Текст книги "Медленная проза (сборник)"

Если они вылетели 25-го, то, значит, у них могло быть время на дорогу к отелю – волна накрыла Пхукет в 9.30, – было время получить в ресепшен ключ от номера и записать телефон гида, пройти по коридорам отеля к двери своего номера, или по дорожкам сада к бунгало. И что там дальше? – я остаюсь снаружи – скорее всего душ, потом или пару часов поспать, но это мой вариант, а они молоды и, скорей всего, пошли бы сразу на пляж, или может попробовали сразу же кровать в отеле, а уж потом – на пляж.

Я не знаю. Я вижу их уже идущими к морю, я иду сзади, я еще в тени, под какими-то гигантскими деревьями, а они уже вышли на солнце и на ходу сбрасывают футболки. Они идут к воде, а вода, как в дурном сне, вдруг начинает отступать от них, а они еще не понимают, и люди, уже разложившиеся на пляже, растерянно смотрят на обнаженное почему-то дно, черное, каменистое и как будто чуть мазутное, с крохотными озерцами и лужами. Люди начинают вставать с лежаков, взволнованно, чуть нервно, и N с подругой тоже останавливаются. Он поправляет очки – что-то там вдали на горизонте белое, бороздка какая-то медленно движется к берегу. Но и когда бороздка эта начинает превращаться в белый вал остервенелой белизны и клокотания и до пляжа доносится его ровный и пока тихий гул, все еще стоят неподвижно, не в силах поверить тому, что видят, кто-то еще держит у глаз видеокамеру, ну а потом, когда медленное движение вала начинает ускоряться на глазах, люди непроизвольно пятятся, и кто-то первый разворачивается бежать, и бегут уже все – нет, не все, только те, кто увидел, и кто поверил тому, что видит, а не те, кто заканчивал завтрак, или кто уже задремал в гамаке, за оградкой в садике ближайшего отеля, как тот грузный немец, которого спящим на огромном надувном матрасе, оставленном внуками, накрыло водой и тут же вытолкнуло наружу, вверх, и он вцепившийся пальцами в свой матрац, открывший глаза и рот, успел увидеть пролетавшие мимо лица ветки на верхушке пальмы, а потом – несущийся на него конек крыши отеля, под которым, в проломе, сделанном его черепом в тонком дощатом щите, он будет висеть еще несколько часов.

От волны можно убежать, если бежать очень быстро и если она накрывает метров пять-семь пляжа за твой спиной, обдав вдогонку прощальными брызгами, – но не сто, не двести и не пятьсот метров.

Я давно потерял их из виду; последнее, что я видел, это как он медленно, невыносимо медленно, разворачивается для бега и открывает рот что-то крикнуть стоящей рядом подруге.

А через полчаса, когда сойдет вода, на месте щегольских курортных улочек будет гора мокрого мусора, илистые лужи, накрытая перевернутой лодкой торговая будочка «Кока-колы» с неподвижным телом продавца внутри. И мусор этот – бетонные балки, матрасы, битое стекло, оконные и дверные коробки – полчаса назад был гостиничным номером с задернутыми шторами, с тихим рокотом кондишена и сонным дыханием двух молодых людей, с невыветрившимся еще запахом шампуней из ванной, где они принимали душ.

Да нет. Нет. Это только твое воображение. И воображение, согласись, блудливое…

Но он действительно там, на Пхукете. И вылетел 25 декабря. И в интернете висит его фотография и номер телефона, по которому следует позвонить, если появятся сведения… Или – не появятся.

…Я уже обошел нужные магазины, подарки уложены в сумку, книги в портфель. Я поднимаюсь по лестнице нашего интернетовского офиса, а впереди идет сотрудница, и я спрашиваю: «Ты ведь знаешь N?» – «Да», – кивает она. – «Представляешь, полетел загорать на Пхукет. До сих пор в списке пропавших». Она выслушивает молча, почти без эмоций, и спасибо ей за это.

Я прошел к своему компьютеру.

И через несколько минут ко мне в комнату входит Боря К. и говорит чуть раздраженно: «Да нет. Нет. Ничего ужасного с N не случилось. Он уже эсэмэску прислал. Там просто нет сейчас связи. Не заходись».

Единственное, что почувствовал я в тот момент, – благодарность за легкое раздражение в его голосе. Я сидел и смотрел на оживающий экран монитора. Не могу сказать, что ощутил мгновенную блаженную легкость. Нет, почувствовал, конечно. Боря снял с меня камень. Но то, что камень этот придавливал, не торопилось распрямляться. И я не сразу решился послать по электронной почте письмо нашему с ним общему другу. Дима, написал я, говорят, что он вроде как остался живой, если этот так и у тебя есть с ним связь, перебрось ему от меня, чтобы…

А через полчаса я снова открыл почту, и, слава богу, Дима уже откликнулся: у меня самого камень свалился, написал он.

И дальше, вместо того чтобы пить горячий кофе, сосать выданную женой гомеопатию, набираясь в тепле, в неподвижности сил и здоровья, я пошел в другую комнату, где женщины составляли список, чего еще надо прикупить к нашему вечернему застолью, и где мне выдали две сумки и устные рекомендации… Я шел по уже черной, горящей оранжевыми огнями Тверской, выдыхая пережитый страх – Господи, вот так, в тридцать пять, молодым, красивым, талантливым, с подругой, оставив в Москве уже принятый к набору роман, – это же так глупо! Нелепо! Ужасно!

И скорей всего, увидев летящий на него вал, он перед первым приступом ужаса успел, наверно, ухватить в самом себе изумленное «Господи, до чего ж нелепо!» Но ощущение это пронеслось уже легко, оно напоминало тот озноб, который начинает трясти под горячим душем, если, вернувшись промороженным с улицы, сразу лезешь в ванну.

…Ну уж нет, подумал я часа через два, приняв первый глоток коньяка и прислушиваясь к тому, как возобновляет он привычный ток крови по моему телу – ну уж нет, милый, ты, конечно, умный до невозможности, но засунул бы ты подальше, в задницу, свои философствования про менталитеты, про капиллярность человеческих связей в городе, про их вымороченность и душевную бедноту. Не говори, чего не знаешь.

23.40–29.12.2004

ИЗ ЦИКЛА «СПАЛЬНЫЙ РАЙОН»

Ночное метро

Поздно вечером, по сути ночью (начало первого) мы с женой возвращаемся из гостей. В метро, естественно. И я вдруг обнаруживаю, что это уже как бы не мое метро, то есть вокруг не те люди, с которыми я по утрам еду на работу и вечером с работы. Практически все, кого вижу, моложе меня лет на двадцать-тридцать. Как будто наверху только что закончилось какое-то многолюдное молодежное действо.

Это, наверное, потому так кажется, что рядом жена, думаю я. Мне, разумеется, приходилось ездить домой последним поездом, но всегда одному, и в вагоне я спокойно листал книжку или слушал сквозь дрему радиоголос, произносящий названия станций. Но сейчас я не один. С женщиной. Вокруг исключительно ночная, давно уже непонятная мне молодежь. Хотя… Вот стоят на платформе две парочки. Вид безмятежный. Неподалеку – компания угрюмых подростков. Еще компания подростков, слегка поддатых, с гитарой, совсем еще детишки… Да нет, все как бы спокойно. Похоже, я накручиваю себя.

Мимо по платформе проходит девушка. Одна. Без спутника. Она высокая, в длинном пальто, – роскошные волосы, темно-русые, мелко вьющиеся (или это так завивают специально?), потом – кукольной почти красоты лицо, которое должен был бы по идее портить чуть великоватый рот, но именно от этого сочетания вдруг чувствуешь холодок в груди. Такая вот девушка идет. Проходит сквозь, как бы никого не видя. И странно, даже угрюмые подростки не повернули вслед головы. Я понимаю, что меня завораживает не внешность девушки, то есть, разумеется, внешность, но главное – это ее способность проходить сквозь. То, что она такая спокойная, такая уверенная. Ну а что там внутри, я не знаю. Но вполне вероятно, что – соответствует.

Тормозит перед нами поезд, разъезжаются двери, мы с женой входим и успеваем сесть рядом. Справа от меня мужичина утрированно-интеллигентного вида – черноволосый, горбоносый, в очках. С дамой. Они разговаривают, и в том, как он удерживает голову, повернутую к спутнице, мне чудится напряжение. И только после того, как я сел, расстегнул теплую куртку, достал из сумки книжку и поднял голову, я увидел напротив – не напротив себя, а чуть правее, как раз напротив своего попутчика с дамой – двух могучих парней. Один высокий, худощавый, а другой – не скажу высокий, хотя, когда они сидят, головы их вровень, – огромный. Стриженая голова начинается из широких плеч, обтянутые джинсами коленки разведены, и ноги кажутся колодами, вбитыми в брючины. Пальто распахнуто. На груди тонкий свитер, под которым бугрится мускулами грудь. Именно – мускулами. Парни вроде как не обращают внимания на окружающих. Они заняты разговором. И тот, который высокий, то есть который похудее, вид имеет вполне добродушный – приоткрыв рот, он слушает сейчас приятеля. Взгляд ясный, живой, не сравнить с мутноватым взглядом бугая. У обоих в руках банки с пивом. Время от времени они подносят их к губам.

Я раскрываю книгу и пытаюсь читать. Нормально. Рядом слева сидит жена. Она спокойна. Едем. Через две остановки боковым зрением отмечаю, как спутница интеллигентного соседа берется за сумочку. Поезд тормозит, они встают. И я, который – как мне кажется – уже почти втянулся в чтение, чувствую вдруг прилив успокоения. Соседи мои выходят. Вместо них неподалеку от меня устраивается долговязый парень в мешковатых джинсах, в расстегнутой куртке, с бутылкой пива. Это хорошо. Но тут же между долговязым и мною опускается на сиденье девушка в огненно-красной куртке, с черными, под мальчика стриженными волосами. Я чуть подался к жене, освобождая ей место, и непроизвольно поднял глаза. Бугай смотрит прямо перед собой на девушку. Взгляд странный, непонятно, видит он ее или нет – в художественной литературе есть определение «прогибающий взгляд», мне этот взгляд достался периферийной частью. Ударная сила пришлась на девушку. Я почувствовал, как чуть приподнялась она рядом и вжала выпрямленную спину в сиденье. Сосед бугая, продолжавший что-то говорить, толкнул приятеля. Тот повернул голову. Начал вслушиваться. Я опустил глаза в книжку. Дочитывал абзац до конца, потом начинал сначала. Почувствовав какое-то движение впереди, я глянул в окно слева от бугая. Тот снова смотрел перед собой. Или на девушку? Лицо ничего как бы не выражало. Пустое и сокрушительное, как морда надвигающегося КамАЗа. Потом он хлебнул пива, наклонил голову к приятелю, вслушиваясь, и опустил взгляд в пол. Я посмотрел на его руки, лежащие на коленях. Тюремных наколок нет. Но костяшки пальцев вздутые, припухло-розовые, похожие на мозоли.

И, еще до того, как что-то подумать, я начинаю сосредотачиваться на своем уже который месяц не отпускающем радикулитном позвоночнике.

С ума сошел? Какого хрена?!

Все сидячие места заняты, но при этом стоящих в вагоне почти нет. А центральные станции мы уже проехали – значит, новых пассажиров, которые бы заполнили пространство вагона, уже не будет. Я выгнул спину, как бы намучившись от неудобного сидения, подергал головой направо-налево и с преувеличенной осторожностью и замедленностью начал вставать. Типа спину заломило. Типа больной и старый. И так далее. Было стыдно перед женой, которая непонимающе подняла голову, и пришлось показывать жестом и гримасой: спина! Вставая и очень стараясь делать это с максимальной правдоподобностью, я выпрямился и начал грузно разворачиваться – лицом к девушке, спиной к парням. И, как бы не удержавшись на полу набирающего скорость поезда, сделал два оступающихся от боли в спине шажка влево, даже правую руку завел подержаться за поясницу, левой цепляясь за поручень. И замер. Эта минута была самой жуткой. Потому как вероятность мягкого нажима сзади, типа, отец, не загораживай мне телку, приходилась именно на этот момент. И тогда уж лучше бы сидел, а не провоцировал крепыша на действия, вероятность которых еще минуту назад была шестьдесят на сорок, а вот сейчас – из-за тебя, неврастеника, – семьдесят на тридцать, если не сто. Но – пронесло. Поезд летел в туннеле. Я стоял. И меня никто не потревожил. У колен сидела заслоненная моим широким пальто девушка. Руки лежат на коленях, глаза опущены. Лицо спокойное, только губы чуть поджаты.

Жена смотрит сбоку на меня: ну как? Я показываю: да вроде полегче. Потом мимо меня к освободившемуся месту проходит пожилой мужик, и, пропуская его, я сдвинулся еще на шажок, – теперь девушка закрыта со всех сторон.

Когда поезд тормозит на «Каширской», я вижу в стекле вырастающую за моим плечом знакомую стриженую голову, но и приятель его тоже встает. Они повернулись к двери. И пожилой мужик с моего места тоже снимается. Поезд уже стоит. Сидевшая до сих пор как бы безучастной ко всему девушка чуть склоняет голову и выглядывает из-за меня в сторону двери. Я вижу, как скользит ее зрачок, провожая спины ступающих на платформу – их отражение передо мной в стекле – парней. И тут же тело девушки чуть оседает, расслабляется. Она роется в сумочке.

Место мое опять свободно, и я чуть аккуратнее, чем надо, может быть даже переигрывая, – но кто, кроме меня, это заметит – оседаю вниз. Девушка втыкает наушники плейера. В грохоте поезда, освобождено несущегося от «Каширской» к «Кантемировской», прорезается скрипящий шорох с ритмичным буханьем ударных.

Девушка выходит на «Домодедовской». Мы – на «Красногвардейской», конечной.

От метро идем пешком, нам недалеко. «Голова болит, – жалуется жена. – Ну а со спиной у тебя как?» – «Нормально», – отвечаю я и рассказываю, что на самом деле подняло меня в поезде.

Жена слушает, я чувствую, с некоторым недоумением.

– Господи, ты-то куда лезешь? Может, девушке как раз хотелось внимания… И вообще, – спрашивает она, – тебе не причудилось все это? Я ничего такого не заметила. Не смотрела, может быть. Но если что-то было, то, наверно, почувствовала бы.

Может. Может и померещилось. Беда в том, что это (померещилось – не померещилось) уже не имеет значения. Это, как стало модно говорить в наше время, только твои проблемы.

Про соседа Витю

Витя, как ия, – из старожилов нашего дома. Вселялись одновременно, я – на пятый этаж, он – на третий. Познакомились во дворе, когда выкорчевывали из земли вокруг дома железную арматуру и втыкали сиротские хлыстики саженцев. Сегодня, чтобы увидеть их кроны со своего пятого этажа, я поднимаю голову.

Витя был импозантен – высокий, спортивный; усы, светлые глаза, выпуклый лоб (очень походил на актера Филатова, тогдашний секс-символ уездной России); а также – белый пиджак, красавица жена, автомобиль «москвич». Работал Витя в архитектурной мастерской.

«Да, старичок, – говорил он мне, – влипли мы с тобой. В доме одни люмпены и деревенские, из белых людей – только мы». Витя не был снобом, он был коренной москвич, выросший в старорежимном московском дворе на Страстном бульваре, и асфальтированную площадку перед нашими подъездами по инерции считал двором, а ежевечернее общение соседей – нормой. И не он один. Дом на треть заселили такие же реликтовые москвичи из центра, а на треть – деревенские из снесенной у Борисовских прудов деревни, и деревенским даже знакомиться не надо было – по выходным их совместные застолья выкатывались во двор с баяном, матерными частушками и женским визгом.

Для Вити я был одним из соседей. Но – с особым статусом: социально близкого. Со мной можно было разговаривать про Леха Валенсу, Солженицына, отбывающих за кордон друзей, ну и, разумеется, про идиотизм правящей геронтократии:

– Нам эти железные зубы не разжать, – говорил он. – У старперов хватка мертвая.

Говорилось искренне, почти выстраданно, но не выходило за рамки некоего общеинтеллигентского ритуала семидесятых. Слишком видно было, как ценил Витя свое положение – престижная работа, банкеты в Доме архитекторов, отпуск в Ялте или Юрмале, ну и так далее. Ко мне, ведущему полунищую жизнь вольного литератора, Витя относился с уважением и при этом с некоторой бессознательной снисходительностью. «Жаль, не тот диплом у тебя, – говорил он. – А то взял бы в нашу мастерскую – реальным делом бы занялся, с ребятами познакомился. Да и деньги, старик, в нашей жизни – не последнее… И вообще…» «И вообще…» в данном случае означало: человеком бы стал.

Но мне нравились наши случайные разговоры во дворе или у него на кухне, отделанной темно-коричневыми деревянными панелями, которые Витя снял, выезжая, со стен своей старой квартиры на Страстном. Нравилось листать архитектурные журналы, которые присылали ему друзья-эмигранты, нравилось слушать рассказы про симпозиумы в Дагомысе и про тамошних девок. Да и попытки Вити соответствовать тогдашним настроениям тоже нравились.

– Это унизительно, – говорил он, – когда главной нравственной проблемой остается: как жить, чтобы жить нормально и при этом не стыдиться себя?

– Да ладно тебе, – успокаивал я. – Закон жизни любого сообщества. Почитай про старую Россию, хотя бы «Тысячу душ». Или Сенеку.

Про Сенеку, про нравственный стоицизм его философии и про его двусмысленную, извилистую жизнь при дворах нескольких императоров Витя слушал внимательно и как бы даже с благодарностью.

…Да нет, была, была и осталась в наших отношениях доверительность.

1988-й или 1989-й – не помню, который из этих годов, – был по восточному календарю годом Дракона. Вот с них, с дракончиков, Витя и начинал.

Однажды зимним вечером во дворе я увидел, как он вытаскивает из своего «москвича» этюдник. Витя, как всякий архитектор, рисовал, и неплохо, особенно хороши были акварели.

– Ты что, Витя, на масло перешел?

– Нет, не на масло. На малую пластику. Идем покажу.

В квартире у него стоял едкий запах каких-то химических разбавителей. Подоконники, холодильник, стол заставлены сувенирными дракончиками. Гляделись выразительно, даже стильно. Руки у него были талантливые. Но больше удивила меня – и устыдила даже – его внутренняя мобильность: оказывается, перед Новом годом Витя оформил патент на индивидуальную трудовую деятельность и начал – это при его-то гоноре! – торговать своими сувенирами на Арбате. Дракончики улетали со свистом.

Через полгода под прикрытием Витиного патента работала уже целая бригада – кто-то ездил в Прибалтику за специальной мастикой, кто-то (две бывшие однокурсницы) лепил, кто-то красил, остальные (все из нашего двора) – торговали. Уволившийся из архитектурной мастерской Витя разрабатывал новые образцы и занимался общим руководством.

Тогда же он развелся. Бывшая жена его тут же вышла замуж за американского фотожурналиста и отбыла с дочкой за океан. Тосковал Витя недолго. Уже через полгода, когда я заходил к нему, чай мне наливала какая-нибудь очередная сексапильная деваха в халатике на голое тело.

Как-то летом – это был то ли 90-й, то ли 91-й год – ближе к вечеру я шел через наш пустой, прокаленный солнцем двор, и из окна на третьем этаже меня окликнул Витя:

– Серега, посмотри налево.

Я посмотрел.

– Что видишь?

– Ничего не вижу.

– Как это ничего! Видишь желтую «семерочку»?

По мне, так хоть «пятерочка», хоть «шестерочка»… Ну да, стоит новенький «жигуленок».

– Моя. Позавчера оформил. А заходи, что еще покажу.

Я зашел. В кухне на высоченном – зимой его здесь еще

не было – холодильнике стоял телевизор «Грюндиг», а с телевизора зелеными цифирьками светило табло видеомагнитофона.

– Видак купил сегодня. Классный видак. Приходи вечером, «Челюсти» посмотрим. Или – порнуху. У меня вон десяток кассет. Сам еще не смотрел.

Витя раскручивался.

Параллельно с сувенирным своим бизнесом начал оформлять собственное архитектурное бюро. «Скоро, очень скоро появится много богатых людей, – говорил он мне. – Ты пойми, мечта любого архитектора – вилла на приморском склоне, а не Дворец культуры кожно-венерологического диспансера. Торговля меня уже достала».

Пересекались мы все реже. Жизнь моя тоже рванулась с места, но в другую сторону. Я уже работал в редакции, тусовался в новом литературном сообществе и в спальный свой район ездил исключительно спать. Витя иногда объявлялся: «Спустись ко мне, я фотоаппарат купил, “Никон”. Покажешь, что и как». Потом – опробовали его видеокамеру. Потом он катал меня на своей новенькой «Волге», но при расставании сказал: «Сбылась мечта идиота – на собственной “Волге” езжу. А машина-то, оказывается, говно – тяжелая, неудобная. “Тойоту” надо было брать». И через какое-то (очень короткое) время он подвозил меня к метро уже на «тойоте».

– Вспомни, Серега, – говорил он, – сколько мы с тобой ныли когда-то на кухне. И вот – судьба дала шанс. Нужно только перебить инерцию прежней жизни. А ты, как дятел, уперся в литературу. Пойми, это ведь долго не будет, лет через пять все устаканится, и уже не сунешься никуда. А сейчас еще можно. Идет смена элит. Забивай себе там место. Заводи свое издательство, или типографию, или что там у вас. Шевелись. Становись хозяином жизни. Иначе зачем это все? И вообще… перестраиваться надо изнутри.

Сам Витя перестроился как будто легко.

– Я у друзей поддал, пришлось оставить у них машину, и домой добирался на автобусе. И тут же два урода прицепились. Два бычка. Да нет, говорю, я не против, конечно, давайте выйдем, ребята, давайте поговорим. Выходим. Я делаю вид, что куртку хочу скинуть. Ну и, который напротив встал, тоже начинает снимать. И я в этот момент, пока у него руки в рукавах путаются, левым с боку укладываю его на асфальт. Ну а со вторым уже проблем не было. Вот видишь, ты морщишься. Да? Неинтеллигентно, да? Неблагородно. А ты бы чего хотел? Это в наши времена считалось, что лежачего не бьют. Сейчас наоборот – сначала валят на землю, а уж потом бить начинают. Ногами. Это им в кайф. От крови они звереют. До смерти могут забить… И вообще… Слышал, что вчера во дворе у нас делалось?

Да, слышал.

Сначала слышал под окном неясный мужской бубнеж, потом громче и громче. Голосов много, и не похоже, что пьяные. Ну а потом – выстрел. И еще один. И ни криков, ни беготни, только захлопали дверцы машин, зафырчали моторы, прошуршали шины и – тишина. Я подошел к окну. Сначала не увидел ничего – темно. Потом рассмотрел неподвижную фигуру стоящего мужчины, а перед ним сидящего на корточках еще одного. А уж потом – темным пятном лежащего на асфальте человека. Противоестественная неподвижность всех троих вызывала ощущение, что темное пятно на асфальте – не человек, а тело… И двор наш – как вымерший. Никого. Но ведь и я тоже – у окна стою («Ты хотя бы свет выключи, – сказала жена, – а то выставился, как на сцене», – и выключатель повернула); я-то ведь тоже со стороны наблюдаю – смотрю, как редеет под окном тьма в свете фар подъезжающей милицейской машины, отмечаю выразительность высвеченной фарами картинки: и стоящий, и на корточках сидящий, и лежащий остаются неподвижными. Финальная мизансцена античной трагедии… Оказывается, это для тебя уже почти быт, ты привык, как, скажем, привык к напряжению, повисающему на тускло освещенных платформах метро в полночь – группки, точнее стаи и стайки оглядывающих друга угрюмо-агрессивных парней, по большей части поддатых; прячущие глаза женщины, да и мужики среднего возраста в газетки утыкаются, как бы пытаясь уменьшить степень своего присутствия; и у всех на лицах одно: домой! домой! закрыть за собой двери, задернуть окна, воткнуться в какую-нибудь «Рабыню Изауру», и – гори оно все синим пламенем!

Кооператив Вити просуществовал года два. Потом случилось что-то. Вечером в начале лета – мои только-только в деревню уехали – ко мне без предварительного звонка поднялся Витя.

– Можно, я у тебя оставлю кое-что?

– Давай.

– Я попозже принесу. Когда соседи заснут.

Во втором часу ночи он перетащил ко мне свой видеомагнитофон, пару чемоданов и кейс.

– Как твой бизнес?

– А никак. Сворачиваюсь, – сказал он. – Улетаю в Турцию на лето. Отдохну по-человечески.

Витины вещи стояли у меня до конца осени. После Турции он жил у друзей в Питере, пока, как сказал он, «меня не достали. Пришлось возвращаться».

– Ну и что теперь?

– Теперь новая жизнь. Теперь у меня два магазина, – сказал он как-то без энтузиазма.

– А вещи забираешь?

– Да-да, конечно. Теперь уже все. Теперь – порядок.

Ну а где-нибудь через полгода мы столкнулись у ним

лифта:

– Посмотри рекламу на нашем кабельном. Может, и заинтересует что. Что-нибудь из греческой жизни, например.

Греческая жизнь в плывущей на экране рекламной строчке представлена была словом «Эллада»: массажный салон – «1. Массаж классический. 2. Массаж точечный. 3. Иглоукалывание…» И где-то на седьмой-восьмой позиции, так же бесстрастно – «Массаж эротический», а в конце списка: «Массажистки выезжают по вызову. Наши телефоны…»

Я не поленился, спустился к Вите

– Я правильно понял? Ты теперь публичный дом содержишь?

– Правильно. А что, ебля, в сущности, тот же массаж. Нормальный бизнес.

– С ума сойти! Давай, колись. Рассказывай, как это все устроено?

– Нормально устроено. У меня – нормально. У девок очень даже приличный заработок. Полная безопасность – шофер, охранник. И никаких субботников. Ну, это день, когда они должны бесплатно обслуживать всех – от своих шоферов и охранников до братков и ментов.

– Да нет, Вить, я не про это спрашиваю. Кто у тебя работает? Где ты их берешь? Как ты вообще с ними находишь общий язык?

– Сам удивляюсь. Мы ведь с тобой, Серега, старые уже. Своих девок еще помним, а вот новые, которые за это время наросли, – хрен их знает, какие они. Оказалось, все очень просто. И все непросто. Ты представляешь – отбоя нет от претенденток. И от каких?! Приходит такая вот девочка-игрушечка – чистенькая, аккуратненькая, интеллигентненькая. Хочу, говорит, попробовать. Про деньги даже и не спрашивает. Или другая – медсестрой в больнице работала. Уволилась. Замужем, и муж до сих пор думает, что у нее ночные дежурства. Тут поневоле психологом станешь. Оказалось, чтобы заниматься этим ремеслом, нужно, чтобы самой девке это было в кайф. Нравственность тут ни при чем. Тут – природа. У меня девки постепенно – не все, конечно, – постоянными клиентами обзаводятся. И я вижу, каких они себе мужиков выбирают, и тащусь от этого. Нам кажется, что если, скажем, молодая, классная девка, то ей бы красавца молодого, остроумного. А она на каком-то борове подсела, – видел бы, какую истерику закатила, когда к нему не ее, а другую девку повезли. И у той, которая ездила, спрашиваем: ну а тебе как он? А та: нет, я теперь Юльку понимаю. Мы еще спрашиваем: что, подарки хорошие? А она на нас как на дурачков смотрит, – при чем тут подарки, говорит… У них, у девок, какой-то еще мозг есть, недоступный нам. Они своего мужика, или своих мужиков, чутьем каким-то определяют. Причем точно. Тут почти инстинкт, звериное что-то и вместе с тем – человеческое. Нет, тут не только блядство. Тут еще что-то. И перед этим чувствуешь себя пацаном зеленым. Вот, Серега, что жизнь настоящую обнажает – секс и деньги. Вот где момент истины. Понимаешь?

– Не очень.

– Да и я, честно говоря, понимаю только наполовину. Но вот что я теперь точно знаю – не ту жизнь мы с тобой жили. Неправильную. Сами себя морочили.

Вот это – не только салон, но и все, что происходило с Витей в те годы, – и было, как сам он называл, «моментом истины». Дальнейшее уже было скучным – салон закрыли во время первой кампании властей по борьбе с легальной проституцией, магазины Витины вообще исчезли как морок. Словно и не было их. Витины кураторы, братва наша ореховская, за два года чуть ли не в полном составе перебралась на центральные аллеи московских кладбищ. Но это уже была середина девяностых, а Витя рассчитал все точно, как раз в это время он реанимировал свое архитектурное бюро, и сейчас он процветающий архитектор, работающий по индивидуальным заказам. Строит виллы. Ездит на дорогой «шкоде», живет в той же квартире. Но во дворе появляется редко, теперь он – житель спального района.