Текст книги "Матрица. История русских воззрений на историю товарно-денежных отношений"

Структура мышления образованного слоя и привилегированных сословий второй половины XIX в. опиралась на набор понятий Запада и на его авторитет. Для них это означало, что и в России должен быть капитализм, что Россия сильно отстала, в ней много еще было крепостничества и «азиатчины», но сейчас она наверстывала упущенное. Из этого широкого течения выбивались наследники славянофилов – и консерваторы, и революционеры (народники). Против них встали либералы и марксисты. Молодой Ленин в работе 1897 г. «От какого наследства мы отказываемся» так определил суть народничества, две его главные черты: «признание капитализма в России упадком, регрессом» и «вера в самобытность России, идеализация крестьянина, общины и т. п.».

В 80-е годы экономисты-народники развили концепцию некапиталистического («неподражательного») пути развития хозяйства России. Один из них, В.П. Воронцов, писал: «Капиталистическое производство есть лишь одна из форм осуществления промышленного прогресса, между тем как мы его приняли чуть не за самую сущность». Это была сложная концепция, соединяющая формационный и цивилизационный подходы к изучению истории. Народники прекрасно знали марксизм, многие из них были лично знакомы с Марксом или находились с ним и Энгельсом в оживленной переписке.

Важнейшим понятием в концепции «неподражательного» пути развития было народное производство, представленное прежде всего крестьянским трудовым хозяйством. В конце 70-х годов лишь 10 % использовалось в рамках капиталистического производства. Иногда проект народников называли «общинно-государственным социализмом».

Н.А. Бердяев отмечает важную особенность: «Русские суждения о собственности и воровстве определяются не отношением к собственности как социальному институту, а отношением к человеку… С этим связана и русская борьба против буржуазности, русское неприятие буржуазного мира… Для России характерно и очень отличает ее от Запада, что у нас не было и не будет значительной и влиятельной буржуазной идеологии» [84]. Развитие капитализма в России побудило крестьянство и значительную часть всех других сословий искать альтернативный проект будущего – не только из-за угрозы социальных бедствий, но и по духовным (даже религиозным) причинам.

Критики народников сходились между собой в отрицании самобытности цивилизационного пути России и соответствующих особенностей ее хозяйственного строя. Ошибочными были и представления о России социал-демократов, которые следовали установкам ортодоксального марксизма. Легальный марксист П. Струве утверждал, что капитализм есть «единственно возможная» форма развития для России, и весь ее старый хозяйственный строй, ядром которого было общинное землепользование крестьянами, есть лишь продукт отсталости: «Привить этому строю культуру – значит его разрушить».

Распространенным было и убеждение, что разрушение (разложение) этого строя капитализмом западного типа уже быстро идет в России. Плеханов считал, что оно уже состоялось. Туган-Барановский (легальный марксист, а затем кадет) в своей известной книге «Основы политической экономии» признавал, что при крепостном праве «русский социальный строй существенно отличался от западноевропейского», но с ликвидацией крепостного права «самое существенное отличие нашего хозяйственного строя от строя Запада исчезает… И в настоящее время в России господствует тот же хозяйственный строй, что и на Западе» (см. [19, с. 303]).

Исходя из марксистской политэкономии, Ленин в 1899 г. был уверен, что освобождение крестьян от оков общины – благо для них, и так определял позицию социал-демократов: «Мы стоим за отмену всех стеснений права крестьян на свободное распоряжение землей, на отказ от надела, на выход из общины. Судьей того, выгоднее ли быть батраком с наделом или батраком без надела, может быть только сам крестьянин. Поэтому подобные стеснения ни в каком случае и ничем не могут быть оправданы» [85, с. 162][26]26
  Во втором издании 1908 г. Ленин сделал сноску, чтобы отмежеваться от реформы Столыпина, которая потребовала массовых порок и казней: «Само собой разумеется, что еще больший вред крестьянской бедноте принесет столыпинское (ноябрь 1906 г.) разрушение общины». Но между этой сноской и текстом имеется явное противоречие – трудно поддерживать разрушение общины («отмену всех стеснений») и в то же время критиковать за это Столыпина.


[Закрыть].

Общинное право запрещало продавать и даже закладывать землю – это, конечно, стеснение. Крестьяне его поддерживали потому, что знали: в их тяжелой жизни чуть ли не каждый попадет в положение, когда отдать землю за долги или пропить ее будет казаться наилучшим выходом. И потерянное не вернешь. Не вполне распоряжаться своим урожаем, а сдавать в общину часть его для создания неприкосновенного запаса на случай недорода – стеснение. Но в каждой крестьянской семье была жива память о голодном годе, когда этот запас спасал жизнь. И это общинное правило, гарантирующее выживание, ценилось крестьянами выше глотка свободы.

В предисловии к книге «Развитие капитализма в России» Ленин выражает особую солидарность с Каутским в «признании прогрессивности капиталистических отношений в земледелии сравнительно с докапиталистическими». Для нас этот тезис важен и актуален сегодня, поскольку он стал повторяться в несколько расширенной форме: «капитализм в земледелии прогрессивнее некапитализма». Методологическое обоснование этого тезиса у Ленина было отсылкой к авторитету Маркса, который был абсолютно непререкаемым.

Ленин даже делает радикальный вывод: «Доброму народнику и в голову не приходило, что, покуда сочинялись и опровергались всяческие проекты, капитализм шел своим путем, и общинная деревня превращалась и превратилась в деревню мелких аграриев» [15, с. 321].

Марксистская политэкономия была как большевикам, так и «легальным» неадекватна в принципе, не в мелочах, а в самой своей сути. Из нее были изъяты непреодолимые объективные факторы, которых не учитывали ни Маркс, ни Ленин, – структурные и природные. Но эта модель становилась главенствующей в России. Никоим образом не мог в России «господствовать тот же хозяйственный строй, что и на Западе».

Общинное крестьянство было исключено капиталистической экономикой из политэкономии. Но значение этой стороны так велико, что без нее политэкономия как теория неадекватна реальности, она превращается в идеологию.

Русский ученый М.М. Ковалевский опубликовал книгу «Общинное землевладение. Причины, ход и последствия его разложения» (Москва,1879 г.)[27]27
  М.М. Ковалевский (1851–1916) – историк, юрист и социолог, академик. Деятель либерально-буржуазного направления, был знаком с Марксом. Он писал: «очень вероятно, что без знакомства с Марксом я бы не занялся ни историей землевладения, ни экономическим ростом Европы».


[Закрыть]. Маркс внимательно изучил эту книгу и даже сделал ее конспект, очень полезный выборками и комментариями. Составленный им подробный конспект этой книги с замечаниями и добавлениями относится к числу его важных трудов. В этой книге дана история общинного землевладения, начиная от первобытного строя, у разных племен и народов (в Америке, Индии, Северной Африке и др.). Здесь для нас интересна сделанная Марксом выписка из книги, посвященная политике колониального режима Франции в отношении общинной собственности на землю в Алжире. Эта выписка показывает, что даже для колониальной администрации в Алжире было очевидным, что общинная собственность на землю предопределяла коммунистические установки крестьян. Соответственно, экспроприация общинных землель и приватизация их французскими колонистами никак не отвечает политэкономии. Свободный рынок по соглашению несовместим с грабежом.

Ковалевский пишет, ссылаясь на французские документы: «Установление частной земельной собственности – необходимое условие всякого прогресса в экономической и социальной сфере (Дебаты Национального собрания, 1873). Дальнейшее сохранение общинной собственности «как формы, поддерживающей в умах коммунистические тенденции», опасно как для колонии, так и для метрополии; раздел родового владения поощряется, даже предписывается, во-первых, как средство к ослаблению всегда готовых к восстанию порабощенных племен, во-вторых, как единственный путь к дальнейшему переходу земельной собственности из рук туземцев в руки колонистов. Эта политика неизменно проводится французами при всех свергающих друг друга режимах, начиная с 1830 г. до настоящего времени. Средства иногда меняются, цель всегда одна и та же: уничтожение туземной общинной собственности и превращение ее в предмет свободной купли-продажи и тем самым облегчение конечного перехода ее в руки французских колонистов» [86].

Таким образом, интерес скупщиков земли, спекулянтов и колонизаторов, изымающих «земельную собственность из рук туземцев», идет рука об руку с прославлением частной собственности и ненавистью к «грубому крестьянскому коммунизму».

Ленин, следуя за устаревшей политэкономией Маркса, ошибался относительно прогрессивной роли капитализма в целом, в глобальном масштабе. В реальности капитализм был системой «центр-периферия». Создавая на периферии анклавы современного производства, господствующий извне капитализм метрополии обязательно производил «демодернизацию» остальной части производственной системы, даже уничтожая структуры местного капитализма.

В свете взаимодействия капитализма метрополий с периферией становится более понятным, почему Ленин в 1890-е годы считал, что в сельском хозяйстве России растет товарность и укрепляются капиталистические отношения, а через десять лет он изменил это представление. Вторжение западного финансового капитала и развитие капитализма в городе (как «метрополии» российского капитализма) после 1900 г. привело к сужению свободного рынка для крестьянства.

Видный экономист-аграрник П. Лященко в книге «Русское зерновое хозяйство в системе мирового хозяйства» (М., 1927) объясняет, что до конца 90-х годов XIX века основная масса зерна отправлялась на внутренний рынок, тесно связанный с мукомольной промышленностью. Это был децентрализованный рынок с большим числом мелких агентов. Зерно у крестьян скупали кулаки, базарные скупщики и приказчики мукомолов. В начале XX века произошла быстрая переориентация зернового рынка на экспорт.

П. Лященко пишет: «Иностранный капитал шел в Россию в виде финансового капитала банков для обоснования здесь промышленных предприятий, но тот же иностранный банковский капитал захватывал и все отрасли нашей торговли, в особенности сельскохозяйственными продуктами… Он начинает приливать в хлебную торговлю и руководить ею, или непосредственно основывая у нас свои экспортные ссыпки, конторы и специальные экспортные общества, или субсидируя и кредитуя те же операции через сложную систему кредита, находившуюся также в руках иностранного капитала…

Но вследствие особых условий банковских покупок – прежде всего полной зависимости всей нашей банковской системы от иностранного капитала – положительных для народного хозяйства сторон в этом приливе крупного капитала к хлебной торговле было мало… Таким образом “частный” банковский капитал не менее как на три четверти обслуживал финансирование нашей хлебной торговли» [72, с. 122].

Таким образом, само по себе увеличение объема продаж продукции крестьянами на рынке еще не говорит о том, что их хозяйство становится капиталистическим. Крестьянское хозяйство может быть вполне рыночным – и в то же время не капиталистическим. Этого не мог знать Маркс, потому что в Англии уже не было крестьян.

Достаточно сказать, что в России из-за обширности территории и низкой плотности населения транспортные издержки в цене продукта составляли 50 %, а, например, транспортные издержки во внешней торговле были в 6 раз выше, чем в США. На внутреннем рынке России торговля всегда была торговлей на «дальние расстояния». В 1896 г. средние пробеги важнейших массовых грузов по внутренним водным путям превышали 1000 км. Средний пробег по железной дороге в тот год составил: по зерну 638 км, по углю – 360 и по керосину – 945 км [19, с. 317].

Как это влияло на категории политэкономии – цену, рентабельность, зарплату, стоимость кредита и пр.? По сути, один лишь географический фактор заставлял в России принять хозяйственный строй, очень отличный от западного.

Когда писалась книга Ленина, он сделал важный вывод: «Строй экономических отношений в “общинной” деревне отнюдь не представляет из себя особого уклада, а обыкновенный мелкобуржуазный уклад… Русское общинное крестьянство – не антагонист капитализма, а, напротив, самая глубокая и самая прочная основа его» [85, с. 165]. Но в реальности расслоение крестьянства по имущественному уровню и по образу жизни не привело к его разделению на два класса – пролетариат и буржуазию. Сами крестьяне делили себя на «сознательных» – работящих, непьющих, политически активных, – и «хулиганов». Разницу между ними они объясняли как отличие крестьян в заплатанной одежде от крестьян в дырявой одежде.

Отметим важную проблему, которая встала при изучении трудового хозяйства, действующего в рамках господствующего капиталистического способа производства. Именно эта проблема в 1899 г. затруднила Ленину анализ крестьянского хозяйства в России. В рамках марксизма в то время дать иной диагноз было трудно. Взгляды же народников еще были в большой мере интуитивными и не могли конкурировать с марксизмом, который опирался на огромный опыт Запада.

Теоретическое понимание трудового крестьянского хозяйства пришло намного позднее. Во многих местах Чаянов подчеркивает тот факт, что семейное трудовое хозяйство, обладая особенным и устойчивым внутренним укладом, во внешней среде приспосабливается к господствующим экономическим отношениям, так что его внутренний («субъективный») уклад вообще не виден при поверхностном взгляде. Он пишет: «Всякого рода субъективные оценки и равновесия, проанализированные нами как таковые, из недр семейного хозяйства на поверхность не покажутся, и вовне оно будет представлено такими же объективными величинами, как и всякое иное» [75, с. 392].

Здесь – источник столкновения Чаянова не только с марксистами, но и с современными ему буржуазными западными экономистами, которые склонялись к рассмотрению трудового хозяйства как разновидности капиталистического. В России, в отличие от Западной Европы, капитализм в сельском хозяйстве и в целом в стране не мог вытеснить общину. И не только не мог вытеснить и заменить ее, но даже нуждался в ее укреплении. Иными словами, чтобы в какой-то части России мог возникнуть сектор современного капиталистического производства, другая часть должна была «отступить» к общине, претерпеть «архаизацию», стать более традиционной, нежели раньше. Образно говоря, капитализм не может существовать без более или менее крупной буферной «архаической» части, соками которой он питается.

В.В. Крылов констатирует важную вещь, которая объясняет закономерный характер сохранения и укрепления крестьянской общины в России: «Одно дело, когда частная капиталистическая собственность приходит на смену тоже частной, но мелкокрестьянской собственности, как это было в европейских странах; иное дело, когда частная капиталистическая собственность идет на смену общинным порядкам, как это было в пореформенной России» [14, с. 170].

В крестьянской поземельной общине сложилась стройная система нравственных норм и своя система права, которые к началу XX века соединили всю сеть общин на территории Российской империи в дееспособное гражданское общество, собранное на иных основаниях, нежели на Западе. Отрицание индивидуализма было одним из важнейших культурных устоев России как цивилизации, что и предопределило общий духовный кризис, возникший при вторжении западного капитализма в конце XIX – начале XX в.

Бердяев в книге «Самопознание (Опыт философской автобиографии)» писал: «У нас совсем не было индивидуализма, характерного для европейской истории и европейского гуманизма, хотя для нас же характерна острая постановка проблемы столкновения личности с мировой гармонией (Белинский, Достоевский). Но коллективизм есть в русском народничестве – левом и правом, в русских религиозных и социальных течениях, в типе русского христианства. Хомяков и славянофилы, Вл. Соловьев, Достоевский, народные социалисты, религиозно-общественные течения XX века, Н. Федоров, В. Розанов, В. Иванов, А. Белый, П. Флоренский – все против индивидуалистической культуры, все ищут культуры коллективной, органической, “соборной”, хотя и по-разному понимаемой» (cм. [87]).

Даже те многие иностранцы, которые долго жили и работали в России, не понимали, как организованы общины и артели. А.Н. Энгельгардт в «Письмах из деревни» рассказывает: «Один немец – настоящий немец из Мекленбурга – управитель соседнего имения, говорил мне как-то: “У вас в России совсем хозяйничать нельзя, потому что у вас нет порядка, у вас каждый мужик сам хозяйничает – как же тут хозяйничать барину. Хозяйничать в России будет возможно только тогда, когда крестьяне выкупят земли и поделят их, потому что тогда богатые скупят земли, а бедные будут безземельными батраками. Тогда у вас будет порядок и можно будет хозяйничать, а до тех пор нет”» [88, с. 341].

Но и русские либералы после революции 1905 г. совсем перестали понимать крестьянство. Видный либеральный деятель Е. Трубецкой писал в 1911 г. в газете «Русская мысль»: «В других странах наиболее утопическими справедливо признаются наиболее крайние проекты преобразований общественных и политических. У нас наоборот: чем проект умереннее, тем он утопичнее, неосуществимее. При данных исторических условиях, например, у нас легче, возможнее осуществить “неограниченное народное самодержавие”, чем манифест 17 октября. Уродливый по существу проект “передачи всей земли народу” безо всякого вознаграждения землевладельцев менее утопичен, т. е. легче осуществим, нежели умеренно-радикальный проект “принудительного отчуждения за справедливое вознаграждение”» (цит. в [89]).

Со времен народников вплоть до коллективизации тема общины была важной – она была институтом, который был основой политэкономии России. Историк экономики России Н.П. Дроздова пишет: «Общинная форма собственности в том, как она сложилась в России, является аналогом государственной формы собственности на микроуровне. Она повторяет и воспроизводит ее основные черты. Община – микромодель государства, возникшего в ходе общественного договора. Функционирование общины соответствовало логике первоначального общественного договора, что вполне объяснимо, так как внутренняя жизнь общины практически не регулировалась никакими законами сверху, а подчинялась действию обычного права. С точки зрения контрактной теории это была рационально построенная система… Община была наделена властью устанавливать и перераспределять права собственности. Установление прав собственности шло в интересах членов общины…

Устойчивость общины можно объяснить рядом факторам. С одной стороны, ее существование удовлетворяло фискальные потребности государства и минимизировало его затраты на сбор налогов и охрану прав собственности членов общины. С другой стороны, обеспечивало потребности членов общины в состоянии земельных наделов и их охрану… Такая структура прав собственности была более эффективной, нежели в крепостном праве» [67, с. 702–703].

В картине мира марксистов было противоречие: они отвергали индивидуализм и в то же время считали главной задачу, породившую назревающую русскую революцию, сопротивление прогрессивному капитализму со стороны традиционных укладов (под которыми понимались община, крепостничество – в общем, «азиатчина»). Для них целями революции были разрушение структур «азиатчины» и создание, в любом варианте, «чисто капиталистического» хозяйства. Социал-демократы были уверены, что трудящиеся заинтересованы в том, чтобы это произошло быстрее, и желательно, чтобы революция пошла по радикальному пути, с превращением крестьян в фермеров и рабочих («американский путь»).

Но все более становилось видно, что «азиатчина» уже была не только противником, но и продуктом капитализма: капитализм был возможен в России лишь в симбиозе с этой «азиатчиной». Было две альтернативы: или прусский, или американский путь. Но предвидения не сбылись. Революция 1905 г. свершилась, а капиталистического хозяйства как господствующего уклада не сложилось ни в одном из ее течений. Тезис о том, что революция была буржуазной, не подтвердился практикой.

Капиталистическая модернизация, что предложил Столыпин, была разрушительной и вела к пауперизации большой части крестьянства. Это была историческая ловушка, осознание которой оказывало на крестьян революционизирующее действие. Сама община превратилась в организатора сопротивления и борьбы. «Земля и воля!» – этот лозунг неожиданно стал знаменем русской крестьянской общины. Это оказалось полной неожиданностью и для помещиков, и для царского правительства, и даже для марксистов.

Уже в ходе революции 1905–1907 гг. в части левой интеллигенции начинает меняться представление о крестьянстве и его отношении к капитализму. Ленин постепенно отходит от политэкономии Маркса и западной социал-демократии. На IV (объединительном) съезде РСДРП он предлагает принять крестьянский лозунг революции 1905 г. – требование о «национализации всей земли». Это было несовместимо с принятыми догмами.

Плеханов верно понял поворот: «Ленин смотрит на национализацию [земли] глазами социалиста-революционера. Он начинает даже усваивать их терминологию – так, например, он распространяется о пресловутом народном творчестве. Приятно встретить старых знакомых, но неприятно видеть, что социал-демократы становятся на народническую точку зрения» [90].

После 1908 г. Ленин уже по-иному представляет смысл спора марксистов с народниками. Он пишет: «Воюя с народничеством как с неверной доктриной социализма, меньшевики доктринерски просмотрели, прозевали исторически реальное и прогрессивное историческое содержание народничества… Отсюда их чудовищная, идиотская, ренегатская идея, что крестьянское движение реакционно, что кадет прогрессивнее трудовика, что “диктатура пролетариата и крестьянства” (классическая постановка) противоречит “всему ходу хозяйственного развития”. “Противоречит всему ходу хозяйственного развития” – это ли не реакционность?!» [91].

Это – развитие неявной политэкономии первой фазы Советской России.

Поддержка Лениным крестьянского взгляда на земельный вопрос означала серьезный разрыв с западным марксизмом. Т. Шанин пишет: «В европейском марксистском движении укоренился страх перед уступкой крестьянским собственническим тенденциям и вера в то, что уравнительное распределение земли экономически регрессивно и поэтому политически неприемлемо. В 1918 г. Роза Люксембург назвала уравнительное распределение земель в 1917 г. как создающее “новый мощный слой врагов народа в деревне”» [82, с. 512].

Сейчас нам надо разобраться с такой неопределенностью. Мы мало вникали в роль монархического государства России в народном хозяйстве. Было непросто понять смысл такого суждения Вебера об историческом фоне революционного процесса в России: «Власть в течение столетий и в последнее время делала все возможное, чтобы еще больше укрепить коммунистические настроения. Представление, что земельная собственность подлежит суверенному распоряжению государственной власти,… было глубоко укоренено исторически еще в московском государстве, точно так же как и община» (см. [92]).

Кустарев (Донде) поясняет это суждение: «Негативное отношение власти и ее подданных к частной собственности не было привнесено в русское общество большевиками, на чем так упорно настаивали и сами большевики, и антикоммунистическое обыденное сознание, имеющее очень хорошо оформленную “академическую” ипостась. Можно думать, что эта особенность есть типологический определитель “русской системы”, а не свидетельство ее “формационной” или “цивилизационной” отсталости» [93].

Исторически в ходе собирания земель в процессе превращения «удельной Руси в Московскую» шел процесс упразднения зачатков частной собственности. Некоторые историки именно в этом видят главный результат опричнины Ивана Грозного: владение землей стало государственной платой за обязательную службу. Современный историк Р. Пайпс пишет: «Введение обязательной службы для всех землевладельцев означало… упразднение частной собственности на землю. Это произошло как раз в то время, когда Западная Европа двигалась в противоположном направлении. После опричнины частная собственность на землю больше не играла в Московской Руси сколько-нибудь значительной роли» (см. [94]).

Соответственно, с этими процессами изменялись уклады и структуры хозяйства, нормы и институты. Ряд объективных факторов определял условия хозяйства России, и государство должно было к ним приспособиться. Важным фактором были размеры пространства территории и возможности транспорта, второй фактор – разнообразие климатических зон и ландшафтов. Третий фактор – сложная структура национальных и этнических общностей. Все это делало народное хозяйство многоукладным, с большим разнообразием признаков.

В такой системе государственная власть была вынуждена стать абсолютистской, а с другой стороны, должна была делегировать многие функции управления на места. Гражданское общество западного типа возникнуть не могло – все социальные группы и ассоциации становились «огосударствленными». Пример: казаки, которые организовались из тех, кто бежали от власти на окраины, стали важной государственной силой.

Государство Российской империи, а потом и СССР, имело важную особенность формирования правящего сословия или персонала. Костяк этой общности во время реформ Петра I составило дворянство, которое к началу XVIII в. насчитывало около 30 тыс. человек. В отличие от Запада, оно было Петром «открыто снизу» – в него автоматически включались все, достигшие по службе определенного чина. Уже в начале 1720-х годов имели недворянское происхождение до 30 % офицеров, а в конце XIX в. 50–60 %. Так же обстояло дело и с чиновничеством – в конце XIX в. недворянское происхождение имели 70 %.

Служилый слой России был, по сравнению с Западом, немногочисленным – дворяне и классные чиновники вместе с членами семей составляли 1,5 % населения. Хотя и в царское, и в советское время нашим западникам удалось внедрить в массовое сознание миф о колоссальной по масштабам российской бюрократии (всегда уходя от прямых сравнений с Западом), реальность прямо противоположна этому мифу. На «душу населения» в России во все времена приходилось в 5–8 раз меньше чиновников, чем в любой европейской стране. О США и говорить нечего – в начале XX века в Российской империи было 161 тыс. чиновников (с канцеляристами 385 тыс.), а в США в 1900 г. было 1275 тыс. чиновников при населении, в 1,5 раза меньшем [95].

Это потому, что община была в ряде функций «государственной формой на микроуровне». Конфликт вызрел между крестьянством и помещиками, а уже затем также с государством. Произошел ценностный разрыв в отношении земли. Официальная политэкономия и низовая крестьянская «политэкономия» были непримиримы.

Экономист-аграрник П. Вихляев в книге «Право на землю» (1906) писал: «Частной собственности на землю не должно существовать, земля должна перейти в общую собственность всего народа – вот основное требование русского трудового крестьянства».

Но эти требования крестьян выглядели в глазах помещиков и буржуазии преступными и отвратительными посягательствами на чужую собственность. Консервативный экономист-аграрник А. Салтыков писал: «Само понятие права состоит в непримиримом противоречии с мыслью о принудительном отчуждении. Это отчуждение есть прямое и решительное отрицание права собственности, того права, на котором стоит вся современная жизнь и вся мировая культура».

Этот конфликт не находил рационального разрешения через общественный компромисс во многом потому, что две части общества существовали в разных системах права и не понимали друг друга, считая право другой стороны «бесправием». Такое «двоеправие» было важной своеобразной чертой России, до сих пор не изжитой. Как говорят юристы, на Западе издавна сложилась двойственная структура «право – бесправие», в ее рамках мыслил и культурный слой России начала XX века. Но рядом с этим в России жила более сложная система: «официальное право – обычное право – бесправие».

Сведение социальных отношений на селе к экономическим было глубокой ошибкой. Эту ошибку в начале века в равной степени совершали и марксисты, и либералы, и консерваторы. В 1900 г. урожайность на земле помещиков была на 12–18 % выше, чем у крестьян. Это не такая уж большая разница, но в целом, за счет всех факторов, экономическая эффективность хозяйства поместий была, по расчетам министра земледелия в 1894–1905 гг. А.С. Ермолова, выше, чем у крестьян. Но Чаянов показал, что сам этот показатель («экономическая эффективность») применять к крестьянскому хозяйству можно лишь условно, ибо по своей природе и внутренней структуре он адекватен именно и только капиталистическому хозяйству.

Для нас здесь важнее, что, работая батраком у помещика, крестьянин с десятины обрабатываемой им земли получал, по данным Ермолова, 17 руб. заработка, в то время как десятина своей надельной земли давала ему 3 руб. 92 коп. чистого дохода. Верно, что у батраков доходы были значительно выше чистого дохода от крестьянского труда, и тем не менее крестьяне упорно боролись за землю и против помещиков.

Все теоретики начала XX века, кроме ученых народнического толка, видели причину этого в косности архаического мышления крестьян. Как верно заметили экономисты-правоведы С. Ковалев и Ю. Латов, «ожесточенная борьба крестьян за снижение своего жизненного уровня должна представляться экономисту затяжным приступом коллективного помешательства» [63]. А. Салтыков даже издал в 1906 г. книгу «Голодная смерть под формой дополнительного надела. К критике аграрного вопроса», где доказывал невыгодность для крестьян требовать у помещиков землю, вместо того чтобы наниматься в батраки.

На деле батрак и хозяин крестьянского двора – не просто разные статусы, а фигуры разных мироустройств. И все теории, исходящие из модели «человека экономического», к крестьянину были просто неприложимы и его поведения не объясняли.

Чаянов утверждал, что принятые в политэкономии типы научной абстракции и эконометрический подход не позволяют понять природу крестьянского двора – в своих внешних проявлениях он подлаживается под господствующие рыночные формы. Чаянов высказывает такое методологическое положение: «Мы только тогда поймем до конца основы и природу крестьянского хозяйства, когда превратим его в наших построениях из объекта наблюдения в субъект, творящий свое бытие, и постараемся уяснить себе те внутренние соображения и причины, по которым слагает оно организационный план своего производства и осуществляет его в жизни» [75, с. 283].

Из своего анализа взаимодействия трудового хозяйства с внешней экономической средой Чаянов делает важный вывод. Суть такова: хозяйства такого типа сохраняют свою внутреннюю природу в самых разных народно-хозяйственных системах, но в то же время они в своих внешних проявлениях приспосабливаются к среде по типу «мимикрии». Экономист, упрощая, трактует их внутреннюю природу в категориях макросистемы, хотя эти категории неадекватны внутреннему укладу предприятия и затрудняют ее понимание.