Текст книги "Блаженные похабы. Культурная история юродства"

Глава 7
Балансируя на грани

I

В XI веке юродство было широко распространено в византийском городе. Светский автор Кекавмен рассматривает его как повседневное зло, с которым не очень понятно как обходиться.

Не принимай участия в выходках неразумного (μετὰ ἄφρονος μὴ παίξῃς)! Ведь он оскорбит тебя и даже схватит за бороду. Подумай, какой будет стыд! Если ты ему спустишь, все будут смеяться, если ты побьешь его, все станут упрекать и пенять тебе. То же самое случится с тобой и в отношении тех, кто прикидывается сумасшедшим (τοῖς προσποιουμένοις τὸ σαλὸν). Говорю тебе: жалей и подавай им, но не вздумай забавляться (παίζειν) и смеяться вместе с ними, ибо это опасно. Видывал я иных, кто, смеясь и забавляясь (παίζοντες) с таким [юродивым], убивал его [в конце концов из-за того], над чем они [вместе] потешались (oἷς ἔπαιζον)¹. Ты же не оскорбляй и не бей безумного (σαλὸν), кто бы он ни был. Того, кто изображает безумного (τοῦ ὑποκρινομένου тὸ σαλὸν)², выслушай, что бы он тебе ни говорил. Не пренебрегай им: может, он хочет надуть тебя при помощи юродства (διὰ τοῦ σαλοῦ)³.

Кекавмен как будто делает различие между настоящими сумасшедшими и симулянтами, но ко всем рекомендует относиться с опаской. Здесь же выясняется, что это самим изгоям надо было опасаться городской толпы: вскользь брошенное замечание об убийстве “юродивых” показывает, что эти дебоширы абсолютно беззащитны и ставкой в их “забавах” является их собственная жизнь. Описанная сцена, по выражению Ж. Дагрона, “кривляющаяся и жестокая, как картина Босха”⁴.

В XI веке юродство проникает на Запад, но опять в лице греческого юродивого. Это был Николай Транийский, чьи подвиги запечатлены в латиноязычном житии (BHL, 6223–6226). Николай родился в Беотии, в деревне, принадлежавшей знаменитому монастырю Луки Стирита, в бедной семье. Когда ему исполнилось восемь лет, он усвоил привычку постоянно кричать “Кирие элеисон!”⁵. Мать “пыталась образумить его от этой, как ей казалось, глупости (stultitia)”. Лишившись в 12 лет дома, он поселился в пещере, откуда молитвой изгнал медведицу. Потом его поместили в монастырь Луки, где нещадно били и держали на цепи.

Каких только бед не натерпелся сей благородный подвижник от монахов! Подозревая, что он одержим бесом, они после многих побоев и колотушек выгнали его из церкви. Он же, изгнанный… стоял у порога и кричал: “Кирие элеисон!”

Его заперли в башню, но молния разбила запоры, и Николай, вернувшись к церкви, продолжал кричать. “Захваченный монахами, он опять был посажен на цепь”. Но она чудесным образом порвалась, “а он, взяв ее, пошел в трапезную, где монахи собрались на обед, и, крича “Кирие элеисон!”, положил ее на виду у всех”. Его вытолкали из обители как сумасшедшего (insanus), но он каким-то таинственным образом вернулся и вновь стал кричать. “Монахи, которые после трапезы отдыхали в своих кельях, бежали оттуда”. Разгневанные иноки хотели утопить Николая, но его вынес из пучины дельфин, а вот неудачливые убийцы сами стали тонуть, и святой обещал, что они спасутся, если будут кричать “Кирие элеисон!”. После этого Николай вернулся к матери.

Однажды Николай стал увещевать настоятеля Стиритского монастыря Максима не обращаться жестоко с крестьянами, работающими на него. В ответ Максим избил юродивого палкой так, “что совершенно переломал ему ступни и голени” (234). Но Николай не унимался: он принялся среди ночи вопить “Кирие элеисон!”, чем разбудил Максима. Тот кликнул людей с собаками, от которых святой спасся, влезши на дерево. В Олимпии его побил епископ Феодор (241). Затем Николай переправился в Италию. Далее в житии рассказана весьма знаменательная история.

У жителей Гидрунта был обычай носить изображение пресвятой Девы из церкви в церковь… И однажды святой увязался за процессией, распевая с другими “Кирие элеисон!”. Встретив какого-то старика, он поклонился и сказал: “Здравствуй, брат мой и господин. Один у нас творец, из одного мы теста”, – и обнял его. Присутствующие христиане возмутились: “Смотрите, он поклоняется иудеям и приветствует их!” И, поставив перед ним икону Девы Богородицы, потребовали: “Авва, почти владычицу нашу Богородицу!” Он же послушаться их слов не захотел. Они его слегка побили и вновь сказали ему: “Поклонись, авва!” Он же ответил: “Я не желаю ей поклоняться (nolo eam adorare)!” Тут уже на него обрушился целый град ударов. Поднявшись с земли, он начал петь гимн… “Царица, из-за твоего великого имени и славы сегодня моя душа прославилась!” (241)

Верный своему обычаю, Николай продолжал везде кричать “Кирие элеисон!”, отчего тарентский епископ изувечил святого “так бесчеловечно и жестоко, что кровь залила всю землю вокруг” (243). В Луппии Николай своим воплем сбросил с лошадей местного графа и его свиту. За это святого опять-таки избили.

Много времени провел Николай в Таренте, где он раздавал мальчишкам яблоки и с этой целью даже покупал их специально, чтобы сорванцы его не преследовали. Жители думали, будто он безумен. “О ужас! Не решаюсь даже произнести! – восклицает агиограф. – Большинство из них издевались над ним и презирали его, как сумасшедшего (velut dementem)” (245). Однако те, кто поумнее, сознавали, что имеют дело со святым.

Видимо, со временем Николай все же несколько “социализировался”: он уже не кричал свое заклинание всякую секунду. “Иногда даже казалось, что он молчит, но даже и в так называемом молчании он, бормоча про себя, предавался Божьей милости”. Несмотря на беспрерывный пост, “он толстел, как если бы и не постился”.

Постепенно былая безжалостность окружающих уступила место любопытству. “Подвигнутый мнением толпы”, местный архиепископ пригласил Николая к себе и начал расспрашивать, зачем он кричит. Святой “с ясным лицом и в мягких выражениях” объяснил, что действует по евангельским заповедям, и добавил:

Я не постеснялся выступать под видом младенца и потому не избежал человеческой насмешки. Надо ли действовать подобным образом, я оставляю на твое усмотрение. Я мог бы остаться у вас, если это не вызовет твоего гнева; в противном случае я покину этот город и пойду дальше (248).

Архиепископ принял компромиссное решение: он разрешил Николаю остаться в городе на некоторое время, но при условии, что тот не будет пренебрегать церковными ритуалами. Святой умер в 1094 году в восемнадцатилетнем возрасте. Его почитание началось сразу, но местные жители называли Николая не stultus (такого рода святости на Западе никогда и не появилось), a peregrinus (“странник”): так он именуется на иконе конца XIII века, хранящейся в кафедральном соборе Трани, где святой изображен с беснующейся у его ног толпой гонителей с палками в руках⁶, и на безыскусной фреске (XIII–XIV вв.) в скальной крипте Канделора⁷. Автор латинского жития Николая утверждает (235), что почерпнул все сведения о нем от паломника Варфоломея, вместе с которым святой прибыл в Италию. Нет сомнений в историчности Николая; пожалуй, можно с уверенностью утверждать, что в самой Византии этого малолетнего безумца не считали юродивым. С известной долей осторожности допустимо полагать, что сам транийский агиограф что-то знал о юродской парадигме. Но вышедший из-под его пера персонаж можно назвать юродивым⁸ лишь отчасти.

II

XI–XII века – странный период в истории юродства. С одной стороны, процветал культ святых Симеона Эмесского и Андрея Царьградского. Статуса святого удостоился даже Иоанн, товарищ Симеона Эмесского. Хотя он, согласно житию юродивого, не последовал за Симеоном и остался в пустыне, хотя Леонтий Неапольский даже вкладывает ему в уста осуждение юродства, тем не менее в ямбическом календаре Христофора Митиленского (XI в.) ему посвящены стихи и он назван юродивым (σαλός): “Тленный мир считал тебя дураком (μωρὸν), о Блаженный, а ты, смеясь над ним, был умен и вознесся высоко”⁹. Самый факт подобной путаницы, по всей видимости, свидетельствует о том, что популярность культа Симеона Эмесского была в тот период велика; ее же результатом можно считать появление отдельного жития (BHG, 2315) и другого персонажа из Симеоновой биографии – Никона Иорданита¹⁰, признавшего в Симеоне святого (ср. с. 87–88). Наконец, на популярность культа указывает и большое число дошедших от этого времени рукописей Леонтия Неапольского¹¹. Феодор Продром (ок. 1100–1156/1158) восхваляет Симеона Эмесского в своем стихотворном календаре: “Св. Симеон Христа ради юродивый скончался в мире [21 июля]. Для мира ты – глупый, для Бога же – мудрый, отче”¹².

В отличие от официально признанного культа Симеона, культ Андрея всегда нес на себе отпечаток некоторой полулегальности. Быть может, не случайно вельможа и писатель Михаил Атталиат, составляя в конце XI века каталог своей домашней библиотеки, один инвентарный номер описал так: “Под общим переплетом четыре библейских книги Царств: содержит две книги Царств и житие Андрея, Христа ради юродивого”¹³. Андрея почитали в основном в монашеских кругах. Житие святого уже в первой половине XI века оказалось переведено на грузинский язык; безусловно, перевод был выполнен в Иверском монастыре на Афоне¹⁴, что свидетельствует о большой популярности этого сочинения среди святогорских насельников.

В 1183 году в скальном скиту Св. Неофита на Кипре появляется изображение Андрея Юродивого¹⁵. Однако знаменитый юродивый нарисован прилично одетым и с букетиком цветов в руках – намек на его видение Рая. Таким образом, святой прославлен в своем качестве визионера, а не хулигана. Сам Неофит Затворник (ум. ок. 1215) был очень привержен памяти Андрея и в своем панегирике патриарху Геннадию посвятил юродивому такие строки: “Андрей, святой Христа ради юродивый (σαλός), добровольно предстал безумцем (ἔξηχος), издеваясь и подвергаясь издевательствам (παίζων καὶ παιζόμενος), так как понимал тщетные ловушки мира”¹⁶. Признаком официальной канонизации обычно служило включение того или иного святого в Константинопольский синаксарь – однако Андрей появляется лишь в одной из версий этого компендиума, составленной на Афоне около 1300 года (Paris Coislin 223). Именно благодаря популярности у святогорцев его культ мог проникнуть и так глубоко укорениться на Руси (см. ниже, с. 195–196).

Но с новыми претендентами на статус юродивых возникают серьезные проблемы. Никон Черногорец (конец XI в.) в своем огромном компендии “Тактикон”¹⁷ приводит несколько разоблачительных примеров:

У нас был старец, который часто ходил в этот славный город Антиохию, имел прозвище, производное от названия этого города. Люди очень верили в него, хотя он не был из числа постников, а, наоборот, любил есть, пить и развлекаться. Он носил бедную монашескую одежду, и сей наряд вкупе с местом его обитания снискал ему великое доверие у антиохийцев. И, Бог весть почему, он умел творить многочисленные исцеления и благодаря этому пользовался в те дни огромной славой. Наш благословенный отец, Лука митрополит Аназарбский, много раз уговаривал его прекратить, но он не слушался. Однажды его ученик, живший с ним, рассказал мне следующее: как-то отправился я с моим старцем в Антиохию, в дом одного боголюбивого горожанина. Старец наелся и напился и, пьяный, уснул. Другой боголюбивый горожанин забрал меня и другого брата отдохнуть у него дома. Пока мы шли, я слышал, как они двое говорят между собой: “Теперь мы видим, что неправда то, о чем говорится в Святом Писании; в самом деле, сей старец ест, пьет и всячески наслаждается жизнью – а при этом он святой и на нем почиет дар исцеления”… Блаженный патриарх господин Феодосий [Третий Хрисоверг, 1057–1059. – С. И.] бросил этого старца в темницу ради исправления, но антиохийцы не допустили этого, вырвав его оттуда силой… Другой из нас, будучи монахом и имея сан пресвитера, жил в миру. Из-за этого случилось, что он пал с женщиной. И не только он не отказался от этой страсти, но… стал удовлетворять ее публично, и в таком-то его состоянии у него открылся дар чудотворения (Nikon, 956–958, 962).

Никона не убеждает в святости описанного им человека даже его необъяснимый дар чудотворения. Дебош не может быть прощен никому! Но антиохийцы, как мы видим, считали иначе.

Особенно большие сомнения внушал Никону опыт его духовного наставника, Луки Аназарбского. К его аскетическому пути он возвращается в своих сочинениях много раз, иногда называя его по имени, а иногда имя скрывая, но явно при этом имея в виду все того же Луку.

Я расскажу об одном старце, чье имя опущу… Он поведал мне обо всей своей жизни, с юности до старости, своими собственными устами: о начале своих подвигов, о Божьих дарах и о страшных откровениях. Впрочем, позднее он вернулся в мир и погряз в суетных делах, и случилось то, что случилось, и я, ничтожный, был рядом с ним и… видел собственными глазами все, что случилось потом, и я задавал вопросы, а он отвечал мне про каждое из своих деяний, и о других делах, которых я не видел, я узнал правду сам, от него, не понаслышке и не по рассказам других и не через много лет. Поэтому я решил не предавать этого забвению, но в подробностях записал все, насколько было у меня способностей, с готовностью и страхом. Готовность моя была обусловлена тем, что чтение начальной части могло бы вдохновить подвизающихся… Страх же был вызван тем, что… уход в мирские дела приводил к последствиям, о которых не следовало говорить. Душа, полюбившая мир, лишается всех снисканных даров, а человек приходит к недостойному поведению. Я слышал это от самого старца и видел собственными глазами. Приняв все сказанное во внимание, я записал все, что видел и слышал, со всей правдивостью, для пользы своей и других. Нынешнему поколению нужны хорошие примеры. Завладев в какой-то момент вниманием почтеннейших старцев нашей обители, я прочел написанное каждому из них в отдельности, и они одобрили первоначальные подвиги, небесные дары и мистические откровения, но осудили историю дальнейшего небрежения и падения. Более того, они наказали мне не упоминать подобных вещей… Мне не понравилась идея сокрыть правду и написать ложь, вместо этого я сжег все свое сочинение, не пожалел своих усилий, чтобы не нанести вреда ближним… Я буду устно рассказывать эти истории, если найду души, стремящиеся к спасению, и это будет полезно, если сопроводить их вопросами и разъяснениями (Nikon, 796–798).

В первом своем рассказе Никон считает поведение Луки Аназарбского юродством, но во втором он меняет точку зрения и излагает ту же историю как эпопею духовного падения. В третий раз упомянув все ту же историю, случившуюся, по его словам, при антиохийском патриархе Феодосии Третьем Хрисоверге в середине XI века, Никон вновь рассказывает о сожжении своего труда и добавляет, что “решил сосредоточиться на житиях древних отцов, чья святость была испытанной и очевидной” (Nikon, 980–982).

Однако отчаяние Никона не отвратило других от подобных попыток.

Некоторые сочинили жития людей, мне известных, особенно одного, который некогда спрашивал моего совета насчет некоторых своих поступков и исповедался мне, недостойному, в некоторых своих тайнах. Тогда я ему посоветовал не творить деяний, вредных для души… Но эти писатели не знали ничего об этом, они безоглядно описали все деяния этого человека как проявления добродетели и потом принесли эти писания мне. Я прочел, я понял, я был потрясен. Более того, я был испуган и вернул это житие его автору (796).

Мы не знаем, написал ли новоявленный агиограф житие все того же Луки Аназарбского, но можем быть уверены, что он хотел вернуть юродству его изначальный, интегральный характер. По всей видимости, этот опыт закончился тем же, что и предшествующие попытки самого Никона, а именно – сожжением в печке. Во всяком случае, до наших дней никакого жития Луки не сохранилось.

В одном из посланий Никона, озаглавленном “О сновидениях и пустых откровениях”, изложены его сомнения по поводу юродства.

Если я буду изображать из себя придуривающегося (προσποιήσομαι τὸν μωρὸν ποιεῖν), подражая предшествующим отцам, то многие, и в особенности те, кто знает Божественное писание, меня распознают, и я не смогу скрыть [своего намерения]. Только прикинувшись лицедействующим от бесов (ἀπὸ δαιμόνων σχηματίζεσθαι προσποιήσομαι), я смогу скрыться от людей¹⁸.

Из этих слов видно, что парадигма юродского поведения стала общеизвестной благодаря культу Симеона и Андрея, отчего данный вид святости потерял свое главное оправдание – бегство от людской славы. Если благодаря юродству можно стать знаменитым при жизни, то в нем не остается и последнего намека на смирение. Вопрос, стоявший перед современниками Симеона и Андрея, – сумасшедший или святой? – переместился теперь в новую плоскость: настоящий юродивый или притворяется таковым?¹⁹

Никон признается, что и сам он в юности, почувствовав призвание к данному подвигу, принялся юродствовать, даже не дождавшись благосчовения своего духовного наставника Луки. Тот, вернувшись в монастырь из какой-то поездки, принялся отговаривать Никона.

Ведь и сам великий старец в юности своей занимался юродством (σαλάτον), но открылось ему от Бога, что “этого не следует делать ни тебе, ни другому – но лучше потщись стяжать большую мудрость и разум”… Даже предание насчет того юродства, которым занимались древние отцы, [показывает, что этот подвиг] творился [лишь] по усмотрению [Божию] и не был общепризнанным (περιεκτική), но легко приводил к соблазну и ко всеобщему вреду. Из-за этого и написано в житии Симеона, Христа ради юродивого, насчет соблазнившихся, что [святой] просил у Бога, дабы из-за него им не засчитывался грех. Да и святой Собор категорически повелел, чтобы теперь такого не было (Nikon, 954).

Итак, главным обвинением юродству выдвигался как раз его провокационный характер. Любопытно, что Никон приписывает Симеону Эмесскому эпизод, в действительности относящийся к рассказу о Виталии из жития Иоанна Милостивого²⁰. Видимо, он приводил его по памяти. Интересно и то, что впервые мы здесь видим ссылку на 60-е правило Трулльского собора.

В другом своем произведении, “Пандектах”, Никон как минимум еще дважды возвращается к проблеме юродства и оба раза его осуждает: “Божественные законы отвергают тех, кто практикует юродство (τὸ σαλάτον… ἐπιτηδεύοντας) по образцу великого Симеона и Андрея, и ныне (ἄρτι) совершенно это запрещают”²¹. Обращает на себя внимание прежде всего появление у Никона ранее не зафиксированного специального термина для юродства – σαλάτον. Видимо, перед нами собственное изобретение Никона: слово более нигде не встречается; подобная суффиксация характерна лишь для латинских заимствований вроде λεγάτον, πριβάτον, а такое образование от греческого слова, в котором альфа не была бы частью корня, известно еще лишь одно: ἀδελφάτον, и данный неологизм возник только в XI веке²². Но обращает на себя внимание в цитированном пассаже и парадоксальность ситуации, при которой Симеон и Андрей по-прежнему признаются за великих святых, но не за образец для подражания! Столь же непреклонен Никон и в другом своем пассаже на этот счет: “Если кто-нибудь из уподобляющихся богоносным мужам в чем-то юродствует (σαλεύει τι), это следует называть не домостроением [Божиим], но преступлением, и предательством догмата, и нечестивостью в отношении Божественного”²³.

III

Характерную эволюцию проделало само слово σαλός²⁴. В общем оно, взятое без пояснения διὰ Χριστὸν, никогда не утрачивало своего изначального бранного смысла²⁵ (так, имя ересиарха Силуана подверглось “идеологическому” искажению: оно записывалось как Σαλουάνους²⁶, то есть как бы “дважды безумный”). Однако в средневизантийское время у слова σαλός развивается и новое значение. Это развитие можно проследить на тех контекстах, где интересующее нас понятие используется в словарях и схолиях, для пояснения других слов. К примеру, единожды встретившееся у Аристофана загадочное слово κρόνιππος словарь “Суда” поясняет как “большой болтун; дерзец, сибарит, развратник”²⁷, а в схолиях на рукописях Аристофана это же слово объяснено то как “большой болтун”, то как σαλός²⁸. Еще в одном византийском толковом словаре есть такая статья: “Μῶμαρ – ὁ σαλός”²⁹, притом что странное и очень редкое слово μῶμαρ в других словарях приравнивается к μῶμος, “поругание, насмешка”. Стало быть, σαλός могло уже означать не только “дурака”, но и развратника, болтуна, дерзеца, сибарита и насмешника, а это явная аллюзия на то впечатление о себе, которое создавал ὁ διὰ Χριστὸν σαλός.

Итак, юродивый выглядел в XI веке фигурой примелькавшейся, и каждому было заранее понятно, чего можно ожидать от этого амплуа. Но отсюда вовсе не следует, что новые юродивые перестали появляться.

В житии Лазаря Галесиота (BHG, 980), написанном во второй половине XI века, о некоем Луке Эфесском сказано так: “Про монаха Луку, который прикидывался дураком (τὸν μωρὸν ὑποκρινόμενος), дабы обретаться мудрым во Христе, я мог бы очень много рассказать, если бы взялся писать о нем по порядку”³⁰.

Но, увы, про характер его юродствования не сказано ничего. Зато мы кое-что узнаем о другом монахе того же монастыря, Никоне Фригийском. Тому хотелось сделаться столпником, однако настоятель Галисийского монастыря Лазарь не дал ему благословения, а вместо этого наложил трехлетний обет молчальничества. Никон повиновался, а кроме того,

пытался прикидываться безумным (ἐπετήδευσε δὲ προσποιήσασθαι καὶ τὸν ἔξηχον). Поэтому те, кто встречались с ним на дороге, а также молодые [иноки] монастыря подвергали его многочисленным и разнообразным испытаниям. Он же, дабы… по забывчивости не заговорить, положил в рот два камня, и хотя, как уже было сказано, многие его искушали, он никогда ничего не произносил. Однажды на кухне случился недостаток дров, и по приказу настоятеля все отправились в горы собирать [хворост], один Никон прикинулся, будто не хочет идти. По этой причине он претерпел немалые унижения: его тащили, толкали, заушали и в конце концов, видя, что он не желает за ними следовать, бросили его на землю ничком, привалили камнями его ноги и грудь и, оставив в таком состоянии, пошли по своему делу. Он же лежал так, пока они на обратном пути не отвалили камни и не позволили ему подняться. Когда настала ночь, Никон, тайно ото всех, дважды ходил в горы и приносил дров³¹.

История кончается тем, что Лазарь после всех испытаний разрешает Никона от обета молчания и позволяет ему взойти на столп.

Весь этот эпизод производит странное впечатление. С одной стороны, юродство здесь выступает как некая дополнительная аскеза, возложенная на себя Никоном по собственной инициативе, но с другой стороны – настоятель монастыря Лазарь Галесиот явно засчитывает ее иноку в плюс. Впрочем, юродство Никона не носит ярко агрессивного характера.

Все чаще можно наблюдать в этот период сочетание юродства с другими видами аскезы у одного и того же подвижника. Так, лишь условно можно говорить о юродстве Кирилла Филеота (ум. 1110). Хотя агиограф (BHG, 468) и заявляет, что святой “шаловал по [велению] Бога (μωροποιεῖν κατὰ Θεὸν)³², он рассказывает всего об одном случае “отклоняющегося” поведения, когда Кирилл (вслед за Василием Новым, см. с. 117) не отвечал на расспросы чиновника, “прикидываясь немым (ἄλαλον ὑποκρινόμενος)”. Будучи заточен в тюрьму как шпион, святой провел там два дня и две ночи без еды, утешаясь цитатами из отцов Церкви (в житии перечислено их девять), пока его не опознал знакомый. Чиновник в восхищении процитировал Послание к Коринфянам (Кор. 1:27–29) и отпустил святого³³.

Другой эпизод жития при всей своей невнятности призван, видимо, развенчать юродство. Агиограф, от лица которого ведется повествование и который называл себя учеником святого, рассказывает следующее:

Я говорю ему: “Авва, если прикажешь, я поведаю тебе о тех [напастях], которые возводятся на нас из-за бесовской злобы… Я принимал одного брата, примерно лет тридцати, который подвизался в миру, но по какому-то злосчастью оставил свое подвизание, не желая быть униженным и носить с собой докучавшее ему искушение. Уйдя [из дома] и найдя некоего странника (κυκλευτήν), он отдал ему свое платье, а себе взял его. И постриг он себя своими собственными руками и тотчас начал шаловать (μωροποιεῖν) и бродить по городу, говоря и делая странные вещи (ἄλλα ἀντ’ ἄλλων). То ли по причине того, что у него не было опыта в попрошайничестве, то ли, не знаю уж, как и сказать, никто не подавал ему хлеба или чего другого, [но только], проведя так восемь дней голодным бродягой, пришел он к какому-то саду. Садовник в это время чистил капусту и выбрасывал гнилые листки. Самопостриженный монах принялся хватать их и есть. Когда садовник увидел его, то показал ему кочан капусты и дал ему для съедения, и еще один. После того как он и этот съел, тот подал ему хлеба. И так этот человек, сдавшись в первой же битве, оставил шалование (κατέλιπε τὸ μωροποιεῖν)”³⁴.

В этой истории остается загадочным, что такого неправильного сделал самопроизвольный монах (кроме того, что сам себя постриг) и почему он, получив однажды милостыню, оставил свое юродство. Как бы то ни было, перед нами еще одна история об отказе от этого подвига.

IV

Уже в XI веке от юродства отказывались Лука Аназарбский и Никон Черногорец. В XII веке то же произошло с другим юродивым – Леонтием из Струмицы.

Он вошел в великий город [Константинополь, в 1127 г.], одетый монахом и с помыслами монаха. Войдя же, сей благородный [подвижник] не стал смотреть на роскошь и изнеженность… Нет, он остался чужаком среди чужаков. Чуждый городу, чуждый горожанам, не сведущий в столичных нравах, он тотчас бросился в гущу бесовских [сил], чтобы сразиться с полчищами тьмы. Изображая безумца (τὸν ἔκφρονα πλασάμενος), он представлялся византийцам какой-то новой диковинкой (νέον τέρας), добровольным шутом (μῖμος ἑκούσιος), умеющим рассмешить людей. Он вел жизнь, обычную для этого ремесла: собирал пощечины и затрещины, но не обращал на них внимания, подсчитывая себе тихонько, какую [духовную] выгоду он извлекает для себя из этого занятия³⁵.

Однако житие Леонтия принадлежит уже к новому периоду византийской литературы, и от предшествующих сочинений этого типа оно отличается бóльшим психологизмом. Герой уже не живая икона, а человек, подверженный сомнениям. Чем больше чудес творил Леонтий в Константинополе, тем сильнее подозревали за ними козни Дьявола, желающего “потопить баржу души, загрузив ее сверх меры”. Он вновь и вновь ставил на себе эксперименты, и каждое новое чудо приводило его во все большее отчаяние, “и он бился головой о стены, с таким звуком, с каким вбивают в землю сваи”³⁶. На первый взгляд Леонтий вел себя как обычный юродивый: “Он проделывал это, разгуливая по городу, и провел так много времени. Некоторые дивились на него и свидетельствовали, что он раб Божий, а другие били его и считали сумасшедшим и бесноватым (ἔκφρων καὶ μαινόμενος)”³⁷. Но именно на примере этого святого хорошо видно, что настоящее юродствование требует самодовольства – Леонтий же слишком подвержен рефлексии. Его духовные опыты подчас ужасают (он занимался самобичеванием, ложился в гробы к мертвецам и т. д.), но все это направлено у него на смирение своей собственной гордыни, а не чужой, как у юродивого. Когда Леонтий, уже поступив в монастырь, изнурял себя сверхдолжным постом, он специально приходил в трапезную вместе с братией и делал вид, что ест, “дабы не соблазнить людей”³⁸. Юродивые же, как мы помним, руководствовались противоположным принципом.

В этом же житии фигурирует и другой, совсем другой юродивый. Когда Леонтий, став игуменом Патмосского монастыря, прибыл (между 1143 и 1150 г.) на Крит, то его появление было предсказано неким Константином Сканфом.

Он прикидывался сумасшедшим (ἔκφρονα προσποιούμενος)… считался пророком, многим предсказал будущее и у многих, вопреки ожиданиям, исцелил как душевные, так и телесные недуги. Он принялся кричать “Кирие элеисон” [ср. выше, с. 147] громче обычного где-то поблизости от монастыря [Св. Георгия в Ираклионе], где он проводил большую часть времени. Множество народа, как из живущих поблизости, так и из более дальных мест, сбежалось на этот его жуткий крик, считая, что он пророчит какую-то нежданную беду, угрожающую Криту. И хотя собралось уже очень много людей, он продолжал вопить “Кирие элеисон”. Когда же толпа спрашивала, что случилось и из-за чего он кричит, он ничего другого не делал и не отвечал на вопросы. Леонтий решил выйти и посмотреть на этого человека… Не успел он шагнуть за ворота, не успел кто-либо из присутствующих его узнать, как Сканф перестал кричать “Кирие элеисон” и принялся в большом возбуждении говорить, словно придя в экстаз и восхищение: “Освободите дорогу, освободите дорогу! Он идет, он идет, он идет! Увы вам, несчастные, в сей час! Увы вам, если бы он не пришел, что бы вам пришлось вытерпеть!” Когда же блаженный [Леонтий] подошел к нему, он сменил тон и сказал: “Добро пожаловать, добро пожаловать, мой Златоуст!” И тотчас… повалился ему в ноги, целуя их и крича в экстазе “Добро пожаловать”. Собравшаяся толпа разошлась. Впрочем (μέντοι), никто так и не узнал, зачем Сканф говорил и делал все это, да и сам он ничего не объяснил спутникам. Видимо, своими словами и действиями он показывал, что блаженный [Леонтий] велик пред Богом и свят³⁹.

Двое юродивых, представленных нам агиографом, бесконечно далеки друг от друга: Леонтий – сознательный имитатор литературных образцов, Сканф – обычный сумасшедший, чье поведение окружающие и сам автор пытаются “прочитать” в рамках общеизвестной юродской парадигмы; впрочем, они терпят фиаско, и агиограф не может скрыть разочарования тем, что история как бы ничем не кончилась. Последняя же фраза Макария звучит попросту беспомощно.

Об амбивалентном статусе юродивых в XII веке свидетельствует один текст, созданный в гораздо более позднюю эпоху: в XIV веке патриарх Филофей Коккин написал панегирик святому XI века Иоанну Постнику. Автор рассказывает, что в Константинополе, в монастыре Богородицы Петрийской, рядом с Постником похоронен Иоанн Иоалит, высокопоставленный чиновник и ктитор обители, а также чудный Константин, именуемый юродивым Христа ради (ὁ καὶ διὰ Χριστὸν ἐπικεκλημένος σαλός), рожденный и взращенный в этом великом царственном Городе. Этот человек увенчал свою жизнь мученическим подвигом и венцом. Скончавшись, он был похоронен с благоговением и большим почетом, какой полагается людям божественным; его надгробие расположено поблизости от надгробия Иоанна Постника, дабы и после кончины они находились в одном и том же месте… Его могила почитается как положено, и над ней справляется достойное празднование, а он дает духовную радость и благоухание тем, кто с любовью чтит его память⁴⁰.