Текст книги "Смиренное кладбище"

9

«…На основании ложенного обвиняется: Воробьев Алексей Сергеевич, 20 июня 1948 г, Москвы, русский, б/п, гр-н СССР, образов. 7 классов, инвалид II группы, работающий бригадиром в бюро пох. обслуживания, прож.: Москва, Алтуфьевское шоссе, 18, кв. 161, не судимый, в том, что он причинил умышленное телесное повреждение, не опасное для жни, но вызвавшее длительное расстройство здоровья.

Он же совершил злостное хулиганство, т. е. умышленные действия, грубо нарушающие общественный порядок и выражающие явное неуважение к обществу, отличающиеся по своему содержанию особой дерзостью и связанные с сопротивлением гражданам, пресекающим хулиганские действия.

Так, 5 августа 1975 года, в первом часу ночи, находясь в состоянии алкогольного опьянения в квартире 161, дома 18 по Алтуфьевскому шоссе Москвы, учинил скандал со своей фактической женой Ивановой В. И., выражаясь в ее адрес нецензурными словами, повалил ее на диван и подверг биению кулаками, по лицу, голове и другим частям тела, причинив ей побои. На требования своего соседа по квартире Лукьянова Валерия Петровича прекратить хулиганские действия Воробьев А. С. не реагировал, продолжал браниться нецензурно и проносить угрозы в адрес соседа, а когда последний с целью пресечения хулиганских действий стал подходить к нему, Воробьев А. С. оказал ему фическое сопротивление и подверг его биению, причинив ему менее тяжкие телесные повреждения, требующие длительного лечения (более 4 недель), в виде закрытого перелома челюсти справа, т. е. совершил преступление, предусмотренное ст. 109 ч. I УК Р…»

Воробей смотрел в пол и грыз до мяса съеденный ноготь. Слышал он только в самом начале, когда судья говорил впустую: чего можно на суде, чего нельзя, права, обязанности, короче – то-се. Потом уши заложило, как залило, и над бровью, в проеме, стало с шумом бить. Все звуки в зале увязли в этом шуме.

Воробей посмотрел на Вальку – та спокойно слушала.

Сейчас он боялся только одного. Не машущего руками немого прокурора, не приговора – только одного: припадка, как тогда, в больнице после стакана красного.

Тогда, в больнице, он испугался себя самого, себя, умирающего, без воздуха, без боли, в неуправляемых корчах.

Горло перехватило после второго или третьего глотка, но неожиданности не было – врачи предупреждали о спазмах. Потом вот, когда начало крючить и гнуть, вот тут он понял, что все.

Об этом врачи не предупреждали.

Потом его заморозили, прямо в койке, не везя в операционную, а проткнули горло, задев ушной нерв.

Когда заморозка отошла, врачи ушли, он сравнивал этот припадок с тем тухлым заражением.

Позапрошлой весной он копал яму вну, на пятнадцатом, и, стоя в грязи, не видя куда, саданул с размаху в заплывший прибывающей жижей подбой. Из гроба чуть брызнуло, и вонь, рванувшаяся щели, выпихнула его ямы.

Копал, как любил, без верхонок – брызги чиркнули по пальцам, по его навсегда драным в кровь заусеницам.

Потом он болел. Врагу не пожелал бы. Болело все: глаза, руки, волосы, туловище, нутро – все болело беспрерывно каменной, налитой болью.

Ребята говорили: заражение тухлым ядом. Врача не звал: боялся, подтвердит. Водка стояла в графине, как вода, все время. Томка, тогдашняя его, подливала в стакан день и ночь. Воробей оторвал ноготь ото рта, вытер мокрую ладонь о колено.

– Чего там?.. – прохрипел он Вальке.

– Ничего, ничего, дело читают.

– Заявление от ребят отдала адвокату?

– Тише.

«…В связи с тем, что Воробьев А. С. злоупотреблял спиртными напитками, в связи с чем состоял на учете в ПНД No 5 и после совершения преступления имел тяжелую черепно-мозговую травму, по вопросу которой длительное время находился на лечении в больнице и врачебной комиссией был прнан инвалидом 2-й группы, ему была проведена амбулаторная судебно-психиатрическая эксперта, по заключению которой он как душевнобольной был прнан вменяемым в инкриминируемом ему деянии…»

– Встань. – Валька толкнула Воробья в бок. – Не грызи.

Да, достал-таки Воробья суд. Адвокат сказал, что хоть эксперта вальтом не прнала, все равно повлияет и смягчит сегодняшнее… за Лерку. Все-таки инвалид, группа вторая. И к сивухе год не прикасался – с того припадка, как горло проткнули. И это зачтут, сказал. И с кладбища в характеристике Петрович специально написал не «подсобный рабочий», а «бригадир Воробьев». Петрович – человек!..

Мишка, правда, советовал еще в ноябре, после больницы, когда познакомились, полежать в дурдоме: чтоб вальтом прнали. На всякий случай.

Отказался тогда: от монеты в дурдом не очень-то потянет…

Суд удалился на совещание.

– Чего там?.. Отпустят?

– Аркадий Ефимович! – Валька рванулась к адвокатскому столику. – Чего они решат?

Аркадий Ефимович укладывал отговоренные бумажки в портфель.

– Я думаю, условно года полтора-два…

Валька повернулась спиной к адвокату, лицом – к Воробью.

– Полтора – условно, – крикнула она и добавила тихо: – Не слышит…

Она подошла к первому ряду, села рядом и отчетливо, громко повторила в ухо Воробью: «Полтора – условно!..»

– В ухо не ори, – отдернулся Воробей, – болит. Не посадят, значит?

Суд возвратился на свое место. Председатель зачитывал приг Все стояли. Воробей смотрел в пол перед собой. Припадок то подкатывал к нему, то пропадал.

Дерг, дерг – Валька дергала его за рукав. Показала два растопыренных пальца – средний и указательный:

– Условно…

– Два?

– Полтора! Условно! – радостно шепнула она и вскрикнула: – Лешка! Ты что?! Лешка!..

Воробей закатил глаза и еле заметно затрясся. У Воробья началось.

10

– Спишь все. Монету так проспишь, – добродушно прохрипел Воробей, входя в сарай. – Пожрать хочешь? На котлетку. Выпить желаешь? – Он по столу пододвинул Мишке термос. – За то, что не посадили. Много не пей, у нас сегодня дел под кадык. Не пора еще за оградой?

– Сейчас пойдем. Как голова?

– Нормально… Психанул на суде чуток, бывает. Валька говорит: еще лежи, а чего лежать-то без толку? Закрывай термос, поплыли.

– Опять он пришел, – Мишка покачал головой.

У сарая, опираясь на палочку, стоял старик. Остатки седых волос трепал в Стоял он с трудом – отдыхивался. Кожаное стародавнее пальто его было заношено до серых шершавых плешей.

В руке старик держал перевязанную шпагатом картонную коробку – под ботинок.

Воробей сразу просек: не клиент.

– Чего надо? – буркнул он.

– Стульчик бы мне, молодой человек.

– Громче говорите.

– Стул дайте, пожалуйста. Погода тяжелая, давит.

– Дома сидеть надо, – проворчал Воробей. – Дай табуретку, Михаил! Ну, чего у вас? Только громче и побыстрому, спешу я…

Старик сел, коробку положил себе на колени.

– Позавчера в два часа ночи у меня умер кот. Треф. Было ему от роду восемнадцать лет. И все восемнадцать мы прожили с ним вдвоем. Так получилось

– с детства котов люблю. Всю жнь надо мной смеялись. С гимназии начиная, с приготовительного. Ну, да Бог с ними. Может быть, и действительно смешно: ни семьи, ни детей никогда не имел. Работа да кошки. У меня, бывало, по пятнадцать жило. Вероятно, смешно. Да… Я тоже много над чем смеялся за свои восемьдесят лет. Смеялся… И думаю, не всегда был прав… И просьба моя может показаться вам странной. Прошу вас, отнеситесь к ней, насколько возможно, внимательно. Я хочу похоронить Трефа. Я знаю, не положено, но поймите меня… Больше у меня никаких просьб… Вообще. Ни к кому… Кот здесь.

Он положил руку на коробку.

Воробей с лязгом захлопнул дверь сарая.

– Долго думал, дед!

Старик, казалось, не слышал его.

– Я уже приходил, но ваш помощник не решился… А моя могила, то есть моей матери, недалеко отсюда. Вот удостоверение. Я вас отблагодарю…

– В материну могилу кота?! Ну, ты, дед, даешь!

…Ограды ставить нельзя. Только взамен старой и – если она зарегистрирована. А люди желают отделить свою смерть от чужой. Им виднее. Дело хозяйское. За деньги чего не сделаешь. И склеп на три персоны кирпича под землей выкладывают, и ограду клеткой, чтоб с неба кто не залетел на чужую территорию, и под гроб в могилу подставки ложут – от сырости. Чудят, кто как может.

– А дураков бы не было – мы бы лапу сосали, – разглагольствовал Воробей. – Эта, к примеру, которой сегодня ставить будем. Стоит у ней нормальная ограда, не ржавая, крепкая, чего еще? Так нет: сделай ей, как у Гольцманов, с золотыми шарами. И двести колов дуре не жалко!.. И этот сейчас, с котом, – десятку дал. Грех, конечно, с такого чирик дергать – копнул пару раз. А если засечет кто? Выходит, нормально: за страх чирик, за риск.

За разговором они дошли до пролома, куда Витька, сварщик мастерской, по соседству, уже доставил ограду.

Воробей осмотрел работу, ничего не сказал, значит, понравилась. Долго отсчитывал Витьке деньги, так долго, что тот даже стал за что-то оправдываться. Воробей не останавливал Витьку: пусть наперед чувствует вину, авансом. Потом мрачно без слов сунул деньги. Витьке ничего не оставалось, как выдавить «спасибо». У Воробья эта процедура называлась – «сбивать понт».

Быстро поставили новую ограду. Ножки забутили, раствором пролили. И быстрей красить. А старую ограду обновить – за сотню уйдет, как милая.

Молчок сегодня просил помочь захоранивать, значит, надо до двенадцати закончить.

На сегодня он отпустил часовню погулять, выходит, и завтра им хоронить втроем: Молчку, Воробью и Мишке. Часовня похмеляться будет.

В две кисти до двенадцати – должны управиться.

– Бесхоз толкнуть – самое то, – наставлял Воробей Мишку, он всегда наставлял его, когда красили. – Работа спокойная. Вот где бабки живые… У тебя, предположим, здесь родственники похоронены. Пятнадцать лет санитарных не прошло, а у тебя вчера новый покойник Родственник блкий. Куда ты его денешь? Здесь хочешь. А здесь не выйдет – сроку мало прошло, а новые ямы копать нельзя: кладбище закрытое.

Ты к Петровичу: то-се. Он тебя пошлет для начала. А покойник-то тухнет… А если еще и лето вприбавок?

Ты опять к нему. Он покрутит, повертит: а может, ты треста или Обахаэса. Ну, а потом заломит, ясное дело… И никуда не денешься, дашь как миленький. Договорились по-хорошему – он тебе бесхозик подберет поближе к твоей могилке…

Воробей посмотрел на часы и положил кисть в ведро:

– Потом докрасим, первый час, хоронить пора.

– Леш, а что с покойником потом делается, в земле?

– Как чего? Лежит себе, следующего ждет.

– А что с ним происходит, с покойником? С телом?

– По-разному: от тела зависит и от земли. Суглинок если, так быстро его лучит; земля воду держит, как все равно в кастрюле. Если песок – еще полежит. Потом лопается. Брюхо лопнет – он течь начинает. Несколько лет текет. Быстро сохнет. В землю превращается. Одна кость остается. Лет за восемь целиком сделается. Все чисто. В землю ушел…

– А зачем тогда пятнадцать лет ждать?

– На всякий случай, мало ли что… Бывает. Вода почвенная стоит – так он парится, а в землю не идет. Не видел? Увидишь. На той неделе перезахоронка будет. Баба мужика в Киев перевозит. Не обделаешься со страху-то?

– Не знаю…

– Перезахоронка, считай, самая муть. Вонь забирается, хоть мылом нос полощи, не отобьешь. И стоит, падла, до пяти ден… Раз положили – и пусть бы лежал себе, чего его ворошить? При царе-то точняк руки бы поотрывали за такие штучки. Гниет себе человек тихо-благородно… В рай едет или еще куда. Так ведь нет, неймется: выковыривают! Другое дело, когда в него по медицинскому или судебному надо посмотреть…

Слышь, Михаил! Я тебе свой бесхоз не показывал? Покажу. Когда в больнице был, Петрович мне у заборчика отвел местечко… по закону, в трест ездил специально договариваться. Разрешили. А когда я вышел – смеется: вот, Воробей, твой бесхоз, не толкни по дурости, бездомным будешь.

Ты, Миш, тоже запомни: ложить меня только туда. А чего смотришь? Дырка-то у меня все ж без кости, и гной не перестает… Смех-то смехом.

На центральной аллее показалась знакомая фигура. Воробей прищурился:

– Кутя, что ль? Ку-уть!

Кутя молча побрел на зов.

– Куда пилишь, могильщик хренов? – добродушно спросил Воробей. – Ты когда портки заменишь?

– Домой пойду, – невпопад ответил Кутя.

– Громче говори.

– Домой пойду! – крикнул Кутя. – Петрович отчислил. За прогулы.

– Куда домой?!.. Где он?! – заорал Воробей.

Петрович сидел в кабинете.

– Ты что, шакал, над дедом мудруешь? – прохрипел Воробей. – Ему до пенсии полгода, он сам отвалит!.. Неймется! Руки чешутся?.. Могу почесать!..

Петрович побледнел: в конторе никого, а Воробей неполноценный. Отоварит, потом поди разбирайся.

Воробья трясло.

– Не обижай деда, Петрович…

– Воду пей! – завжал заведующий, подталкивая к нему графин.

Bоробей послушно припал к графину.

– Не обижай…

– Защитничек… – Петрович встал – за стола. – Много вас… Что ты здесь разорался?.. Прибежал-прилетел!.. Все вы за чужой счет добренькие. А сам, если что?.. Знаю я вас!..

– Спасибо, Петрович, – пробормотал Воробей. – Ему полгода, он сам отвалит…

– Пошел вон. Иди работай, – буркнул Петрович.

– Вы чего наглеете? Полчаса гроб стынет. Оборзели вконец! – Молчок понес на них правильно.

Раскрытый гроб, окруженный немногочисленными родственниками, забыто прижался к массивной чужой ограде. Появление Воробья с Мишкой разбудило притерпевшихся к своему горю родных: кто-то всхлипнул, потом громче…

– Попрощались? – спросил Молчок у пожилой толстой женщины с заплаканным лицом, по-хозяйски стоящей в головье. – Крышку давай! – скомандовал он Мишке.

– Цветы гроба уберите, покрывалом прикройте.

Молчок с Мишкой накрыли гроб крышкой, состыковали края. Молчок вынул

– за голенища сапога молоток с укороченной для удобства рукояткой и тут-тук-тук – гвозди о рта – забил.

– Сейчас мы подымем, а вы тележку – под гроба на себя примете, – руководил Молчок. – Заходи, Воробей. Мишка, веди его.

«Веди», – значит, бери Воробья, обхватившего тяжелое головье гроба, за бока и, пятясь сам, направляй его – тоже идущего задом – между мешающими оградами, по неровной почве, чтоб, не дай Бог, не оступился. Ничем больше помочь нельзя: слишком узка дорога.

Так, не торопясь, – быстрят только кошки да блошки – дошли до свежевыработанной кучи, поставили гроб на осевший под тяжестью рыхлый холм; веревки Молчок заранее разложил поперек могилы.

– С ломом давай, – буркнул Воробей, – неудобно.

– Давай. Ложи.

Мишка положил лом поперек могилы – подергал: не телепается ли. Молчок с Воробьем на веревках, зажатых в кулаках без намотки (упаси Бог наматывать: полетишь за гробом вдогонку), установили гроб на лом. Потоптались, побили сапогами землю для крепости.

Молчок натянул веревки.

– Ну, готов?

Воробью и слух ни к чему, по натягу команды ловил. Натянул свои концы – гроб тяжело завис над могилой. Мишка вытянул лом.

– С Богом! – негромко скомандовал Молчок и, вытравливая веревку, стал заводить гроб.

Воробей травил чуть медленнее: гроб быстро и без зацепки лег на дно, ногами уйдя в подбой.

Молчок приподнял свой конец уже лежащего на дне гроба – ноги, – чтоб Воробей смог вытянуть веревку – под головья. Затем быстро выбрал свою.

– По горстке земли киньте… Монеты медные, если есть.

Родственники заплакали и, оскальзываясь, потянулись к могиле, завозились в карманах, подыскивая мелочь.

Воробей закурил. Мишка через локоть сматывал веревки в скрутку.

– Не мелко, сынок? – спросила старуха.

– Как положено, мамаша, по норме.

– Ну-ну, хорошо, милый, закапывайте.

Закапывать – своя наука. Первое: нельзя, чтоб штык на штык шел, – руку секануть можно. Да и ноги товарища в земле не заметишь – в кость засадишь. Второе: все в свое место кидают. Один подбой швыром заваливает, другой – как веслом на плоскодонке – греб под себя делает, третий – свою землю с чужих холмов и с дорожки к могиле скучивает.

– Живые цветы давайте. Корзины давайте… Венки потом. Тюльпаны сюда давайте! – Молчок взял тугой букет гладиолусов, положил на землю и, прижав сапогом, отхватил концы сантиметров на двадцать, чуть не до цветов.

– Зачем это? – ахнула бабка.

– А чтоб у них ноги не выросли… Пьянь с могил цветы собирает – да на б А куцые кому они нужны?.. Глядишь, и полежат. На девятый придете – приятно, спасибо скажете.

– Хорошо, хорошо, сынок. А я-то, дура старая, думаю, чего он цветы портит…

– Теперь венки давайте.

Венки Молчок составил шалашиком над холмом. Осмотрел все по-хозяйски, отошел в сторону.

Главная женщина пододвинулась к Мишке, стоявшему к ней ближе всех, и сунула ему свернутые трубочкой деньги.

– Бригадиру, мамаша. Вот ему… – Мишка указал на невозмутимого Молчка. Женщина подошла к Молчку.

Следующий был военный. Вояк хоронить не любили: трескотни много, а толку чуть – не раскошеливаются.

И при жни холява сплошняком: одежда бесплатно и харч, и здесь то же самое… Их не родственники, а армия хоронит. Родственники по команде слушаются распорядителя – с повязкой и тоже военного. И плачут по команде, и прощаются. И не дай Бог, сомнут порядок, черед нарушат: который с повязкой – рычит, как некормленый.

Сегодня хоронили капитана. Он и по армии капитан, и капитан команды. Хоккеист ЦСКА.

Молчок его фамилию помнил по тем временам. Смотрел его на «Динамо». Не Майоров, конечно, но тоже дай Бог играл. И жена у него молодая.

Впереди фотографию понесли, в уголке черной лентой перехваченную. Потом

– на красных подушечках – медали, немного, правда, капитан-то молодой был. Крышку с приколоченной сверху через козырек фурой.

Потом капитана товарищи понесли. Жену его под руки вели, родственники, еще народ, военные в основном, оркестр сзади тоже солдатиков. Здешних не берут, платить надо, они опять на холяву. Солдатикам – им чего не играть?.. Правда, играют они плохо. До лабухов-то им далеко. Те – хоть и тепленькие, а музыку ведут плавно, без дерготни. Понятно почему: солдатики сегодня на похоронах – а завтра на танцах дуют, а эти, краснорожие, всю дорогу жмуров работают. Наблатыкались.

Процессия медленно текла на девятый участок. У женщин получалось медленно, а мужики – видно было – тормозили себя, и скорбный шаг у них смешно выходил.

На девятом участке, метрах в десяти от могилы, давно уже перетаптывались автоматчики комендатуры – стрелять холостыми. После гимна.

– Воробей! – крикнул Стасик, остановившись неподалеку.

Мишка остановился. Воробей, раздраженно прищурясь, как всегда, когда недослышивал, рявкнул:

– Чего?!

– Тебя зовет.

– Чего там? – крикнул Воробей Молчку и обернулся к Мишке: – Иди докрашивай, я сейчас. Воробья не было долго.

Мишка докрасил ограду, сбегал в сарай за шарами – забить в стойки, когда показался Воробей.

Воробей шел медленно, палец во рту – драл ноготь.

– Тебя сейчас урыть? – прохрипел он, входя в ограду. – Или завтра? Когда ребята сойдутся?

Мишка шагнул назад, опрокинул ведро с краской.

– Смотри под ноги, сука! – заорал Воробей. – Ты сколько, сука, мне за отпуск «прислал», а? Полтинник!.. А Стас говорит, клиент пер с утра до ночи!.. Смеется, говорит, Воробей, над тобой твой студент… А?!.. Над Воробьем хохочешь?!..

Желтые зубы Воробья скрипели, глаза шарили по земле. Мишка увидел на земле кувалду – осаживать ограду. «Все», – пронеслось в голове. Вцепился в липкую от краски решетку.

Воробей шагнул вбок, нагнулся… Мишка скачками вылетел за ограду и в сапогах, неподъемных от налипшей на краску грязи, понесся к церкви, к выходу…

11

– Хоздвор, часовня… В контору! Всех собрать! Через пять минут кого нет – уволю!

Петрович носился по кладбищу, собирая попрятавшийся по сараям штат. Кинутый на плечи, как бурка, плащ не поспевал за его бегущими ногами, косо свистел сзади.

Но уволить он уже никого не мог. Припух Петрович.

Вышло вот что.

Месяц назад в кабинет заведующего зашел солидный южного типа мужчина со свидетельством о смерти брата. Он просил захоронить брата в родственную могилу и выложил перед Петровичем заявление, заполненное по всей форме. Удостоверения на могилу у него не было. Стали искать по регистрационной книге: тоже пусто. Однако южанин уговорил Петровича «своими глазами смотреть могилу». Петрович согласился.

Южанин привел его к «декабристам» и ткнул пальцем в стертый холмик: «Суда хочу!» Петрович удивленно посмотрел на мужчину: в своем ли уме?

Южанин оказался вполне.

Они вернулись в контору и заперлись в кабинете. Петрович согласился «в порядке исключения» и велел Воробью быть в семь без опоздания.

Воробей перед прокуратурой раскрыл бесхоз, могила получилась лучше новой. Захоронили, как положено по-южному: до глубокой темноты над кладбищем носились стоны, играли гортанные незнакомые инструменты, бил длинный, непохожий на обыкновенный барабан…

Все бы ничего, да бесхоз этот три года назад – в юбилей декабристов – Управление культуры наметило к сносу. А на месте бесхоза – ступеньки к «декабристам» проложить как часть мемориала. Да беда-то в том, что Петрович тогда здесь еще не работал. Другой работал, которого посадили. И знать ничего Петрович не знал насчет ступенек.

И теперь закрутилась вся эта катавасия.

Петрович бросился уламывать верха. Уломал: дело кончилось увольнением «без права работы в системе похоронного обслуживания». Без суда.

Заслушивать сообщение замуправляющего трестом он и созывал свой бывший штат.

– Тебя что – не касается? – Петрович рванул дверь сарая. – В контору живо!..

– Чего орешь?.. – Воробей сидел в глубине сарая, не зажигая света. – Разорался…

– Иди, Леш… Носенко приехал.

– Ладно, приду.

Воробей ждал Мишку. Понимал, что тот больше не придет, а все-таки ждал.

Он прикрыл дверь сарая: успеется. Закурил. Посидел минут двадцать.

За дверью послышались шаги.

«Пришел». Воробей дернулся открыть дверь, но заставил себя сесть.

Дверь распахнулась. На пороге стоял запыхавшийся Кутя.

– Ты чего не идешь? Петрович за тобой послал.

– Пошел он!.. Скажи: голова болит…

– Ну, смотри, Леш. Болит – не ходи, не война… А чего тебя утром не было?

– На электричку опоздал.

– Тут студент твой был…

Воробей подался вперед.

– Ключ занес от сарая. Ты чего, Леш? А, Леш? Башка?.. Ну сиди, сиди! Я побег…

– Погодь, Кутя. – Воробей тяжело поднялся с табуретки. – Вместе пойдем.

…Штат расселся, кто где: на подоконниках, на стульях. Финн затиснулся в уголке на пол.

– Контору на ключ! Никого не пускать! – Носенко, замуправляющего, перебирал взглядом притихшую бригаду. – С ним ясно, – он мотнул головой в сторону Петровича, – а вот с вами? Кто бесхоз долбал?!

– Какой бесхоз? – невинно всунулся Охапыч в надежде обернуть разговор в болтовню.

– Молчать! Думаете, я с выговором, а вы спокойно жрать будете? На кошлах моих… – Носенко постучал себя по плечам, – проедете! Хрен в сумку! Кто бесхоз расковырял?! Ну?! Заявления сюда! – не оборачиваясь, рявкнул он поникшему сзади Петровичу. – Не понял? Те, по собственному. Ну?

Петрович нырнул в кабинет.

– Минуту даю. Не скажете, половину увольняю! Он засек время. В стекло билась муха, других звуков не было.

– Так, минута… – Носенко надел очки и протянул руку назад, не оборачиваясь, к Петровичу: – Первое давай сверху.

Тот протянул листик с неровным обрывом.

– Охапов, – прочел Носенко и поставил на заявлении сегодняшнее число. – Та-а-ак, уволен.

– Чего я! – взвился Охапыч, – бесхоз не мой…

– Молчать! Следующего! Новиков…

– Меня-то за что? – задергался на полу Финн. – За Гарика таскали. Теперь за бесхоз чужой отдуваться, я жаловаться буду…

– Кому, финнам? – Охапыч глядел на него с брезгливой тоской. – Тихо будь. Сопли жуй!

– Раевский.

– Ну, суки, узнаю, кто бесхоз сломал!.. – Раевский отомкнул замок и вышел, хлопнув дверью.

Носенко взял следующее заявление. Воробей следил за его губами.

– Ве-ли-канов. – Носенко разбирал Кутину фамилию. Кутя беспомощно тыркнулся в углу на табуретке, открыл рот, но ничего не сказал. Воробей шагнул вперед.

– Это… Он ветеран…

– Тебя забыли спросить! – рявкнул Носенко. – Это еще что за чмо?

– Тут у нас один… – промямлил Петрович. – Куда лезешь? – обернулся он к Воробью. – Заступник! Сидишь – сиди, пока не спрашивают. Знаю я вас, герои…

Воробей посмотрел на него:

– Я бесхоз копал.

Носенко обернулся к нему, потом к Петровичу:

– Заявление!

– Он в больнице был, не писал…

– Сейчас пусть пишет! – рявкнул Носенко.

– В кабинете бумага, Леш, – тихо, глядя в пол, сказал Петрович.

– Громче говори.

Петрович принес кабинета лист бумаги. Протянул Воробью.

– Чего писать?

– Неграмотный?! – заорал Носенко. – Диктуй ему! – приказал он Петровичу.

Петрович в ухо Воробью начал диктовать.

– Не с пятнадцатого, а с сегодняшего дня! – перебил его Носенко.

Кутя, Воробей и Валька сидели за столом. Одна «Старка» стояла пустая. Воробей пил «Буратино».

– Леш, а ты-то полез куда? Ведь вторая группа… – ковыряя вилкой в тарелке, тихо проговорил Кутя.

– Не тронь его, – заволновалась Валька. – Он и так, погляди, не в себе. Леш, как голова?

– А-а, – отмахнулся Воробей.

– Тебе, может, «скорую» позвать? – вскинулся Кутя.

– Ладно, Куть… Ты это… Ты вот что… Ты сарай себе бери, заказы какие недоделанные, напишу – доделаешь. За работу возьмешь сам знаешь сколько, остальное привезешь. Под полом три доски гранитные, габро, для памятников. Нарубить, золотом выложить – по полтыщи уйдут не глядя. А пасхи дождешь – и дороже. Бабки – пополам. Ясно?

– Само собой…

Воробей взял «Старку», открыл, налил по стакану Куте и Вальке.

– Ни то ни се… – Он покрутил бутылку. – На троих надо.

– Ты что?! Ты не удумай! – забеспокоился Кутя. – Бога побойся! Сироту оставишь?!.. Лешка, не озоруй!

– Не ной, – оборвал его Воробей. – Авось не подохну. Чекнем.

– Воробе-е-ей! – заверещал Кутя.

Валька вцепилась в бутылку.

У Воробья стали закатываться глаза. Кожаная вмятина над бровью задышала в такт пульсу. Воробей поймал Вальку за руку.

– А-а!.. – приседая от боли, заорала Валька и отпустила бутылку.

Воробей, промахиваясь, лил «Старку» в стакан. Желтое пятно расползалось по скатерти. Валька скулила где-то вну, у ножки стола. Кутя вытаращил глаза, не двигался. Воробей поднес стакан ко рту.