Текст книги "Спасти Россию. Как нам выйти из кризиса"

В общем, свобода обладает большим разнообразием и по-разному воплощается в разное время в разных культурах. Более того, разные воплощения свободы даже в одном месте и в один и тот же момент могут находиться в противоречии, причем нередко неразрешимом, трагическом.

Надо заметить, что рассуждения наших элитарных философов и юристов о свободе удивительно наивны. Что за утопию они себе придумали! Ведь свобода невозможна без ограничения свободы, без запретов. Конрад Лоренц писал: «Функция всех структур – сохранять форму и служить опорой – требует, по определению, в известной мере пожертвовать свободой. Можно привести такой пример: червяк может согнуть свое тело в любом месте, где пожелает, в то время как мы, люди, можем совершать движения только в суставах. Но мы можем выпрямиться, встав на ноги – а червяк не может».

Нас и впрямь приглашали стать червяками!

А вот мысль либерального американского философа К. Лэша: «Ядро любой культуры стоит на ее “запретах” (“глубоко впечатавшихся вето, вытравленных в превосходных и правдивых символах”). Вот почему имеет смысл описывать нынешние Соединенные Штаты как “общество без культуры”. Это общество, в котором нет ничего святого и, стало быть, нет ничего недозволенного».

За двадцать пять лет положение нисколько не улучшилось. Наоборот, гипостазирование вошло в привычку, стало новой нормой мышления. Эта норма воспринята политиками вплоть до верховной власти. Конечно, над выступлениями политиков такого уровня трудится целая рать советников и экспертов, но нас интересует само явление, а не авторство этих умозаключений.

Вот В.В. Путин во многих своих заявлениях отстаивает ценность экономической свободы. Понятие это туманное, философское, но в его речах в бытность Президентом им обозначается чуть ли не главная наша цель. Вот что говорится в Послании Федеральному собранию 2003 года: «Необходимо извлечь уроки из нашего опыта и признать, что ключевая роль государства в экономике – это, без всяких сомнений, защита экономической свободы».

Почему же такая странная роль государства утверждается «без всяких сомнений»? Тезис этот именно сомнительный. Что это за священный идол – экономическая свобода? Спросите любого человека на улице: в чем «ключевая роль государства в экономике»? Почти каждый скажет в ответ как раз противоположное: в установлении порядка и контроля над ним. Даже либералы любят повторять свой афоризм: «государство – ночной сторож». Да разве дело сторожа – «защита свободы»? Совсем наоборот, его ключевая роль – защита порядка, ограничение свободы жуликов. Мы же воочию видим, чем на практике обернулась «экономическая свобода».

А если шире, то ключевая роль государства в экономике – так организовать производство и распределение материальных благ, чтобы была обеспечена безопасность страны, народа и личности, а также воспроизводство физически и духовно здорового населения. Ради этого государство обязано ограничивать «экономическую свободу» рамками общественного договора, выраженного в законах. Причем в законах, опирающихся на господствующие в данной культуре нравственные нормы, а не противоречащих им.

Придавая экономической свободе статус одной из главных сущностей, В.В. Путин исходит из такого постулата: «Сегодня, в современном мире, государство в первую очередь должно обеспечить права и свободы своих граждан, без этого вообще ничего невозможно сделать».

Это – типичный либеральный штамп. Нужно жесткое определение, какие права и свободы имеются в виду, для кого эти права и свободы. После некоторого предела «экономическая свобода» означает лишь право на жизнь сильного – того, кто победил в конкуренции. Такая свобода несовместима с правом на жизнь «всех», рынок удовлетворяет только платежеспособный спрос. Те, кто не может заплатить за хлеб и тепло, – вне экономики, права на жизнь для них не существует, они могут лишь просить о благотворительности как милости.

Случаем крайнего гипостазирования был призыв перейти к «нормальной» экономике. Никто даже не спросил: а каковы критерии «нормального»? Туманно объясняли: это, мол, рынок, конкуренция…

Представление о западном капитализме как о некой установленной Провидением норме, как о правильной (нормальной) хозяйственной системе – следствие невежества нашей интеллигенции, воспринявшей этот стереотип из обществоведческих теорий, проникнутых евроцентризмом. Нет никакой «нормальной» экономики, каждая национальная экономика самобытна, это часть уникальной культуры, которая складывается исторически, а не по привезенному из заморских стран учебнику. Какой позор, что наша интеллигенция пошла за этим блуждающим огоньком!

Английский либеральный философ Дж. Грей пишет: «Рыночные институты вполне законно и неизбежно отличаются друг от друга в соответствии с различиями между национальными культурами тех народов, которые их практикуют. Единой или идеально-типической модели рыночных институтов не существует, а вместо этого есть разнообразие исторических форм, каждая из которых коренится в плодотворной почве культуры, присущей определенной общности. В наши дни такой культурой является культура народа, или нации, или семьи подобных народов. Рыночные институты, не отражающие национальную культуру или не соответствующие ей, не могут быть ни легитимными, ни стабильными: они либо видоизменятся, либо будут отвергнутыми теми народами, которым они навязаны».

Вот мы и сидим с нашей реформой в таком болоте, залезть в которое развитой стране, казалось бы, просто невозможно.

Подобным поразительным случаем гипостазирования было придание статуса магической сущности конкуренции. Она раньше понималась как форма «войны всех против всех» в рыночной экономике западного типа. Иногда она бывала полезной, чтобы взбодрить экономику, чаще вредной, т. к. подрывала координацию и сотрудничество разных элементов хозяйства. В какой-то момент в России конкуренция стала «наше все».

В одном из документов Правительства можно было прочитать: «В настоящее время принята трехлетняя Программа социально-экономического развития Российской Федерации на 2003–2005 годы. Она предусматривает прежде всего повышение конкурентоспособности России. Усилившиеся в конце прошлого века тенденции к глобализации значительно обострили проблему конкурентоспособности страны. В отсутствие значимых межстрановых барьеров для перемещения капитала, рабочей силы, технологий, информации первостепенное значение для России приобретает проблема поддержания национальной конкурентоспособности в борьбе за привлечение мировых экономических ресурсов, а также за удержание собственных».

Что за небывалый манифест! Почему «прежде всего повышение конкурентоспособности», а не улучшение здоровья народа, не искоренение социальных болезней типа туберкулеза, не ликвидация бездомности, не восстановление тракторного парка сельского хозяйства – независимо от «конкурентоспособности» этих мер? И с чего вдруг Правительство решило, что теперь исчезли «значимые межстрановые барьеры для перемещения капитала, рабочей силы, технологий, информации»? Это утверждение просто нелепо – попробуйте «переместиться» в США, даже если экономический барьер в виде авиабилета для вас не является значимым. Кроме того, выходит, что государство отказывается выполнять функцию «удержания собственных экономических ресурсов» теми средствами, которыми все государства пользуются испокон веку (т. е. административными) и возлагает эту задачу на конкурентоспособность? А если Российская Федерация еще 50 лет будет проигрывать в конкуренции на рынке – значит, тащи из нее ресурсы все кому не лень? Зачем тогда вообще нужно такое государство?

В Послании Федеральному собранию 2003 года В.В. Путин сказал: «Быстрый и устойчивый рост может быть только тогда, когда производится конкурентоспособная продукция. Конкурентоспособным должно быть у нас все – товары и услуги, технологии и идеи, бизнес и само государство, частные компании и государственные институты, предприниматели и государственные служащие, студенты, профессора, наука и культура».

Что за странная идея: конкуренция должна быть тотальной. Поистине «война всех против всех»! Даже студенты обязаны друг с другом бороться. То, что культура Запада считает своей болезнью и чуть ли не проклятьем, в России в XXI веке возводится в культ. Какое идолопоклонство! Ведь большая часть человеческих отношений никак не может строиться на основе конкуренции, а строится прежде всего на соединении усилий и сотрудничестве – и государство, и семья, и наука, и культура. И откуда вообще это странное условие? Разве конкуренция была условием «быстрого и устойчивого роста», например, в СССР в 1930-е – 1960-е годы?

В телефонном разговоре с народом 18 декабря 2003 года В.В. Путин добавил: «Сегодня так же, как и всегда в мире, происходит достаточно жесткая конкурентная борьба… Мы должны быть конкурентоспособными – от гражданина до государства».

Это представление о мире антиисторично. Конкурентной борьбы вовсе не было «всегда в мире», она возникла вместе с капитализмом, и это очень недавнее «изобретение». А до этого десятки тысяч лет человек жил в общине и вел натуральное хозяйство. Сама мысль о «борьбе» на рынке повергла бы его в изумление. И сегодня еще большинство населения Земли вовсе не мыслит жизнь как арену экономической борьбы с ближними.

А что значит «конкурентоспособное государство»? С кем и за что оно конкурирует? Как это себе представляет Президент? Допустим, государство Франция конкурентоспособнее государства Российская Федерация – оно что, забирает к себе наш народ и мы становимся французами? В либеральной доктрине и так много странностей, но зачем же их доводить до абсурда.

И каковы критерии конкурентоспособности гражданина, на каком рынке ее измеряют? Вот, я – гражданин России и никому на мировом рынке не нужен, только на российском. Я абсолютно неконкурентоспособен – как лапти, которые плели себе русские крестьяне. Лапти эти были неконкурентоспособны абсолютно, но они были необходимы для жизни половины населения России. Думаю, что я тоже чем-то полезен России, и плевать мне на то, как меня оценит рынок в США или Бангладеш.

В Послании Федеральному собранию 2004 года В.В. Путин вновь обращается к теме конкуренции и говорит, что мы «должны опережать другие страны и в темпах роста, и в качестве товаров и услуг, и в уровне образования, науки, культуры. Это – вопрос нашего экономического выживания».

Как это понять? Как вообще возможно такое условие? Что значит, например, опередить США «и в качестве товаров и услуг, и в уровне науки»? Как известно, все это США обеспечили себе прежде всего благодаря авианосцам и морской пехоте, что и обходится им сейчас почти в 800 млрд. долл. годового военного бюджета. А в России в военный бюджет в 20 раз меньше. Зачем же нам лезть на ринг тягаться с США в этой «конкуренции»?

И почему, если мы проиграем США по числу нобелевских лауреатов или качеству услуг ночных клубов, мы «экономически не выживем»? Это более чем странное утверждение. Мы не выживем как раз в том случае, если примем эту жизненную философию, убедимся, что переплюнуть США «в качестве товаров и услуг» не можем, хором крикнем «Так жить нельзя!» – и вколем себе сверхдозу наркотиков.

В ноябре 2000 года Президент В.В. Путин, выступая перед студентами Новосибирского государственного университета, сказал: «Для того чтобы интегрироваться в мировое экономическое пространство, необходимо “открыть границы”. При этом части российских производителей станет неуютно под давлением более качественной и дешевой зарубежной продукции». Далее он добавил, что идти по этому пути необходимо – иначе «мы все вымрем, как динозавры» («Вечерний Новосибирск», 17 ноября 2000 г.).

Здесь продуктом гипостазирования стала идея открытости. Начнем с последней мысли – что без качественной и дешевой зарубежной продукции «мы все вымрем, как динозавры». Разве динозавры вымерли оттого, что не могли купить дешевых японских видеомагнитофонов или итальянских колготок? Нет, они вымерли от холода. Если перенести эту аналогию на нынешнюю Россию, то значительной части ее населения реально грозит опасность вымереть, причем именно как динозаврам – от массовых отказов централизованного теплоснабжения при невозможности быстро создать альтернативные системы отопления жилищ.

Ни динозавры, ни народ России из-за отсутствия иностранных товаров вымереть не могут. Метафора относительно динозавров грубо искажает реальность и сбивает людей с толку. Уж если на то пошло, то именно конкурентоспособные американцы без «качественной и дешевой зарубежной продукции» вымрут очень быстро и буквально как динозавры (вернее сказать, не вымрут, а разумно перейдут к плановой экономике). Именно поэтому они и воюют в Ираке и щелкают зубами на Иран. США абсурдно расточительны в энергопотреблении: они сейчас тратят в год только нефти 1 млрд. тонн. На производство одной пищевой калории их фермеры тратят 10 калорий минерального топлива, в то время как смысл сельского хозяйства – в превращении в пищу бесплатной солнечной энергии. Как странно – ставить нам в пример их экономику!

Похоже, что «открытость» вошла в обойму магических сущностей. В апреле 2010 года В.В. Путин сказал: «Ведь большая открытость национального рынка гарантирует от стагнации». Почему? Каким образом? Это противоречит и логике, и историческому опыту. Китай пережил более чем вековую стагнацию именно после того, как Англия посредством «опиумных войн» вынудила его открыть свой национальный рынок. Режим Ельцина погрузил в кризис и обрек Россию на длительную стагнацию, когда открыл национальный рынок, а потом «сдал» его иностранному торговому капиталу. А пример полностью открытой Африки разве не подтверждает того же?

Одна из разновидностей гипостазирования – придание приоритетного характера понятиям второстепенным (например, рентабельности). Здесь отказывает чувство меры. Вот, в связи с отказами и авариями теплоснабжения в январе 2003 года М. Касьянов (тогда премьер-министр) сделал заявление, немыслимое с точки зрения здравого смысла. Пресса сообщила: «За десять лет реформ предприятия ЖКХ так и не сумели решить главную проблему – выйти на рентабельную работу. “Сейчас состояние дел в реформировании ЖКХ является неудовлетворительным”, – считает Михаил Касьянов».

Надо вдуматься в эти слова. Выходит, все эти десять лет «реформаторы» считали, что главная задача жилищно-коммунального хозяйства – вовсе не обеспечение жителей сносными условиями обитания в их жилищах (в том числе отоплением). Нет, главная их задача – рентабельность. Таких откровений не выдавал даже Гайдар. Но ведь это – совершенно ложная установка. В жизни общества есть множество сторон, которые не могут и не должны быть рентабельными! И если эти стороны общественной жизни не подкрепляются какими-то нерыночными средствами, то общество несет ущерб, многократно превышающий «экономию». Теплоснабжение в России – система государственной безопасности, а вовсе не источник ренты. Премьер-министр не знает элементарных вещей о России, он берет понятия из совершенно иной хозяйственной системы и возводит их в ранг главной сущности.

В декабре 2002 года виднейший российский тепло-энергетик С.А. Чистович так оценил ситуацию: «Можно сказать, что на первом месте сейчас находится даже не проблема энергосбережения, а проблема энергетической безопасности России. Важно, как минимум, не допустить разрушения энергетического хозяйства страны. Износ оборудования, проблемы с поставкой энергоресурсов таковы, что целые поселки и города могут остаться без отопления и электроэнергии. А это приводит к тяжелейшим социальным и политическим последствиям. Весь мир наблюдал это на примере зимы в Приморье. К сожалению, есть основания полагать, что ситуация будет еще хуже».

Эти примеры можно продолжать, проходя по всему понятийному ряду языка реформ. И это положение усугубляется. Можно пройти по утверждениям, сделанным в Отчете Правительства перед Государственной думой в 2010 году, – то же самое. Как говорится, весь дискурс пропитан гипостазированием. А ведь Отчет готовился в экономическом и социальном блоках Правительства, над ним работали лучшие силы отечественного обществоведения. Такова методологическая система, в которой действуют министерства.

Вот, в Отчете сказано: «Будут внесены принципиальные изменения в идеологию разработки и использования бюджета. В рамках госпрограмм будут сконцентрированы все средства… Это будут программы по образцу государственной программы развития сельского хозяйства».

Из чего исходит такое странное упование на «госпрограммы»? Почему вдруг возникла такая вера в их могущество, что решено произвести «принципиальные изменения в идеологии разработки и использования бюджета»? Ведь программное финансирование применяется в России уже лет двести, но никогда – ни царям, ни генсекам – в голову не приходило «сконцентрировать в рамках госпрограмм все средства». Это невозможно! Никакая программа не может быть выполнена без постоянной институциональной поддержки учреждений и организаций.

Программы – это действия по изменению систем, но они всегда являются надстройкой стабильной системы. А эта стабильная система требует значительных средств для ее содержания (воспроизводства), которые поступают в виде разного типа институциональных ассигнований. И почему за образец взята государственная программа развития сельского хозяйства? Разве она официально признана успешной? О ее результатах практически ничего не известно.

Такой же бестелесной сущностью стали непрерывно поминаемые «технологические инновации» (о «модернизации» пока ничего сказать нельзя, о ней говорят как-то неуверенно). Вот, в Отчете Правительства (2010 г.) Госдуме сказано: «Посткризисное развитие экономики мы связываем, прежде всего, с технологическим обновлением… Прямо скажем, пока серьезного эффекта, к сожалению, не ощущаем».

От Правительства как раз ожидали объяснения в Отчете того факта, что «пока серьезного эффекта не ощущаем».

Разговор о «технологическом обновлении» идет с 2001 года. Вопрос к Правительству: почему на это «обновление» возлагаются такие надежды? От каких реальных мер Правительство ожидало ощутить «серьезный эффект»? Ведь научно-техническая политика устранена в России сознательно и кардинально, а научная система практически демонтирована. Это был конкретный и политически оформленный исторический выбор, о его пересмотре и речи нет. Чубайс в нанотехнологиях и Вексельберг в Силиконовой долине – это и есть символическое выражение доктрины инновационного развития. Ожидать эффекта – это все равно, что ожидать чуда.

Аномия в России: понятие, причины, следствия

Описания частных аспектов кризиса России будут неверны, если вырвать их из контекста, из общего поля – того превращения, которое происходит с человеком, с его мышлением, совестью, культурой. Рассмотрим этот общий фон нашего кризиса, который можно назвать аномия России.

Аномия (букв. беззаконие, безнормность) – это социальная и духовная патология, распад человеческих связей и дезорганизация общественных институтов, массовое девиантное и преступное поведение. Это состояние, при котором значительная часть общества сознательно нарушает известные нормы этики и права.

Э. Дюркгейм, вводя в социологию понятие аномии (1893), видел в ней продукт разрушения солидарности традиционного общества при задержке формирования солидарности общества гражданского. Это пережил Запад в период становления буржуазного общества при трансформации общинного человека в свободного индивида.

На материале американского общества середины XX века понятие аномии развил Р. Мертон – в очень актуальном для нынешней России аспекте. Он писал: «Порок и преступление – “нормальная” реакция на ситуацию, когда усвоено культурное акцентирование денежного успеха, но доступ к общепризнанным и законным средствам, обеспечивающим этот успех, недостаточен».

Американский социолог Макайвер называет аномией «разрушение чувства принадлежности индивида к обществу». Он пишет: «Человек не сдерживается своими нравственными установками, для него не существует более никаких нравственных норм, а только несвязные побуждения, он потерял чувство преемственности, долга, ощущение существования других людей. Аномичный человек становится духовно стерильным, ответственным только перед собой. Он скептически относится к жизненным ценностям других. Его единственной религией становится философия отрицания. Он живет только непосредственными ощущениями, у него нет ни будущего, ни прошлого».

Есть даже такое афористичное определение: «Аномия есть тенденция к социальной смерти; в своих крайних формах она означает смерть общества».

От аномии человек защищен в устойчивом и сплоченном обществе. Атомизация общества, индивидуализм его членов, одиночество личности, противоречие между «навязанными» обществом потребностями и возможностями их удовлетворения – вот условия возникновения аномии. Целые социальные группы перестают чувствовать свою причастность к данному обществу, происходит их отчуждение, новые социальные нормы и ценности отвергаются членами этих групп. Неопределенность социального положения, утрата чувства солидарности ведут к нарастанию отклоняющегося и саморазрушительного поведения. Аномия – важная категория общей теории девиантного поведения.

Маргинальные группы, проявляющие склонность к девиантному и криминальному поведению, есть в любом обществе и в любой момент времени. Но в советское время понятие аномии применялось редко, представление о советском человеке было проникнуто эссенциалистской верой в устойчивость его ценностной матрицы. Это представление о человеке у нас до сих пор сохранилось. Мы часто слышим рассуждения о «национальном характере», «русском менталитете», «соборности» и т. п., а на деле пришли «Горбачев с Ельциным» – и быстро нейтрализовали и русский характер, и советский менталитет.

Последние десятилетия показали, что человек гораздо более пластичен, чем предполагала антропология модерна. Более того, в процессе быстрых социальных изменений происходит быстрое «переформатирование» ценностей, рациональности и образа действий больших масс людей. В России за последние двадцать лет они пришли в такое состояние разума и совести, что все общественные институты перестали выполнять свои привычные функции. Возникла система порочных кругов и лавинообразных процессов разрушения и деградации.

После ликвидации СССР в России, по мнению социологов, произошло лавинообразное нарастание аномии. Переломная точка – 1993 год, когда в восприятии людей реформа явно зашла в тупик. Тот год социологи характеризуют как критический для российского сознания. «Пик социополитического кризиса вызвал сильнейшую аномию и отчуждение буквально от всех социогрупповых образований, и в первую очередь от больших коллективных солидарностей».

Пусковым механизмом этого цепного процесса стала «культурная травма». Это понятие было введено в обиход польским социологом П. Штомпкой, который писал: «Травма появляется, когда происходит раскол, смещение, дезорганизация в упорядоченном, само собой разумеющемся мире. Влияние травмы на коллектив зависит от относительного уровня раскола с предшествующим порядком или с ожиданиями его сохранения…

Травма может возникнуть на биологическом, демографическом уровне коллективности, проявляясь в виде биологической деградации населения, эпидемии, умственных отклонений, снижения уровня рождаемости и роста смертности, голода и т. д. … Она может разрушить сложившиеся каналы социальных отношений, социальные системы, иерархию… Если происходит нарушение порядка, символы обретают значения, отличные от обычно означаемых. Ценности теряют ценность, требуют неосуществимых целей, нормы предписывают непригодное поведение, жесты и слова обозначают нечто, отличное от прежних значений. Верования отвергаются, вера подрывается, доверие исчезает, харизма терпит крах, идолы рушатся».

Культурная травма – явление очень инерционное, оно может сохраняться и в следующем поколении и дает о себе знать, даже если положение внешне стабилизировалось. Поэтому для компенсации культурной травмы обществу требуется специальная программа реабилитации. Но ни о чем подобном в России сегодня и речи нет. Напротив, господствующее меньшинство непрерывно бередит людям раны, углубляя тем самым культурную травму.

Причины, порождающие аномию, являются социальными (а не личностными и психологическими) и носят системный характер. Воздействие на сознание и поведение людей оказывают одновременно комплексы факторов, обладающие кооперативным эффектом. Поэтому можно принять, что проявления аномии как результат взаимодействия сложных систем будут мало зависеть от структуры конкретного потрясения, перенесенного конкретной общностью.

Другими словами, радикальные социальные изменения, несущие «свой смысл», наделяются дополнительным смыслом как ответ культуры той общности, которая испытала травму. В целях анализа мы можем прибегнуть к абстракции, выделяя, например, изменения в образе жизни (социальных правах, доступе к жизненным благам и пр.) и изменения в духовной сфере (оскорбление памяти, разрушение символов и пр.), но будем иметь в виду, что обе эти сферы связаны неразрывно. Приватизация завода для многих – не просто экономическое изменение, но и духовная травма, как не сводится к экономическим потерям ограбление в темном переулке.

Поэтому мы будем описывать травмирующие социальные изменения в России и результирующие проявления аномии, не пытаясь установить корреляции между этими двумя структурами. В социологической литературе гораздо больше внимания уделяется изменениям в образе жизни, даже, скорее, в экономической, материальной стороне жизнеустройства. Здесь мы будем в какой-то мере компенсировать этот перекос собственными соображениями о травмах в духовной сфере.

Вот взгляд извне с обобщающей формулировкой. Вице-президент Международной социологической ассоциации М. Буравой пишет: «Невероятно глубокое разделение общества по имущественному положению повлекло за собой отчужденность. Разрушительной формой протеста стало пренебрежение к социальным нормам. В социальной структуре распадающегося общества возник значительный слой “отверженных” – люмпенизированных лиц, в общности которых процветают преступность, алкоголизм и наркомания».

А вот взгляд из российской глубинки (Ивановская обл.): «Депрессивная экономика, низкий уровень жизни и высокая дифференциация доходов населения сильнее всего сказываются на представителях молодежной когорты, порождая у них глубокий “разрыв между нормативными притязаниями… и средствами их реализации”, усиливая аномические тенденции и способствуя тем самым росту суицидальной активности в этой группе…

Бесконечные реформы, усиление бедности, рост безработицы, углубление социального неравенства и ослабление механизмов социального контроля неизбежно ведут к деградации трудовых и семейных ценностей, распаду нравственных норм, разрушению социальных связей и дезинтеграции общественной системы. Массовые эксклюзии рождают у людей чувство беспомощности, изоляции, пустоты, создают ощущение ненужности и бессмысленности жизни. В результате теряется идентичность, растет фрустрация, утрачиваются жизненные цели и перспективы. Все это способствует углублению депрессивных состояний, стимулирует алкоголизацию и различные формы суицидального поведения. Общество, перестающее эффективно регулировать и контролировать повседневное поведение своих членов, начинает систематически генерировать самодеструктивные интенции».

Наиболее прямо и жестко подходят к формулировке проблемы аномии социологи, изучающие девиантное и криминальное поведение. Один из таких социологов, В.В. Кривошеев, пишет: «Дезорганизация, дисфункциональность основных социальных институтов, патология социальных связей, взаимодействий в современном российском обществе, которые выражаются, в частности, в несокращающемся числе случаев девиантного и делинквентного поведения значительного количества индивидов, т. е. все то, что со времен Э. Дюркгейма определяется как аномия, фиксируется, постоянно анализируется представителями разных отраслей обществознания.

Одни… полагают, что современное аномичное состояние общества – не более чем издержки переходного периода… Другие рассматривают происходящее с позиций катастрофизма,… необратимости негативных процессов в обществе, его неотвратимой деградации.

На наш взгляд, [это] свидетельствует об определенной теоретической растерянности перед лицом крайне непростых и, безусловно, не встречавшихся прежде проблем, стоящих перед нынешним российским социумом, своего рода неготовности социального познания к сколь-нибудь полному, если уж не адекватному, их отражению».

Здесь отмечено важное состояние нынешнего обществоведения – «неготовность социального познания» к пониманию конкретного явления современной российской аномии. Это состояние надо срочно преодолевать.

В.В. Кривошеев исходит из классических представлений о причинах аномии – распаде устойчивых связей между людьми под воздействием радикального изменения жизнеустройства и ценностной матрицы общества. Он пишет: «Несколько поколений людей формировались в духе коллективизма, едва ли не с первых лет жизни воспитывались с сознанием некоего долга перед другими, всем обществом…

Ныне общество все больше воспринимается индивидами как поле битвы за сугубо личные интересы. Переход к такому атомизированному обществу и определил своеобразие его аномии».

Не углубляясь, отметим методологическую трудность нашей темы – трудность измерения аномии. Само это понятие нежесткое, все параметры явления подвержены влиянию большого числа плохо определенных факторов. Следовательно, трудно найти индикаторы, пригодные для выражения количественной меры. Легче оценить масштаб аномии в динамике, через нарастание болезненных явлений. А главное, надо грубо взвешивать смысл качественных оценок.

В общем, социологи соглашаются, что аномия охватила большие массы людей во всех слоях общества, болезнь эта глубока и обладает большой инерцией. Видимо, обострения и спады превратились в колебательный процесс – после обострения люди как будто подают друг другу сигнал, что надо притормозить (это видно, например, по частоте и грубости нарушений правил дорожного движения – они происходят волнами). Но надо отдавать себе отчет в том, что наряду с углублением аномии непрерывно происходит восстановление общественной ткани и норм.

Р. Мертон на этот счет сказал так: «Вряд ли возможно, чтобы когда-то усвоенные культурные нормы игнорировались полностью. Что бы от них ни оставалось, они непременно будут вызывать внутреннюю напряженность и конфликтность, а также известную двойственность. Явному отвержению некогда усвоенных институциональных норм будет сопутствовать скрытое сохранение их эмоциональных составляющих. Чувство вины, ощущение греха и угрызения совести свойственны состоянию неисчезающего напряжения».