, нет ни бессмертной души, ни Бога, зато есть вечный космос, великое множество богов и бесконечная цепь реинкарнаций, – это одно, Эм. Сведенборгу дано было беседовать с ангелами, и они ему поведали, что Бог есть, и есть вечная духовная жизнь, и к ней приобщается любой человек, прожив на земле один-единственный раз, – это другое: как быть? куда идти? представим себе, что духовный человек, вечно живущий в астральном мире, – это человек-актер, то есть любой из нас в аспекте тех ролей, которые нам суждено сыграть в этой и прочих жизнях: ведь в том мире, как утверждает Сведенборг, нет смерти, нет памяти о ней, смерть там невозможно сознавать, точь-в-точь, как во сне, где тоже нет смерти, а есть лишь страх перед ней, – так что когда нам снятся люди, которых давно нет в живых, у нас никогда во сне не бывает чувства, будто они умерли, и это говорит о многом: когда мы засыпаем, связь с внешним миром становится настолько тонкой и зыбкой, что сравнение со смертью делается более-менее оправданным, – и вот человек умирает, но умерев, не в состоянии осознать, что он умер, однако не может он осознать и того, что заново родился, что снова прожил жизнь, что потом опять искал в бардо11
  Бардо, также Антарабхава (санскр. antarаbhāva) – промежуточное состояние, буквально, «между двумя».


[Закрыть] новое материнское чрево и так далее и тому подобное, и множество жизней проходит перед духовным оком сновидца, поистине точно во сне, и каждая новая жизнь привносит массу разнообразнейших нюансов в его бытие, и в то же время, как будто никаких существенных изменений спящий не замечает: в самом деле, сколько снов мы увидели в течение жизни – разве они хоть что-то в нас изменили?

Итак, нескончаемые инкарнации, как роли пребывающего в вечности человека, если и не правда, то хорошо придумано, не правда ли? ведь и во время игры актер точно так же забывает о себе как человеке: сходным образом, живя повседневной жизнью, много ли мы помним о нашей сокровенной духовной природе? когда же мы вспоминаем о ней, то невольно забываем наши роли, – так уж создан мир, – и то обстоятельство, что в глазах актера, закончившего сцену и тут же, без какого-либо перехода бросающего шутку в съемочную группу, или делающего раздраженное замечание в адрес какого-нибудь коллеги, или капризно требующего кофе, или еще что-нибудь в этом роде,– да, повторяю, то обстоятельство, что в эти решающие моменты перехода из одного мир в другой в сознании актера нет ни малейшего следа какой бы то ни было великой метаморфозы, хотя для зрителя эти миры должны казаться абсолютно несовместимыми и непроходимыми, – здесь-то и соль любого искусства, – да, в этой поразительной трезвости актерского взгляда, как ни в чем ни бывало шныряющего туда-сюда по онтологически разнородным мирам, – именно в ней-то я и усматриваю косвенное подтверждение моей парадоксальной гипотезы.

И если есть в ней хоть какая-то толика истины, значит нет и не может быть в этом мире человека, который бы имел право сказать о себе: «Я принес истину», – зато были, есть и будут, очевидно, люди, которые в сходном амплуа и справедливости ради обязаны заявить о себе несколько скромнее или, наоборот, радикальней – в зависимости от точки зрения: «Я тот, кто лучше других играю роль человека, который принес истину».

Здесь дьявольская разница, заметим вместе с Пушкиным.

XXXVI. Баллада о Дожде

1. Послание

 
Нет, не дождь —
грусть сама по темнеющим окнам
целый день
монотонно и нежно стучит.
 
 
Целый день
она может быть наискосок нам,
как в письме,
женским почерком что-то строчит.
 
 
Торопясь,
строки бледные чутко смывает,
и опять
их наносит, как будто в бреду:
 
 
может быть,
мысль сквозную она забывает,
чтобы вновь
ее вспомнить потом на ходу.
 
 
Да о чем
она шепчет? о дне ли ненастном?
в стороне —
танце капель над детским мячом?
 
 
иль в толпе —
из-под шляпы лице безучастном?
ну, а вдруг,
она шепчет совсем ни о чем?
 
 
Что ж, тогда —
хоть и странно покажется вроде —
эта грусть,
чуть пройдясь и о том, и о сем,
 
 
эта грусть,
как и все ровным счетом в природе,
нам уже
все сказала давно обо всем.
 

2

Все-таки самое первое, самое общее и самое главное впечатление о дожде, с которым, не раздумывая, согласится, как мне кажется, любой нормальный – то есть еще ко всему прочему и способный чувствовать поэзию бытия – человек, состоит в том, что дождь мгновенно и радикально превращает наш космос, который склонен казаться вечным и бесконечным – особенно в ночные часы и при виде безоблачного неба – в своего рода замкнутое пространство: иногда просторное и величественное, но с доброй толикой благородного ужаса и напоминающее древний английский замок, как во время летней грозы, иногда похожее на уютную и надышанную спальню, как при тихом, теплом и однообразно моросящем дожде ранней осенью, иногда сравнимое с изящно обставленной гостиной, как при просветленном и «слепом» дожде, иногда с кухней, как во время холодного ноябрьского дождя, – но всегда и везде дождь милосердно сближает Человека и Вселенную, – например, знаменитый «панический ужас» южного замершего солнечного полдня, или звездное тютчевское величие, тоже граничащее с великолепным и трагическим ужасом, или, наконец, предрассветный «гамлетовский» хоррор, – все это становится совершенно невозможным и немыслимым, едва только небо затягивается облаками и на окнах появляются первые дождевые полосы.

3. Маленькая дождливая серенада

 
Как в антикварной лавке зеркала,
задумчиво отсвечивают крыши,
все мокро, но уютного тепла
в них столько же, как утром в спальной нише.
 
 
Мелькают всюду пестрые зонты,
слегка омыты свежестью пороки,
но полосы дождя в душе чисты:
как искренне написанные строки.
 
 
Совсем иное дело тротуар:
он, зябко нежась в лужах изобильных,
весь – музыка над ним скользящих пар, —
как в лучших гангстерских французских фильмах.
 
 
Как не любить весеннего дождя?
он будничную пыль с души смывает,
и человек немного погодя
для новой суеты с ним оживает.
 

4

Мне кажется даже, что при дожде трудно испытывать душевную депрессию, дождь именно лечит исстрадавшуюся от всякого рода Дистанций человеческую душу, ибо и солнце, и звезды при всей своей потрясающей красоте и величии, привносят в пейзаж ощущение неизмеримого расстояния между собой и нами, а всякое расстояние, которое принципиально нельзя преодолеть, вызывает сначала благородное удивление, потом глубочайшее потрясение, а в заключение субтильную скорбь, и на этом все заканчивается… в дожде нет никакой космической тайны, кроме как разве что обыденной тайны уюта, милосердия и тепла, – но какая же здесь тайна? обжитое человеком помещение тоже никогда не представляется загадочным, – в отличие, скажем, от соборов или зданий со зловещей историей: в последних, действительно, нет дождевого дыхания, хотя при дожде даже они кажутся нам немного ближе.

5. Грусть при дожде

 
Животворно-унылые нити
в запыленном и скучном окне, —
вашу грусть при себе вы храните:
ее столько, родимой, во мне,
 
 
сколько… впрочем, и в каждом бывает,
если жизнь он увидеть готов
без прикрас: кто-то дни с нас срывает
календарных скорее листов.
 

6

Сходным образом и смерть имеет не «дождевую», а «солнечную» или «звездную» природу: слишком уж она далека от нашей земной действительности, причем только смерть человека, тогда как смерть домашних животных и животных вообще скорее имеет «дождевую» природу, – на это намекает идущее от сердца ощущение, что души наших «братьев меньших» не уходят в запредельные измерения, но остаются где-то неподалеку от нас – в той близкой, нежной и влажной субстанции, из которой сотканы приятнейшие дожди.

7. Благовещение

 
Только в весеннем дожде
есть та грусть без оттенка печали,
что повседневную боль
напрочь смывает с души.
 
 
Только в весеннем дожде
есть та радость без привкуса счастья,
что обещает нам жизнь,
может быть, даже без нас.
 

8

Когда то или иное историческое событие или просто факт прошлого становятся нам по каким-то особым и интимным причинам необычно близки – так и хочется сказать: там, по-видимому, залегают наши кармические корни – то в такие редкие, запоминающиеся минуты мы не только умом, но всем существом своим ощущаем «единение времен»: быть может, в плане символики пейзажа – едва ли не три четверти всей мировой поэзии стоят на нем, как на библейском ките – такое единение, и в самом деле, больше всего созвучно теплому уютному дождю, – но как дождь рано или поздно прекращается, облака раздвигаются и недосягаемое величие природы опять вступает в свои права, так точно и уверенность в прежнем существовании в том или ином народе и в то или иное историческое время, увы! не постоянна в человеческой душе, но она приходит и уходит, как все в мире, и нельзя сказать, что она истинна – ибо она уходит – но нельзя сказать, что она и неистинна – ибо в сиюминутном и преходящем, вопреки Будде, может как раз только и живет и истина… по-моему, эта антиномическая природа истины, делающая ее недосягаемой для умственного постижения, магической и волшебной в самом прямом и возвышенном значении слова, – да, она настолько очевидна, что… вот именно, что же из этого следует? перво-наперво: страстно и всей душой искать истину, как это продемонстрировали своей жизнью Будда, Лев Толстой им подобные, или во всю жизнь не выказать и йоты подобного стремления, как я это вижу на примере практически всех людей, с которыми я встречался в скобках моей биографии, абсолютно одно и то же… и если это действительно первая и последняя истина, то она тем более любит собственное оформление в виде мировой религии, – в нашем случае, религией вышеописанной истины – полноценной религией с храмами, Новыми и Ветхими заветами, службами, молитвами, а главное, искренней и глубокой верой в проповедуемую этой религией истину – выступает… конечно же, искусство.

9. Пасмурным днем

 
Обычно чуждая природа
нам вдруг становится близка:
когда испортится погода —
«как бы не слишком, а слегка», —
 
 
и, беспредметной тихой грустью
полна до донного песка,
времен к неведомому устью
приостановится река, —
 
 
в то время как по пыльным окнам
дождь, точно милая рука,
начнет писать наискосок нам, —
и полусмытая строка,
 
 
с другой сливаясь без контраста,
размоют, точно горсть песка,
глухую весть Экклесиаста
сквозь бесполезные века.
 

XXXVII. Баллада о Грусти

1. Три сестры

Мы скорбим обычно об умершем близком человеке, печалимся о нем же, предчувствуя его возможную и неизбежную смерть, но если бы нас заверили, что тот человек каким-то волшебным образом никогда не умрет, у нас появилось бы… да, как это ни странно, чувство грусти, – и мы не могли бы себе объяснить, откуда оно взялось.

2. Успокоение

 
Пахоты без хлеба,
тихие поля,
сумрачное небо,
сирая земля,
 
 
горькая отрада,
молкнущий ручей,
ничего не надо, —
ты и так – ничей.
 

3. Музыкальное сопровождение

Природа сопровождает нас всю жизнь, жизнь без нее на земле непредставима, и тем не менее, нам нужно что-то Большее, чем природа, хотя мы и не можем сказать точно, что же именно, – и вот природа постоянно нам намекает на присутствие этого невидимого Большего, но никогда не идет дальше намека, и мы бесконечно благодарны в душе природе за это: в конце концов, намек музыкален по своей сути, и действительно, природа – в любое время года или суток – действует на нас наподобие еле слышной, а то и вовсе неслышной – точно речь идет о воспоминании о когда-то услышанной – музыки, – то есть получается, что то самое Большее, которого нам так не хватает для полного духовного удовлетворения, оно присутствует в природе по образу и подобию музыки, последняя же в своей основе, будучи чистейшим воплощением Неопределенности как таковой, всегда в той или иной степени – грустна.

XXXVIII. Баллада о Непревзойденной Радости

1

 
Радость от встречи людей велика:
в конусе верхнем с избытком песка.
 
 
Сыплется сверху вниз время-песок:
быстро проходит общения срок.
 
 
Но хоть и близок прощания час,
сходную радость таит он для нас.
 
 
Точно от века в песочных часах
радость с прощаньем лежат на весах.
 
 
Вот уж и нижняя чашка полна,
глядь! опрокинется скоро она.
 
 
Время бесшумно опять будет течь:
вечности судно дало, видно, течь.
 
 
Чтобы пробоину в нем залатать,
нужно той встрече прощанием стать.
 
 
Радости обе сольются в одну:
будет она бесконечной в длину.
 
 
Это и есть Ариаднина нить:
к радости вечной по ней выходить,
 
 
точно по карте, мы сможем всегда.
Но наибольшего стоит труда
 
 
в жизни начало найти от клубка:
все остальное неважно пока.
 
 
Я, например, то начало поймал,
в ходе прогулки зайдя на вокзал.
 

2

Существует ли абсолютная, то есть вполне свободная от своей противоположности радость? вот вопрос, достойный философии, – в самом деле, есть тысячи маленьких и больших радостей, и каждый испытал их в той или иной степени, например, радость выздоровления, или радость влюбленности и любви, также радость пребывания вблизи моря или леса, не в последнюю очередь, радость открытия новой книги, нового человека, новой земли, и так далее и тому подобное, – однако, испытав все возможные и даже невозможные радости, приходишь все-таки к давно известному – по меньшей мере, после Будды – выводу, что все они не вечны и не абсолютны, зато слишком зависят от объекта.

И если убрать или переиначить объект, то любая радость очень легко и с каким-то даже садистским удовольствием превращается в свою противоположность, то есть неудовольствие и страдание, да, это так и никак иначе, стало быть, чистая и бескорыстная радость, независимая от причины или объекта, не существует по определению? как будто бы нет, правда, есть еще радость от бытия как такового: просто быть без того, чтобы чем-нибудь заниматься, что-нибудь думать, чувствовать или осознавать, к чему-либо стремиться и о чем-либо жалеть – разве это не радость, лишенная своей противоположности?

Вполне возможно, здесь философская петля закинута так далеко и так широко, что в нее попался весь космос, – но пробовали ли вы, любезный читатель, хотя бы полчаса ничем не заниматься, ни о чем не думать, ничего не чувствовать и не осознавать, ни к чему не стремиться и ни о чем не жалеть? а если пробовали, то наверняка согласитесь со мной, что в таком субтильном состоянии немало и субтильного страдания, с которым еще нужно работать и работать.

Зато если в один прекрасный вечер случайно забрести во время прогулки на центральный железнодорожный вокзал и с перрона увидеть в окне отъезжающего поезда какого-нибудь давнего знакомого, окликнуть его, заметить, как и он обернется, взволнованно взметнет бровями, захочет что-то сказать, но уж локомотив унесет его на неприличное для разговора расстояние, – да, именно в этот момент вы и ощутите, быть может, в первый и в последний раз в жизни ту самую искомую чистую и бескорыстную радость, потому что – осознаете вы чуть позже – если бы поезд вдруг остановился и оклик превратился в длительную беседу, ваше общение, конечно, обрело бы полноценный характер, но не было бы уже той чистой и бескорыстной радости в голосе и особенно во взгляде, самое же главное, если бы эта встреча вовсе не состоялась, ваша радость от прогулки ничуть от этого не уменьшилась бы, а значит она (радость) не зависела от причины и объекта, то есть и была поистине абсолютной: что и требовалось доказать.