Текст книги "Блаженные похабы. Культурная история юродства"

Возможно, к тому же периоду относится и другой юродивый – Феодор (память – 25 февраля, в святцах с XI в.)¹⁸. В разных синаксарях (календарях канонизированных святых) ему посвящено одно и то же двустишие: “Ты добровольно изменил свой разум, подобно Давиду, о всеблаженный. Но спасался ты [при этом] не от Анхуса [ср. 1 Цар. 21:10], а от [земной] жизни”¹⁹. Единственная биографическая деталь, известная о Феодоре, – это слово Κολοκασίου, стоящее рядом с его именем в Криптоферратском эклогадионе²⁰. Топоним “Колокасион” из других источников неизвестен. Единственное, относительно чего можно строить шаткие гипотезы, это его примерное местоположение. Дело в том, что κολοκάσιον – чрезвычайно редкое греческое слово, обозначавшее корень египетской кувшинки, использовавшийся в медицинских целях. Это растение также засвидетельствовано в Малой Азии: в Галатии (Сикеоне)²¹ и Понте²². Быть может, где-то там располагался и тот населенный пункт (или монастырь), где подвизался Феодор Юродивый. По этой причине маловероятно, чтобы он был балканским святым.

II

Десятое столетие ознаменовалось подъемом юродства. Но теперь отношение общества к святости было уже иным. В агиографии наблюдается переоценка ценностей, и на первый план вместо аскетических выходят социальные добродетели. Византия, не знавшая феодализма, не могла усвоить того “аристократического” идеала святости, который был столь широко распространен на Западе, но тем не менее святыми все чаще становились люди из состоятельных семей, деятельные и предприимчивые, щедрые жертвователи, рачительные хозяева²³. Разумеется, в такой компании юродивый выглядел более странно, чем среди пламенных аскетов, пустынников, трансвеститов, странников и добровольных нищих, коими полнился ранневизантийский синаксарь. Поэтому и сам юродивый в его “втором издании” ведет себя, как мы убедимся, не в пример смирнее своих предшественников.

Обратим прежде всего внимание на житие Григентия (BHG 706), созданное в Х веке²⁴. Там фигурируют целых три персонажа, так или иначе напоминающих о юродстве. Автор помещает их в разных городах – Морине, Карфагене и Риме, – однако, по мнению издателя жития А. Бергера, агиограф никогда не был в этих местах, а провел всю жизнь в одном из константинопольских монастырей, так что все жизненные детали, которые он до нас доносит, относятся к столице Империи. Вот первый из этих эпизодов:

В том городе обретался один святой муж именем Петр, который по причине [своей] славы у людей стал прикидываться дурящим (προσεποιεῖτο μωραίνειν). Он был весьма нестяжателен, а пребывал иногда безвестно в безлюдных частях города, иногда же в самом его центре. Люди не знали про него, до какой степени этот человек был рабом Иисуса Христа. Как-то раз блаженный [Григентий] отправился в Великую Церковь; был там и святой Петр… Святой Петр, узрев [Григентия], сказал: “Добро пожаловать, чадо Григентий! Твой отец и твоя духовная мать очень горюют о тебе…” Блаженный Григентий, услыхав такое, был потрясен провидчеством святого мужа… он поразился: тот был крайне смирен и изнурен от строгого воздержания, так что представлял собой кожу да кости. Был он невероятно согбен и никогда не поднимал головы, одет был этот почтенный человек в совершенные лохмотья (Works and Deeds, с. 220).

В изображении Петра агиограф использует несколько крохотных фрагментов специфически юродской парадигмы, но в его поведении нет ничего вызывающего.

Другой случай благочестивой симуляции в житии Григентия – это некая Филофея из Карфагена (место действия, повторим, совершенно условно). Девушка “прикинулась, будто ее обуял бес” (σχηματισαμένη τε ἑαυτὴν ὡσανεὶ δαίμονα ληφθεῖσα) в тот момент, когда ее совсем уж было соблазнил некий юноша. С тех пор Филофея неизменно держалась раз принятого облика и “в образе бесноватой служила Богу живому” целых 36 лет (Works and Deeds, с. 278). Впрочем, поскольку никакой агрессии против окружающих эта ложная бесноватая не проявляла, то ее нельзя причислить к юродивым в строгом смысле слова²⁵. Наиболее интересен третий экзотический персонаж, описанный в житии. На нем следует остановиться подробнее. Агиограф утверждает, будто нижеследующий эпизод имел место в Риме, но топографические сведения, приводимые им, весьма условны.

Когда [Григентий] шел через городскую площадь, он увидел некоего безумного (παραφρονοῦντα) человека по имени Иоанн, появившегося вдалеке возле одного заброшенного сада. Он стоял под цветущим ореховым деревом (καρύας) и прикидывался, будто кидается камнями в тех, кто проходил по тамошней улице. Тут как тут появились и дети, которые, стоя в отдалении, жестоко кидались камнями в ответ, будто и сами обезумели. А ведь тот человек кидал в них не на самом деле, а лишь понарошку. Вознамерившись запустить в какого-нибудь человека, он бросал куда-то мимо и не причинял вреда прохожим. Когда блаженный [Григентий], идя своей дорогой, приблизился к [Иоанну], стоявшие в отдалении дети закричали: “Не приближайся, брат, дабы не получить от него камнем!” Но святой, не послушавшись, продолжал идти своей дорогой и оказался рядом с этим человеком. Он увидел, что тот напихал за пазуху камней из кучи и был, как казалось, готов кидаться ими в тех, кто попробует пройти по той улице. Праведный [Григентий] говорит ему: “Здравствуй, брат во Господе!” Тот взглянул на него, немедленно выбросил на землю камни из-за пазухи, благоговейно склонил колена, распростерся на земле, а встав, обнял блаженного и, облобызав его, произнес: “Смотри-ка, избранник Божий Григентий удостоил ко мне пожаловать…” Праведник, облобызав его в ответ, сказал: “Господин мой, не было ли бы для тебя уместнее угодить Господу Богу каким-либо иным способом, нежели путем подобных шалостей (μωροποιΐας)? Ибо подвиг это немыслимый – столько трудностей, печалей, стеснений”. Ведь Григентий увидел, что этот человек очень изнурен от чрезмерной аскезы и бедствования: он не пользовался баней, не имел ни постели, ни хижины, ни какого-либо духовного наставника – ведь все гнушались им и отвращались от него, как от бесноватого. Тот отвечал так: “О, дражайший, раньше я был в монастыре, служа Господу Богу моему, но когда стал удостаиваться немалой чести от людей, устрашился хитроумных козней высоковыйного дракона [Диавола. – С. И.], а также вспомнил изречение апостола, сказавшего, что “глупое Бога умнее человеков”, и решил выбрать тот путь, который ты видишь, лишь бы не отпасть от Бога…” Пока он все это говорил, блаженный Григентий стоял, сокрушаясь на его слова, молча, и точил слезы, как будто оплакивая свою жалкую долю. В сердце же своем он сказал: “Великая тайна – то, как избранники Божии идут страшной дорогой, а потом желают и стремятся лишь к тому, чтобы скрываться и одному лишь Богу нравиться!..” Сказав это самому себе, он ниц пал нпред сим святым мужем… и, облобызав господина Иоанна… пошел своей дорогой… А те ребята, которые раньше говорили праведнику, чтобы тот не приближался к “тому, [по их словам], бесноватому (δαιμονῶντι)”… решив проверить, в самом ли деле он пришел в разум (σεσωφρόνηκεν), двинулись поближе к нему. Но тот… стал их преследовать, кидаясь в них и во все стороны [камнями] и сделавшись еще более буйным (ἀγριώτερος), чем раньше (Works abd Deeds, с. 324–328).

Иоанн представляет собой образчик раннего юродства: он был монахом, а потом ушел в мир, чтобы бороться с гордыней. О спасении чужих душ, о сокрытии собственного совершенства и даже о тайных добрых делах этого юродивого в житии не сказано ни слова.

К тому же жанровому кругу, что и житие Григентия, принадлежит житие Василия Нового (BHG, 263–264), написанное в середине X века. Сам его герой, хоть и в масштабах весьма скромных, практикует юродство. Он начинает свое подвижничество с того, что безо всякой видимой причины отказывается назвать себя представителям власти. Сюжет явно измыслен для того, чтобы в отсутствие гонений на христианство найти предлог изобразить стойкость святого под пытками. Власти подозревают в нем шпиона, и этот мотив смутно напоминает истории с юродивыми (ср. с. 173). Также намекает на юродство рассказ о том, как Василия попросили благословить вино, а он вместо этого разбил сосуд, поскольку в нем была змея²⁶. Но если Симеон Эмесский в аналогичной ситуации никому ничего не объясняет и люди уверены, что его поступок продиктован безумием²⁷, то Василий Новый охотно демонстрирует всем свою прозорливость. Юродство проявляется у Василия время от времени, уже когда он живет приживалом в богатых домах Константинополя, благополучной и покойной жизнью.

Едва ли с другими он разговаривал так понятно, как беседовал со мной: со всеми [остальными] он общался при помощи притч и загадок и представлялся страшным, будучи точно в высшей степени мудр и знающ. По причине суетной людской славы он часто прикидывался, будто разыгрывает шалование (μωροποιΐαν), прибегая к нему, однако, лишь на словах, и никак иначе²⁸.

Наконец, житие рисует картину загробного мира, где юродивые, оказывается, пребывают компактно:

Это те, кто дурачествами (μωροποιΐα) побеждает злокозненного Умника [Диавола]. В здешнем мире тщеты они представляют себя юродивыми во имя Христа (σαλοὺς ἑαυτοὺς διὰ τὸν Χριστὸν αποτελέσαντες); люди гнушались ими, оплевывали их, попирали их, бесчестили их, смеялись над ними. А они отвергали суетную славу тех, кто любит мирское, земное, тщетное и ложное. За это они унаследовали несравненную славу Отца²⁹.

В этом пассаже любопытно то, что при всем почтении к юродивым агиограф тем не менее избегает называть их словом σαλοί, ставшим, видимо, чересчур одиозным (см. с. 157). Решительная реабилитация термина σαλός происходит лишь в житии Андрея Юродивого (BHG, 115z – 117b).

III

Андрей Царьградский – знаменитейший юродивый, затмивший даже своего великого предшественника Симеона. Его житие (BHG 117) пользовалось невероятной популярностью как в византийское время (от X–XV вв. сохранилось 30 списков), так и – особенно – в поствизантийскую эпоху (82 греческих рукописи!)³⁰. Отдельного обсуждения заслуживает судьба этого жития на Руси (см. с. 199–200).

Образ Андрея решительно отличается от Симеонова. Эмесский святой мог иметь, а мог и не иметь реальных прототипов – главное, что такой персонаж явно существовал в фольклоре, в народной религиозности и лишь оттуда был заимствован Леонтием. Царьградский юродивый есть персонаж насквозь литературный. Жизнеописание начинается с того, что Андрей “полюбил читать… жития богоносных отцов, так что его сердце загорелось желанием подражать им” (29–32). Другие персонажи тоже реагируют на него как на подражателя: один из них восклицает: “То, о чем мы читали в житиях святых, мы ныне видим собственными глазами!” (1333–1334)³¹ Хотя агиограф Григорий³² относит действие жития к V веку и даже рассеивает по тексту довольно много хронологических примет ранневизантийского времени, тем не менее некоторые анахронизмы, а также жанровые и стилистические особенности жития позволяют датировать его серединой Х века³³. Не исключено, что агиограф пустился на эту хитрость, чтобы обойти канонический запрет: святой V века не обязан был знать о решении Трулльского собора.

Согласно житию, Андрей был иностранцем (“скифом” – может быть, славянином?). Его как раба купил один константинопольский вельможа, который крестил юношу и обучил его грамоте. Как-то раз Андрей видел сон, будто он вступает в единоборство с бесом перед строем небесных и адских сил и одерживает победу, за что получает от Христа обетование блаженства в загробной жизни. Это сновидение (а также увлечение житийной литературой) побудило юношу принять юродский подвиг. Впрочем, тут же приводится и другая, как бы внешняя причина: однажды в каморку Андрея пытался ворваться Дьявол, и от пережитого потрясения тот обезумел. Встав ночью, юноша пошел к колодцу и, сидя на его краю, принялся резать ножом свою одежду, “произнося какие-то бессвязные слова, будто лунатик” (99–100). Его заковали в цепи и посадили в храм Св. Анастасии, целительницы бесноватых. Днем Андрей кричал, как безумный, а по ночам молился, “не зная, нравится ли Богу затеянное им дело”. Как-то ночью он увидел самое Анастасию в сопровождении некоего светлообразного старца, которые ходили по храму, врачуя безумцев. Подойдя к Андрею, старец спросил: “Госпожа Анастасия, почему же ты не уврачуешь его?” – “Его уврачевал его учитель, – отвечала она, – и более он ни в чем не нуждается” (120–122). Из этого текста как будто следует, что Андрей все же был болен, но его исцеление свершилось незаметным для плотских очей образом.

Когда прошло четыре месяца… и церковные служители увидели, что он не выздоравливает, но делается все хуже, они поставили в известность его хозяина… а тот списал его как безумца и приказал освободить из оков и отпустить. И с тех пор Андрей бегал по площадям Города, творя глум в подражание древнему святому Симеону (219–224).

[Андрей] крутился среди толпы, ни разу не садился в течение целого дня, ничего не ел. Когда же наступал вечер, он начинал обходить городские портики, выискивая место, где находятся собачьи лежбища. Придя туда, он выгонял псов и укладывался спать, словно на матрасе… Встав же поутру, он говорил себе: “Вот, жалкий Андрей, ты спал с собаками, как собака!.. Теперь иди своим путем, унижаемый в [здешнем] мире этими людьми, дабы снискать хвалу и честь у Царя Небесного” (272–284).

Буйства Андрея были разнообразны: он то пил из лужи (400–403), то воровал на базаре фрукты (1355–1359), то прикидывался пьяным и вырывал еду у посетителей в трактире, то раздавал затрещины (1409–1411). Агиограф, видимо, имел под рукой житие Симеона, и потому многие деяния Андрея кажутся нам знакомыми: он “справлял нужду позади корчмы, на глазах у прохожих. Какой-то юноша увидел, как он испражняется без зазрения совести, и донес трактирщику, а тот, выйдя и застав святого, схватил палку и побил его что было мочи” (1241–1245).

Другое сходство с Симеоном выражалось у Андрея в общении с блудницами.

Как-то он, словно играючись, гулял поблизости от притонов разврата, и одна из блудниц… втащила его внутрь. А воистину несгибаемый и подлинный насмешник Сатаны подчинился и последовал за ней… Сбежались и остальные блудницы и ради смеха стали спрашивать его, как с ним такое случилось. Праведник же улыбался, но ничего не отвечал. Они его били по шее, и побуждали к срамному делу блуда, и ласкали его плоть, и испытывали его, побуждая целомудренного к бесстыдству, говоря: “Соблуди, Юрод, и насыть желание души”. Можно восхищаться этим благородным человеком! Ведь среди стольких ласк, которые они на него обрушили, не подвигнулся он и не возбудился на мерзкую похоть (298–311).

При всем многообразии Андреевых буйств надо отметить, что до Симеона ему далеко: Андрей не кощунствует и даже наоборот – постоянно ходит в церковь; когда он раздевается догола, то его тотчас одевают (1450–1453); даже история с публичными женщинами представлена как случайный эпизод, а не образ жизни. Да и вообще, собственно “юродская” часть занимает всего 70 из 150 страниц жития³⁴. При этом жители Константинополя обращаются с Андреем более жестоко, чем эмесцы с Симеоном.

Весь день он проводил в гуще толпы… прикидываясь пьяным, толкаясь и получая тумаки, крутясь под ногами прохожих. Иные его колотили, иные лягали, кто-то жестоко стегал. Иные его били палкой по голове, другие таскали за волосы, давали подзатыльники или кидали оземь и, связав канатом ноги, волочили по улицам, не боясь Бога и не имея христианской жалости к себе подобному… (741–750)

Все его ненавидели, а городские мальчишки били, волочили, сильно колотили и, надев на его шею веревку, таскали его на посмешище и, сделав из угля чернила, мазали ему лицо… (1220–1223)

Еще и другое чудо творил праведный [Андрей], укрепленный милосердным Богом: летним днем… блаженный прикидывался пьяным, садился на самом пекле и переносил испепеляющий зной, развалившись посреди улицы без еды и питья. А прохожие, спотыкаясь об него, по диавольскому наущению приходили в ярость. Одни били его палками, другие, пнув, шли мимо, третьи ругались и топтали его ногами, четвертые хватали его за ноги и оттаскивали в сторону. Когда же спускалась ночь, Андрей вставал и шел в храм (1280–1289).

Однако не только это различает жития Андрея и Симеона. Если эмесцы не очень беспокоятся по поводу Симеона, то константинопольцы обсуждают проблемы безумия и одержимости постоянно и многосторонне:

Горожане, видя его, говорили: “А вот и еще один безумный”. А другие: “Подобное поведение не характерно для безумных (οὗτος ὁ τρόπος παρὰ σαλῶν οὔκ ἐστιν)”³⁵. Одни сочувствовали ему, другие били по шее, плевали в него и гнушались им (286–289).

[Когда Андрей предсказал нескольким юношам, что они угодят в руки ночной стражи и будут побиты, а пророчество это сбылось,] сказал один из них, начав обсуждение: “Будь проклят Сатана, о братья! Каким образом тот безумец предсказал нам то, [что и случилось?]…” Другой заявил: “Болван, разве ты не понимаешь, что бес говорит своему компаньону, что он собирается учинить? То, что мы ради глума сделали с ним, живущий в нем бес тотчас сделал с нами”. Третий возразил: “Нет, я думаю, что Бог отплатил нам за то, что мы этого безжалостно побили”. Еще один вмешался: “Ты дурак! Будто уж Богу есть какое-нибудь дело до безумного (μέλει τῷ Θεῷ περὶ σαλοῦ)! Это Он наслал на того бешенство. Мы ведь его играючи побили – что тут такого? Если бы он был святой, тогда ты убедил бы меня, что Бог отомстил нам. Но раз он сумасшедший, то Богу нет до этого дела”. Ведя такие и иные разговоры, важные для юношества, они ушли (260–271).

[Когда Андрей оказался недоступен плотским соблазнам, блудницы,] обманувшись [в своих намерениях], говорили так: “Он мертвый, как бревно [ср. с. 90] или камень неподвижный”. А одна из них сказала: “Дивлюсь я на ваше бесчувствие, что вы так говорите. Ведь он безумный и бесноватый (σαλὸς γὰρ καὶ δαιμονῶν) – голодает, жаждет, мерзнет, не имеет где голову приклонить. Как же он захочет такого [дела]? Отпустите его, пусть себе идет своей дорогой!” (311–315)

[Один человек удивился провидению Андрея и рассказал о нем собутыльникам,] а корчмарь, услышав это, заявил им: “Как я вижу, вы еще безумнее его. Ведь это не он говорил, а сопровождающий его бес. Разве бес не знает, кто блудит, кто крадет, а кто скуп?.. А поскольку бес следует за ним, он все знает. Бес сообщает ему о чужих прегрешениях, особенно если он друг [беса] и делает то, что тому приятно”. И такими словами корчмарь убедил всех… (363–370)

Одни говорили, что он святой, другие возражали, что он прорицатель и по соположению знаков зодиака умеет предсказывать будущее. А третьи утверждали: “Он нам открывает все от бесовской силы…” (1185–1188)

[Когда кто-то сильно побил святого,] Андрей упал ниц и поцеловал ему ноги, молясь за него… И некоторые, видя его, говорили: “Смотрите, этот сумасшедший (παρατετραμμένος) как собака, целует ноги побившего его. Он ничего не чувствует!” Андрей же, претерпев ужасные побои, ушел оттуда и, обосновавшись в углу какого-то портика, ненадолго уснул. А проходившие там, когда видели его, говорили: “С ним это случилось из-за женского чародейства”. Другие же возражали: “От эпилепсии”…³⁶ Когда святой лежал на перекрестке, случилось, что там проезжала телега. Кучер был сильно пьян. Он правил, распевая песни и не видя… святого, так что проходящие быки потоптали его, а колеса проехали прямо по его животу. Прохожие закричали на кучера, а некоторые принялись бить его, приговаривая: “Даже если ты ничего не соображаешь, то неужто не видишь, куда едет телега?” Он же, осоловелый от выпитого, с трудом отвечал: “Кто просил его валяться посреди дороги?” А они ему: “Пусть бы тебе дал Бог его мозги и того [злого] духа, который доводит до подобного тупоумия”. Впрочем, праведник по милости Божьей остался невредим. И иные удивленно говорили: “Что нам сказать, что вымолвить об этом помешанном (πεφυρμένου)? Не знаем мы, Бог ли его оберегает или те злые духи, общение с которыми ввергает его в погибель”. Другие отвечали: “Нам кажется, что это сидящий в нем бес, желая и дальше там жить, мгновенно уменьшил вес телеги и сохранил человека невредимым”. Третьи же утверждали: “Нет! Ни в коем случае! Это Бог, будучи милосерд, сжалился над его злосчастьем и слабостью и спас его”. Все это [Андрей] делал по собственной воле, потому что ненавидел мир и все, что в нем, во имя Царствия Небесного… (1250–1279)

[Когда Андрей пришел в церковь,] люди спрашивали друг друга: “Как случилось с этим бесноватым, что он вошел сюда?” А другие отвечали: “Наверное, он слегка оправился от мучающего его злого беса”. Третьи говорили: “Просто он проходил мимо и зашел сюда посмотреть, думая, будто это обычный дом. Поскольку как бы он мог понять, что это церковь? Пусть Господь сотворит то же самое с тем, кто учинил над ним такое”… (1652–1657)

[Однажды Андрей узнал в откровении, что на Константинополь надвигается эпидемия, и заплакал,] а прохожие, видя его… говорили: “Посмотрите на него! Он так рыдает потому, что оплакивает свою недавно умершую бабку”. Другие возражали: “Глядите, насколько горько безумный плачет над своими грехами, как гласит Писание³⁷. Иногда бывает, что потоки слез вызваны бесами. Если бы у христианина было столько же слез, он смог бы затопить пропасть своих грехов!” А третьи замечали: “Кто знает, может быть, он пришел в себя и оплакивает свою судьбу”. С такими словами они уходили… (1835–1842)

Как видим, в житии нашли отражение происходившие в Константинополе дискуссии об амбивалентной природе безумия, которых не было в Эмесе в VI веке. Разноречивая реакция на поведение юродивого – одна из главных тем жития (ср. 2875–2879; 3559–3762 и т. п.). Сам агиограф, хоть иногда и подтрунивает над спорщиками, в ряде случаев явно с ними солидарен. Например, он вкладывает в уста Андрея именно то рассуждение о всеведении бесов (2636–2642), которое раньше (363–370) произносили персонажи, считавшие бесноватым самого Андрея. Мало того, один эпизод жития вполне можно расценить как предостережение против юродства:

Кто-то из слуг Епифания… глядя на святого, узнал его подвиг и, сев у его ног, со слезами стал упрашивать святого: пусть тот умолит Бога, чтобы и у него было такое делание. Праведник понял в душе, что есть то, чем хочет овладеть юноша. Желая поговорить с ним по секрету, Андрей силой Святого Духа переменил его язык на сирийский и, усевшись, бегло заговорил с ним по-сирийски³⁸. Сказал слуга: “Если бы у меня не хватало сил, то я и не просил бы [права] стать таким же, как ты”. Святой ответил: “Ты не в силах вынести трудностей и ловушек этой добродетели, ибо дорога эта узкая… Оставайся лучше, как ты есть, в благочестии и скромности”… Слуга же сказал ему: “…Если ты не хочешь приклонить свой слух ко мне, ничтожному, скажи мне, что ты не можешь этого [для меня] сделать, и я тебя тотчас оставлю”… Блаженный Андрей спросил Бога о слуге: как следует поступить по поводу его просьбы… и пришел ему глас, говорящий: “Это не полезно”… (1100–1121)

Чтобы продемонстрировать юноше, сколь труден подвиг юродства, Андрей велел ангелу напоить того из чаши, из которой некогда испил сам.

И начал слуга делать те же ужимки, какие делывал богоносный отец [Андрей], который, видя это, весело смеялся… Но Епифаний, видя происходящее, впал в озабоченность, опасаясь, как бы гнев его отца не обратился против него. И он сказал блаженному: “Прошу тебя, раб Божий, не делай этого со слугой моего отца, дабы и сам ты не впал в небрежение, и Бог вместо доброго [слова] не подвергся бы хуле, и меня в глазах отца моего ты не представил бы ненавистным и проклятым…” Блаженный, не желая оставить просьбу Епифания неисполненной, приказал ангелу забрать от слуги дарованное ему… и слуга тотчас пришел в прежнее состояние… очень опечалился и просил святого вернуть ему этот дар, тот ему отвечал: “Ты говорил мне, что я не могу продемонстрировать на тебе [юродство] – и вот, смотри и виждь, что во имя Господа я, если захочу, могу и больше этого тебе сделать. Да вот господин твой Епифаний противится твоему [желанию], а против воли твоего хозяина действовать божественные каноны запрещают”. И один из других слуг по приказу господина позвал этого человека исполнять его повседневные обязанности (1127–1148).

Тот факт, что действие страшных небесных сил может быть остановлено из-за чьего-то ребяческого страха перед сварливым папашей, ярко демонстрирует парадоксальность положения, в котором очутился юродивый при новой общественной ситуации. Агиограф и сам признает, что святость святостью, но лишать хозяина его слуги – дело предосудительное. Кроме того, в данном сочинении опять, впервые после жития Иоанна Милостивого (см. с. 101), всплывает тема моральной ответственности юродивого.

[Одной женщине как-то раз открылось: ] Андрей идет в толпе, сияя, как столп огненный… Одни глупцы отвешивают ему пощечины, другие дают по шее, а многие при виде его испытывают омерзение и говорят: “Господи, даже и врагу не пожелаем, чтобы с ним случилось такое [безумие]”. А позади [Андрея] идут мрачные черные бесы, слушают все эти речи и приговаривают: “Воистину, пусть Бог услышит вашу молитву…” Посмотрев на тех, кто бил праведника, женщина увидала, что бесы берут их на заметку, произнося при этом: “…Они совершают грех, несправедливо избивая его. Под этим предлогом мы засудим их в их смертный час… и нет им спасения!” Андрей услыхал [слова бесов] и, ведомый божественной силой, уничтожил их записи и ругал их, говоря: “Вы не имеете права брать их на заметку, ведь я же лично обращался к моему грозному владыке с просьбой, чтобы не засчитывалось им в прегрешения то, что они меня бьют. Неведение дает им возможность оправдаться!” (3565–3585)

Вся лексика вышеприведенного отрывка напоминает нам, что и сам агиограф, и его читатели жили в полицейском государстве, где подслушивание и доносы были делом заурядным, где всякого человека могли арестовать неизвестно за какую вину или освободить неизвестно по чьему ходатайству. Неисповедимость Божьего суда имела в глазах византийца свой коррелят в виде столь же неисповедимого – земного.

Как отмечалось выше (см. с. 46), жанр юродского жития родился из легенд о “тайных слугах Господа”. В процессе этой трансформации образ праведника, узнающего о существовании людей более праведных, чем он сам, постепенно отошел на второй план. В конце концов этот персонаж превратился в конфидента при юродивом, а в последнего, в свою очередь, трансформировался образ “тайного слуги”. Конфидент есть персонаж по определению вспомогательный: без него никто не узнал бы о святости юродивого. Однако в житии Андрея этот второстепенный образ вдруг выходит на первый план. Речь идет о праведном юноше Епифании, которому Андрей открывает множество великих тайн, которого берет с собой, путешествуя в ад (2323–2380), и который вместе со святым узрел Богородицу во храме (3732–3758). Но Епифаний не просто взыскан доверием и любовью праведника – он превращается в самостоятельного житийного героя, многие главы жития посвящены только ему, и Андрей в них не упоминается. Епифаний иногда попросту заслоняет Андрея. Чем же этот юноша заслужил такую честь? В общем, самой “заурядной”, самой “постной” праведностью и резонерством. Но это как раз и знаменательно. Ведь жанр историй о “тайных слугах” явился на свет потому, что в V веке обычное подвижничество казалось уже недостаточным для достижения святости. Религиозное сознание требовало чего-нибудь необыкновенного. Поэтому в конечном счете и родилось юродство. В X веке мы являемся свидетелями обратного движения: благонамеренный праведник, делающий все “как положено”, с периферии житийного пространства возвращается в его центр. В лице Епифания классическая праведность побеждает экзотическую, хотя и выказывает ей должное почтение. Лишь в одном юродство остается непревзойденным подвигом: именно Андрей обладает даром ясновидения и предсказывает конец света (этот “Апокалипсис от Андрея” занимает значительную часть объема жития). Юродство сдает позиции, но за ним по-прежнему признается некое высшее, запредельное знание, недоступное “обычным” праведникам.

IV

К одному с житиями Василия Нового и Андрея Царьградского жанру популярной агиографии, вошедшему в моду к середине X века, относится и житие Нифонта Константианского (BHG, 1371), написанное между 965 и 1000 годом³⁹. Герой жития был ребенком привезен в Константинополь из провинции, увлекся соблазнами большого города, пустился во все тяжкие, но потом раскаялся и начал долгую борьбу с бесами, шедшую с переменным успехом. Победив в конце концов Дьявола, Нифонт стал городским провидцем и моральным учителем. Если Василий Новый жил нахлебником в богатых домах, то источник существования Нифонта в житии не обозначен. Во всяком случае, он не монах (и даже упрекает иноков за сребролюбие и ростовщичество⁴⁰). Хотя многие черты роднят житие Нифонта с житием Андрея, нет никаких оснований считать (вопреки Ридену⁴¹), будто первое опирается на второе. Скорее, они представляют один и тот же культурный круг.

Сам Нифонт – никоим образом не юродивый. Если юродивый воспринимается как абсолютный праведник, не сомневающийся в собственном совершенстве, то Нифонт показан в житии мятущимся и кающимся грешником, подчас сомневающимся даже в бытии Божием (31–32), который многие годы предавался самобичеванию (20; 24), благодаря чему только и избавился от рабства у бесов (116). Воздав в молодости дань всем возможным порокам, он в своем новом статусе праведника никогда больше не переступает порога ни харчевни (42), ни публичного дома (44).

В житии упоминаются два юродивых, в качестве проходных персонажей. Один – это некий безымянный монах-эфиоп (смелый сюжетный ход, ибо обычно в виде эфиопов фигурируют в агиографии бесы). Этот праведник никогда не менял воды в своей миске, сделанной из долбленой тыквы, так что вода зацвела. “Частенько, если кто-нибудь приходил к нему, чтобы на него взглянуть, он прикидывался сумасшедшим (ἐποίει ἑαυτὸν ἔξηχον) и говорил: “Ей-ей, ты явился чтобы убить меня, но Бог сверху тебя видит”, – и показывал рукой на небо” (74.29–31). Это все, что мы узнаем про монаха-эфиопа, который больше нигде в житии не встретится. Автор не поясняет, в чем смысл юродствования этого героя или его слов об убийстве. Второй случай, более литературный, – это еще один эфиоп, бывший разбойник из города Гисия, который раскаялся, стал праведником, возил дрова с гор, оставляя себе два обола, а остальное раздавая другим; он “постоянно ходил туда-сюда, что-то бормоча” (древнеславянский переводчик жития добавляет в этом месте, может быть, из недошедшего греческого оригинала: “озираяся”, 300.12–13), и одни говорили: “Он безумец (ἔξηχος περίεστιν), а другие утверждали, что он повредился (παρετράπη)” (72.23–25), но когда в городе случилась засуха, лишь его молитва смогла вызвать дождь (72.25–74.4).