Текст книги "Путешествие внутрь иглы. Новые (конструктивные) баллады"

XXXIX. Баллада о Предательстве

1

 
Когда б ни чувство, что есть нечто в мире выше,
чем все, что дорого как людям просто нам,
и в миг, когда стремглав срываемся мы с крыши,
мы в первый и последний раз близки богам, —
 
 
когда б не мысль, что оставаясь человечным,
и только человечным – всюду, до конца,
мы закрываем доступ к ценностям извечным,
которые отсутствие у них лица
 
 
скрывают под совсем не карнавальной маской,
а мы и рады очаровываться ей,
и жить привыкли, точно дети, этой сказкой
от сотворенья мира и до наших дней, —
 
 
когда б не тайное на сердце убежденье,
что жизни апогей великая есть страсть,
и долга совершить ей жертвоприношенье
не означает вовсе: нравственно упасть, —
 
 
напротив – это значит с люциферским ликом —
возвышенным и побледневшем от греха —
ходить по жизни в самомнении великом,
себя превознося, как строчку из стиха, —
 
 
когда б ни вера, что, идя навстречу смерти:
к невиданным для нас аспектам бытия,
мы только кружимся, как в снежной круговерти,
на деле возвращаясь на круги своя, —
 
 
да, если б не простые эти феномены,
что вечно нас сопровождают визави,
то, может, не было бы в мире и измены
как запредельного предательства любви…
 
 
Но если без богов, без страсти и без боли
свершил предательство несчастный человек,
да еще деньги принял, – и по доброй воле!
то притчей во языцех станет он вовек, —
 
 
хотя мне очень подозрительна духовность,
замешанная на дрожжах больших страстей:
я думаю, что только тишина и скромность
ведут к слиянью с Целым всех его Частей,
 
 
поскольку драма – эстетическая особь,
и в душу человека свет ей не внести,
зато она являет идеальный способ
до глубины души любого потрясти.
 

2

Некто хочет сказать в обществе новое слово, однако сильные мира сего отказываются его слушать: ведь оно, это новое слово, при неблагоприятном раскладе карт может повести к ослаблению, а то и к потери их власти (дело, в общем-то, понятное и очевидное), – и вот этот некто, обладая сильным характером и поэтическим даром, уединяется, а вокруг него собираются те вечные и немногие, что склонны к протесту и одновременно чувствительны к поэзии радикального обновления жизни, конфликт постепенно нарастает, власть ожесточается, а новатор предчувствует, что только трагическая развязка поддержит и даже спасет дело его жизни.

И постепенно встает вопрос о конкретном оформлении финала и, хотя устранение бунтаря дело уже практически решенное, власть все-таки ищет в окружении опасного оппозиционера человека, который бы уладил все в лучшем виде, то есть передал бы вожака без лишнего шума и без лишней крови, – и такой человек обычно находится: это всегда ученик, который не вполне согласен со своим учителем, в том числе и по вопросу о власти в стране и тех древних традициях, которые власть защищает и которые тот ученик тоже втайне признает и уважает, а учитель пытается ниспровергнуть.

И вот, пытаясь найти компромисс в этом сложнейшем и по сути неразрешимом вопросе, то есть ища пути к тому, чтобы власть и почитаемый учитель сели за стол переговоров: с тем, чтобы и стоящий за их плечами и ими выносимый на подмостки истории колоссальный метафизический конфликт тоже возымел примирительное и гармоническое решение, в чем кровно заинтересован и тот странный и нерадивый ученик, – итак, желая устроить последний и решающий диалог между учителем и властью, тот несчастный ученик, скорее всего, нечаянно открывает место, где временно укрывается учитель.

И того арестовывают, а потом судят и казнят, – и ученик, предавший своего учителя, падает в адские бездны, а учитель, тайно использовавший своего ученика для устройства собственной звездной судьбы, поднимается на райские высоты: нынче уже, правда, нет прямых доказательств того, так ли все это было на самом деле, но косвенные доказательства, заключающиеся прежде всего в том, что жизнь обычно идет путем максимально насыщенного сюжета, то есть действующие лица сами по себе склонны отталкиваться от ходульных героев историко-религиозного кича и приближаться к шекспировским персонажам, – да, эти косвенные доказательства иногда являются куда более убедительными, чем доказательства прямые.

3

Но может быть, правда, все было несколько иначе, потому что, во-первых, тот самый знаменитый предатель, согласно некоторым историческим источникам, был довольно богатым человеком, имел землю и рабов, и вообще не нуждался в этих несчастных тридцати серебряниках, составлявших на то время где-то около шестисот евро, во-вторых, легендарный поцелуй в Гефсиманском саду не может истолковываться как знак узнавания учителя, ибо все его в городе прекрасно знали, и скорее всего он явился символом их тайного сговора, потому что для всех было очевидно, что если не будет спровоцирован великий конфликт, то дело закончится ничем и имя смутьяна-проповедника через пару десятков, от силы сотен лет забудут, как забыли имена бесчисленных духовных сподвижников того времени: их было слишком много, и деяния их были слишком разнообразными, так что как раз по части чистой духовности у людей, как правило, отсутствуют критерии для их оценки, – зато везде и во все времена присутствовал центральный и определяющий – поскольку всем доступный и понятный – критерий сценического оформления собственной духовности, и как нет, не было и не будет в мире более сильной и впечатляющей концовки, нежели насильственная смерть за свои убеждения, так те духовные сподвижники, что закончили жизнь описанным образом, имели гораздо большие и лучшие шансы заполучить славу в потомстве, нежели учителя и мастера, прожившие тихую неприметную жизнь и ушедшие из жизни тоже тихо и неприметно, – и это в-третьих, а значит, вся эта странная, запутанная и непостижимая история предательства могла произойти, например, следующим образом.

4. Баллада о Тайном Сговоре

 
Был человек он богатый:
землю имел и рабов, —
черт его дернул возжаждать
святых непонятных слов.
 
 
Их в одиночестве гордом
выдумал бедный поэт, —
что-то такое в них было,
чего не знал божий свет…
 
 
Правда, слова – лишь сценарий,
историю пишет кровь, —
вот что запомнится людям…
какая уж там любовь?
 
 
Без преждевременной смерти
также бессмертия нет, —
вот тут-то первый второму
и дал роковой совет:
 
 
«Иди ты, учитель, в столицу —
в шумный Иерусалим,
и царствие Божье смело
не нам проповедуй, а им!
 
 
им – в чьих руках судьбы мира,
значит, и слава твоя,
что тебе проку от слабых —
как Петр, Иоанн и я?
 
 
Те, что лишь в рот тебе смотрят
не смогут помочь тебе,
умрешь – тебя все забудут:
доверься своей судьбе!
 
 
Коль истинно сын ты божий,
то победишь и смерть,
и петь в один голос будут
Осанну земля и твердь!
 
 
И я тебя буду славить,
ибо я верю в тебя, —
мало мне быть с тобою,
близость твою возлюбя!
 
 
Видеть хочу твою славу —
смысл для меня в этом жить! —
жаль, что один есть лишь способ,
чтобы ее заслужить.
 
 
И пусть меня ты считаешь
худшим из учеников,
пожертвовать самым лучшим
в себе для тебя готов:
 
 
именем пренебрегаю
моим ради твоего —
будет твое величайшим,
мое же страшней всего!
 
 
Должен Каифе иль Анне
пару я слов шепнуть:
не ложных, твоих, заветных, —
в коих учения суть!
 
 
Помнишь, сказал ты однажды,
задумчиво глядя вдаль,
(и гнев согнал на мгновенье
вечную в лике печаль):
 
 
«Храм вашей веры разрушу,
и новый создам в три дня —
отныне придти вам к Богу
можно лишь через меня!»
 
 
От тех у меня пророчеств
холод пошел вдруг в крови:
власть в них была, как и сила,
но не было в них любви…
 
 
Только тогда я и понял,
что двое нас в мире есть:
избранных жертвой двойною
дать миру благую весть!
 
 
И пусть мое имя сгинет
во лживых людских устах, —
царствие ты завоюешь
и здесь, и на небесах.
 
 
Все я сказал, о, учитель,
ответа жду от тебя:
свершить ли мне это дело,
душу свою погубя?»
 
 
Ему ответил учитель:
«Делай ты все, как сказал, —
душу свою не погубишь,
что за меня ты отдал,
 
 
но в Царстве моем грядущем
за страшный поступок твой
будешь по правую вечно
ты рядом сидеть со мной».
 
 
Обнял его на прощанье,
в лоб его поцеловал, —
скоро их замысел смелый
жесткой реальностью стал.
 
 
Жгло беспощадное солнце,
слабо шептали уста:
«Вот и свершилось, о Отче,
позволь мне сойти с креста…»
 
 
В ответ насмехались люди,
и слепни сосали кровь, —
и были лишь боль и горечь,
где прежде была любовь.
 
 
А верил он, что – сумеет,
руки разъяв от гвоздей,
крест как орудие казни
под ноги бросить людей.
 
 
А думал он, что – раздастся
голос Отца с небес,
и ясно Он скажет людям,
кто из них бог, а кто – бес.
 
 
А грезил он, что – все люди
не горстка учеников —
его объявят Мессией
теперь во веки веков.
 
 
Но не было даже близко
знамений в тот жаркий день, —
и жизнь оставалась прежней
окрестных всех деревень.
 
 
Спустя три часа скончался
и сняли его с креста, —
вошел он в обитель света,
как по твердыне моста.
 
 
А своего компаньона
он тоже недолго ждал:
случайно тот оступился
и шею себе сломал, —
 
 
когда еще в тот же вечер
он шел с Голгофы домой, —
план-то ведь их не сработал,
и был он как сам не свой.
 
 
Путь пред собою не видел,
слезы застлали глаза,
а тут еще разразилась
неслыханная гроза…
 
 
И свиделись снова оба
в мире теперь уж ином —
право, могло б показаться
все это странным лишь сном:
 
 
Мессия, властитель мира —
он им после казни стал,
и жалкий в миру предатель —
с ним рядом попал в астрал.
 
 
Позже к той группе пристанет —
молиться за души – мать,
не пожелавшая в жизни
толком и сына признать.
 
 
Ну, и конечно, там хватит
места для учеников —
тех, что легко разбежались,
когда час пришел Христов.
 
 
Так и закончилась драма,
не было в ней Happy End,
хуже: с нее на планете
опасный начался тренд.
 
 
Ведь как прорастает семя
в ему органичный плод,
так тень от страшной развязки
легла на событий ход.
 
 
И стали пытать за веру
и землю топить в крови, —
и страсти в сердцах кипели,
и не было в них любви.
 
 
Любовь – она ведь пассивна,
светла, легка и тиха,
а жизнь – движение любит,
как землю любит соха.
 
 
Не сходятся в главном люди:
то есть в добре и во зле, —
где уж им град Божий строить
на этой грешной земле?
 
 
Зато в их пустой затее
разных сюжетов не счесть,
один из них здесь набросан:
может, он главный и есть.
 

XL. Баллада об Ожидании Годо

1

 
Ждем мы его, как с постели встаем,
ждем, когда вечером к дому идем,
 
 
ждем и в любви, и при чтении книг,
ждем в каждой вечности и в каждый миг:
 
 
вроде бы сетовать нам не к лицу,
что незаметно подходит к концу
 
 
очередное земное бардо —
мы же по-прежнему ждем лишь Годо.
 
 
Делаем в жизни мы тысячу дел,
но недовольство в душе – наш удел:
 
 
все что-то ищем, а что – не понять,
вечно искать нам, как птице – летать,
 
 
и как в полете свободною став,
но от безмерного неба устав,
 
 
птица стремится в родное гнездо, —
так человек ждет по жизни Годо.
 
 
Впрочем, кого-то безудержно ждать —
труд, от которого можно устать,
 
 
отдых тогда заключается в том,
чтобы увлечься… любым пустяком, —
 
 
чем-то таким, что нас тянет на дно,
и чем всерьез заниматься смешно:
 
 
скажем, кашне или платьем в бордо, —
тотчас мы ждать перестанем Годо.
 
 
Странно, что видимым люди живут,
втайне же встречи с невидимым ждут,
 
 
правда, та встреча – и где? и когда? —
будет ли – знает один лишь Будда, —
 
 
вот и невольно помыслишь порой:
наш до чего ж символичен герой! —
 
 
ведь как шесть нот идут следом за ДО,
все шесть миров за спиной у Годо!
 
 
Не отходя от реалий земных,
можно ль коснуться миров нам иных?
 
 
да, если первые брать, как рычаг, —
чтоб ко вторым сделать крошечный шаг:
 
 
тонких энергий в вещах и не счесть,
их единица – что вещи не есть! —
 
 
тот, кто использует принцип дзюдо,
лучше других ожидает Годо.
 
 
Самое глупое, что может быть,
это – в конечную гавань прибыть,
 
 
но жизнь без цели, как тело без рук,
и – образуется замкнутый круг:
 
 
то, что отсутствовать будет всегда,
нам не наскучит уже никогда, —
 
 
так возвращается тема в рондо,
снова и снова мы ждем так – Годо.
 
 
Только дождемся ли, вот в чем вопрос, —
к счастью, на новое есть большой спрос:
 
 
и на последнем отрезке пути,
может быть, вздумает к нам он придти —
 
 
то есть во время – сюрприз! – похорон
на другой берег уже не Харон, —
 
 
и не в ладье – в старомодном ландо
нас повезет долгожданный Годо!
 

2

Все самое существенное: бог, душа, смысл судьбы, тайна посмертной жизни и прочее – всегда и необратимо отсутствуют, а присутствуют лишь наши частные мнения и интерпретации на их счет, то есть нечто очень и очень важное – в первую очередь, для нас самих – но все-таки не самое существенное, – причем что-то глубоко успокоительное и вместе ироническое есть в феномене отсутствия: точно вместо того чтобы больно ударить нас по голове, кто-то «свыше» ласково над нами посмеивается, – мол, сколько ни старайтесь, а результат будет один и вот какой: любое наше представление о мире, будучи само по себе иллюзионным, в контексте индивидуального бытия неизбежно становится самой что ни есть первичной действительностью – как мы знаем, за свои убеждения человек добровольно готов пожертвовать жизнью и даже часто демонстрирует подобную готовность! – и вот эта неискоренимая онтологическая двойственность субъективного взгляда на жизнь имеет глубочайшую художественную природу: таков же, по сути, и любой персонаж в искусстве.

На эту тему есть одна любопытнейшая пьеска, как она называется, вы уже догадались, любезный читатель, в ней ни у кого из действующих лиц не возникает сомнений, что Годо существует: да, существует, но как он выглядит, какого возраста, что у него за характер и, главное, какую, собственно, роль он играет в судьбе остальных героев, – на эти вопросы мы не получаем никакого ответа, и более того, любой ответ намертво убил бы пьесу: Годо в драме загадочно отсутствует, отсутствует раз и навсегда, отсутствует необратимо и с вескостью классической «черной дыры», причем отсутствие не означает, что его вовсе нет – ни в коем случае! – ведь если бы его вообще не существовало, его нельзя было бы и ждать, но Владимир и Эстрагон его ждут, они ждали его до начала действия, они ждут его на всем протяжении действия и они продолжают его ждать, когда действие – правда, только формально – закончено, – само Ожидание Годо и есть как бы главный и единственный персонаж беккетовской вещицы.

Как же мы похожи в этом отношении на героев Беккета! мы ведь тоже в продолжение жизни все чего-то ждем, и очень часто того, что никогда и ни при каких условиях мы не дождемся, правда, мы попутно ожидаем и многое другое: то, что мы надеемся получить и получаем, – но все-таки первое и метафизическое ожидание того, что заведомо не явится, относится ко второму и практическому – того, что сбудется, примерно так, как выдающийся романический герой относится к реальным персонажам какой-нибудь заводской стенгазеты, – иными словами, ожидаемое только тогда по-настоящему ожидаемое, когда оно навсегда остается ожидаемым: парадоксально, но факт.

В самом деле, внимательно наблюдая за собой, нельзя не заметить, что наши первоосновные и, так сказать, судьбоносные мысли и поступки исходят всегда из самых невидимых областей души: их невозможно отследить ни на психологическом, ни тем более на биологическом уровнях, они не подчиняются законам наследственности и не могут быть объяснены с точки зрения характера, – и вместе с тем, это наиболее глубокие и характерные проявления человеческого существования: какое бы из них мы ни взяли, мы обнаружим в его сердцевине некую сокровенную темную точку, как бы малую «черную дыру» нашего крошечного микрокосмоса, откуда все выходит, куда все возвращается и от которой можно плясать как от печки – переживая, а потом заново осмысливая и описывая тот или иной психологический феномен в десятках смысловых акцентах и миллионах подробностей, – но саму точку нам постигнуть не удается, на то она и «черная дыра», что вход туда нам заказан: это и есть, в нашем понимании, отсутствующий мир, и чем пронзительней мы его осознаем, тем дерзновенней наши попытки проникнуть в него и тем глубже мы на самом деле в него проникаем, – это и есть кровное средостение «отсутствия» и «присутствия» как обыденных реалий, так и столпов метафизики.

Надо ли говорить, что механизм «черной дыры» подобен горизонту: мы к нему стремимся, а он от нас убегает, и астрофизические «черные дыры» – образцовый пример отсутствия: любая материя – а значит, и энергия – оказавшись вблизи «черных дыр», притягиваются ими и исчезают, куда? ответа нет или ответ неопределенен, поскольку все исчезнувшее – отсутствующее! – никаким измерениям не подлежит, таким образом, квантовая модель Вселенной вполне распространима и на наш обыденный мир, мы буквально окружены «черными дырами», только последние смотрят не устрашающими полуночными провалами, а нежно-загадочным взглядом Джоконды, этот образ у нас всех перед глазами, психология модели исследована досконально, а поди-ка, схвати ее целостный смысл, и в особенности, этот пронзающий душу безбровый гермафродитический взгляд! он до сих пор не разгадан, стало быть, его загадка неразрешима, ибо времени для разрешения было достаточно.

Но тут-то и собака зарыта: пока мы смотрим на портрет, нам кажется, что тайна его постижима, – стоит как следует присмотреться, стоит привлечь все известные материалы, стоит посоветоваться со специалистами, стоит подождать столетие-другое, уж кто-нибудь, а довершит великую работу! не может быть так, чтоб нельзя было докопаться до сути, – нужно дальше стараться не покладая рук и – ждать, ждать, ждать… чего? как чего? ждать, когда придет понимание сути, но суть – это всегда Годо, – и вот мы ждем Годо.

А это значит – встречаем каждый день не то что с надеждой, что он нам принесет нечто большее, чем принес нам день вчерашний, а с врожденным метафизическим чувством, что день завтрашний уже тем хорош, что он абсолютно неизбежен, и потому только мы всегда ему хоть немного, а рады, – и хотя последующий день оказывается иной раз хуже предыдущего, хотя из будущего на людей накатываются часто события, стирающие их с лица земли, и хотя, если даже этого не происходит, завтрашний день ничего особенного нам не дает, кроме как приближает на день час смерти, мы все-таки продолжаем с некоторым неизменным, как иные математические постоянные, маленьким радостным и волнующим трепетом ожидать каждый новый день, – а почему? да потому что завтра может придти Годо.

Но он не приходит, а игра продолжается, – снова и снова утром мы воспринимаем наступающий день не так, как он нам будет казаться вечером, здесь-то и сокрыта изюминка жизни: в начале дня мы имеем интуитивную уверенность, что Годо придет, вечером же нам приходится констатировать, что он и на этот раз не пришел, и эта история повторяется ежедневно на протяжении всей жизни, да, в глубине души мы уже догадываемся, что Годо не придет ни завтра, ни когда-либо, но в то же время и не ждать его мы тоже не можем, – а почему? да потому что жизнь по определению есть вечное ожидание Годо!

И как, в сущности своей, жизнь серьезна – ибо каждый шаг в сторону от нее грозит смертью! – так точно предикат серьезности обретают и все ее проявления, в том числе и ожидание Годо: мы ведь не отрицаем его существование, нет, кто-то где-то когда-то его видел и рассказал другим, а те еще другим, и так постепенно эта цепочка – как в игре в сломанный телефон – дошла до нас и мы приняли игру, она нам понравилась, потому что уж очень напоминает наше любимое занятие – жизнь, а без ожидания Годо жизни нет, – действительно, стоит сказать, а главное, поверить, что Годо нет на самом деле, как замысловатая пьеса под названием «живая жизнь» мгновенно делается невозможной, декорации рушатся, актеры не знают, что им говорить, режиссер и суфлер в отчаянии разводят руками, занавес падает, сцена проваливается, зрители в ужасе встают и оглядываются, театр на глазах разваливается, а вместо него – чертов лес и идти некуда.

Нет-нет, такого нельзя допустить, нужно до конца верить, что Годо придет, неважно когда, главное – придет, и глядь! механизм жизни заново, как часы, запускается – тик-так, тик-так, тик-так, мы опять ждем Годо – вчера, сегодня, завтра, правда, он по-прежнему не является, но это-то и хорошо! черт знает, как бы мы себя повели, если бы он вдруг пришел: небось смутились бы, покраснели, отвели глаза и не знали бы, что сказать… и вообще, его приход совершенно ни к чему, он только бы разрушил привычный ход вещей, к которому мы так привыкли и с которым нам ни за что не хочется расставаться, – да, нам не нужны ни просветление, ни окончательное освобождение, все это слишком высоко и не нашего ума дело, для нас главное – просто жить, то есть ждать Годо, и мы продолжаем его ждать, – и вот это самое постоянное, строго говоря, ежесекундное ожидание от жизни чего-то такого, чего она нам никогда не даст, потому что дать не в состоянии, и есть сокровенная сердцевина жизни, ее тайная изюминка, и мы по-настоящему и полной грудью живем лишь тогда, когда ожидаем Годо, в том или ином виде, каждый на свой лад, ожидаем по-разному: спокойно или с нетерпением, сознательно или бессознательно, тайно или явно, – а подробный отчет нашего ожидания Годо и есть наша внутренняя и внешняя биография.

Разумеется, мы успеваем за жизнь сделать миллион дел, но это все как бы между прочим, нельзя ведь ждать Годо сотни лет сложа руки, можно с ума сойти от скуки и бездействия, да и слишком много свободного времени вдруг оказалось в нашем распоряжении, оттого и приходится что-то предпринимать: каждый знает по опыту, что невозможно и двух дней выдержать, чтобы чем-нибудь не заняться, – вот вам и гносеология «миллионов дел»! да, мы творим историю, создаем искусство, обустраиваем быт, но при этом все-таки не забываем о самом главном – ожидании Годо, ибо в нем-то и скрыта эссенция жизни, и любая религия тем только для нас интересна и потому только нас магически притягивает, что претендует на точное описание Годо, она как бы патентует для себя приход Годо, – но, описывая конкретный приход Годо, она на самом деле убивает и самого Годо, и стоящую за ним жизнь.

Так мы и живем, но даже умирая, мы ждем от смерти в принципе того же, что ждали от жизни, что говорю? мы ждем втайне от смерти гораздо большего, нежели от жизни! от смерти мы прямо ожидаем, что из ее загадочного чрева наконец-то выпрыгнет долгожданный Годо: в виде окончательно проясненных ответов на тайну посмертной жизни и заодно на тайну земного бытия, – да, мы почему-то уверены, что перед, во время или, на худой конец, сразу после смерти явятся, наконец, ответы на все те вопросы, которые мы задавали себе в течение жизни, и то обстоятельство, что это ожидание тоже напрасно, косвенно доказывает наша теперешняя жизнь: потому что ведь она, по логике вещей, не первая и не последняя, а одна из многих, и умирали мы, стало быть, не одну сотню раз, в каком образе – неважно, и помним ли мы об этом – тоже неважно, и все-таки снова и снова смерть представляется нам самым великим таинством: как если бы Годо стоял уже за углом или соседним деревом, и нам достаточно приподняться с подушки, последним усилием повернуть голову – и вот перед тем как мы навсегда закроем глаза, мы увидим, наконец, то или того, ожиданием чего была наполнена вся наша жизнь: увидим Годо.