Текст книги "Матрица. История русских воззрений на историю товарно-денежных отношений"

Чаянов признавал, что работа по выявлению природы укладов, внешне приспособившихся к господствующей системе (как, например, крестьянского хозяйства), еще далеко не завершена, поскольку их субъекты далеки от самопознания. На Западе крестьянское хозяйство было замаскировано еще глубже, поскольку капитализм там господствовал почти полностью, а на селе в большой степени крестьянин был вытеснен фермером. В России же крестьянство составляло 85 % населения, и на селе хозяйственная жизнь определялась обыденным знанием. На этом «неявном знании» СССР просуществовал до 1950-х годов, потом начались сбои.

К этим соображениям следовало бы только добавить, что здесь понятия «докапиталистические» формы и «регресс» являются лишь данью линейному представлению о ходе исторического процесса, свойственного истмату. О тех же формах Чаянов говорил «некапиталистические». Взаимодействие капитализма с общиной на периферии вряд ли можно было считать и «регрессом», поскольку это был именно симбиоз, позволяющий капитализму эффективно эксплуатировать периферии, а периферии – выжить в условиях огромного по масштабам изъятия из нее ресурсов.

В специальной главе Чаянов разбирает категорию капитала, как она проявляется в трудовом хозяйстве, и считает эту проблему самой важной для его исследования: «Развивая теорию крестьянского хозяйства как хозяйства, в корне отличного по своей природе от хозяйства капиталистического, мы можем считать свою задачу выполненной только тогда, когда окажемся в состоянии вполне отчетливо установить, что капитал как таковой в трудовом хозяйстве подчиняется иным законам кругообращения и играет иную роль в сложении хозяйства, чем на капиталистических предприятиях» [75, с. 365].

Но главный разрыв двух политэкономий был с отношением к капитализму. В.П. Рябушинский говорил, что на рубеже XIX-XX вв. в России появился феномен «кающегося купца», испытывавшего раздвоенность души: «Старый идеал “благочестивого богача” кажется наивным: быть богачом неблагочестивым, сухим, жестким, как учит Запад, душа не принимает». Вместе с тем в России возник тип «западного» капиталиста, чуждого внутренней рефлексии: «Его не мучит вопрос, почему я богат, для чего я богат? Богат – и дело с концом, мое счастье (а для защиты от недовольных есть полиция и войска)» (см. [96, с. 62]).

Лидером «молодых» московских капиталистов был П.П. Рябушинский. Их проект был ясен, он его сформулировал так: «Нам, очевидно, не миновать того пути, каким шел Запад, может быть, с небольшими уклонениями. Несомненно одно, что в недалеком будущем выступит и возьмет в руки руководство государственной жизнью состоятельно-деятельный класс населения».

Раскол произошел и в среде либералов.

Экономист и легальный марксист С.Н. Булгаков защитил в 1900 г. магистерскую диссертацию «Капитализм и земледелие», в которой критикует политэкономию Маркса в отношении аграрной проблемы, а затем стал сдвигаться к идеализму, философии и религии и заложил основы новой области – философии хозяйства. Эта философия – синтез социализма, христианства, культуры и экономики.

В статье «Душа социализма» Булгаков категорически отвергает отношения хозяйства с природой, постулированные в политэкономии капитализма: «В хозяйственном отношении к миру дивным образом открывается и величие призвания человека, и глубина его падения. Оно есть действенное отношение к миру, в котором человек овладевает природой, ее очеловечивая, дела ее своим периферическим телом… В хозяйстве, как в труде, осуществляется полнота действенности человека не только как физического работника (“серп и молот”), как это суживается в материалистическом экономизме, но и как разумной воли в мире… Поэтому изживание материалистического экономизма само собой совершается на пути дальнейшего хозяйственного же развития, которое все более сокращает область материи, превращая ее в человеческие энергии» [97].

Уже в предреволюционном периоде в представлении о российском хозяйстве в среде экономистов начался хаос. К началу XX века Россия оставалась огромной страной, недостаточно изученной в географическом, геологическом и этнографическом плане. Большим проектом российского научного сообщества перед революцией была институционализация систематического и комплексного изучения природных ресурсов России, потенциала труда и культуры.

Гл. 6. Столкновение двух политэкономий между двух революций

Кратко рассмотрим борьбу двух различных доктрин развития народного хозяйства России в период с Февральской революции до Октябрьской.

Каковы были принципиальные позиции двух лагерей? Вспомним критерии двух великих западных мыслителей – Маркса и Вебера – и их суждения относительно русской революции.

Одно из оснований, по которому российские либералы и социал-демократы отвергали советский проект, было прогнозом Маркса о том, каким будет тот уравнительный «казарменный коммунизм», если произойдет революция не пролетарская западная, а рабоче-крестьянская. «Грубому» общинному коммунизму, в котором русские народники видели культурное основание назревающей революции, Маркс уделял большое внимание с самых ранних этапов разработки его доктрины.

Он так представлял «преждевременный» коммунизм, который возникает «без наличия развитого движения частной собственности», как это и было в России в начале XX века: «Коммунизм в его первой форме… имеет двоякий вид: во-первых, господство вещественной собственности над ним так велико, что он стремится уничтожить все то, чем, на началах частной собственности, не могут обладать все;… категория рабочего не отменяется, а распространяется на всех людей…

Этот коммунизм, отрицающий повсюду личность человека, есть лишь последовательное выражение частной собственности, являющейся этим отрицанием. Всеобщая и конституирующаяся как власть зависть представляет собой ту скрытую форму, которую принимает стяжательство и в которой оно себя лишь иным способом удовлетворяет. Всякая частная собственность как таковая ощущает – по крайней мере по отношению к более богатой частной собственности – зависть и жажду нивелирования, так что эти последние составляют даже сущность конкуренции. Грубый коммунизм есть лишь завершение этой зависти и этого нивелирования, исходящее из представления о некоем минимуме…

Что такое упразднение частной собственности отнюдь не является подлинным освоением ее, видно как раз из абстрактного отрицания всего мира культуры и цивилизации, из возврата к неестественной простоте бедного, грубого и не имеющего потребностей человека, который не только не возвысился над уровнем частной собственности, но даже и не дорос еще до нее.

Для такого рода коммунизма общность есть лишь общность труда и равенство заработнойплаты, выплачиваемой общинным капиталом, общиной как всеобщим капиталистом… Таким образом, первое положительное упразднение частной собственности, грубый коммунизм, есть только форма проявления гнусности частной собственности» [98, с. 114–115].

Русский коммунизм был объявлен выражением зависти и жажды нивелирования и якобы отрицанием мира культуры и цивилизации, возвращения нас к неестественной простоте бедного, грубого человека, который не дорос еще до частной собственности. Этот постулат был принят либералами, меньшевиками и (временно) даже эсерами. Ни большевики, ни подавляющее большинство это не приняли.

Развивая свою теорию пролетарской революции, Маркс много раз подчеркивал постулат глобализации капитализма, согласно которому капитализм должен реализовать свой потенциал во всемирном масштабе – так, чтобы весь мир стал бы подобием одной нации. Но Ленин изучал историю и актуальную реальность, а из них вытекали другие выводы. И так еще в августе 1915 г. высказал вывод: «Неравномерность экономического и политического развития есть безусловный закон капитализма. Отсюда следует, что возможна победа социализма первоначально в немногих, или даже в одной, отдельно взятой капиталистической стране. Победивший пролетариат этой страны, экспроприировав капиталистов и организовав у себя социалистическое производство, встал бы против остального, капиталистического мира, привлекая к себе угнетенные классы других стран» [99].

Тезис Ленина о возможности победы социализма в одной стране не был туманным пророчеством. Он вытекал из анализа реального развития капитализма не как равномерного распространения во всемирном масштабе, а как неравновесной системы центр-периферия. В одной из последних работ он пишет: «Нам наши противники не раз говорили, что мы предпринимаем безрассудное дело насаждения социализма в недостаточной культурной стране. Но они ошиблись в том, что мы начали не с того конца, как полагалось по теории (всяких педантов), и что у нас политический и социальный переворот оказался предшественником тому культурному перевороту, той культурной революции, перед лицом которой мы все-таки теперь стоим. Для нас достаточно теперь этой культурной революции, чтобы оказаться вполне социалистической страной» [100].

Совсем иначе, чем Маркс, видел Вебер состояние и капитализма, и России. Совсем иначе, чем Маркс, видел Вебер состояние и капитализма, и России, и коренное отличие русской революции от буржуазных революций в Западной Европе. А. Кустарев пишет: «Самое, кажется, интересное в анализе Вебера – то, что он обнаружил драматический парадокс новейшей истории России. Русское общество в начале XX века оказалось в положении, когда оно было вынуждено одновременно “догонять” капитализм и “убегать” от него. Такое впечатление, что русские марксисты (особенно Ленин) вполне понимали это обстоятельство и принимали его во внимание в своих политических расчетах, а также в своей зачаточной теории социалистического общества. Их анализ ситуации во многих отношениях напоминает анализ Вебера» [101].

Октябрьская революция союза рабочих и крестьян была направлена на то, чтобы избежать капитализма. Для ее успеха не было необходимости (да и возможности) дожидаться, чтобы капитализм в России исчерпал свой потенциал как двигатель в развитии производительных сил. А главное, в конкретных исторических условиях России на пути либерально-буржуазной государственности грозила верная катастрофа.

На деле и большинство российских либеральных интеллигентов вовсе не желали для России западного капитализма. Вот выдержка из дореволюционного (хотя и издания 1917 г.) российского учебника (автор – либеральный профессор): «Юридическая возможность нищеты и голодной смерти в нашем нынешнем строе составляет вопиющее не только этическое, но и экономическое противоречие. Хозяйственная жизнь всех отдельных единиц при нынешней всеобщей сцепленности условий находится в теснейшей зависимости от правильного функционирования всего общественного организма. Каждый живет и дышит только благодаря наличности известной общественной атмосферы, вне которой никакое существование, никакое богатство немыслимы…

Конечно, осуществление права на существование представляет громадные трудности, но иного пути нет: растущая этическая невозможность мириться с тем, что рядом с нами наши собратья гибнут от голода, не будет давать нам покоя до тех пор, пока мы не признаем нашей общей солидарности и не возьмем на себя соответственной реальной обязанности» [102].

Очевидно, что этика английской политэкономии сильно отличалась от этики российской интеллигенции. Представления о будущем типе народного хозяйства, которые излагал Ленин в предреволюционный период, шли по иной траектории, чем политэкономия А. Смита и Маркса. Это важное расхождение и важный элемент образа будущего.

А. Грамши в июле 1918 г. в статье «Утопия» жестко спорил с утверждениями, будто в России буржуазия должна была завершить необходимый этап буржуазной революции: «Где была в России буржуазия, способная осуществить эту задачу? И если господство буржуазии есть закон природы, то почему этот закон не сработал?… Истина в том, что эта формула ни в коей мере не выражает никакого закона природы… То, что прямо определяет политическое действие, есть не экономическая система, а восприятие этой системы и так называемых законов ее развития. Эти законы не имеют ничего общего с законами природы, хотя и законы природы также в действительности не являются объективными, а представляют собой мыслительные конструкции, полезные для практики схемы, удобные для исследования и преподавания» [103].

Другой узел противоречий относительно образа будущего России был связан с выбором цивилизационной траектории. Речь шла об отношении к крестьянству и их требовании национализации земли. За этим расколом стояли разные представления о модернизации – или с опорой на структуры традиционного общества и культуры, или через демонтаж этих структур. Перед социал-демократами стоял вопрос: принять их или следовать за установками марксизма? Именно представления о мироощущении подавляющего большинства людей России в тот период, а не социальная теория, породили русскую революцию и предопределили вектор экономического развития и ядро вызревающей политэкономии.

Это было первое крупномасштабное столкновение крестьянского общества с наступающим на него современным капитализмом. Такое столкновение давало очень ценное знание как о капитализме, так и о его противнике – традиционном обществе. Вебер даже изучил русский язык, чтобы следить за ходом событий.

Апрельские тезисы – доктрина, смысл которой нам становится ясен только сегодня. В них сказано, что Россия после Февраля пошла не по пути Запада. Речь шла о двух разных траекториях. На уровне государства Советы были новый тип, но на уровне всего жизнеустройства это был именно традиционный тип, характерный для аграрной цивилизации – тип военной, ремесленной и крестьянской демократии доиндустриального общества и хозяйства.

Таким образом, в Апрельских тезисах содержался цивилизационный выбор, прикрытый срочной политической и экономической задачей, но опирающийся на мироощущение и культуру подавляющего большинства населения. Главная мысль была в том, что путь к социализму в России лежит не через полное развитие и исчерпание возможностей капитализма, а прямо из состояния того времени с опорой не на буржуазную демократию, а на новый тип государства – Советы. Сила их была в том, что они были реально связаны с массами и действовали вне рамок старых норм и условностей. А ведь в тот момент большевики не только не были влиятельной силой в Советах, но почти не были в них представлены.

Главное противоречие: революция союза рабочих и крестьян была мотивирована стремлением не пойти по капиталистическому пути развития, а либералы и ортодоксальные марксисты (меньшевики) приняли классическую политэкономию. Таким образом, в России созревали две не просто разные, но враждебные друг другу революции. Одна – революция западническая, имевшая целью установление демократии западного типа и свободного капиталистического рынка. Другая – рабоче-крестьянская (советская), имевшая целью закрыть Россию от западной демократии и свободного рынка, национализировать землю помещиков и общинную землю, не допустить «раскрестьянивания» посредством разделения крестьян на классы сельской буржуазии и сельского пролетариата. К этой революции примкнули рабочие с их еще крестьянским общинным мировоззрением и образом действия. Можно даже сказать, что крестьянская революция была более антибуржуазной, нежели пролетарская, ибо крестьянство и капитализм несовместимы, а капитал и труд пролетария, в принципе, должны были быть партнерами на рынке, спорящими о цене.

Ортодоксальные марксисты выступили против Октябрьской революции потому, что она прерывала «правильный» процесс смены экономических формаций и угрожала не дать капитализму в России развиться вплоть до исчерпания его возможностей в развитии производительных сил. Сразу после революции, 28 октября 1917 г., Плеханов опубликовал открытое письмо петроградским рабочим, в котором предрекал поражение Октябрьской революции:

«В течение последних месяцев нам, русским социал-демократам, очень часто приходилось вспоминать замечание Энгельса о том, что для рабочего класса не может быть большего исторического несчастья, как захват политической власти в такое время, когда он к этому еще не готов. Теперь, после недавних событий в Петрограде, сознательные элементы нашего пролетариата обязаны отнестись к этому замечанию более внимательно, чем когда бы то ни было.

Они обязаны спросить себя: готов ли наш рабочий класс к тому, чтобы теперь же провозгласить свою диктатуру? Всякий, кто хоть отчасти понимает, какие экономические условия предполагаются диктатурой пролетариата, не колеблясь, ответит на этот вопрос решительным отрицанием.

Нет, наш рабочий класс еще далеко не может, с пользой для себя и для страны, взять в свои руки всю полноту политической власти. Навязать ему такую власть – значит толкать его на путь величайшего исторического несчастия, которое было бы в то же время величайшим несчастьем и для всей России» [104].

Ленин осторожно выдвигал кардинально новую для марксизма идею о революциях, движущей силой которых является не устранение препятствий для господства «прогрессивных» производственных отношений – капитализма, а именно предотвращение этого господства. То есть к революции подошел протест против надвигающегося капитализма  – стремление не пойти по капиталистическому пути развития. Такую революцию никак нельзя было назвать буржуазной.

Часть буржуазных деятелей Февральской революции пытались создать правую диктатуру. Группа Рябушинского опубликовала обращение к Временному правительству: «Только радикальный разрыв власти с диктатурой Советов, толкающей на путь разложения, может вывести Россию на путь спасения. Россия погибнет, если этого не произойдет, и никакие перестановки министров уже не помогут». Затем был организован Корниловский мятеж, неудачный. Выборы в Учредительное собрание только подтвердили непопулярность предпринимателей: по Москве они получили 0,35 % голосов по сравнению с 48 % у большевиков и 34 % у кадетов.

Так произошел окончательный раскол в левых силах. Надо почувствовать драму этого раскола с близкими товарищами и друзьями, а также с уважаемыми наставниками и героями: Г.В. Плеханова, В.И. Засулич, «бабушки русской революции» Е.К. Брешко-Брешковской, П.Б. Аксельрода, М. Мартова…

В современной среде историков витает вопрос: «Исследователи, обращающиеся к истории отечественного либерализма, неизменно оказываются перед необходимостью объяснить следующий исторический парадокс: почему либеральные партии в России, так быстро набравшие политический вес в годы первой российской революции и фактически сформировавшие Временное правительство в марте 1917 года, уже к концу 1917 года потерпели столь быстрое и сокрушительное поражение? Почему либеральная альтернатива не смогла пробить себе дорогу в ходе революции и Гражданской войны?… Что было тому причиной – неготовность или невосприимчивость населения России к усвоению либеральных идей, отсутствие у либералов широкой социальной базы, политические ошибки самих либералов или же стратегическое мастерство их противников – большевиков?» [105].

Казалось бы, что было ясное объяснение от большинства населения. Наступление капитализма создало в России кризис, несовместимый с жизнеобеспечением[28]28
  Символично, что приняли совместное решение создать Совет рабочих депутатов (еще до отречения царя, 25 февраля 1917 г.) руководители Петроградского союза потребительских обществ на совещании с членами социал-демократической фракции Госдумы в помещении кооператоров. Выборы депутатов должны были организовать кооперативы и заводские кассы взаимопомощи. После этого заседания участники были арестованы и отправлены в тюрьму.


[Закрыть]. За 60 дореволюционных лет самым урожайным в России был 1909 г. В этот год в 35 губерниях с общим населением 60 млн человек (что составляло почти половину населения России) было произведено зерна, за вычетом посевного материала, ровно по 15 пудов на человека, что составляло официальный физиологический минимум. То есть никакой товарной продукции село этой части России в среднем не производило. А значит, и ресурсов для строительства капитализма не возникало. Лошадь стоила в то время 80–90 руб., а зерно оптовики скупали по цене 20–50 коп. за пуд. Значит, за лошадь надо было отдать самое меньшее 160 пудов зерна.

Вот краткая выжимка из статьи известных экономистов-аграриев Н. Якушкина и Д. Литошенко (1913 г.) в самом распространенном в России энциклопедическом словаре:

«Голод в России…После голода 1891 г., охватывающего громадный район в 29 губерний, нижнее Поволжье постоянно страдает от голода… В XX в. голод 1901 г. в 17 губерниях центра, юга и востока, голодовка 1905 г. (22 губернии, в том числе четыре нечерноземные: Псковская, Новгородская, Витебская, Костромская), открывающая собой целый ряд голодовок: 1906, 1907, 1908 и 1911 гг. (по преимуществу восточные, центральные губернии, Новороссия)…

Общая совокупность неблагоприятных экономических условий заставляет прибегать к ней все более широкие и менее обеспеченные собственным хлебом группы крестьянских хозяйств, постольку возрастает возможность возникновения острой продовольственной нужды. Еще важнее общее значение перехода крестьянского хозяйства от натурального строя к денежно-меновым отношениям. Прежде всего сокращается значение натуральных хлебных запасов, которые раньше, переходя от урожайных годов к неурожайным, ослабляли силу продовольственной нужды… Подводя итоги, можно сказать, что русские голодовки являются следствием неблагоприятного сочетания общественных, экономических и климатических условий» [106].

От Февральской революции население ждало изменения политэкономии царской власти и элиты, но этого изменения Временное правительство не приняло.

Сравним тезисы и решения двух противостоящих доктрин Февральской и Октябрьской революций, которые были черновиками их политэкономий – образов будущего народного хозяйства.

Исходная ситуация была такой. Во время войны частные банки в России резко разбогатели и усилились при сильном ослаблении Госбанка (обеспечение золотом его кредитных билетов упало за годы войны в 10,5 раза). В 1917 г. банки занялись спекуляцией продовольствием, скупили и арендовали склады и взвинчивали цены. Таким образом, они стали большой политической силой.

В начале 1917 г. возникли перебои в снабжении хлебом Петрограда и ряда крупных городов. Вероятно, они были созданы искусственно, ибо запасы хлеба в России были даже избыточными. На заводах были случаи самоубийств на почве голода. Подвоз продуктов в Петроград в январе составил половину от минимальной потребности. Контроль иностранного капитала над продовольственными запасами позволил быстро активизировать Февральскую революцию.

Все отдельные партии, готовившие и осуществившие Февральскую революцию, имели свои кредо, в разной степени разработанные. Им пришлось корректировать свои доктрины, передвигаться в идеологическом спектре от левого терроризма до реакционных правых позиций. Меньшевики штудировали «Капитал», кадетов убедила диалектическая логика: «Чем сильнее капитал, тем ближе, следовательно, конец господства капиталистов»! Кадеты-интеллектуалы были носителями идеалов западной демократии и буржуазного строя. Эсеры придерживались такого прогноза: цели революции – достижение политической свободы, которая позволит произвести социально-экономический переворот, «закладку кирпичей в фундамент будущего здания социализированного труда и собственности».

Правые (предприниматели) были люди дела и действия. Лидер октябристов Гучков так изложил свои убеждения: «Я никогда не разделял взглядов старых славянофилов и не разделяю взглядов современных социалистов, которые ждали и ждут от России какого-то спасительного слова, какого-то откровения миру. Я думал, что и мы пойдем обычным путем экономического, политического и социального развития, как это делается в других странах» (см. [96, с. 69]).

Таким образом, в коалиции Февральской революции слились деятели различных партий и движений, выступавших разрозненно. Понятно, что такой конъюнктурный политический союз партий с разными целями и векторами движения не мог иметь стратегического проекта, в том числе политэкономии. Странно, как могла интеллектуальная партия кадетов оставить без внимания урок первой революции. Еще более наглядным был провал Столыпинской реформы. Он подал отчетливые признаки того, что молодые крестьяне и рабочие из нового поколения будут более радикальными, чем в 1905 году, а огромная армия будет еще более антибуржуазной, чем в 1905 г. Какие основания были предполагать, что Февральская революция вдруг приобретет либерально-буржуазный характер и предложит обществу свою политэкономию и начнет строительство капитализма? У массы крестьян и рабочих уже был готов проект своей политэкономии, а коалиция Февральского правительства была вынуждена договориться о непредрешенчестве.

Вот эпизод из воспоминаний видного деятеля Февраля В.Б. Станкевича: «Ярчайшим примером полного бессилия властей стали, пожалуй, события, происходящие в нескольких десятках верст от столицы – в Шлиссельбурге, городской совет которого 17 апреля выразил недоверие правительству, создал свой революционный комитет, объявленный высшим органом власти в городе. Земля в уезде была экспроприирована, причем это решение проводила в жизнь городская милиция. Город также обратился ко всей России с призывом немедленно установить рабочий контроль на предприятиях и ликвидировать частную собственность на землю» (см. [107]).

Население сразу поняло смысл туманной политэкономии Временного правительства. В своей первой Декларации от 2 марта правительство ни единым словом не упоминает о земельном вопросе. Лишь телеграммы с мест о начавшихся в деревне беспорядках заставляют его заявить 19 марта, что земельная реформа «несомненно станет на очередь в предстоящем Учредительном собрании», предупредив: «Земельный вопрос не может быть проведен в жизнь путем какого-либо захвата».

С самых первых дней революции крестьянство выдвинуло требование издать закон, запрещающий земельные сделки в условиях острой нестабильности. Всероссийский съезд крестьянских депутатов – сторонник Временного правительства – потребовал немедленно запретить куплю-продажу земли[29]29
  Причина была в том, что помещики начали спекуляцию землей, в том числе ее дешевую распродажу иностранцам. Землю делили малыми участками между родственниками, закладывали по бросовой цене в банках. На хищнический сруб продавали леса, так что крестьяне нередко снимали стражу помещиков и ставили свою. За апрель число крестьянских выступлений выросло в 7,5 раза.


[Закрыть]. Декларация правительства от 5 мая обещала начать преобразование землепользования «в интересах народного хозяйства и трудящегося населения», но правительство так и не издало ни одного законодательного акта во исполнение этой Декларации.

Товарищ министра земледелия писал: «Неоднократно мы вносили на обсуждение законопроекты, но как только внесем, кабинет трещит и разлетается». В результате помещики организовались для борьбы с земельными комитетами, начались массовые аресты их членов и предание их суду. «Если так будет продолжаться, – заявил министр-эсер Чернов, – то придется посадить на скамью подсудимых три четверти России». С августа начались крестьянские восстания с требованием национализации земли.

К осени 1917 г. крестьянскими беспорядками был охвачен 91 % уездов России. Для крестьян (и даже для помещиков) национализация земли стала единственным средством прекратить войны на меже при переделе земли явочным порядком. Пойти на национализацию земли Временное правительство не могло, поскольку уже в 1916 г. половина всех землевладений была заложена и национализация земли разорила бы банки (почти все банки были иностранными).

В начале 1917 г. возникли перебои в снабжении хлебом Петрограда и ряда крупных городов. Пробным камнем были три требования почти от всего населения: «Земли! Мира! Хлеба!» Все эти требования взаимосвязаны, они назывались «триединой программой революции». Это была кризисная политэкономия после Февральской революции. Земли и мира правительство не дало. Но и обеспечение хлебом в условиях либерально-буржуазной доктрины организовать правительство не смогло.

Министр продовольствия С.Н. Прокопович (меньшевик) заявил, что «хлебная монополия, несмотря на удвоение цен, в условиях бестоварья оказывается недействительной, и… при данном положении дел для хлебных заготовок придется употреблять военную силу». 20 августа 1917 года Министерство земледелия выпустило инструкцию, которая предписывала применять вооруженную силу к тем, кто утаивал хлеб. Силу не применили. Временное правительство за все его существование собрало по продразверстке ничтожное количество – 30 млн пудов зерна.

Выявился важный фактор, который показал критерии политэкономии «Февраля». На Государственном совещании в Москве Прокопович, отвечая на недовольство Рябушинского отстранением предпринимателей от хлебной торговли, прямо заявил, что для привлечения к продовольственному делу частного торгового предпринимательства нет препятствий в законе. А дело в том, пояснил он, что местные продовольственные органы в большинстве случаев не допускают частных предпринимателей из-за резко недоверчивого и даже прямо враждебного отношения к торговому классу со стороны местного населения. Это отношение объясняется «тою ненавистью, какую особенно во время войны торговцы в лице спекулянтов и мародеров пробудили к себе в населении» (см. [96, с. 78]).

Поскольку частные предприниматели и торговый класс являются главными субъектами экономики, эта ненависть населения была признаком отказа принципов буржуазной политэкономии.

За период с февраля по октябрь 1917 г. крестьяне могли составить для себя четкое представление об отношении буржуазно-либерального государства (даже в коалиции с социалистами) к главным вопросам России.

Потом в Советах стала расти роль большевиков (работали «будущие декреты»). В поединке Временного правительства и Петроградского совета, за которым наблюдали все те, до кого доходила информация, Совет все время «набирал очки». И здесь пробным камнем стал вопрос о земле. Уже 9 апреля Петроградский совет признал «запашку всех пустующих земель делом государственной важности» и потребовал создания на местах земельных комитетов.

В промышленности произошли важные изменения. Важно также, что из деревни на заводы теперь пришел середняк, составлявший костяк сельской общины, и большое число крестьянской грамотной молодежи. В 1916 г. 60 % рабочих-металлистов и 92 % строительных рабочих имели в деревне дом и землю. Эта новая общность обеспечила в среде городских рабочих авторитет общинного крестьянского мировоззрения, общинной самоорганизации и солидарности. На промышленных предприятиях сразу стала складываться система трудового самоуправления. Ее ячейкой был фабрично-заводской комитет (фабзавком). Фабзавкомы вырастали из традиций крестьянской общины на основе нового поколения.

Появление фабзавкомов вызвало весьма острый мировоззренческий конфликт в среде социал-демократов. Меньшевики, ориентированные ортодоксальным марксизмом на опыт рабочего движения Запада, сразу же резко отрицательно отнеслись к фабзавкомам как «патриархальным» и «заскорузлым» органам. Они стремились «европеизировать» русское рабочее движение по образцу западноевропейских профсоюзов. Реально это был конфликт разных политэкономий.