Текст книги "Запрещенная Таня"

Запрещенная Таня
Сергей Комяков

Столетию большевизма. Опыт некролога

© Сергей Комяков, 2017

ISBN 978-5-4485-9972-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Москва двухтысячных уже не поражала. Осталась в прошлом вакумно-стеклянная жизнь восьмидесятых и разухабистое существование девяностых, все устоялось, устаканилось, определилось и застыло. Осторожно ступая по первым проталинам, Таня выбирала путь. Так бы выбирать путь и в жизни. Давно никто не мог понять, как идти по этой легкой и летящей жизни. И куда все это может завести. И не все родственники одобряли выбор Тани. Казалось, что в простом новом мире можно жить хорошо, если жить просто. Но всех на семейном совете убедил дед, выкрикнувший во всю силу легких изъеденных третьей степенью рака:

– Жопой ей, что ли идти торговать!

Неприличное, Таня сказала бы, непубличное слово, впервые услышанное от деда, решило судьбу семейного совета. Родители согласились, что Таня может какое-то время потратить и на такое не очень нужное для нормальной жизни как русская литература.

И вот сейчас, – скачек через лужу, – филфак престижного вуза. Потом, – выбор пути между большой и малой лужами, – потом. Потом.

Раньше люди жили, влюблялись, сочиняли. А сейчас Танюша перепрыгнула через лужу и вышла на чистую плитку. Сегодня нельзя было опоздать – решалась судьба ее диплома, что должно позволяло дать ответ родителям и себе, ну а деду он был уже не нужен.

Руководил ее дипломом Сергей Васильевич, милый пожилой человек. После путинских майских указов ему добавили часов, и он больше времени проводил в универе, маясь со студентами. Это сократило его репетирство и сделало рассеянным. Шептались, что падение денежных доходов уже раздражает четвертую супругу Сергея Васильевича, и он начал подыскивать пятую.

– Вы ведь не случайно взяли для дипломной творчество Бертольц? – настороженно спросил Сергей Васильевич.

Танюша кивнула. Половина ее курса взяла темой дипломной стихи Ахматовой, а другая Цветаевой. Первые были уверенными в себе начинающими клушами, которые хотели прожит долгую, дольше чем ипотечный кредит, жизнь. Вторые были готовы разорвать жизнь грубыми слесарными ножницами, и вяло прострадать несколько десятилетий. Танюша не хотела быть ни с первыми, ни со вторыми. Правда, ее выбор был связан только с общим с Бертольц именем. Когда пришел черед обозначить тему диплома, она посмотрела справочник писателей СССР и выбрала Татьяну Бертольц. Танюша знала, что Бертольц писала неплохие стихи, немного страдала, терпела, но не была, ни официозной поэтессой, ни Мандельштамом в юбке. Не было в ней ни пафоса мученичества, ни проклятия прославления в школьных учебниках. Такой персонаж вполне подходил Танюше, которая давно не хотела выделяться. И такой поэт как Бертольц подходил вполне. Он был ей даже нужен. Почему-то Танюше казалось, что в жизни Бертольц было много развилок, один список ее мужей чего стоил. Это могло помочь и милой московской студентке, которой уже скоро надо было определиться с жизнью и судьбой.

Сергей Васильевич, привязанный ко времени консультации посмотрел на Танюшу и поправил очки:

– Ваш выбор не может быть случайным. Все в какой-то мере осознано. Вот вас привлекала Бертольц, а многие хотят отмучиться и хватают самое простое и самое горячее. Они и проигрывают. Чем больше людей в очереди, тем тяжелее пройти. Если у нас по двадцать дипломов по Ахматовой и по Мандельштаму, то представьте, как тяжело приходиться найти что-то новое. Ну, хоть на полстранички. А вы решились на незначительного поэта. Сравнительно незначительного, конечно. Поэтому, я предполагаю, что у вас для этого есть некий тайный смысл. Но я сразу предупреждаю вас – если вам хочется действительно что-то понять, о надо отойти от стереотипа. И чем вы дальше от него отойдете, то тем дальше пройдете. Так сказать. Больше поймете. И больше для себя извлечете.

Таня кивнула. Она совсем не понимала, про что говорит Сергей Васильевич, но выглядит все убедительно и складно.

– Вам надо не просо увлечься темой, – продолжил преподаватель, – вам надо загореться ею. Жить ею. Вот тогда будет результат.

Про себя Танюша уже проклинали и эту консультацию, и эти майские указы, стронувшие образование в какую-то иную сторону. Еще пару лет назад преподаватели хотели быстрее отмучиться и ставили оценки просто так, – лишь бы быстрее уехать из старого здания престижного ВУЗа. Но теперь им приходилось отрабатывать по полной и они стали изобретать различные забавы для себя. Вот и милейший Сергей Васильевич решил позабавиться. Танюша подумала, что вздохнуть сейчас будет очень неприличным. И глубоко вздохнула.

– Нам с вами нужен новый подход, – преподаватель посмотрел на потолок, по которому сновали солнечные зайчики отмечавшие весну – мы отойдем от консервативных моделей и предложим новое видение творчества Бертольц. Вообще мы постараемся доказать и то, что творчество поэтов второго ряда можно понять эпоху. И даже плотнее, полнее, объемнее. На них не было такого давления как на советскую писательскую номенклатуру. Вот поэтому они могли писать свободнее, и были ближе к истине. К чувствам. Но небыли и оппозиции. Поэтому именно они и есть зеркало эпохи.

Танюша кивнула, хотя единственного, что ей сейчас хотелось это глубоко вдыхать. Да и до рыданий было не далеко. Диплом, еще утром казавшийся проходным, становился все более далеким. Но в тоже время это отдаляло прекрасное «потом», оттягивало решение проблем, которые сами решаться не хотели. Да и преподаватель не унимался.

– Танюша, – убедительно сказал Сергей Васильевич и резко развел руки в стороны, – представьте, что вы не просто анализируете стихи Бертольц, а то, что вы ее муж.

Танюша смутилась. Но Сергей Васильевич широко улыбнулся и кивнул ей:

– Представьте, что вы не просто живете с ней, а ждете ребенка. Конечно, у вас нет детей, но вы можете представить, как идет этот процесс. А ребенок это результат вашей любви. Проникните в ее душу. Ну, скажем не так громко, а проникните в е жизнь. Поймите, почему и как она писала. Что было вокруг. И вот этот ваш ребенок будет истинным, последним судьей ее стихов. Он соединит два времени – ее и наше. Из его судьбы мы поймем, насколько она могла бы жить сейчас и как мы жили бы тогда. Согласитесь, что идея не тривиальная.

Танюша пожала плечами. Предложение Сергея Васильевича было необычным:

– Нам о чем – то таком, говорили на психологии, – ответила Таня, – это называется погружение. Попытка понять смысл поступков другого человека, погрузившись в его психику.

– Вот видите, вот видите, – кивнул Сергей Васильевич, – значит, такое уже есть. Вам надо адаптировать эти методы к филологии. Согласитесь, что понять поэта еще важнее, чем понять его стихи.

Веселые зайчики на потолке смеялись над ней, они овили: «вот мы свободны, а тебе еще предстоит помучаться».

– Подумайте, – развил мысль преподаватель, – все будут бубнить о формах стиха, о режиме, о давящей руке Сталина и прочей тысячи раз изжеванной лабуде. И только вы сможете понять Бертольц, настолько близко насколько ее мог бы понять ее ребенок. Вы только представьте, насколько это интересная и сложная проблема. Я считаю, что это будет отличным завершением вашего постижения как литературы, так и нашей истории. Согласны?

Танюша снова пожала плечами. Может это было неплохо, но деваться ей было некуда, приходилось соглашаться и на погружение и на разгружение и на все интеллектуальные выверты преподавателя. Может солнечным зайчикам по потолке и жилось легче, но интереснее было Танюше.

2

Татьяна Бертольц закурила папиросу. «Казбек». Зажгла спичку жестко и грубо. Первую спичку и вовсе сломала и выбросила ее на пол. Коробку открыла резко и нервно. Надорвала упаковку с угла и вытолкнула гильзы папирос. Совсем не по – женски, но в ее положении выбирать не приходиться. Положении.

«В каком положении», – затянулась душистым дымом Татьяна. Ее муж Константин уже три месяца был в НКВД. Забрали его ночью. Как и всех. За что она не спрашивала – знала, что ей никто не ответит. Теперь о нем можно говорить, что он сидит. Таких было много, кто пропадал, их часто искали, но редко ждали. А сегодня она поняла, что в их жизни с Костей завершилось все. И нечего больше уже не будет. И быть не может. Если он когда-нибудь и вернется к жизни, то их жизнь уже никогда не вернется. Они чужие. И он, и она друг друга уже не узнают. Только если на улице, как бывшие товарища втолкнуться и поговорят немного. Но они чужие. Его жизнь пошла по одной колее. И что-то сломалось и в ее жизни.

И что теперь? Дальше-то что?

Татьяна посмотрела на клубки дыма, которые таяли, не походя до форточки. Дым был бесплотен как ее новая жизнь. Наверное, это был символ растворявшейся в сутолоке жизни. Но предел страдания и ожиданиям должен был наступить. Пусть Костя еще жив, и пусть живет долго, но она уже не может ждать. Она думала, что это предательство, но сегодня утром она поняла, что она не может ждать не Костю, а изменений в стране. А без этого ждать того, что их жизнь наладиться невозможно. Они сейчас чужие и будут чужие. Если он и выйдет, но будет таскать на себе печать врага. Ее могли наказать показательно, могли и а большой процесс вытащить. А Костя был милым и добрым человеком. Такие если попадают, то попадают навсегда. Они тихо живут и тихо умирают. Утром она поняла, что Костя уже умер, хотя возможно еще и не расстрелян. А даже если и не будет расстрелян, то все равно он умер.

Татьяна сжала гильзу папиросы пальцами. Сдавила ее и разгладила картон мундштука. Она посмотрела на угасающее пламя вонючего табака. Нет, это было все. Но не имело смысла ждать и на что-то надеяться. Оставалось только действовать.

Вчера позвонил Коля:

– Здравствуй, – проскрипела мембрана холодного телефона.

– Здравствуй, – ответила она, отстранив трубку от уха.

– Вот позвонил тебе, чтобы ты это… крепилась. Даже сейчас еще ест надежда. Все может восстановиться.

– Как много ошибок Коля, для человека с верхним филологическим, – громко сказала в микрофон Татьяна.

– Волнуюсь Танечка, – сипло скрипела мембрана, – вот думаю, что звоню тебе, а ты забыла обо мне. Может ты, и видеть меня не захочешь. Скажешь, что я лишний и могу не надеяться.

– Не буду тебя отвлекать, от эмоций, – резко сказала Татьяна, – и на правах поэта спрошу прямо: чего тебе надо?

– Костю уже три месяца как взяли, – промямлил Коля и замолчал. Татьяна поняла, что он сам испугался своих слов. Может он не хотел ее обидеть или задеть. Но у него это и не получилось. Однако, сближаться ним так быстро она не хотела.

– И без тебя знаю, – оборвала она фразу – и позднее возвращаются. Рано ты его хоронить стал. Возвращаются. И зря ты это стал говорить по связи. Я верю, в советскую власть и верю в справедливость советского государства. Те, кто не виновен те возвращаются.

– Возвращаются, – по-заячьи отбарабанил далекий Коля, наверное, он все продумал заранее и пытался вернуться к свои мыслям, – если нужны они сильно, то возвращаются. Офицеры, генералы, даже физики и химики, но кому нужен безродный журналист Нейман?

– Мне нужен, – почти выкрикнула Татьяна, – мне!

– А ты кто? Кто? – просто, но жестко ломал ее сопротивление Коля.

Татьяна молчала. Она и сама поняла, что ее возможностей мало даже для того, чтобы даже узнать о судьбе Кости. Он не просо пропал, как пропадают моряки затонувших кораблей, а растворился в пространстве советского мира. В этом мире были не только города, фабрики, колхозы, но и лагеря. О лагерях даже не шептались, но о них знали. Вот и Костя перешел в новую фазу советской жизни, переменив советский журнал на советскую тюрьму, с перспективой переехать в советский лагерь. Если ему удастся миновать расстрельного подвала. Как советский человек Костя достойно пройдет все этапы жизни. Но для нее это уже не имеет значение. Ее пусть это тоже путь советского человека и он уже разошелся с путем мужа, оказавшегося врагом народа.

– Ты что нарком или завлаб? Так поэт не из последних, но держит тебя на плаву только тот сборник стихов о Ленине, – заявил Костя, – без него ты уже великие трассы стоила и большие каналы рыла. В наше время сложно без якоря и без друга.

– И ты предлагаешь себя в якоря или в друзья, – поинтересовалась Татьяна.

– Я только хочу помочь. И все остальное это уже не телефонный разговор.

Коля замолчал, он понимал, что такая бестактность или соединит их навсегда или она сейчас бросит трубку. Она не бросила. Просто молчала. Молчал и он. Почету-то она вспомнила, что у него телефон в квартире, индивидуальной, а не коммунальной и говорить он может сколько угодно времени и никто его не прервет и не потребует быть пунктуальным. Татьяна посмотрела на трубку телефона, его трубка уже покрылась испариной. Она не решилась ее положить и спросила:

– Что ты предлагаешь?

– Сейчас я тебе ничего не скажу, – быстро сказал Костя, – потому, что все это долго говорить и расписывать. Если завтра встретимся у ЗАГСа, я тебе все расскажу. От тебя потребуется только паспорт. И желание. Если оно у тебя будет, то ты сможешь начать новую жизнь.

Она подумала, что это Коля говорит искренне или он хочет сказать это для ребят из большого дома. Они там все слушают и все знают. Если Коля так страхуется, то он далеко не дурак, хотя не такой видный как Костя. И она тихо сказала:

– Хорошо.

– Хорошо, – ответил Коля, – тогда завтра в два. У вашего ЗАГСа. Ты помнишь, где он?

– Конечно.

– Вот и хорошо, – поддержал ее Коля, – тебе лучше не опаздывать. Сейчас может быть очередь, а нам надо как можно быстрее все сделать.

«Нам», – отметила про себя Татьяна, – он уже говорит «нам». Или он так торопиться. Или я действительно так долго ждала Костю. Заждалась и не дождалась».

– Тебе надо жить дальше, – вкрадчиво сказал Костя, – поэтому приходи к двум. Я обязательно тебя буду ждать. Но тебе лучше не опаздывать.

– Хорошо, – Татьяна, – сжала трубку телефона, как будто она хотела так пережать всю свою жизнь, – хорошо. Я уже все поняла. Я приду.

3

Коля пришел к ЗАГСу с уже готовым планом. Это большой плюс мужчин, всегда поражавших Татьяну: всегда иметь некий план на любой случай. Коля все продумал. Казалось, он от этого светился радостью, хотя и скрывал ее скорбеподобной маской.

– Тебе надо, подать заявление о разводе по суду, – быстро заговорил он, – потом принести заявление, вернее его копию на радио. Это будет как начало процесса. Потом когда Костя три раза не придет на суд, то вас разведут автоматически. Тебе просто выдадут бумагу о разводе и все. Это избавит тебя от участи жены врага народа.

Татьяна кивнула.

– И ты думаешь, что это не будет предательством?

Коля испугано посмотрел на нее:

– Неужели ты считаешь, что врага народа можно предать? Враг сам есть первый предатель. Он пошел не против какой-то части нашего советского государства, а против всего общества сразу. Будь он уголовник, то все было бы куда проще и понятнее. Тебе бы давно сообщили бы об этом.

– Ты думаешь, что я могла бы быть женой уголовника? Воришки или карманника?

– Я не об этом, – безнадежно взмахнул руками Коля, – не об этом. И не об этом сейчас надо думать. Ты теряешь время. Оно идет. И каждый день может быть, потом использован против тебя. Вызовут тебя и спросят: «почему, вы не развелись с мужем – врагом народа?» и что ты им скажешь? Что?!

– скажу, что я е знала, что он враг. И что он так опасен для нашего строя.

– Это конечно понятно, – Коля покрутил головой, как будто пытался стряхнуть татьянину наивность, – это ты мне можешь сказать. Мол, не знала и не думала. Безусловно, это правильно, но они там будут проверять, не стала ли ты вместе с ним врагом. Куда проще превентивно нанести удар по врагу и посадить жену врага народа, чем потом получить выговор.

– Возможно с занесением, – усмехнулась Татьяна.

– И с занесением тоже, – всерьез продолжил Коля, – могут милиционеру и с занесением дать.

Она подумала, что он все же не умен. Почему-то накатила гадливость: вот стоим мы здесь перед ЗАГСом, оттуда выбегают счастливые. Выползают несчастные. Такой трансформатор человеческой жизни, а мы только и можем решить прыгнуть сейчас, сразу или обождать. Она посмотрела на Колю. Его прямой пробор и простая рубашка из ГУМА делали его еще более простецким, но и более живым. Но чувство того, что он дождался того, что баба освободиться и бросился, чтобы схватить не проходило. Впрочем, она давно уже была никому не нужна. Хотя, если только советской власти которая не могла никак забыть по нее и дать ей жить. А вот Коля нашелся и нашел ее.

– Сейчас еще есть время, выбрать спокойно из этого, – сказал Коля, смотря на ее профиль, – а скоро этого уже не будет.

– Это я поняла, – ответила Татьяна.

– А если поняла, то почему ты ничего не делаешь? – Коля уже изнывал. Он, наверное, думал, что все пойдет быстрее или она согласиться или нет. А она согласилась и ждала. Ждала и знала, что нужно идти. Давно пора перевернуть свою жизнь, отставив Костю идти по тому маршруту советского человека, который был еще не прочерчен для нее.

– Тогда чего ты ждешь, – Коля обернулся на ЗАГС, – надо еще и очередь отстоять и заявление написать.

– А ты мне в этом помогать решил, – спросила Татьяна, ей все еще хотело уесть его. Хотя бы его, если уже все так печально повернулось.

– Я? Нет, я только могу быстро сбегать заплатить госпошлину, что бы тебе не пришлось в двух очередях стоять. Это быстро тогда будет.

– Хорошо.

– Ты согласна? – спросил Костя, – согласна? Да?

Татьяна покачала головой:

– Я сказала, что это ты придумал хорошо. С госпошлиной. Я в одной очереди, ты в другой и все идет хорошо. Потом мы встретимся и разведемся с Костей. Вот так и пойдет несколько лет жизни. Хлоп и пройдет.

– Но надо жить дальше.

– Я знаю, а ты мне хочешь помочь как друг или как товарищ по ремеслу?

Коля смутился, было видно. Что ему интересно более чем какая-то дружба. Весь его вид говорил о том, что он не зря набрался смелости и позвонил жене врага народа, вернее фактически жене врага народа, не для того, чтобы пить чай под зеленым абажуром е комнатенки и слушать скрип соседей за стенами. Он рассчитывал на большее. Сейчас Татьяна подумала о том, как все разнообразно в жизни. Вот она стоит тут, мимо бегут люди, и он и она могу выбирать время прийти сюда и спокойно подать заявление. Даже по телефону говорит могут и поизносить различные интересные вещи. Умные и пафосные фразы, а как это происходит у них? Там в колхозах или на заводах? В колхозе, наверное, приходит к раскулаченной бабе соседский бобыль, поговорит с ней, а потом в сарае или хлеву. После он портки подтянет, а она юкку одернет, и зажили вместе. А на заводе и того проще – в общежитии и места мало и спрашивать некогда. Понравились и расписались, после чего комнату для семейных получили. И там нет слов и фраз. А итог один. «Бабья доля, – подумалось ей, – не хорошая или плохая, а просто бабья. И часто вместо того, что бы ждать и трястись надо просто дать. Может в этом и есть некая бабья мудрость».

Она посмотрела на Колю, рот которого двигался. Наверное, и слова лились, шершавые такие не обкатанные, слова преподавателя литературного института. Но хорошо, что не механика или тракториста. Тех бы настолько не хватило. А они бы и ждать столько не стали. Они быстрые эти люди от орала и станка. Быстрые как советская власть.

Она была согласна со всем, что бубнил Коля, она хотела такого выхода и давно была готова к нему. Коля становился только предлогом для развода. Коля этот наивный человек, решавший сейчас одну из важнейших задач жизни найти женщину и создать семейный очаг. Бррр. Татьяну передернуло эта пошлость ставшая нормой. Ею подавился Маяковский, а вот теперь ее пережевываю и я. Простота и пошлость простоты жизни. Она пришла и к ней. Пришла и стала диктовать, как жить хорошо, если жить, соизмеряясь с пошлой простотой.

Татьяна широко улыбнулась Коле запал, которого уже угасал. Она взяла его за руку и дернула к серому зданию ЗАГСа обвешавшего новую, но не более счастливую жизнь. Наивный Коля этого не понимал – штампы не делают никого счастливыми, но могут сделать несчастными. Они, эти штампы неумолимы как наша советская власть.

4

Пересчитывая ступени и таща Колю за собой, Татьяна вспомнила, как недели через три после ареста Кости ее вызвали в НКВД. Татьяна отдала ключи от комнаты соседке, которая понятливо спрятала их в щель досок пола коридора. Брать у счастливого семейства Нейсманов – Бертольц было нечего, а комнаты делили в горкоме. Именно в это лето, как и в два предыдущих в ленинградском горкоме была особенно длинная очередь на улучшение жилищных условий. И Татьяна не сильно волновалась, что их комнатенку займут, тем боле, что она могла быть ее последней комнатой, не заставленной нарами.

Следователь оказался угрюмым человеком. От его странного, но ординарного лица Татьяна запомнила только белоснежный подворотничок синего кителя. Его белизна была таково, что после четвертого допроса Татьяна стала думать как же старается жена товарища следователя, стирая, крахмаля и подшивая новые подворотнички. Каждый день новые. Хорошо, если у него несколько кителей. А если один? То значит его жена каждый вечер, поздно, когда вернется муж и ест, громко жуя, осматривает его китель. Потом вздыхает, опарывает грязный и пришивает новый подворотничок. А может и не вздыхает, а уже так привыкла, что машинально отпарывает и машинально пришивает. Так же машинально как живет с ним и ходит на какую-нибудь малообременительную службу, специально устроенную для жен служащих НКВД.

Вот если бы так просто можно было отстирать души тех, кто здесь работает, – иногда думала Татьяна. Но после четвертого допроса она поняла, что эта мысль сводит ее с ума. И она поняла, что здешние серые души отстирать может и нельзя. Но ее душу придется после этого подвала стирать долго и нудно. И стирать ее придется ей самой. Если придется.

Допросы катились чередой. Следователь заученно, как учитель на экзамене задавал простые и пустые вопросы. Где и как встретились, почему поженились, сколько жили вместе, не замечала ли Татьяна какой-то преступной деятельности Кости. Не было ли у него странных знакомых. И не ходил ли он, куда по вечерам.

Ответы Татьяны следователь медленно и аккуратно записал в протокол допроса. Буквы он выводил старательно, как школьник второго класса, который сидит на первой парте и стремиться понравиться учителю. Иногда он перечитывал протокол, шевеля губами, а потом давал расписаться, внизу листать Татьяне.

Потом он осторожно клал протокол в грубый стальной шкаф и закрывал его на скрипящий замок. Все это производило впечатление небольшого магазина на окраине. Плотный парящий отдышкой следователь, большой стальной шкаф с грубо вырубленными краями и скрипевший как несмазанная телега замок.

Ей даже вспомнился нелюбимый нею Есенин: «Скоро, скоро часы деревянные проскрипят мой двенадцатый час».

Ее передернуло. Следователь отвлекся от бумаги и посмотрел на нее:

– Вам, что не понятно? Может еще все прочитать?

– Нет, – ответила она, – это я случайно. Мне пылинка в глаз попала.

Следователь понимающе кивнул. Он посмотрел лицо Татьяны, потом расстегнул воротник своего кителя, встал и открыл форточку. Наверно, ему показалось, что в кабинете слишком душно.

Он не бил Татьяну. Вернее ударил только один раз. Было это в конце четвертого допроса. На нем кроме все тех же вопросов о контрреволюционной деятельности Коли и того, что не надо покрывать мужа – изменника и врага, следователь спросил о их общих знакомых. Он медленно записал их все тем же осторожным круглым подчерком. Потом открыл шкаф и достал другой лист. Осмотрел его и положил перед собой. Оказалось, что это тоже список. Татьяна не успела подумать, кто и когда составил его, как следователь неожиданно громко закричал:

– А почему Мильштейна и Буракина забыла!? Покрываешь!

И взяв со стола папку, он ударил ею Татьяну по лицу. Боли она не почувствовала. Следователь посмотрел на не и осторожно положил папку. Уже в камере ей сказали, что так проверяют на слабость. Если бы Татьяна закричала или испугалась, то следователь бил бы еще. А если они не видели этой слабости сразу, то не били. Во всяком случае, сразу.

Из камеры водили под конвоем. Синий мальчик с топорщащимися ушами уже не смущался того, что водил из женских камер и должен был каждые пять минут смотрел в глазок камеры. Он не отводил глаза, но и не проявлял любопытства. Все время перехода он молчал, а потом ждал окончания допроса в коридоре.

– Так вы продолжаете отрицать, что ваш муж Константин Нейман шпион? – угрюмо снова спросил следователь.

– Да, – ответила она.

– И вы е вели с ним никакой антисоветской деятельности.

– Нет.

– И агитации никакой не вели?

– Я веду агитация только за советскую власть.

Следователь оторвался от лита и посмотрел на Татьяну:

– Я совсем не спрашиваю чем вы занимаетесь. Мы и так это знаем. Меня интересует только то, что я спрашиваю. А когда вы даете такие ответы. Ответы не в впопад, то это мешает мне работать.

Следователь посмотрел на лист, а потом опять на Татьяну:

– Вот посмотрите, – я опять сбился. Теперь мне приодеться задавать вопросы вот отсюда.

– Вы не верите мне? – неожиданно спросила Татьяна.

– Почему, – следователь воспользовался паузой и протер перо о край чернильницы, – почему вы считаете, что мы не верим вам? Вы подозреваете советскую власть?

– Нет, – Татьяна видела синий воротник кителя следователя, который формировал плотную шею чекиста, придавая ей чеканную стройность, – я не понимаю, почему вы задаете мне столько вопросов, но всегда одни и те же. Постоянно одно и то же.

Следователь кивнул своей головой, осмотрел очиненное перышко и положил ручку на край чернильницы:

– Вы думаете, что у нас только вы такие вопросы задаете? Нет. Такие вопросы все нам задают. Сначала говорят, что не виновны. Потом, что не желали зла, а потом спрашивают, почему вы нас тут держите. Ответ на это простой – мы даем вам время все вспомнить и понять, что с вами случилось. Что ваше контрреволюционная борьба закончилась и что вам остается только сдаться советской власти. Вот об этом я вам постоянно и говорю. Как только вы признаетесь, то мы перестанем задавать вопросы.

– А если я не соглашусь?

– А это не имеет значения, – спокойно ответил следователь, – у нас все сидят и думают, что мы не найдем улик. Но потом рано или поздно сдаются под грузом доказательств.

– Ясно, – ответила Татьяна и почему-то она поняла, что Костя еще ничего на нее не показал, что ее арестовали как жену врага народа, а не как врага народа. Если Костя и дальше будет молчать, то она еще сможет попытаться избежать тяжелой судьбы врага советского государства.

– Вот вы нам помогите, – настаивал следователь, – расскажите, что и как было. У нас много работы на других фронтах по охране социалистической законности.

– Мне вам нечего сказать, – ответила Татьяна, – я не враг и мой муж не враг. Мы не враги. И каяться мне не в чем.

– То, что вы так уверены в себе это хорошо, – следователь переложил лист бумаги, было видно, что он устал от монотонной работы и ему тоже хочет поговорить, а может быть и помолчать, – но то, что вы так уверены в своем муже. Это особенно интересно. Но вы не можете знать враг он или нет. Хотя говорите, что не вели с ним антисоветской деятельности. Вы может и нет, а он?

– Наверное, я бы заметила.

– Не все на это способны, – следователь посмотрел на Татьяну как будто она пришла на инструктаж перед выступление на ответственном собрании, – многие считают, что знают о своих мужьях. А мужья к любовнице ходят. Пьют. И на бильярд в деньги играют.

– Мой муж не ходит к любовнице, не играет на бильярде и не пьет, – Татьяна сказала это тихо, поражаясь той простоте, с которой этот совслужащий приравнивает госизмену и измену жене.

– Это вы так считаете, а где у вас доказательства этого? Вы чем можете подтвердить то, что ваш муж не посещает любовницу?

– Я это чувствую?

– Это хорошо, – ответил следователь и надул губы, – но это ваше дело. Я бы сказал ваше личное дело. А вот что касается измены стране, вы, что можете сказать?

Она молчала.

– Вот в этом и дело. В этом вопросе чувств мало. Нам нужны надежные свидетельства того, что ваш муж не предатель. Не враг народа. Но у вас их нет. Вот мы и задаем вам одни и те же вопросы. Может вспомните вы чего-нибудь. Новее вспомните, необычное. Не замечали за ним такого?

– Я не понимаю, как он мог быть врагом? На каком направлении?

– Это правильно, – следователь наклонил голову, свет лампы отбросил тень и Татьяна заметила, как серая полоса на подворотничке пролегла параллельно синей полосе воротника кителя, – но вот из Испании наши товарищи вернулись. Бывшие товарищи надо сказать. И кто бы ожидал, что выдающийся наш журналист Светло окажется агентом. Столько лет маскировался. А оказался троцкистом. Как выехал из страны, так и вступил в связь с троцкистами. Получается, что враг не дремлет, что он-то начеку, а вот мы спим. Вернее вы спите. Вам это понятно?

– Я никогда не видела, чтобы мой муж шпионил или интересовался чем-нибудь запрошенным.

– Вот так всегда, – посокрушался следователь, – все не видят. Все не замечают. И только мы все замечаем. Но не всегда сразу. Потому и вынуждены исправлять свои ошибки. Ладно бы эти ошибки не были совсем уже критическими.

Следователь замолчал и поправил на своей груди значок «Заслуженный чекист». Он давно уже отложил перо, и было видно как ему легче без него, как проще и свободнее. Он посмотрел на лист, который не был исписан полностью.

– На сегодня все, – следователь хлопнул ладонью по столу, – даю вам три дня подумать, о том, может какие-нибудь были у вашего мужа негативные для советского человека черты. А пока идите в камеру. Но если вспомните, может сами на допрос проситься. Я здесь с девяти и часто до полуночи.

Незастенчивый боец отвел Татьяну в камеру, дежурно погремел ключами и отпер и запер дверь.