Текст книги "Запрещенная Таня"

24

Как-то неожиданно из магазинов пропало все. Даже то, что было по карточкам. Их можно было отоварить только на работе. Помойки стали грязнее, но выбрасывать люди стали меньше.

Где-то в середине августа город заполнили кошки и собаки. Хозяева, которым стало нечего, есть самим, стали избавляться от домашних животных. Кто-то еще мог прокормить кошку. Но собаки стали неподъемны для всех ленинградцев. Хороших и здоровых собак, вроде овчарок и доберманов пристраивали в армию и милицию. Хозяевам даже платили за них деньги. Но большая часть четвероногих была не нужна никому.

Те из хозяев, кто был из жалостливых вывозили своих собак в лес и оставляли там. Наверное, у таких хозяев была надежда, что городские собаки смогут прожить в лесу на подножном корме.

Другие топили своих собак в речках и в Финском заливе. Однако, большая часть не могли сделать ни того, ни другого. Такие просто выгоняли собак на улицу, а чтобы они не вернулись то собак бросали вдали от дома.

Татьяна видела таких несчастных во множестве. Они жалостно стояли около магазинов и подъездов домов. Жалостливые глаза голодных собак показывали, предсказывали будущую судьбу ленинградцев. С холодами все собаки исчезли. Куда их дели, и кто занимался никто не знал, да и не интересовался.

Завмаги и продавцы стали выметать короба, трясти мешки из – под сахара, крупы и чая. Те из ушлых жителей, кто успел запастись в первые дни войны спичками и различной бакалеей, в августе стали скупать клейстер и кожаные вещи.

Рынки еще работали, но дороговизна на них была страшная. А цены постоянно росли. Соседка Аня, ходившая на рынок менять старые ботинки дочери на картошку, рассказала, что одного из продавцов пытались обвинять в жадности.

– Представляешь, Татьяна, они кричат ему: «жадный ты, советская власть тебя покарает, а он им – пусть карает! Видал я вашу советскую власть! Жрать все хотят!»

– Дела, – покачала головой Татьяна, которую эти бытовые мелочи не занимали, питалась она в столовой Дома Радио, а ее пайка и карточек пока им хватало.

– А еще, – добавила Аня, – говорят разное. В трамвае, когда с рынка ехала, говорили, что на рынок постоянно, с утра ездят машины.

– Какие машины? – не поняла Татьяна.

– Черные, – четко сказала Аня, – это машины тех, кто не получает пайки высшей категории. Выходят из них жены или домработницы. Покупают мясо, птицу, зелень разную. И все по бешенным ценам. Из-за них и цены такие дикие. Не было бы этих буржуев, то цены были бы куда ниже. А так рабочему человеку уже на рынке и делать нечего.

– Совсем нечего?

– А то, – Аня махнула рукой, – представляешь Таня, сменяла я почти новые Дашкины ботинки, она только весну и отходила на четыре кило картошки. Четыре. А там тьма тех, кто меняет вещи на еду. Все тянут. И вещи и картины и патефоны, приемники, хотя их сдать все должны были.

– И берут? – Татьяна подумала, что ее кофе уже заканчивается, а без него писать по очам или сидеть у постели Коли после приступа очень тяжело и тоскливо.

– Да все берут, – Аня задумалась, – а уда деваться. Приезжают люди из области, кто-то и с огородов под городом продает свое. Сейчас многие барахла накупить думают.

– Кому война, – тихо сказала Татьяна.

– Да, – не поняла ее Аня, – кому война, а кому и паек совсем сократили. Нам на работе хлеб только в хлеборезке дают, а в супе селедка и пшено. Наварка нет совсем. Дашку тоже не кормят почти. Чай ей в школе дают без сахара, кашу на воде, а хлеба и нет сосем.

25

Метроном уже отбивал ритм. И этот ритм рушил судьбы. Метроном делал время быстрее, неизбежно укорачивая жизнь. А влюбленные как не замечают часов, так не слышат и метронома. Но когда все друзья и знакомые работают без четкого графика, кафе закрыты, а в кинотеатрах идут звонкие боевые новости, то влюбленным только и остается, что ходить кругами по городу. Поэтому, Миша и Татьяна постоянно гуляли. Привыкнуть можно было ко всему – шуму, грязи, невозможно только к пронизывающему, после трех часов прогулки, холоду.

– Дело такое, – Миша зябко потер руки, – это не для всех ушей, но мы блокированы. Полностью или нет сказать сложно. Мне никто не докладывает. Но связи с остальным Союзом нет.

– Как нет? – удивилась Татьяна.

– А так, – Миша скрипнул зубами, – неужели ты из своих сводок этого не поняла?

– Нет, а что там поймешь? Бои на том направлении, бои на сем направлении.

– И то верно. В Смольном паника. Вернее за панику сейчас расстреляют сразу, даже слово это говорить нельзя. Скажем, так, руководство наше в большом напряжении. Даже растерянности. Немцы нас окружили, подвоза продовольствия и топлива нет. И бежать некуда. А если еще финны поднажмут, то все.

Миша замолчал.

– Зачем ты рассказываешь все это? – поинтересовалась она.

Миша усмехнулся:

– Поделиться хочу.

– Нет, – Татьяна покачала головой, потом поправила пуховой платок, – ты не из таких. Да и рискуешь ты сильно. Говорят, что даже фотографировать на улицах запретили.

– Да, запретили, – ответил Миша, – сам приказ этот печатал. В осажденном городе снимать нельзя.

– И зачем ты это говоришь, если не хочешь показаться привлекательным, проницательным? Ведь, ясно, что за распространение такой информации тебя не только из Смольного выгонят. Но и на фронт отправить могут. Вот ты павлином и ходишь, смотри какой я храбрый и добычливый.

– Конечно же, так, – улыбнулся Миша, – но если честно, чтобы ты имела ввиду. Знаешь, что если появиться у тебя возможность, то быстро уезжай из города. Даже не думай. Все сейчас так быстро меняется. Счет уже не на дни идет и не на часы. Барахло тебя не интересует, но может, сможешь Колю вывезти. Надо справки собрать, карточку из поликлиники. Ты подумай, очень хорошо подумай.

– Спасибо за совет, – улыбнулась Татьяна, – а то думала командировку на фронт выбить. Посмотреть на войну.

– Да ты что, – Миша схватил ее за локоть, – ты что! Не вздумай. Там не кино. Поедешь и не вернешься.

– Наверное, поэтому мне путевку и не дали, – пожала плечами Татьяна, – испугались, что фашисты захватят такой важный объект как я. Но если ты просишь, буду себя беречь. Обещаю тебе это. Честное пионерское слово.

Татьяна шутливо отдала Мише пионерский салют.

Он вздохнул:

– Они выкатывают тяжелые пушки, и бомбить нас будут сильно. Сейчас они с восками расправляются. А скоро за город возьмутся.

– И откуда ты это все знаешь? Ты как стратег размышляешь. Как Сталин в 1919 году.

– Я все же кое-что слышу в Смольном. И думаю, что нам всем будет очень кисло.

– Граждане, граждане, сколько можно кричать!

– Перед ними вырост невысокий человек в пальто странного серо-коричневого цвета с красной повязкой на рукаве. Его перекошены рот быстро открывался и закрывался, а руки подлетали как крылышки птицы, до уровня плеч.

– Ну, сколько вам можно говорить?

Татьяна и Миша переглянулись. Вместе со словами незнакомца в жизнь вернулись звуки улицы, треск смотров, шелест шин, покашливание прохожих.

– А в чем собственно дело товарищ? – спросил у громкого незнакомца Миша.

– Как в чем? – ответил тот, – я ответственный работник. Я проводник. Сегодня веду колонну на фронт. Вы это понимаете?

– Вполне, – ответил Миша.

– Вот и хорошо, что понимаете, а на проезжей части вы стоите. Стоите и воркуете как два голубка. И не проехать, ни объехать вас! Влюбленные, время еще нашли в такое!

Татьяна отметила, как покраснел Миша.

– Вы отойдите с дороги. На тротуар отойдите и говорите сколько угодно! – выпалил ответственный проводник, – если считаете, что сейчас время свои шуры муры крутить.

– Давай, отойдем, – сухо сказал Татьяне Миша.

Они сделали несколько шагов и встали у самой стены дома.

Мимо них медленно проехал грузовик, в кабине которого был прорисован профиль ответственного проводника с надменно сжатыми губами. В кузове грузовика сидели женщины в телогрейках с лотами. За первым грузовиком проехал второй, потом третий. На борту третьего грузовика мелом было написано «Ты – фронту».

Татьяна стала серьезной:

– Их окопы копать?

– И окопы, и противотанковые рвы, – вздохнул Миша, – сейчас разнарядки по всем предприятиям идут. Раньше окрестных колхозников сгоняли, а как фронт к городу подошел, то перешли на трудовые ресурсы Ленинграда.

Миша повернулся к Татьяне и неожиданно резко сказал:

– Видишь?! Вчера они ударницы были, заслуженные работницы, швеи или ткачихи какие-нибудь, а сегодня с лопатами на фронт поехали. Трудовые ресурсы будут возмещаться по мере их исчерпания.

– Это диамат? Так учит марксизм – ленинизм? Самое верное учение в мире? – поинтересовалась Татьяна.

– Это предупреждение, – Миша поиграл желваками, – прекрати играть в героиню. Или закончишь как они.

– Катаясь с лопатой на машине?

– Нет, – Миша снова стал мрачным, – нет, роя траншеи, которые и защищать-то никто не станет. Знаешь, сколько этих линий обороны наделали от самой границы? А толку? Немцев они не остановили.

– Сократ, – весело сказала Татьяна, – говорил, что нужно думать не о прочности стен, а о прочности тех, кто будет стоять на этих стенах.

Миша побелел:

– Ты, поосторожнее со своим Сократом.

– А что? – улыбнулась она, – шлепнут без некролога?

Миша хотел сказать, но только закусил губу.

– Знаю, – засмеялась Татьяна, – дура! Я дура. Но дуракам и юродивым на Руси все прощалось.

– Прощалось, – прогудел Миша, – раньше прощалось, а вот советской властью уже не прощается.

26

Солнце садилось. Танюша включила электрический чайник, открыла коробку с курабье и подумала о калориях. Калории, это слово опять переплелось с ее диплом. Сейчас она подумала о том, сколько калорий в курабье, а в блокадном Ленинграде думали, где бы взять эти калории.

– Ты чего такая задумчивая? – спросила Танюшу Вика, е подруга, игривая и веселая особа, зашедшая с другой Танюшиной подругой – Машей, на огонек.

– Может, случилось чего, – предположила Маша, смотря на талию подруги.

– Да нет, девочки, – Танюша поставила на стол чашки, – я почему-то о своем дипломе сейчас вспомнила.

– О, – засмеялась Вика, – нашла, о чем вспоминать. Мой – то диплом через два месяца, а в нем и конь не валялся.

– В моем, тоже, – согласилась Танюша, – но сейчас о калориях вспомнила. И подумала о Ленинграде в блокаду.

– А у тебя диплом о блокадном Ленинграде? – поинтересовалась Маша.

– Не совсем, – Танюша стала наливать чай, – я про Татьяну Бертольц пишу.

– Про кого? – протянула ироничная Вика.

– Была такая поэтесса советская, – пояснила Танюша, – она в Ленинграде практически всю блокаду прожила. Ее и звали «блокадной мадонной».

– Интересно-то как, – сказала Маша, – наверное, тогда интересно все было. Как в фильмах?

– Да, так, – отмахнулась, Танюша, – представляешь, как они жили?

– Как?

– Воды горячей не было совсем? Воду-то кипятили. На кухне. И мылись потом.

– Как у бабушки в деревне, – добавила Вика.

– И это Питер, – философски произнесла Маша.

– Тогда не Питер, а Ленинград, – ответила Танюша.

– Какая разница? – спросила Вика.

– Как? В Ленинграде она жила. Татьяна Бертольц жила в Ленинграде. Так тогда Питер назывался.

– Ну, если это так принципиально, – протянула Вика, беря печенье из коробки.

– Кто-то и делом занят, – заступилась за подругу Маша, – а не как мы с тобой по клубам и на работе.

– И интересно тебе этим заниматься? – пожала плечами Вика, – как жить-то будешь? Пока еще Павлик на ноги станет.

– Все интереснее, чем нашим маркетингом страдать, – ответила за Танюшу Маша.

– Это верно. У вас там только нули и графики продаж. Как на фабрике.

– Зато интересно узнать, как было раньше, – наконец ответила Танюша, – жили они все вместе.

– Это как? – поинтересовалась Маша.

– Как и у нас, таджики живут. Все в одной квартире. Тогда квартиры разделили на комнаты и семье только комнату давали.

– Да, – кивнула Маша, – у меня так бабушка всю жизнь прожила. Там и умерла в коммуналке. Хотя ей квартиру давали в Черемушках. Сказала, что лучше в центре в комнате, чем в ваших Черемушках в квартире.

– Представляете в одной квартире сразу три семьи, – пояснила Танюша.

– А как же они это делали? – хохотнула Вика.

– Так и делали. Тихо, наверное, – сказала Маша, – или ждали, когда соседей дома не будет.

– А может все привыкли. И не стеснялись, – Танюша почему-то сейчас поняла как далеко они от той советской жизни.

– Может и так, – не унималась Вика, – а как после ночи на кухню выходить? Там все, наверное, улыбаются. Стоят и смотрят, как ты ночью отметилась. А может и разы считают.

– Да ладно если у всех так происходит, – ответила ей Маша, – они там все привыкли, наверное. У нас тоже хорошо слышно.

– У нас не слышно, – сказала Танюша, – когда Павлик у меня ночует, никто не замечает из соседей. Только по его машине определяют.

– А у нас слышно, – Вика отхлебнула чай, – я тем лето так попала. Родители приехали из Туниса, а соседка им и говорит, что дочь у вас выросла голосистая. Ее в хор надо было отдать, оратории исполнять. Может у нее горло бы уставало, и она по ночам так не орала.

– Туалет у них тоже общий был, – сказала Танюша, – один на всю квартиру.

– Стучали, наверное, – покачала головой Маша, которой смена темы понравилась, – сидишь там, а тебе в дверь стучат, что пора заканчивать.

– Или график составляли, – хихикнула Вика.

– Правда и не знаю как так можно, – добавила Вика, – ерунда получается. Я так с родителя жила, пока к Саше не переехала. Сначала было ничего, а как брат женился, так с утра очередь в туалет и в ванную. Как в поезде. Или в Сочи в частном секторе.

Только ты в такой коммуналке не две недели живешь, – сказала ей Маша.

– А еще я вчера прочитала, – заметила Танюша, – что купить просто так ничего нельзя было. Купить все можно было только по карточкам. Даже если тебе карточки дали, то не факт, что ты их отоваришь?

– Отваришь? – переспросила Вика.

– Ну да, получишь все по этим карточкам. Надо было еще в очередях стоять.

– Прикинь, – покачала головой Маша, – приходишь ты с работы, а потом еще в магазине стоять.

– Но готовить, потом надо было, – пояснила Танюша, – таких как сейчас продуктов, не было. Кур надо было опаливать на огне, потрошить и тогда готовить.

– Ужас, какой! – ответила Маша.

– Не то, что сейчас, – согласилась Вика, – кинула в микроволновку филе куриное, полила пастой и корми мужика.

– Да, тогда приходилось пахать и на работе и дома, – отпила чай Танюша, – А многие на работе ели. В столовую ходили. Дома бутерброды делали, а питались в столовках.

– Ой, даже у нас в столовой есть ничего нельзя. Я в ресторан хожу, – сказала Маша, и ее лицо выразило отвращение.

– Ты веган, – громко сказала Вика, которая была этим явно недовольна.

– И что? Со мной многие с моей работы ходят. Там ты хоть поешь и не отравишься.

– А веганов тогда не было, – пояснила Танюша.

– Конечно, – согласилась Вика, – им бы выжить тогда. Они там еле живы были.

– Потому никого не интересовал секс, – констатировала Маша, – они не ели ничего, вот и желания у них не было.

– Бедные!

– И как мужики тогда жили? – посмотрела на Танюшу Вика.

– Мужики-то ладно, – рассудительно сказала Маша, – не покормила его, у него и не стоит. А женщины, наверное, страдали. Ни белья, ни члена. Одна какая-то женская каторга.

– Да и домой приходилось в трамвае ездить, – продолжила рассказывать Танюша.

– Ну, это до войны? – спросила Маша.

– До войны конечно. Тогда автобусы были с деревянными кузовами. И даже грузовики людей по городу возили, Танюша подвинула коробку к Маше, она чувствовала, что с нее калорий за сегодняшний вечер хватит.

– Ужас, – взяла печень Маша.

– Да, что такого, сейчас в провинции так же, – сказала Вика.

– Это где? – поинтересовалась Маша.

– Ну, в каком – нибудь Торжке, ответила Вика.

– Да нет там никаких грузовиков, – отмахнулась от подруги Маша.

– Да, наверное, нет, – неожиданно быстро согласилась Вика, но быстро нашлась – представляешь, едешь в этом трамвае, а тебя со всех сторон мнут.

– Зато не скучаешь, – хихикнула Танюша.

– Девочки, – засмеялась Вика, – это же, как петтинг. Если секса нет дома и на работе, то есть по пути на работе.

– Точно, они так и жили, – громче Вики засмеялась Маша.

– Вы представьте, как они мылись хозяйственным мылом, – улыбнулась Танюша.

– Это как? – поинтересовалась Вика.

– Мыло было такое, – пояснила грамотная в бытовых вопросах Маша, – его варили из животных.

– Из животных? – Вика посмотрела на свою чашку.

– Ну да. Дохлых варили и делали мыло, – кивнула Маша, – у нас такое еще есть в торговых позициях. Я как веган этого не люблю, даже думать мне о таком противно. А вот ведь делают.

– Еще покупают? – спросила Танюша.

– Да, – погрустнела Маша, – В основном в провинции. Там его покупают для стирки.

– Это как так? – опять не поняла ее Вика.

– Я спрашивала, – сказала Маша, – что с ним делают. Наш торговый по регионам Василий Петрович сказал, что это мыло трут на терке, а потом засыпают в стиральную машину. И стирают.

– Но так нельзя, – ответила Танюша, – в инструкции и к машинке ничего не написано. Сломается, наверное.

– Так машина ведь не современная. А такая старая. Советская такая, что сверху закрывается крышкой большой.

– А помню, – наконец сообразила про что идет разговор Вика, – у бабушки такая была, пока ей папа не подарил новую. Нормальную.

– Ой, какие мы старые, что такое помним, – засмеялась Танюша.

– И не говори, – поддержала подругу Вика.

– Вы только представьте, девочки. Что о нас внуки будут говорить.

– Это когда дистанционные стиралки появятся? – спросила ее Вика, – да?

– Да!

– А еще вчера прочитала, – сказала Танюша, – что все в баню ходили.

– В сауны ты имеешь ввиду? – переспросила ее Вика.

– Нет, в такую вот общую баню, – пояснила Танюша, – там горячая вода была и все мылись. Как в армии. Мне Павлик сказал, что когда он служил, то там тоже общая баня была. Это потом уже стали душевые кабины ставить.

– Все вместе? – посмотрела на нее Вика.

– Нет, – покачала головой Танюша, – там был мужской день и женский. В один деть приходили женщины. А в другой – мужчины.

– Фу, – сказала Маша, – в женский день там, что на бабок смотреть? Я бы лучше с мужиками в баню пошла. Хоть есть на что посмотреть.

– Я тоже, – согласилась Танюша скучно там им было.

– Да ладно вам, – Вика, – посмотрела на подруг, – если мужики не ели нечего то у них там было на полшестого. Что смотреть было?

– И правда, – засмеялась Маша и вытянула из чашки пакетик чая, – висело у них все. На что там смотреть было?

– И представьте всю жизнь люди в отечественном ходили, – вздохнула Танюша.

– В домотканом, наверное? – засмеялась Маша.

– И в резиновых калошах, – кивнула Танюша.

– А у бабушки в деревне и сейчас так ходят. Я тоже в калошах ходила, – авторитетно сказала Вика.

– И как тебе? – поинтересовалась Маша.

– Круто? – спросила Танюша.

– Ногу уколола через калошу эту, – мрачно ответила Вика, – думала заражение крови будет.

– А у твоей бабушки хоть туалетная бумага есть? – спросила Маша.

– Сейчас, когда открыли «Пятерочку» появилась, – сказала Вика, – а до этого ей мама упаковками возили. Отец, все ворчал, что полмашины в бумаге. Кто с водкой в деревню, а мы со своей туалетной бумагой. Красота. А так лопухи у нее были.

– А зимой? – задала интересный вопрос Маша.

– Зимой? – переспросила Вика,

– Да.

– Ну, – Вика пожала плечами, – зимой мы к ней не ездили никогда. Наверное, как-то обходилась. Может лопухи с осени заготавливала.

– Да жизнь была ни одежды ни белья, – вздохнула Маша.

– У нас не лучше, – ответила ей Вика, – ты попробуй найди у нас нормальный размер по адекватной цене.

– Можно найти, – не согласилась Танюша.

– Тебе может и можно. А я когда забыла в Италии сумку с бельем, – громко сказала Вика, – то три недели по городу носилась. То одно жмет, то другое. А Саша чуть с ума не сошел от ценников. Думала расстанемся с ним тогда. Он белый из магазинов выходил.

– Для мужика платить по сто сорок долларов за трусы это слишком, – покачала головой Маша.

– Но если не расстались во время выбора трусишек, – улыбнулась Танюша, – то теперь точно не расстанетесь.

– Это да, – согласилась Маша, – если уже это мужик вытерпел, то он тебя в любом виде будет терпеть. Как не растолстей и как не пили его.

– Надеюсь, – вздохнула Вика.

– Зато у них была цель, – после долгой паузы сказала Танюша.

– Какая? – поинтересовалась Вика.

– Они верили в коммунизм.

– И где этот коммунизм? – хмыкнула Вика, – ты по сторонам посмотри, все, что у нас нормальное все иностранное. В нас даже клубняк открыть не могут.

– Зато они в войне победили, – отметила ей Маша.

– Мы бы тоже победили, если бы за нами заградотряды поставили, – как —то зло сказала Вика.