Текст книги "Запрещенная Таня"

27

Вчера стали раздавать листовки и памятки об уличных боях. В каждом районе создавалось ополчение, взамен ушедшего на фронт и уже полегшего в пригородных болотах. Хотели строить баррикады из мебели, как в революцию 1905 года. Почему-то партийным начальникам казалось, что немецкие генералы и офицеры глупее царских, разметавших эти баррикады в несколько часов.

Ленинград зарос маскировочными сетями, мешками с песком и фальшивыми фасадами домов. Город потерял свое лицо, и Татьяна надеялась, что он не потеряет главное – свою душу.

«Они совсем сошли с ума», – подумала Татьяна, когда Коля сказал ей, что его хотят отправить на фронт партийным бойцом. Зачем на фронте понадобился филолог-эпилептик она не понимала, но хорошо она понимала то, что важно было отчитаться какого-нибудь третьему секретарю райкому. Такой секретарь сидел и постоянно отчитывался: сколько было поведено агитбесед, сколько подготовлено агитаторов и политбойцов, сколько их отравлено на передовую и как они ведут агитацию на передовой. Сколько этих несчастных политбойцов, совершенно не годных и не подготовленных к боям погибнет, этих третьих секретарей не волновало. Не выполнив указания вышестоящих органов весь этот партийный сброд сам бы отправился на передовую.

Татьяна несколько успокоилась, когда Коля сказал ей, что политработа на передовой для него дело добровольное, действительно добровольное, а не так как с ополчением. Татьяна сказала, ему, что это очень хорошо и ему надо думать о здоровье, а не готовиться к походам и боям. Коля видимо колебался и она резко спросила:

– Ну что тебе до этих партийных установок? Ты партийный, но есть предел и приказам партии.

– Другие ведь идут, – тихо ответил Коля.

– Другие не так больны, как ты, – ответила Татьяна.

– Ну не скажи, – покачал головой Коля, – вот Александр Петрович сердечник, а Василий Иванович вообще почечник, ему нельзя в холодные и сырые места, надо постоянно пить специальный чай, он даже на занятиях этот чай пьет.

– Это их дело, – зло ответила Татьяна, – они хотят повторить подвиг Островского.

– Какого Островского? – спросил Коля.

– Того, кто написал про Пашку Корчагина. Он их кумир, они, хотят умереть героически мученически.

– Да, – согласился Коля, – но не идти стыдно. Я хотел бы идти со всеми.

– Стыдно? Стыдно? – повторила Татьяна, – отчего тебе стыдно? Ты не как партийный секретарь, что сидит в райкоме и направляет политбойцов на фронт. Чего тебе – то стыдно?

– Другие-то идут, – не смирялся Коля.

– Другие дураки, – прошипела Татьяна, – другие думают, что война это парады, что они быстро и по-сталински разобьют врага, что старый сердечник, почечник и эпилептик сломят хребет гитлеровской машине, которую не остановила Франция и Англия. Ты тоже считаешь, что сможешь победить Гитлера в одиночку?

– Зачем ты так? – тихо спросил Коля, его белое лицо, подернулось тиком.

– Мне интересно, как ты сам себе все это объясняешь?

– Я думаю, так нам будет легче.

– В смысле, – Татьяна, посмотрела в буфет, где было совершенно пусто, только в дальней вазочке лежала пара кусочков хлеба.

– Мне все тяжелее и тяжелее, – Коля сел на кровать, – приступы все глубже и дольше. Это от того, что у меня плохое питание. Люминал нельзя пить бесконечно много. Я умру или от эпилепсии или от отравления люминалом.

– И ты решил убить себя раньше сам?

– Нет, – Коля набросил на свои плечи одеяло, – нет. Но политбойцам дают усиленный паек даже на гражданском положении. Если я буду числиться политбойцом, но буду дома….

– Брось, – резко перебила его Татьяна, – брось говорить чушь. Это для них, там такое возможно. А тебя поставят на учет как политбойца и швырнут на передовую сразу же, как придет разнарядка. Это будет чудесно, ты со своими припадками, Александр Петрович с больным сердцем и Василий Иванович с больными почками в одном окопе. Вами заткнут первую же дыру как потребуется. Вспомни, что говори ополченцам? Что они будут только во второй линии, что их винтовки с просверленными стволами и тупыми штыками никогда не потребуются для боя. А когда немцы прорвались, то ополчение швырнули под гром оркестров в бой. Как в гражданскую.

– Не самый плохой конец, – тихо сказал Коля.

– Да, – громко сказала Татьяна, – есть тебе хочется погибнуть без вести как герою. Я видела их там, на Бадаевских складах. Кто-то перед смертью понял, что все конец, а кто-то думал, что война для них только началась и скоро парад в Берлине. Им из Смольного было плевать на нас, в мирное время, а сейчас люди для них и вовсе стали пешками. Я даже много думаю о людях. Мы не пешки, мы цифры на листах их статистики. Если тебе хочется переместиться в этих листах из графы «живые» в графу «мертвые» то перемешайся. Я не буду тебе мешать.

– Тебе трудно со мной, – очень тихо сказал Коля, – у меня карточка иждивенца. И никто не даст мне другой. Я только усложняю тебе жизнь.

– Да трудно, – ответила Татьяна, – сложно жить с человеком, у которого по три эпилептических приступа в неделю. И я постоянно жду этих приступов. Но ты и моя работа это все, что у меня есть. Работа дает надежду, хоть на что-то, а ты связываешь меня с моей прошлой жизнью. Жизнью, в которой было много счастья, основанного на глупых иллюзиях. Я ведь когда-то не только любила жизнь, но я любила и нашу власть.

28

12 сентября в город приехал Жуков. Он сменил маршала Ворошилова, который хотел победить фельдмаршала фон Лееба энтузиазмом войск и методами Царицынской обороны 1918 года.

Жуков был еще не известен. Впервые это имя «Жуков» как ответ на молнии имен немецких «Гот», «Гепнер», «Гудериан» и «Клейст» прозвучало в Ленинграде.

Татьяна ощутила, что что-то изменилось. Сначала в Доме Радио стало больше беготни. Но потом бестолочь улеглась, а сводки стали проще. Главное, что она почувствовала, читая и перечитывая сообщения из Штаба Ленинградского фронта, это то, что войска перестали отходить. Они не только держали фронт, но в штабе стали понимать, как и почему они могут воевать. В войну пришел некий смысл.

Миша стоял у входа в Дом Радио. Она подошла к нему и шутливо протянула руку для пожатия. Он пожал, но не улыбнулся.

– День прошел? – спросил он.

– Да, – кивнула она и проводила взглядом проехавший старый грузовик, – сегодня я устала. Но я думаю это к лучшему.

– Почему?

– Мне впервые показалось, что наши командиры что-то понимают в войне.

– Тебе? – переспросил Миша, – откуда? Из Дома Радио?

– Да представь. Я стала понимать, что кто-то понимает, что делать.

– Ты про этого нового генерала?

– Жукова? – Татьяна кивнула и взяла Мишу за руку, – я думаю, он не Ворошилов.

– Однако, это открытие.

– Можешь язвить сколь тебе угодно. Но, наши ездили сегодня к нему. Он их принял и дал установку.

– Секретную?

– Конечно, нет, – Татьяна посмотрела в серое лицо Миши, – секретным у нас является любая глупость. И чем глупость больше, то тем она секретнее. Жуков сказал все очень быстро и коротко, он сказал, что в радио задачи только военные, иных нет. И нам всем предстоит сражаться как бойцам.

Миша остановился:

– Так говорили и раньше.

– Да, да, – Татьяна дернула мужчину за руку, – но раньше это говорили долго и нужно. Думали, что немцы будут нас ждать, пока мы проведем собрание. Вынесем решение и оформим его. Может, и задним числом засчитают. А Жуков сказал все это двумя предложениями. Он знает цену словам, а значит, знает и цену времени. А это и есть самое главное в современной войне.

– Да ты стратег, – вздохнул Миша.

– А ты сомневался? – Татьяна настойчиво потянула Мишу за руку.

– Меня интересует другое, – Миша почему-то не поддерживал энтузиазма Татьяны, – как мы жить – то будем.

– Как жили, так и будем.

– Это да. Но мне дают паек, тебе тоже, а вот моей маме он не положен. Нормы все урезают и урезают. У нас два преподавателя уже в больнице, а сегодня на лекцию пришло половина студентов, остальные на каких-то работах. Говорят, что там дают доппаек. У нас проходит еще одна волна мобилизации. Берут уже всех.

– А ты не попадаешь в политбойцы?

– Куда? – спросил Миша.

– Политбойцы пояснила Татьяна, – это такие партийные работники на передовой в ополчении и среди граждан. Они должны поднимать боевой дух.

– Нет, – покачал головой Миша, – не попадаю. Ты знаешь, что уже смеркается и скоро они прилетят.

– Они каждый вечер прилетают и каждую ночь. Мы могли бы уже привыкнуть.

– Привыкнуть к чему? – поинтересовался Миша, – к смерти?

– Нет, – Татьяна сжала его руку, – привыкнуть к налетам. Не думаю, что смерть и налеты это одно и тоже.

– Но бомбят крепко.

– Если ты заметил, то оно бьют по кораблям и по батареям. В первую очередь. Потом по вокзалам. А уже потом по жилым кварталам. Я вообще думаю, что немецкие удары по жилым кварталам это их ошибки.

– Ошибки? – настороженно спросил Миша.

– Да. Фашисты звери, но они рациональны и умны. Они понимают, что каждый вылет на такой большой и защищенный пушками город это смертельный риск. Поэтому, они решают боевые задачи. Убить все население такого большого города бомбардировками с воздуха невозможно. Они это понимают и будут действовать иначе.

– Ты так и будешь жить дома, – спросил Миша.

– Да, – сказала Татьяна, – буду жить дома. У меня пропуск в бомбоубежище Дома Радио. Но пойти туда я не могу.

– Почему?

– Коля, его припадки будут пугать тех, кто будет там. А там будут и дети. И старики. И люди с больным сердцем. Ему там нельзя. А значит и мне там нельзя.

– И оставить дома ты его не можешь?

– Нет, конечно. Не могу. Я думаю, что вероятность погибнуть от прямого попадания бомбы не велика. Опасны пожары, но я живу в доме, который не находиться в тупике. Рядом, с которым нет высоких домов, которые могут завалиться на мой дом. Думаю, что вероятность погибнуть в меня е велика. И конечно, я не могу ни бросит Колю, ни привести его пугать и без того запуганных людей.

29

– Сегодня было две сводки, – тихо сказала Татьяна как бы сама себе.

– Две? – переспросил Коля, закутанный в пальто и одеяло.

– Две, – Татьяна посмотрела в банку с кофе, она была практически пуста, – две и обе очень хорошие.

– Наши наступают? – спросил Коля.

– Нет, не наступают, но они и не отступают. Наверное, фронт стабилизировался. Во всяком случае, на финском направлении точно. Финны дальше не идут.

– Это хорошо, – вяло сказал Коля. Последние дни недели он уже не ходил на работу. Ему дали освобождение от работы и отправили на комиссию по инвалидности. Но там была прорва военных инвалидов, Колю записали, аж на январь. Впрочем, освобождение от работы ему дали, чтобы он не пугал студентов своими припадками.

– Хорошо, – Татьяна высыпала все кофе и кофеварку, – ты говоришь о том, что болен. Но есть большой плюс жить с эпилептиком – можно с ним не делиться кофе. Тем более, что этого кофе не так и много.

– Это плюс, – так же вяло согласился Коля.

– Я думаю начать работать.

– То есть, – переспросил Коля, – ты и так работаешь. На радио ведь работаешь.

– Да, – кивнула Татьяна, – но это не та работа, о которой я говорю. Я иногда думаю, что зря получаю стипендию Союза писателей. Мои старые стихи уже никому не нужны. Сейчас время для новых стихов. Тех, которые покажут наше время и нам и нашим потомкам.

– Ты решила заново писать? – наконец понял Коля.

– Да, да, да, – Татьяна посмотрела, как в кофейнике поднимается желто-коричневая пенка, – я решила заново писать. Раньше я думала, что пишу для себя. А теперь решила писать для всех ленинградцев. Пусть город бомбят, пусть карточки урезают, пусть студенты роют окопы, в которых погибают профессора, но кто-то должен все это описать. Все это должно остаться следующим поколениям. Тем, кто уже не будет знать ничего из этого. Ни бомбежек, ни голода, ни холодной, ни отключения электричества. Он должны будут это все помнить.

– Ты описываешь коммунизм, – отметил Коля.

– Да, да, да, – Татьяна, перелила кофе в фарфоровую чашку, – это будет коммунизм без коммунистов. Но сначала нам надо победить фашизм.

– Интересный коммунизм.

– Да, я уверена, что такой возможен. Но думаю, мы до него не доживем. А вот до победы на фашизмом мы имеем все шансы дожить.

– Наверное, – согласился Коля, – но все это фантазии. Во всяком случае, пока. А днем приходила соседка снизу. Она работала на каком-то заводе. Завод перешел на выпуск гранат и взрывателей. Это не по ее профилю. Ее вывозят в эвакуацию. Она просила нас посмотреть за ее комнатой.

– Хорошо, – Татьяна отхлебнула кофе, – кофе мне необходим, чтобы писать. Писать стихи и работать по – настоящему. Знаешь, Тынянов как-то сказа мне, что он знает восемьдесят способов приготовления кофе.

– Тынянов, – протянул Коля.

– Да, – весело ответила Татьяна, – это большой плюс женщины – поэтессы. Ты дурра, но мужики с тобой общаются потому, что ты баба. Баба и все плошают твои кривые строки, редактируют их. Правда, не принимают всерьез. Но печатают. Поэтесса это звучит гордо.

Коля улыбнулся хилой улыбкой праведника.

– Тынянов тогда сказал мне это в глаза. Он не смотрел ни на мою грудь, ни на ноги. Наверное, его не интересовала ни я, ни мои прелести, ни мои стихи, но интересовал кофе.

– У тебя был хороший день, – наконец заключил Коля.

– Да. Так что там про соседку снизу?

– Она просила посмотреть за ее комнатой. Пока она не вернется. С домкомом она все согласовала. Ключ на буфете.

– А этот, – Татьяна показала Коле большой серый ключ.

– Да, это он.

– Хорошо, но думаю на эту комнату и так никто не позариться. У меня такое чувство, что люди пропадают. Как тогда в 1935 или в 1937.

– Таня, – тихо сказал Коля.

– Нет, нет, я просто сравниваю. Я ведь не говорю, что это хорошо или плохо. Я говорю как есть. Мы здесь, она там, а ее комната на замке как наша граница 22 июня. Но должна писать не для тем из Смольного, а для тех, кого они в мирное время мучили, а в военное бросили. Для них. И для того, чтобы помнили.

30

Как это опрометчиво мерить своих предков по размерам и фасону нижнего белья. А ничего иного Танюше не приходило в голову. Сначала она читала стихи Бертольц. Та была хорошим поэтом. Нет, не великим, но хорошим, крепким, способным писать много и ярко. Если бы она жила в наше время, то могла бы писать свободнее. Но эти стихи не давала ключа в той эпохе и к сознанию Татьяны Бертольц. Танюша это хорошо понимала. Это как в отношениях, бывает, что мальчик нравиться, и ты нравишься ему, но ничего не выходит. И никто не понимает, почему и как так получилось. Просто не судьба. Так же Танюша не могла понять Бертольц только через стихи. Хотя именно на стихи и пришлось бы опираться в дипломе. Но сейчас надо было понять, тот алгоритм по которому жила и творила ленинградская поэтесса.

Поэтому Танюша стала рассматривать фотографии Питера, а потом Ленинграда. Разница между черно – белыми ленинградскими и цветными питерским пугала. Танюша нашла раскрашенные фото Ленинграда тридцатых – пятидесятых. На этих фотография был более веселый город. В нем не было кафе, не было машин, люди были. Они застыли на фото как тени. И где-то среди них была тень Татьяны Бертольц.

Потом Танюша представила Бертольц за работой в Доме Радио. Но ничего не получилось. Советские штампы ежедневных слободок были поденщиной из тех, что сейчас делали копирайтеры. Для Бертольц это был хлеб, но ради описания хлеба творцов не пишут дипломы.

Танюша улыбнулась и решила записать эту мысль. «Ради хлеба поэтов не пишут дипломы». Как банально и глупо, но это единственная оригинальная мысль, пришедшая в голову за последнюю неделю.

Потом она представила Татьяну Бертольц дома. Вот большой и очень старый буфет. Бертольц не могла бы жить в комнате с простым деревянным шкафом, наверное, это был старинный буфет. Он знал и иных хозяев и те времена, когда в нем стоили наливки, коньяк, лежали икра и балык. Вот кровать Бертольц, но эта кровать не вычурная. Обычная кровать для того времени. Большая, неудобная с ватным матрасом. Застелена она белыми постельным бельем. У окна стол. Тоже хороший, но е большой. Большой не влез бы в комнату коммуналки. Рядом с ним три, нет четыре стула. За столом готовят, едят, пьют. За ним Бертольц писала, свои стихи и правила сообщения для радио. На столе стоит непременная пепельница. В ней окурки от любимого Татьяной «Казбека». В дальнем углу стоит небольшой шкаф, в котором все немудреные по нашим меркам пожитки семейства. А у входной двери вешалка с верхней одеждой постоянного обихода. Вот собственно и все.

Танюша даже набросала небольшой план этой комнаты. Потом она стала думать, как же шла там жизнь. Как жила Татьяна Бертольц и о чем она думала. Вот она открывает дверь. Она пришла, домой проехав на ленинградском трамвае треть города. Она устало вешает пальто на крючок. Кладет сумку на буфет. Садиться отдохнуть.

Она была сильной женщиной и раздевалась сама. Потом тряхнув распушенными волосами она шла в постель.

Танюша вспомнила игривые вопрос Вики:

– А как они делали это?

– Что это?

– Ну, это. Трахались они как?

– Как мы. А как еще?

– И минет делали?

– Ну да. Наверное. Но я в ее дневниках такого не читала.

– И по звериному?

– А почему нет? Ничего не изменилось с того времени. Мы – то не изменились.

– Да. Неспроста за ней так мужики бегали. Было за что.

– Значит, было за что, – вздохнула Вика.

Но Танюше был странен тот ушедший московошвейный мир. Те люди, жившие диким образом, даже не от зарплаты до зарплаты, как ее родители, а от пайка до пайка. Вся эта странная неопределенная ходульность митингов и собраний, на которые никто не хотел ходить, но все ходили. И выступали. И говорили правильные для того времени вещи. Амии в них не верили, но говорили и говорили. И жили по тем разговорам. Часть жизнь проходила в определенной коммунистической партией среде, а часть за тонкими стенками коммунальных комнат. Комнат, которые не могли спасти, но могли защитить. Хотя бы на время. Может в этом была безудержная страсть Бертольц, ее попытка заменить окружающий мир искренней любовью к мужчине? Любовью, в которой сгорали они оба. И которая заменяла ей все остальное, за исключении стихов. А может быть заменявшая и стихи.

31

Вечером Татьяна застала дома Колю и Аню. Колю сидел в своей ставшей обычной позе: обмотанный кофтой и пальто, укрывшись с головой одеялом. Аня сидела напротив него в пальто с поднятым воротником и замотанная большим шерстяным платком. Они напоминали больших попугаев, которых Татьяна видела в зоосаде, такие же мрачные и насупленные. От простоты и точности сравнения она рассмеялась. Коля и Аня повернули на не свои головы.

– Аня пришила по делу, – тихо сказал Коля и тусклый свет прорисовал морщины его лица.

– Да, да, Танечка, – засуетилась по – простому, по – народному Аня, – нам что-то надо решать с отходами.

– Какими таким отходами, – не поняла Татьяна.

– Здесь дело такое, – начала Аня, а потом замолчала.

– Сегодня отключили канализацию, – тихо, но четко закончил за нее Коля.

– А вы про это, – Татьяна села на стул. Поставила сумку на стол. В сумке было немного каши для Коли и грамм сто хлеба.

– Не думаю, что это страшно, – скупо улыбнулась Татьяна, – сейчас столько продуктов, то это совсем не большая проблема.

– Большая, большая Таня, – опять засуетилась Аня, – ты не представляешь, что домком сказал.

– И что он сказал?

– Говорит, что канализацию отключили, а когда включат не известно. И еще говорит, хорошо, что вода еще есть в доме.

– Ну и правильно он все это говорит, – Татьяна сняла, наконец, шапку, – в городе заканчивается топливо. Это ни для кого не секрет. Если канализация замерзнет, то ее невозможно будет пусть весной. Поэтому, правильно, что они ее отключили. Тоже и с водой. Как – нибудь перезимуем. А сейчас надо думать о весте и лете. Кто-то же до них доживет.

– Это правда, – Аня поправила платок на голове, – но сейчас-то, что нам делать? Домком говорит, что гадить на территории дома нельзя.

– Прав он, – Татьяну почему-то поразила эта неспособность простых людей говорить просто о простых вещах, – эпидемий нам не надо. И холера и чума могут быть. Поэтому надо как полвека назад в ведро, а потом его в выгребную яму во дворе. Так и императрица Екатерина ходила. Пушкин писал, что она и умерла, садясь на судно. Ничего, не сломаемся. Это даже удобнее, чем в холодном туалете сидеть. Надо только не выливать все эти фекалии на лестницу или в окно. И все. И не держать это долго в комнате.

– Когда Петр Первый приехал в Голландию то там ночные горшки выливали в каналы, – тихо сказал Коля, – а потом оттуда брали воду для утреннего кофе.

– Вот видишь, Аня, – весело сказала Татьяна, – ничего страшного.

– А когда было холодно, – продолжил Коля, – то дамам ставили под юбки жаровни с торфом. Так они и грелись.

– Так и грелись, – помрачнела Татьяна, – вот только торфа у нас нет. Нет, и не будет.

– Таня, – жалобно спросила Аня, – ты думаешь, что все начинается?

– Все началось двадцать второго июня, – резко ответила Татьяна, – сейчас все продолжается.

– Я про немцев.

– И я про них.

– Вчера ходили патрули и писали на стенах, какая сторона опасная при обстреле, – тихо сказала Аня.

– Ну да, – кивнула Татьяна, – правильно делают, что пишут. По центру иногда стреляют. Снаряды большие, военные говорят сто пятьдесят и двести миллиметров. Они весят килограмм по пятьдесят – восемьдесят. Попадет такой снаряд рядом, и нет человека. Я воронку в центре видела метров шесть в диаметре.

– Ой, – пискнула Аня и машинально, как-то по – бабьи, поправила на голове платок.

– Вот и ой. Но сейчас уже поздно причитать, – Татьяна посмотрела на больного мужа и испуганную соседку, – нет уже никакого пути назад. Да и выхода из нашей жизни нет. Или в деревянный ящик, на которые дерева в городе нет или выжить. Вы не против, я закурю.

Татьяна достала из сумки «Казбек» легко вытряхнула папиросу. Несколько раз чиркнула списками по смытому коробку и затянулась.

– Я думаю, что с водой такое же дело будет, – сказала, наконец, Татьяна, – ее отключат, когда она начнет замерзать в трубах. Иного пути нет. Поэтому, нам надо подумать, откуда эту воду таскать. Может, колонки на улице будут работать или пожарные гидранты. Но я бы на них не надеялась. Сегодня работают, а завтра нет. А без воды не протянешь долго.

– Снег пойдет, можно его будет топить, – тихо сказал из-под одеяла Коля.

– Это пока снег чистый будет. Как выпал так можно и потопить, а потом он слоями грязи прорастет. Такую воду уже пить нельзя. Знаете, что братцы кролики, – Татьяна посмотрела на Аню и Колю, – надо бы нам определиться с транспортом. На чем мы будем эту воду возить. Раздобыть коляску, а к зиме санки.

– Санки у меня есть, – быстро ответила Аня, – они уже года три стоят в углу. Все выбросить не успевала.

– Вот и не выбрасывай, – убедительно сказала ей Татьяна, – не выбрасывай. Не меняй ни на что и никому их не давай. Как бы ни просили. Санки эти много сил сберегут нам и может спасут. А сейчас коляска нужна, чтобы воду возить.