Текст книги "Московское царство и Запад. Историографические очерки"

Русские сознательные и стихийные последователи Аксакова не случайно увлеклись именно в 60-х годах теориями немецких буржуазных правоведов – Г.-Ф. Пухты, Р. Иеринга, К. Ф. Эйхгорна и др. Крепостнические пережитки в России и Германии в обстановке довольно активной политической борьбы за буржуазные реформы порождала там и здесь весьма близкие по своей природе попытки противопоставить политической борьбе различные формы идеологии, якобы отстаивавшей «…интересы человеческой сущности, интересы человека вообще, человека, который не принадлежит ни к какому классу и вообще существует не в действительности, а в туманных небесах философской фантазии»[85]85
  Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Соч. 2-е изд. Т. 4. С. 452.


[Закрыть]. Схемы перечисленных немецких историков-правоведов как раз и строились на философской абстракции, ведшей исследователей к полному самоустранению от анализа социальной сущности юридических порядков прошлого.

Концепции Пухты, Иеринга и Эйхгорна послужили теоретической базой для вышедшей в 1869 г. работы Н. Л. Дювернуа об источниках права и суде в древней Руси. Дювернуа примирял теорию обычного права, толкуемого в духе немецкого идеализма, с культом государственной власти. Он утверждал, что сущность обычного права объясняется выдвинутым Пухтой тезисом – «не из действий рождаются убеждения, а из убеждений действия»[86]86
  Дювернуа Н. Источники права и суд в древней России. М., 1869. С. 5.


[Закрыть]. Такая трактовка требовала считать само обычное право продуктом абстрактно взятого человеческого разума, т. е. в конечном счете результатом государственного правотворчества[87]87
  У Пухты это правотворчество представлено в виде отражения народного мнения. Говоря, что обычное право есть убеждение всего народа, Пухта рассматривал законодателя как выразителя правового сознания народа в целом (Puchta G. F. Das Gewohnheitsrecht. Erlangen, 1828. Th. 1. S. 145). Таким образом, в государственном законодательстве Пухта видел осуществление воли не господствующих классов, а всего народа, он отождествлял законодательство с народным правосознанием. В. И. Сергеевич справедливо писал, что теория Пухты «не может быть… названа действительно исторической» (Сергеевич В. Лекции и исследования по истории русского права. СПб., 1883. С. 79). Сергеевич тонко подметил сходство концепции славянофилов с теорией Пухты: «Славянофильское воззрение на народ как на хранилище народной правды стоит в самой тесной связи с этой немецкой теорией» (Там же).


[Закрыть]. Работа Дювернуа показала возможность органического сосуществования концепций Аксакова и клерикалов типа Горбунова и др. Дювернуа возражал против выдвинутого Чичериным отождествления политических прав феодалов с частной собственностью и вслед за Аксаковым рассматривал землевладельца как княжеского наместника. Вместе с тем Дювернуа целиком поддерживал развитое Чичериным положение о том, что иммунитет – личная милость князя: «Жалованные грамоты имеют характер в высшей степени случайный и условливаются чаще всего личной милостью»[88]88
  Дювернуа Н. Указ соч. С. 262; ср. С. 263, 350.


[Закрыть]. В качестве мотивов выдачи жалованных грамот Дювернуа называл уже отмечавшиеся Милютиным и Горбуновым основания: во-первых, благочестивые цели, во-вторых, стремление «увеличить количество податных сил».

Итак, изучение жалованных грамот в период революционной ситуации имело актуальное политическое значение. Именно тогда появились первые специальные труды (Горбунова, Милютина, Аксакова), целиком или в значительной своей части посвященные жалованным грамотам. Работы, вышедшие на рубеже 60-х и 70-х годов (Дювернуа, Горчакова), уже не представляли собой систематических обзоров правового содержания жалованных грамот[89]89
  Очерки истории исторической науки в СССР. Т. II. С. 662.


[Закрыть].

Рост интереса к жалованным грамотам в годы революционной ситуации и спад его с 1862–1863 гг. находятся в связи с аналогичными явлениями в других отделах русской дипломатики. Так, 1861 г. оказался кульминационным моментом увлечения ханскими ярлыками, после которого они специально не изучались вплоть до XX в. Ханские ярлыки ярко отражали систему феодальных прав и привилегий. Но не только этим привлекали они внимание буржуазных источниковедов. Крепостное право XIX в. в какой-то мере ассоциировалось с порабощением народа иностранцами[90]90
  Русские крепостники особенно напоминали иностранных господ своим противопоставлением себя народу – одеждой, широким употреблением французского языка и др. – противопоставлением, которое усиливалось по мере того, как крепостничество приобретало (с XVIII в.) отдельные черты рабовладения. Имитация характерной особенности рабства (национального различия рабовладельца и раба, не дававшего «равенства» их даже «перед Богом») было возможно только в условиях загнивания феодального строя.


[Закрыть], поэтому исследование ханских ярлыков накануне отмены крепостного права было не менее актуальным, чем изучение жалованных или губных грамот[91]91
  Губные грамоты, как и судебные акты, впервые обратили на себя серьезное внимание в период расцвета классовой борьбы крестьянства в 40-х годах XIX в.
  В годы революционной ситуации изучались не только грамоты, дававшие пример организации борьбы с «разбойниками» (губные), но и устанавливавшие обычные отношения власти и населения (уставные наместничьи), что крайне интересовало буржуазных правоведов в связи с намечавшимися в результате отмены крепостного права переменами в сторону усиления функций государственной власти на местах (см. Очерки истории исторической науки. Т. II. С. 664).


[Закрыть]. А. А. Бобровников, издавший свою работу в 1861 г., связал вопрос о ярлыках с вопросом о так называемых монгольских подписях на русских актах. Он пришел к выводу, что эти подписи были сделаны не монгольскими чиновниками, а митрополичьими дьяками. С установлением этого факта, заключал Бобровников, «падает и вся теория о контроле ханских чиновников над нашими внутренними и частными делами»[92]92
  Бобровников А. А. О монгольских подписях на русских актах (письмо к В. В. Вельяминову-Зернову) // Изв. имп. Археологического общества. СПб., 1861. Т. III. С. 24.


[Закрыть].

Категорический вывод Бобровникова относительно свободы России от татарского ига явно перекликался с заявлениями Аксакова о свободе крестьян от крепостного права в древней Руси. Буржуазная историография периода революционной ситуации упорно искала свободу в прошлом, чтобы обосновать необходимость освобождения в настоящем. Сходные тенденции проявились и в дипломатике частных актов[93]93
  Очерки истории исторической науки в СССР. Т. II. С. 665–667.


[Закрыть]. Н.В. Калачов, публикуя и анализируя четыре порядных грамоты конца XVII в., стремился, подобно Аксакову, обосновать мысль о существовании известной свободы крестьян[94]94
  Там же. С. 666.


[Закрыть]. После реформы изучение частных актов надолго заглохло (до 90-х годов XIX в.).

Подготовка реформы повлияла и на понимание национального аспекта проблемы происхождения иммунитета. Возникла трактовка иммунитета как обычая, привнесенного из-за границы (Милютин, Горбунов). Годы революционной ситуации характеризуются расширением кругозора русской историографии. Поиски новых путей развития страны заставляли серьезно оглянуться на историю и пример других государств. С правдоподобными теориями естественно-исторической школы, доказывавшей самобытное происхождение русских институтов, было в основном покончено. Реформа развеяла в какой-то мере представление об исключительно самобытном пути развития России. Стали отыскивать все с большей и большей тщательностью общие моменты истории западных стран и Руси. В связи с увлечением иностранной историей, иностранными источниками и попытками рассмотреть судьбу России в свете мировой истории появилось новое преувеличение роли переводных византийских и западных сочинений, а также иностранных обычаев на Руси[95]95
  Там же. С 585–586.


[Закрыть]. Это отрицательно сказалось на трактовке происхождения иммунитета, однако имело и некоторое положительное значение: русский иммунитет был, наконец, назван словом «иммунитет» (в работах 1869–1871 гг. – Н. Дювернуа[96]96
  Дювернуа Я. Указ. соч. С. 261.


[Закрыть] и М. Горчакова[97]97
  М. Горчаков глухо заметил, что по ханским ярлыкам митрополиты приобретали «jus immunitatis», т. е. право иммунитета (Горчаков М. Указ. соч. С. 250).


[Закрыть]) и данным определением ставился в ряд аналогичных явлений, известных истории других стран.

Интересен развивавшийся в конце 50-60-х годов тезис об исключительном, случайном характере выдачи жалованных грамот и обусловленности ее лишь милостью князей. Здесь был совершенно искажен подлинный смысл выдачи жалованных грамот. Вместе с тем из рассматриваемого тезиса мог быть сделан один правильный вывод: жалованные грамоты играли политическую роль, устанавливая определенные отношения между правительством и влиятельными феодалами. Конечно, еще Неволин расценивал выдачу жалованных грамот как ограничительную политику княжеских правительств. Однако у него была намечена лишь самая общая причина предоставления иммунитетных актов. В историографии же изучаемого периода предполагались априори каждый раз особые причины выдачи жалованных грамот, хотя понимались они крайне идеалистически и на деле совершенно не исследовались, оставаясь тоже общей фразой.

Подспудное угадывание более конкретного политического значения жалованных грамот связано с общей перестройкой русского источниковедения в годы революционной ситуации. Преувеличение роли государственной власти породило большее внимание к ее политике, чаще стали говорить о политических причинах возникновения отдельных памятников. Это особенно заметно обнаружилось в историографии летописей. Если в 50-х годах И. И. Срезневский и М. И. Сухомлинов считали, что летописи создавались просто из потребности помнить, ради чистой истины, то уже Н. И. Костомаров в 1862 г. подчеркивал политические мотивы составления летописей[98]98
  Очерки истории исторической науки в СССР. Т. II. С. 576–577.


[Закрыть].

Коснемся, наконец, методики изучения жалованных грамот в конце 50-х – начале 70-х годов. Наряду с обычным иллюстративным методом, проявившимся в трудах Аксакова, Дювернуа, Горчакова, в источниковедение жалованных грамот проник метод «сводных текстов», который был основан в 40-х годах XIX в.[99]99
  Калачов Н. Предварительные юридические сведения для полного объяснения Русской Правды. М., 1846; Ерлыков В. Сличенный текст всех доселе напечатанных губных грамот XVI и XVII века. М., 1846.


[Закрыть], а затем получил широкое распространение, повлияв на источниковедение не только юридических[100]100
  Высоцкий Ф. Уставные, судные и губные грамоты. СПб., i860; Загоскин Я. Уставные грамоты XIV–XVI вв., определяющие порядок местного правительственного управления. Казань, 1875. Вып. I; Казань, 1876. Вып. II; Шумаков С. А. Губные и земские грамоты Московского государства, М., 1895; Сомов Л. Опыт систематического изложения материала уставных грамот, определяющих порядок местного правительственного управления в Московском государстве: Работа из семинария проф. М. В. Довнар-Запольского. Киев; Пг., 1914; Сводный текст крестьянских порядных XVI века / сост. слушательницами С.-Петербургских Высших женских курсов. СПб., 1910.


[Закрыть], но и литературных[101]101
  Сводная летопись, составленная по всем изданным спискам летописи Л. И. Лейбовичем. СПб., 1876. Вып. I: Повесть временных лет; ср. также условное разделение сочинений митрополита Даниила на искусственные группы в книге В. Жмакина (Жмакин В. Митрополит Даниил и его сочинения. М., 1881).


[Закрыть] памятников. Сводные нормы иммунитета выводились в специальных трудах, посвященных жалованным грамотам (Милютин, Горбунов).

Сводные тексты представляли собой определенный, усовершенствованный тип иллюстративности в источниковедении. Они давали обобщение юридических норм, но обобщали статьи разновременных памятников, не показывая их развития. Подобные приемы анализа источников – типичная черта буржуазной историографии.

Критикуя одного из наиболее видных представителей немецкой исторической школы – Г. Маурера, Энгельс указывал на «остатки» у него «юридической узости, которая мешает ему всякий раз, когда дело идет о понимании развития»[102]102
  Энгельс Ф. Письмо к К. Марксу от 15 декабря 1882 г. // Энгельс Ф. Крестьянская война в Германии. М., 1952. С. 147.


[Закрыть]. Отмеченная Энгельсом «привычка» Маурера «приводить доказательства и примеры из всех эпох рядом и вперемежку»[103]103
  Там же.


[Закрыть]характеризует подавляющую массу буржуазных историков XIX в. Юридическая школа, развивавшаяся очень интенсивно в середине XIX в., была большим шагом вперед по сравнению с чисто описательными направлениями и их внешней противоположностью – «скептической» школой. Юридическая школа занималась по мере своих сил и возможностей установлением основной сути источников, отделением главного от неглавного, стремилась выяснить типичное. В то же время она не могла действительно научно раскрыть проблему типичного в источнике, так как не учитывала необходимости конкретно-исторического исследования исторических памятников и подчас обобщала явления, характерные для нескольких веков, выводя тем самым не существовавшие в действительности средние нормы.

Сводные тексты были схемой, которая помогала четче представить себе характер юридических норм, заключенных в грамотах, однако в ней вполне конкретные и разновременные акты заменялись голой абстракцией, фикцией никогда не существовавшего документа. Сводные тексты имели свое оправдание и некоторое положительное значение в моменты их возникновения, но вместе с тем, возведенные юридической школой в догму, они тормозили дальнейшее исследование актов с конкретно-исторических позиций.

70-е годы XIX в. отмечены спадом интереса к актовому источниковедению вообще и к жалованным грамотам в частности. После крестьянской реформы во всех отделах актового источниковедения, за исключением дипломатики уставных грамот, наблюдалось затишье. Издание жалованных грамот также почти заглохло[104]104
  Они печатались лишь в некоторых описаниях монастырей. Более заметные публикации: РИБ. СПб., 1875. Т. II; Сборник Хилкова. СПб., 1879.


[Закрыть]. Слабое внимание к жалованным грамотам в 70-х годах объясняется тем, что исследования конца 50-х – 60-х годов в основном выполнили те актуальные научные и политические задачи, которые стояли перед буржуазной историографией жалованных грамот в связи с отменой крепостного права и другими буржуазными реформами. Еще в начале 80-х годов Д.М. Мейчик писал: «Содержание жалованных грамот и общее значение их в хозяйственно-правовом быту древней Руси выяснены так полно, что в этом отношении едва ли остается чего-нибудь желать…»[105]105
  Мейчик Д. М. Грамоты XIV и XV вв. Московского архива Министерства юстиции. М., 1883. С. 5.


[Закрыть]. Он же выражал господствующую точку зрения, разделяя нигилистическое мнение Горбунова о бесполезности дальнейшей публикации жалованных грамот[106]106
  Там же. С. 4: «Горбунов имел полное право сказать, что от дальнейшего печатания жалованных грамот нельзя ожидать каких-либо существенных дополнений к тому, что известно было из напечатанных до того образцов».


[Закрыть].

Тем не менее, новые проблемы, назревшие в ходе развития русской исторической мысли к 80-м годам, потребовали продолжить исследование жалованных грамот. В первой половине 80-х годов участилась их публикация[107]107
  Княжеские и царские грамоты Ярославской губернии. М., 1881; АЮБ. СПб., 1884. Т. III; Токмаков И. Ф. Историко-статистическое описание города Киржача. М., 1884, и др.


[Закрыть]. Вторая половина 80-х годов прошла под знаком почти полного отсутствия новых публикаций жалованных грамот. Возможно, это стоит в связи с крайней правительственной реакцией, открыто проявившейся в середине 80-х годов XIX в. В 1885 г. власти отпраздновали столетний юбилей екатерининской жалованной грамоты дворянству, после чего для правительства стало нежелательным появление в печати старинных жалованных грамот, которые в свете историографии середины XIX в. (особенно славянофильской) легко можно было истолковать как документы, дающие всякие льготы и свободы представителям разных сословий, в том числе крестьянам[108]108
  И. И. Дитятин, посвятивший в 1885 г. специальную статью «жалованным грамотам» 1785 г., поставил вопрос о причинах празднования их столетнего юбилея (Дитятин И. И. К истории «жалованных грамот» дворянству и городам 1785 года // Дитятин И. И. Статьи по истории русского права. СПб., 1895. С. 49–53). Он подчеркнул, что в дворянской среде получила широкое распространение новая тяга к сословности. «И.С. Аксаков… – писал Дитятин, – проектирует теперь выделение дворянства в особое сословие, опираясь на „идеалы чести“, свойственные дворянству…». «Какой „идеал чести“, – восклицает далее автор, – может быть выше идеала общего блага? Неужели у дворян нет ничего общего с остальными классами населения? Неужели их идеал ничего общего не имеет с идеалами всех?» Весьма показательна мысль Дитятина о том, что «если, наконец, этот особый идеал есть, то не следует его так ревниво монополизировать, нужно делать его, по возможности, общим идеалом, внести его туда, откуда, века назад, дворянство было выделено…» (Там же. С. 104). Полемика И. И. Дитятина с И. С. Аксаковым отражает борьбу буржуазной идеологии с дворянской. Как видим, логика именно буржуазного социолога
  вела к противопоставлению жалованной грамоте 1785 г. более древних жалованных грамот разным сословиям.


[Закрыть]. В условиях нового усиления внеэкономического принуждения и возврата к пережиткам барщины такая трактовка противоречила бы интересам реакционных помещиков. Не случайно в провинциальной прессе (губернских и епархиальных ведомостях), где задавали тон местные землевладельцы и зависевшие от них церковники, жалованные грамоты почти совсем не печатались не только в 80-х, но уже и в 70-х годах XIX в.

На источниковедение жалованных грамот в 80-х годах решающее влияние оказали два обстоятельства: во-первых, возникновение экономического направления в русской буржуазной историографии, во-вторых, новое усиление крепостничества в деревне. Экономическое направление, обусловленное дальнейшим ростом капиталистических отношений в стране, было шагом вперед в развитии буржуазной науки, хотя и это течение не давало материалистического объяснения истории. Новым в подходе представителей экономического направления к историческому процессу являлось стремление выяснить объективные закономерности, отличные от таких общих и в значительной мере внешних факторов, как географическая среда и правотворчество государства. Экономическое направление было далеко от рассмотрения производственных отношений в качестве основы экономической жизни общества. «Экономизм» этого течения заключался лишь в интересе к проблемам товарного обращения[109]109
  См. например: Ключевский В. Русский рубль XVI–XVIII вв. в его отношении к нынешнему. М., 1884.


[Закрыть] и к юридическому статусу различных форм частной собственности в средневековой Руси[110]110
  См. Чечулин Н.Д. Города Московского государства в XVI в. СПб., 1889; Никитский А. И. Заметки об издании новгородских писцовых книг // ЖМНП. 1880. Ч. 212, декабрь. В 80-х годах Никитский изучал хозяйственную жизнь Великого Новгорода (Никитский А. И. История экономического быта Великого Новгорода // Чтения ОИДР. 1898. Кн. I, раздел IV. С. 1–228 (посмертное издание)).


[Закрыть].

Усиление крепостнических пережитков в сельском хозяйстве определило новую постановку вопроса о том, может ли государство просто уничтожить феодальные права, а, следовательно, оно ли было источником этих прав, не кроются ли они в более объективных факторах. Таким образом, оба отмеченных момента подготовили почву для пересмотра проблемы жалованных грамот в плане поисков объективных причин их выдачи. Уже В. О. Ключевский, рассматривая феодальные привилегии как результат передачи вотчиннику князем части правительственных функций, особо отмечал при этом роль земельной собственности: «…землевладение все более становилось главным экономическим средством обеспечения их (духовенства и военно-служилого класса – С. К.) общественного положения. Привилегии, бывшие последствием их господствующего положения в обществе, теперь также переносились на эту экономическую основу»[111]111
  Ключевский В. Боярская дума древней Руси. М., 1882. С. 121–122.


[Закрыть]. Ключевский, однако, не понимал, что именно феодальная земельная собственность порождает те порядки, которые выступают потом в виде привилегий.

Для Ключевского характерна модернизация феодальных отношений удельного времени. Он мыслил их по существу как разновидность отношений буржуазного общества. Так, Ключевский считал, что удельный князь – это не политический правитель, а хозяин: отношения между ним, с одной стороны, черными крестьянами, вольными слугами и боярами – с другой, строятся на основе частного договора[112]112
  Ключевский В. О. История сословий в России. М. 1886. С. 71–75.


[Закрыть]. Качественного различия в положении крестьян как эксплуатируемого класса, бояр и вольных слуг как класса эксплуататорского для Ключевского не существовало. Бояре и вольные слуги в его концепции – арендаторы земли у князя, отсюда и иммунитет – результат аренды: «…преимущества, которыми они пользовались, были не столько политическими или гражданскими правами, сколько хозяйственными выгодами, которыми князь вознаграждал их за оказываемые ему услуги»[113]113
  Там же. С. 82–83.


[Закрыть].

Таким образом, близость Ключевского к Чичерину состоит в признании иммунитета частным правом. Но, если у Чичерина иммунитет – лишь милость князя, имеющая, к тому же, не «хозяйственное», а чисто фискальное значение, то у Ключевского он – следствие определенного хозяйственного договора между князем и частным собственником. Модернизация феодального строя пошла здесь гораздо дальше. Ключевский правильно уловил элемент договорных отношений в практике выдачи иммунитетных грамот, но этот элемент он трактовал в свете представлений о буржуазном хозяйственном укладе, искажая тем самым сущность взаимоотношений между феодалом и феодальным государством.

Поиски объективных причин выдачи жалованных грамот наблюдаются и в монографии Н. Ланге, изданной в 1882 г., когда под воздействием роста крестьянского движения правительство делало видимость попыток облегчить положение крестьян (подготовка отмены выкупных платежей и подушной подати), но в то же время исподволь начинало поход против реформ 60-х – 70-х годов, Н. Ланге как представитель того либерального общества, которое, выражаясь словами В. И. Ленина, легко давало себя «дурачить» кабинету графа Игнатьева, отразил в своей книге обе господствующие тенденции. С одной стороны, он сочувственно говорил о тяжелом положении крестьян в XIV–XVI вв. и «ярме» лежавших на них податей и повинностей[114]114
  Ланге Н. Древние русские смесные или вобчие суды. М.,1882. С. 11–16.


[Закрыть]. С другой – Ланге явно идеализировал смесные суды в качестве формы суда «скорого и правого»[115]115
  «Самое судоговорение было необыкновенно логично и просто, без всякого излишнего многословия и многописания» (Ланге Я. Указ. соч. С. 228).


[Закрыть].

Ланге не являлся поклонником вотчинного суда. Он утверждал, что вотчинное тягло и вотчинный суд были не лучше, «если не хуже», государственных[116]116
  Ланге Я. Указ. соч. С. 21, 23.


[Закрыть]. В то же время, в отличие от либералов 60-х – 70-х годов, идеализировавших земские и губные органы, считая их известным образцом выборных учреждений, Ланге весьма скептически расценивал результаты губной реформы, отрицал ее эффективность[117]117
  Там же. С. 18.


[Закрыть]. Вообще своим противопоставлением древних смесных судов современным ему порядкам[118]118
  «…Наша старина не знала нескольких решений и приговоров по одному и тому же делу, так называемых неокончательных, которые бы отменялись или изменялись высшими судебными инстанциями… Решение и приговоры произносились по каждому делу только один раз и действительно имели непоколебимую силу закона… при смесных судах требовалось, чтобы решение постановлялось единогласно, а не по большинству голосов, хотя бы смесных судей и было более двух» (Ланге Я. Указ. соч. С. 229). Ланге ошибается, считая, что на Руси не было «пересуда».


[Закрыть] автор ратовал за компромисс вотчинной власти с государственной, а выборные учреждения уже не признавал действенным средством борьбы с «разбоями». Буржуазные либералы 80-х годов, напуганные размахом народного движения, фактически сами намекали на необходимость контрреформ. Установление института смесного суда Ланге считал выходом из тяжелого юридического положения, существовавшего в древней Руси XIV–XVI вв. Самую выдачу жалованных грамот Ланге рассматривал с тех же позиций, объясняя ее общим тяжелым финансовым и судебным положением крестьян: «С одной стороны, обременение народа пошлинами и повинностями… с другой – недовольство судом наместников, волостелей и их тиунов, постоянно давали владельцам населенных имений благовидный повод просить князей об освобождении их крестьян от тягостных поборов, о даровании им, владельцам, права самостоятельного суда в своих вотчинах. Такие просьбы не только уважались, но нередко владельческие крестьяне освобождались даже от платежа княжеской дани на урочное число лет. Вообще стремление обособиться, получить льготу от общего суда, было повсеместным в рассматриваемое нами время и составляло естественное следствие господствовавших тогда неурядиц и бесправия»[119]119
  Ланге Я. Указ. соч. С. 21


[Закрыть].

Ланге явился, таким образом, одним из основателей «челобитной» теории происхождения жалованных грамот[120]120
  Сходные взгляды развивал и писавший в это же время И. И. Дитятин, который рассматривал жалованные грамоты только как ответ царя на просьбу, «челобитье» {Дитятин И. И. Роль челобитий и земских соборов в управлении Московского государства // Дитятин И. И. Статьи по истории русского права. С. 277).


[Закрыть]. Новизна и преимущества концепции Ланге заключались в следующем: во-первых, автор искал общие экономические предпосылки выдачи жалованных грамот; во-вторых, он учитывал тяжелое положение крестьян и заинтересованность феодалов в более широких формах их эксплуатации; в-третьих, он не считал жалованные грамоты в целом действенным средством улучшения жизни самих крестьян, так как отмечал обременительность внутривотчинного суда и тягла (идеализация смесных судов строилась на том, что они не были исключительно вотчинными). Вместе тем, идеалистические концепции и метафизический метод исследований конца 50-х – 60-х годов получили в схеме Ланге новые теоретические подкрепления. За «общей» картиной юридического быта автор не видел неравномерностей экономического развития разных частей России, поэтому существование уделов казалось ему поверхностным явлением, а все различия в жалованных грамотах разных мест и разного времени характеризовались им как несущественные[121]121
  Ланге Н. Указ. соч. С. 4, 8.


[Закрыть]. Отсюда у него тенденция рассматривать жалованные грамоты метафизически, не исследуя диалектику их содержания.

Внешним показателям метафизического подхода Ланге к жалованным грамотам было широкое использование в его книге метода сводных текстов[122]122
  Там же. С. 181–195 и др.


[Закрыть]. Идеалистически изображалась в этой схеме и роль государства, которое якобы пассивно, совершенно автоматически выдавало жалованные грамоты в ответ на просьбы челобитчиков. Государство теряло в такой интерпретации характер надстройки, активно относящейся к своему базису, представлялось не политической организацией, а бесстрастным распределителем льгот, вполне равнодушным к вопросу о том, кому оно их дает. Политическое значение жалованных грамот как документов, исходивших от лица государства, сводилось к нулю[123]123
  Этому противоречил уже конкретный разбор автором нескольких жалованных грамот на одни и те же владения, из которого становилась ясной ограничительная (т. е. активная) роль новых жалованных грамот (Ланге Я. Указ. соч. С. 66–68,92 и др.).


[Закрыть]. Считая государство пассивным распределителем льгот, Ланге хотел показать, что жалованные грамоты создавали привилегии вотчинников в какой-то степени независимо от воли самого государства, в силу общей необходимости. Однако при этом основной тезис буржуазной историографии середины XIX в., провозглашавший жалованные грамоты и их составителя – государство – творцами феодальных привилегий, оставался в неприкосновенности.

Отрицание политического значения жалованных грамот связано с чисто буржуазным пониманием роли государства, которое в представлении буржуазных идеологов должно было только защищать интересы частных «организаторов хозяйства» и держаться принципа невмешательства в хозяйственные дела, пока речь не заходила о подавлении классовой борьбы трудящихся.

В трактовке жалованных грамот к Ланге был близок историк-правовед В. И. Сергеевич. Подобно Ланге и Дитятину, он преувеличивал значение челобитий как двигателей законодательной мысли[124]124
  Сергеевич В. Лекции и исследования по истории русского права. СПб., 1883. С. 597–598.


[Закрыть] и в то же время гиперболизировал диктаторские возможности централизованного государства XV–XVII вв.[125]125
  Там же. С. 57–58.


[Закрыть] Жалованные грамоты Сергеевич считал источником льгот и привилегий[126]126
  Там же. С. 169, 484, 6οι. В одном месте Сергеевич, правда, отметил: «Вотчинникам принадлежало право сбора мостовых пошлин в пределах их владений. Это право возникало иногда на основании жалованных грамот, а иногда в силу обычая, без всяких грамот» (Там же. С. 948). Однако приведенное замечание Сергеевича о мостовых пошлинах нисколько не меняло его общей концепции.


[Закрыть]. Вслед за Ланге Сергеевич говорил о всеобщем порядке предоставления судебных привилегий разным лицам. «Думаем так потому, – писал он, – что в числе пожалованных встречаются Ивашки и Федьки. Можно ли допустить, что большие люди, имена которых писались с «вичем», имели менее прав и привилегий, чем эти Ивашки, жалованные грамоты которых случайно сохранились до наших дней»[127]127
  Сергеевич В. Русские юридические древности. СПб., 1890. Т. I. С. 30.


[Закрыть].

Сергеевич впервые в русской историографии выдвинул предположение, что право вотчинного суда не было уничтожено (до отмены крепостного права): «… С прикреплением крестьян оно вошло в состав крепостного права»[128]128
  Там же. С. 331.


[Закрыть]. Таким образом, Сергеевич верно угадал присущность иммунитета феодальному землевладению в общем порядке, однако он отводил жалованным грамотам и государственной власти роль создателей этого порядка. Как и в схеме Ланге, у Сергеевича жалованные грамоты приобретали значение механических фиксаторов вновь возникавших привилегий и служили только этой цели, ибо без грамоты, по Сергеевичу, нет и привилегий[129]129
  «…привилегии вольных слуг возникают каждый раз в силу особой жалованной грамоты…» (Там же).


[Закрыть]. Преувеличивая «экономическую» роль жалованной грамоты, наделяя ее законодательной функцией творца иммунитета, автор крайне снижал значение действительных экономических закономерностей развития феодального общества, ибо иммунитет существовал и независимо от грамот, в силу самой структуры феодальной формы собственности на землю. Гиперболизация «экономической» роли жалованных грамот сочеталась у Сергеевича с полным игнорированием их политической роли. Однако при отрицании политического значения жалованных грамот становилось теоретически необъяснимым то обстоятельство, что сохранились жалованные грамоты отнюдь не всем землевладельцам и отнюдь не на все земельные участки. Выход из этого положения оказался очень простым и внешне бесспорным: сохранившиеся жалованные грамоты были объявлены лишь случайным остатком того огромного их общего количества, которое до нас не дошло. Такая постановка вопроса заранее дискредитировала всякие попытки и самую идею конкретно-исторического исследования жалованных грамот.

Помимо концепций Ланге и Сергеевича, в 80-х годах XIX в., особенно во второй половине десятилетия, не без влияния усилившейся реакции, возникли теории, объяснявшие появление иммунитетных грамот только интересами и волей государства. Подробное освещение проблема жалованных грамот получила в работе Д. М. Мейчика. Автор изучил многие разновидности актовых источников XIV–XV вв. и представил известный итог развития метафизической буржуазной дипломатики 40-х – начала 80-х годов XIX в. Мейчик считал свою работу политически актуальной. Например, при постановке вопроса о родовом выкупе, он, намекая на отмену выкупных платежей и другие мероприятия, указывал: «В наше время, когда предстоит преобразование всего гражданского кодекса, подобные изыскания особенно полезны»[130]130
  Мейчик Д. М. Указ. соч. С. V.


[Закрыть]. Вместе с тем, в обстановке реакции автор боялся быть обвиненным в увлечении экономическими теориями. После замечания насчет причин предоставления жалованных грамот Мейчик писал: «…Жестоко ошибется тот, кто подумает, что они (предположения Мейчика. – С. К.) были результатом каких-нибудь предвзятых экономических теорий»[131]131
  Там же. С. VIII.


[Закрыть]. С Ланге и Сергеевичем Мейчика роднило признание государства источником льгот и привилегий, поиски «объективных» мотивов выдачи жалованных грамот, игнорирование их политической роли. Но в отличие от Ланге, который усматривал общую первопричину появления жалованных грамот в хозяйственных и юридических неурядицах, Мейчик под впечатлением финансовых трудностей в стране и новой финансовой политики 80-х годов, объявившей сбор налогов и пошлин превыше всего, свел проблему происхождения жалованных грамот к вопросу о фискальных интересах княжеских правительств.

Усиливая один из тезисов Горбунова и Дювернуа, взятый ими в модифицированной форме у Соловьева, Мейчик объяснял происхождение жалованных грамот желанием правительства заселить пустующие земли и превратить их в «цветущие луга и поля», с тем, чтобы с них можно было собирать казенные доходы[132]132
  Там же. С. VII, VIII.


[Закрыть]. Автор крайне гиперболизировал возможности правительства. В его толковании жалованные грамоты – не документы, фиксирующие какие-то реальные или в силу определенных условий неизбежные отношения господства и подчинения, а документы, создающие известный юридический статус, который прекращается сразу после потери жалованной грамотой значения действующего юридического акта[133]133
  Там же. С. 9, 18. Ср. сходную точку зрения М. И. Горчакова (Горнаков М. Указ. соч. С. 252).


[Закрыть].

Отличие концепции Мейчика от предшествующих заключалось лишь в том, что этот юридический статус он считал выгодным не грамотчику, а княжеской казне, и видел «мало льготного в так называемых освободительных грамотах»[134]134
  Там же. С. 6.


[Закрыть]. Будучи не в состоянии понять экономические основания юридической силы жалованных грамот, Мейчик преувеличивал масштабы нарушения и прекращения их действия меняющимися княжескими правительствами. В своих попытках вскрыть корень «слабой исполнительной силы» жалованных грамот Мейчик встал на позиции отрицания их политической роли. Он не называл персонально представителей противоположной точки зрения, но вероятно, имел в виду главным образом Неволина. Автор считал несостоятельным стремление связать выдачу жалованных грамот с «дальновидными политическими расчетами московских князей», с «желанием их поставить поземельную собственность в более тесную зависимость от верховной власти, подчинившей вотчинников своему непосредственному суду»[135]135
  Там же. С. 18.


[Закрыть].

По поводу подобной трактовки Мейчик высказал три критических замечания. Первое: «…На место объективных причин» ставятся «сознательные субъективные цели»[136]136
  Там же.


[Закрыть]. Это типичное проявление вульгарного экономизма, который громкими фразами относительно объективных причин пытался опровергнуть невыгодный для буржуазии вывод о том, что политика есть в конечном счете отражение объективных экономических закономерностей развития общества. Второе: «…Непосредственное участие князей в суде, особенно по делам поземельным, составляло общее правило в XIV и XV вв., и с этой стороны освобождение вотчинников от местной подсудности не могло быть, с одной стороны, льготою, а с другой – средством централизации…»[137]137
  Там же. С. 19.


[Закрыть]. Мейчик здесь сконцентрировал внимание на личном иммунитете вотчинников, т. е. вопросе второстепенном по сравнению с главным содержанием иммунитета – взаимоотношениями между феодалом и эксплуатируемым населением сеньории. О них у Мейчика ничего не сказано, хотя именно в этой сфере яснее всего обнаруживала себя централизаторская политика князей, ограничивавших объем сеньориальной юстиции и др. Третье: «…Если бы князья предоставлением временных или бессрочных льгот вотчинникам преследовали какие-либо политические цели, то это не могло бы долго укрыться от внимания современного общества, которое и перестало бы домогаться их. В действительности же видим противное»[138]138
  Там же.


[Закрыть]. Приведенное соображение Мейчика основано на его преувеличении указного, директивного характера жалованных грамот. Автор не сумел разглядеть элемент договора между жалователем и грамотчиком, форму политического союза.

Считая, что в жалованных грамотах государство добивалось только своих казенных целей, Мейчик по-существу отрицал классовый характер жалованных грамот, заинтересованность феодала в получении грамоты, которая, во-первых, укрепляла его земельно-собственнические права, во-вторых, санкционировала систему феодальной эксплуатации, в-третьих, определенной комбинацией вотчинных и государственных судебно-административных прав давала каждый раз наиболее подходящую для конкретного места и времени гарантию удержания эксплуатируемого большинства в узде. С точки зрения чистой логики как раз концепция Мейчика могла навести на размышления о том, что вотчинникам не имело смысла «домогаться» выдачи грамот, ибо последние, по теории Мейчика, «обогащали» княжескую казну, грамотчики же никаких особых выгод не получали.

После своих критических замечаний Мейчик сделал следующий вывод: «Все это заставляет нас искать ответа на поставленный вопрос (о «слабой исполнительной силе» жалованных грамот. – С. К.) не в политических, а в юридических воззрениях древнерусского общества»[139]139
  Там же.


[Закрыть]. Автор указывал на отчуждаемость земельной собственности в древней Руси и в этом усматривал источник слабости «исполнительной силы» жалованных грамот. Он рассуждал так: правительство не хотело, чтобы вместе с отчуждением земли отчуждались и казенные доходы, которые не брались с нее по жалованной грамоте; поэтому оно было заинтересовано в непрочности юридической силы жалованной грамоты и завело такие порядки, при которых грамота быстро теряла свое значение (неподтверждение новым князем, пересмотр и ограничение и т. д.)[140]140
  Там же. С. 3–9,19.


[Закрыть]. Мейчик искусственно противопоставлял феодальную земельную собственность, как отчуждаемое имущество, феодальному иммунитету, как комплексу прав, отделяемых от этой собственности и могущих по воле князей исчезнуть при передаче земли из одних рук в другие или при неподтверждении жалованной грамоты. Трактовка Мейчика являлась естественным следствием отрыва иммунитета от землевладения. Она отражала непонимание автором того факта, что иммунитет есть атрибут феодальной собственности на землю.

Ценной особенностью работы Мейчика была попытка углубить приемы источниковедческого анализа формы жалованных грамот. Разбор формуляра в его сочинении тесно связан с классификацией жалованных грамот. Классификационная схема Мейчика уже подверглась обстоятельной критике в монографии Л. В. Черепнина, который подчеркнул ее большее удобство и простоту по сравнению со схемой Горбунова, но вместе с тем справедливо отметил, что классификация Мейчика, как и Горбунова, носит формальный харатер[141]141
  Черепнин Л. В. Указ. соч. С. 99–100.


[Закрыть] (чистый тип: грамоты на земли, воды и угодья, заповедные, несудимые и обельные; смешанный тип: обельно-несудимые, данные в соединении с какими-либо льготами)[142]142
  Мейчик Д. М. Указ. соч. С. 12–17.


[Закрыть]. Интересен опыт изучения Мейчиком формуляра обельно-несудимых грамот. Автор различал полную и краткую редакции актов этой разновидности, но не объяснял происхождения разницы в редакциях[143]143
  Ничего не дает его замечание о том, то «краткость обусловливалась опущением частностей» (Там же. С. 16.)


[Закрыть]. Новым способом анализа иммунитетных грамот было предложенное в работе Мейчика деление их формуляра на существенные и несущественные части[144]144
  Там же. С. 8–9.


[Закрыть], однако это деление не могло не отличаться субъективизмом.