Текст книги "Иван Грозный. Царь, отвергнутый царизмом"
Автор книги: Сергей Кремлев
Жанр: История, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Мамкой (нянькой) ещё княжича Ивана – будущего великого князя Ивана IV, была сестра Овчины Аграфена Челяднина. Иван, которому к моменту смерти матери исполнилось 8 лет, был привязан и к Аграфене, и к её брату. Овчина-Оболенский – фактически отчим великого княжича, имел на Ивана и большое влияние. Поэтому Иван – формально полноправный великий князь, очень эмоционально протестовал против ареста Овчины, однако дорвавшиеся до власти Шуйские просто оставили протесты мальчика без внимания. Овчину в заточении уморили, Аграфену насильно постригли в монахини и сослали в Каргополь.
Это был, если вдуматься, ключевой момент в становлении как человеческого, так и государственного характера Ивана Грозного. В 8 лет он остался без единого близкого человека рядом. Уже тогда морально ощущая себя государем, реально он оказался в положении бессильного мальчишки, вынужденного год за годом наблюдать, как пышным цветом расцветает в Боярской думе распря Рюриковичей Шуйских и Гедиминовичей Бельских, которые были едины и согласны лишь в одном – в третировании подрастающего Ивана.
Об атмосфере, воцарившейся тогда на Москве, хорошо написал итальянский зодчий Петрок Малый (Пётр Фрязин), один из строителей знаменитой кремлёвской колокольни «Иван Великий». Бежав на родину, Петрок объяснял свой поступок так: «Великого князя и великой княгини не стало. Государь нынешний (Иван IV. – С.К.) мал остался. А бояре живут в своей воле, и от них великое насилие, управы в Земле никому нет, между боярами самими вражда, и уехал я от великого мятежа и безгосударства».
В который уже раз российская правящая элита продемонстрировала свою антинациональную и антиобщественную суть. Впервые за много десятилетий на троне оказался настолько юный государь, что реальное правление должны были временно взять на себя наиболее зрелые и опытные в государственных делах вельможи. Их и формальным, и гражданским долгом должны были стать труды по развитию государства и его благосостояния, а они вместо этого принялись удовлетворять свои низкие вожделения и рвать друг у друга лоскуты власти. При этом княжата мешали силам, которые реально вели государство, и кончили тем, что физически оппонентов устранили – на глазах у юного и бессильного Ивана.
Через год после устранения Елены и Овчины-Оболенского Василий Шуйский-Немой решил укрепиться, породнившись с правящей династией. Выбор был невелик, и 60-летний князь летом 1538 года насильно, против её воли, взял в жёны юную племянницу Василия III – княгиню Анастасию Петровну, дочь крещёного казанского царевича Петра Ибрагимовича. Младший сын казанского хана Ибрагима Худай-Гул (Кудайкул) был крещён под именем Петра, и в январе 1506 года Василий III выдал за него свою сестру Евдокию и дал в кормление Клин и Городец. Царевич пользовался благоволением своего шурина, в мае 1522 года был оставлен в Москве наместником, когда пришли вести о походе на Русь крымских и казанских татар во главе с ханом Мухаммедом. Тогда «крещёный татарский царевич Пётр» при переговорах с ханом об уплате дани, выслал скреплённое великокняжеской печатью письменное обязательство платить дань. Это как раз и был Худай-Гул, и через брак с его дочерью Шуйский-Немой роднился с великим князем. Что же до вынужденного и мало обязывающего Москву обязательства, то оно в условиях усиления Руси не могло с годами не становиться формальностью.
Новый кандидат в регенты-диктаторы, Шуйский выпустил из темницы двоюродного брата – Андрея Михайловича Шуйского-Честокола, и князя Ивана Фёдоровича Бельского, посаженных туда Еленой Глинской. Но вскоре Бельский, недовольный всевластием Шуйского-Немого, выступил против последнего, и Шуйский-Немой вновь арестовал Бельского и его сторонников, разослал их по разным городам, а влиятельному дьяку Фёдору Михайловичу Мишурину – любимцу ещё Василия III и доверенному лицу Елены Глинской, приказал отрубить голову. Похоже, Мишурин принял сторону Бельского постольку, поскольку выбирать было не из чего – кроме Бельского противостоять Шуйским тогда было некому, а Шуйские разваливали государство.
Так или иначе, но уже в ноябре 1538 года Немой неожиданно умер – скорее всего, от отравы. Бразды фактического регентства принял от умершего брата Иван Васильевич Шуйский-Китаев. Полностью не способный к государственной деятельности, Иван Васильевич был зато крайне спесив и непомерно алчен. Много позднее уже зрелый Иван Грозный в своих посланиях беглому князю Курбскому дал яркие и правдивые портреты Шуйских – об этом ещё будет сказано. Иван писал: «…Об нас, Государях своих заботиться не стали, начали хлопотать только о приобретении богатства и славы, начали враждовать друг с другом… И сколько зла они наделали!.. Казну матери нашей перенесли в большую казну, причём неистово ногами пихали ея вещи и спицами кололи; иное и себе побрали. Нас с братом Георгием начали воспитывать как иностранцев или нищих. Какой нужды не натерпелись мы в одежде и пище… Всё расхитили лукавым умыслом, будто детям боярским на жалованье… Из казны отца нашего и деда наковали себе сосудов золотых и серебряных, и написали на них имена своих родителей, как будто это было наследственное добро… Потом на города и сёла наскочили и без милости пограбили жителей… мзду безмерную отовсюду брали…»
Летописец отмечал, что назначенные Шуйским-Китаевым наместники в городах «свирепствовали яко львы». Н. М. Карамзин позднее писал, что в то время мы были «жертвой и посмешищем неверных». По словам Карамзина, «хан Крымский давал нам законы, царь Казанский нас обманывал и грабил». Крымский хан Саип-Гирей перехватил гонца из Москвы к господарю Молдавии и бахвалился в письме малолетнему Ивану: «…у меня больше ста тысяч рати… Вот я иду, ты будь готов; я украдкой не иду. Твою землю возьму, а ты захочешь мне зло сделать – в моей Земле не будешь». В ответ на дерзкое послание пришлось направлять большое посольство с богатыми дарами и униженным обещанием не вмешиваться в дела Казани, дружественной Крыму.
Вполне правомерен вопрос – что было бы, если бы не Шуйский-Немой отравил Елену Глинскую и устранил Овчину-Оболенского, а «дуэт» Елены и Овчины решился на масштабные репрессии против Шуйских и вообще бояр и княжат?
Ответ очевиден: ничего печального не произошло бы – напротив, всё могло сложиться вполне удачно и положительно. Государственная деятельность правительства регентши была конструктивной. Юный Иван имел задатки великого государя… Внутренняя ситуация особых тревог не внушала. Так что развитие событий при сохранении власти Глинской и Овчины шло бы, скорее всего, примерно в том русле, в каком оно и шло позднее реально – при повзрослевшем Иване… Если не при регентстве, так после воцарения Ивана, поддерживаемого матерью и её фаворитом, имели бы место присоединение Казани и Астрахани; продвижение в Сибирь, Ливонские во́йны за выход к Балтике и прочее, и прочее, необходимое для развития Руси, включая усиление значения служилого дворянства… Только происходило бы это без тех избыточно кровавых эксцессов, которые произошли в России Ивана IV, исковерканной, по сути, не Иваном Грозным, а княжатами и боярством.
Однако – и это надо понять чётко! – более плавное, менее конфликтное, но конструктивное для России развитие гипотетических событий всё равно не могло бы состояться без превентивных репрессий гипотетического режима Глинской – Овчины против тех самых княжат и бояр, с которыми жестоко расправлялся реальный режим Ивана Грозного. То есть – и это обычно упускают из виду – масштабные анти-боярские меры, широкое подавление родового боярства оказывались к середине XVI века в России объективной исторической потребностью. Без нейтрализации и ликвидации боярской угрозы государству и обществу Россия могла бы просто рухнуть и вновь подпасть под чужеземную власть, исходящую с запада, севера, юга и востока.
Предпринятый выше краткий альтернативный анализ подтверждается и реальным ходом дальнейших событий на Москве. В 1540 году митрополит Иосаф стал заступаться в Боярской думе перед 10-летним Иваном IV за опального князя Ивана Бельского и смог выхлопотать его освобождение. Истинный смысл и значение смелого поступка Иосафа становятся ясными лишь в свете того, что Иосаф был ставленником Шуйского-Китаева. Когда тот «принял эстафету» от скончавшегося брата, то уже 2 февраля 1539 года «боярским изволением» сместил с митрополичьей кафедры митрополита Даниила, былого сторонника Елены Глинской, нынешнего сторонника князя Ивана Бельского и противника Шуйских. Даниил был сослан в Иосифо-Волоколамский монастырь, а в митрополиты поставлен как раз Иосаф, до этого – игумен Троице-Сергиева монастыря. И вот теперь даже Иосаф шёл против «благодетеля». В итоге Шуйский-Китаев был обречён – вскоре он отошёл от дел, а фактическим главой правительства с 1540 года стал Иван Бельский.
В России начала восстанавливаться нормальная государственная жизнь, стала широко практиковаться выдача горожанам, городам и волостям губных грамот, обеспечивавших местное гражданское самоуправление в ограничение произвола воевод и наместников.
Шуйский-Китаев не только остался на свободе, но и получил от Бельского воеводство во Владимире. В июле 1541 года во главе большого полка он ходил из Владимира в Нижний Новгород для демонстрации силы Казанскому ханству. Благодушие Бельского в отношении былого врага Бельского и погубило. Шуйский-Китаев вовлёк в заговор против Бельского князей Кубенских, князя Дмитрия Фёдоровича Палецкого-Щереду и других, и в ночь со 2 на 3 января 1542 года организовал нападение на Кремль 300 надёжных дворян со главе со своим сыном Петром. Акция была проведена в стиле современного триллера, надёжность сторонников из дворянской среды явно подогревалась горячительными напитками, а сами сторонники Шуйских вряд ли отличались высокими моральными качествами.
Для 11-летнего Ивана эта ночь стала очередным тяжёлым испытанием. По одной версии, митрополит Иосаф, пытаясь помешать перевороту, разбудил царственного мальчика «не ко времени» – за три часа до рассвета, рассчитывая после богослужения, на котором присутствовало несколько бояр, провести крестный ход во главе с великим князем. По другой версии в ходе переворота сторонники Шуйских ворвались в спальню Ивана и заставили его читать утренние молитвы в крестовой палате (заставили «петь у крестов»).
Похоже, вернее первая версия, по которой мятежники ворвались в собор во время торжественной церемонии, арестовали князя Щенятева на глазах у Ивана, а митрополиту стали «бесчестие и срамоту чинити великую». Иосафа не оставили в покое и на митрополичьем подворье, начав «камением по келье шибати».
Защитил митрополита от разъярённых детей боярских из своей же партии князь-мятежник Палецкий-Щереда. Но Шуйский-Китаев, опасаясь влияния Иосафа на Ивана IV, сослал митрополита на Белоозеро, в Кирилло-Белозерский монастырь. Вместо него новым митрополитом избрали архиепископа Новгородского и Псковского Макария.
Князя Петра Михайловича Щенятева, Гедиминовича, – родственника Ивана Бельского, сослали в Ярославль, ряд других сторонников Бельского – в разные города. Самого же Бельского по приказу Шуйского-Китаева заточили на Белоозере в тюрьму и в мае того же 1542 года умертвили. Впрочем, и Иван Шуйский-Китаев торжествовал недолго – 14 мая 1542 года он скончался после серьёзной болезни.
Однако засилье Шуйских в Кремле сохранилось, там укрепились двоюродные братья умерших Шуйского-Немого и Шуйского-Китаева – князья Андрей Михайлович Шуйский-Честокол и Иван Михайлович Шуйский-Плетень, а также их родственник князь Фёдор Иванович Ско́пин-Шуйский. Все три были наследственно спесивыми, корыстолюбивыми, не по уму властными и жестокими. Особенно выделялся в худшую сторону Андрей Шуйский-Честокол. Эта далеко не святая троица и стала играть ведущие государственные роли, хотя назвать их государственными было нельзя.
В тринадцать лет Иван IV получил ещё один мощный мгновенный психологический и нервный шок. Андрей Шуйский-Честокол и Иван Шуйский-Плетень заметили, что на взрослеющего Ивана начинает влиять боярин и воевода Фёдор Семёнович Воронцов. 9 сентября 1543 года прямо на заседании Боярской думы в присутствии великого князя Ивана и митрополита Макария Шуйский-Честокол, Шуйский-Плетень, Скопин-Шуйский, князья Дм. Курлятев, И. Пронский, а также окольничий Басманов и другие набросились на Воронцова, сорвали с него одежду, начали зверски избивать и забили бы, если бы не Иван, митрополит Макарий и несколько бояр, вступившихся за Воронцова… Иван упрашивал Шуйских, чтобы Воронцова не отсылали далеко от Москвы, настаивал на Коломне, однако боярина сослали в Кострому. Пожалуй, это был для Ивана момент окончательно переломный – он был потрясён, испуган и возмущён одновременно. Каким мог формироваться Иван в этих условиях?
И кому он мог верить до конца?
Почти все участники кровавой драмы сентября 1543 года в столовой избе Ивана поплатились впоследствии головами, начиная с «первосоветника боярского» Андрея Шуйского-Честокола. 29 декабря 1543 года Иван во время заседания Думы неожиданно поднялся с места и твёрдым голосом начал перечислять вины и беззакония временщиков, захвативших власть в государстве. Закончив, он приказал псарям отвести Шуйского-Честокола в узилище, но те по дороге князя убили.
Знаменитый обвинитель Ивана Грозного – князь Андрей Курбский, описывает юного Ивана как подростка кровожадного, склонного к жестоким потехам, убийству и т.д. Через сотни лет и с учётом наличия у Ивана множества злобных и пристрастных оппонентов-современников отделить ложь памфлета от исторически достоверных данных сложно, но, скорее всего, мягкостью натуры первый русский царь действительно не отличался и характер имел импульсивный, способный на жестокость ради жестокости. Однако надо ведь помнить, что таким – скорым на кровь и эксцессы, Ивана IV Грозного воспитывали те самые княжичи Рюриковичи-Гедиминовичи и знатные бояре, которые потом сами пошли на государеву плаху.
Иван вырастал натурой сложной, мятущейся, но явно был способен глубоко обдумать будущие действия, а затем действовать. Перед тем как бросить Шуйского псарям в декабре 1543 года, Иван в сентябре 1543 года уехал в Троице-Сергиев монастырь и там, надо полагать, не только молился. Он начинал думать свою думу, а что он тогда думал, оставалось между ним и Богом. Хотя кое-что можно и предположить, если внимательно читать позднейшую переписку Ивана с Андреем Курбским – особенно первое письмо Ивана…
А впрочем, и второе письмо – тоже.
Утверждать, что времяпрепровождение юного Ивана ограничивалось травлей медведей и людей, может лишь чёрный клеветник. Грозный был одним из образованнейших – в гуманитарной и военной сферах – людей своего времени, был очень начитан. А книгочейство или формируется с детства и отрочества, или не формируется вообще. Склонного к грязным выходкам человека к книге тянуть не будет. Поэтому корректно предположить, что Иван не развлекался низкопробным образом, как это утверждают курбские, а много читал – чему есть посторонние свидетельства. Есть свидетельства и искренней любознательности и контактности молодого Ивана. Об одном из таких свидетельств – общении царя с саксонцем Шлитте, будет подробно сказано в своём месте.
Бессистемность же чтения в юном возрасте – о чём тоже пишут, имела не только минусы, но и плюсы. Государю не надо быть формальным эрудитом, зато способность быстро схватывать суть и переходить от одной проблемы к другой монарху-менеджеру весьма полезна, а широкий круг детского чтения безусловно способствует формированию широты взгляда.
Имея в виду первое письмо Грозного к Курбскому, В. О. Ключевский писал о его информационном фоне вот что: «Длинные и короткие выписки из Святого писания и отцов церкви, строки и целые главы из ветхозаветных пророков, … из новозаветных учителей – Василия Великого, Григория Назианзина, Иоанна Златоуста, образы из классической мифологии и эпоса – Зевс, Аполлон, Антенор, Эней… эпизоды из еврейской, римской и византийской истории, и даже из истории западноевропейских народов со средневековыми именами Зинзириха вандальского, готов, савроматов, французов, вычитанными из хронографов…» Это – бесспорное свидетельство эрудиции и культуры Ивана, исходящее фактически от него самого, но – объективное. Обвинения же Грозного в садизме исходят от врагов, и есть, мягко говоря, основания усомниться в их правдивости.
Нет, взрослеющий Иван думал свою думу и пока что лишь подбирался к осмыслению себя и своих задач в беседах с новым митрополитом Макарием (1482–1563). Ранее новгородский епископ, «иосифлянин», убеждённый сторонник самодержавия, Макарий занял пост высшего церковного иерарха в 1542 году благодаря Шуйским, но был фигурой сильной, способной влиять на царя. Оказывали влияние на формирование Ивана как государственной фигуры также окольничий Алексей Адашев и священник Благовещенского собора в Москве Сильвестр. Но – не только, пожалуй, они.
Глава 3
Коронация при отсветах пожара и первые реформы
16 января 1547 года Иван был «венчан на царство» митрополитом Макарием в Успенском соборе Московского Кремля и принял титул «царя и великого князя всея Руси». На первый взгляд, этот шаг не был очень уж революционным – слова «Великий Государь, Божиею милостию Царь и Государь всея Руси» включал в свой титул уже отец Ивана Василий III. Но, во-первых, теперь этот титул был принят торжественно, с возложением на Ивана царского венца. Во-вторых, для Василия III царский титул был итогом многолетних личных усилий его и его отца Ивана III, а Иван IV возлагал на себя царские знаки в самом начале правления. В-третьих, и это было наиболее существенным, Иван, коронуясь, давал понять боярам, что он не принимает их претензии на равное соучастие в управлении и отрицает права тех или иных земель на политическую обособленность.
Понятие самодержавия так прочно слилось с именем Ивана IV Васильевича, что даже такой крупный славист, как немецкий профессор Макс Фасмер, в своём «Этимологическом словаре русского языка», сообщая, что слово «самодержец» – это калька с греческого αύτοχράτωρ («автократор»), утверждает далее, что такой титул был принят Иваном Грозным «после завоевания Казани и Астрахани». Однако слово встречается уже в летописях киевского периода применительно к киевским великим князьям… А Иосиф Волоцкий в послании в Василию III Ивановичу в 1515 году обращался к нему: «Благородному и христолюбивому самодръжцу, царю и государю всея Русiи». В то же время Иван же IV принял титул лишь «царя и государя» – официально титул «самодержца всея Руси» был принят уже после Ивана.
Но даже первый шаг Ивана к самодержавию кое-кого раздражил. 21 июня 1547 года в Москве случился большой пожар – тогда чуть не погиб митрополит Макарий и сгорел царский дворец. Пожар на Москве – не бог весть какое событие, в народе и поговорка сложена: «От копеечной свечи Москва сгорела». Но тут пожар как-то очень уж совпал с бунтом посадских людей, а одной из причин бунта был слух, что пожар наколдовала бабка нового царя по матери – Анна Глинская, дочь сербского воеводы Стефана Якшича.
Сербку в Москве не любили, но возводить напраслину без некоего злого антиивановского умысла вряд ли стали бы. Собственно, позднее Иван прямо обвинял «изменников-бояр» в том, что они «убедили скудоумных людей, что будто наша бабка, княгиня Анна Глинская, со своими детьми и слугами вынимала человеческие сердца и колдовала и таким образом спалила Москву, и что будто мы знали об этом их замысле…»
Да, слухи распространяли противники Глинских, и толпа, растерзав Юрия Глинского, направилась к царю в село Воробьёво на Воробьёвы горы, требуя выдачи Анны. Многие из прибывших были схвачены и тут же казнены, однако ситуация складывалась критическая. Внутреннее положение страны из-за раздрая в «верхах» было тяжёлым, и у восстания городских низов, что бы его ни инициировало – суеверие или провокация ряда бояр, имелись объективные причины. Произвол бояр и чиновников, нужда, голод в неурожайный год, усиление гнёта – всё это и без пожара создавало накалённую атмосферу.
То время плохо документировано – даже если иметь в виду просто записи о событиях, а ведь и запись могла быть тенденциозной, а то и лживой… Например, в одной из русских летописей есть запись о том, что Дмитрий Донской якобы трусливо сбежал с поля Куликовской битвы и дожидался исхода в роще, имитировав ранение. Однако объясняется такая запись тем, что настоятель монастыря, где велась данная летопись, был нелоялен к Донскому.
Всё же представляются вполне исторически и психологически достоверными сведения о том, что перелом в ситуацию, сложившуюся летом 1547 года после московского пожара, внесла страстная обличительная речь против царя благовещенского протопопа Сильвестра, близкого к митрополиту Макарию. Грозя карами небесными, обвиняя Ивана в небрежении своими обязанностями, Сильвестр призывал Ивана заняться реальным управлением. Всё тогда соединилось для Ивана в одно – душевное потрясение, окончание переходного возраста, тяжёлое внутреннее и внешнее положение страны… И в молодом царе, судя по дальнейшему, действительно произошёл нравственный переворот: с 1547 года началось не только царствование, но и правление Ивана IV.
Рабочим инструментом стала так называемая Избранная рада – первое правительство Ивана, костяк которого составили думный дворянин Адашев, протопоп Сильвестр, митрополит Макарий, думный дьяк Висковатый и князь Курбский – тот самый, будущий беглец в Польшу и «невозвращенец»…
Судьбы светских членов Избранной рады оказались разными… Адашев играл видные государственные роли, но во время Ливонской войны умер в 1560 году в Юрьеве-Дерпте под домашним арестом… Сильвестр, к которому Иван по ряду причин, в том числе – объективных, позднее охладел, умер в 1566 году в Кирилло-Белозерском монастыре… Курбский – идеолог самовластного боярства, изменил и бежал в Польшу… Ивана Висковатого – человека незаурядного, его царственный тёзка называл «своим ближним и верным думцем», но кончил Висковатый плохо – обвинённый в причастности к заговору и измене, он был в 1570 году публично казнён.
Название «Избранная рада» не было, впрочем, самоназванием первого государственного кружка Ивана – этот термин, по происхождению польско-литовский, употребил в своих посланиях из Польши Курбский, и он закрепился позднее в обиходе историков. Историки любят давать фактам и событиям ёмкие и звучные определения – например, сами участники Столетней войны Англии и Франции не знали, что ведут войну с таким названием – его позднее дали тому периоду историки, и достаточно удачно. Другой пример – историческое прозвище Ивана IV – «Грозный». Ни он сам, ни его современники-подданные так Ивана, вроде бы, не называли. Однако прозвище – хотя и сужает суть натуры и фигуры Ивана IV – исторически корректно.
Но иногда название вырывает факт из контекста эпохи, как это получилось и в случае с исторически сложившимся названием кружка Грозного. Курбскому было и политически, и морально выгодно представить дело так, что вот, мол, была-де у царя Ивана сплочённая руководящая «команда» – Избранная рада, от неё-де и шли истинно государственные импульсы, да тиранический деспот Иван её казнил и разогнал.
А было-то ведь не так… Избранная рада, а точнее режим Избранной рады, не мог не быть поначалу эффективным – поскольку она образовалась как инструмент масштабных и назревших реформ и государственных действий. В то же время режим Избранной рады объективно не мог быть долговечным – поскольку в ней собрались отнюдь не единомышленники, и после того как наиболее насущные и бесспорные проблемы при содействии и участии «избранных» были решены, неизбежно должны были возникнуть разногласия и взаимные интриги. Так, увы, и произошло – к 1560 году Избранная рада свой потенциал исчерпала.
Ряд историков, например С. В. Бахрушин, рассматривал «раду» как «ближнюю думу» царя и видел в ней компромиссную группу, а И. И. Смирнов вообще считал понятие «рады» фикцией. Последняя оценка, конечно же, неверна. Молодой царь Иван просто не мог не собрать свою «команду», ибо в одиночку больших государственных дел никто и никогда не делал – это просто невозможно.
Другое дело, что редко какое окружение лидера не пытается добиться решающего влияния на лидера – синдром «серого кардинала» свойственен не только «серым кардиналам», но и вельможам, тем более таким самонадеянным, как Курбский и Адашев. Что же до Сильвестра, то он был однозначно натурой амбициозной – именно ему принадлежит расширенная редакция и дополнение Домостроя – знаменитого свода правил русской жизни. То есть поучать и наставлять Сильвестр любил… Иван всё более мужал не только физически, но и как высший менеджер, а им пытались управлять «ближние». В итоге коса нашла на камень, а если «камень» – царь, то любой «косе» придётся плохо, особенно если царь – грозен и крут.
И тут, говоря об идейной базе эпохи Ивана IV Васильевича, нельзя не коснуться и ещё одного – любопытного и представительного для понимания царя Ивана – момента… На молодого Ивана оказал влияние – и, возможно, намного более сильное, чем члены «рады» и «ближней думы» – некий «королевский дворянин», выходец из русских литовских земель, известный в истории как Иван Семёнович Пересветов. Сведения о его жизни скудны, и после того как в начале XIX века Карамзин впервые столкнулся с «челобитными» Пересветова, почти полтора века подвергалось сомнению само его существование как конкретного лица. Сочинения Пересветова считали то апокрифами – позднейшими подделками, то результатом творчества самого Грозного…
Уже в 50-е годы ХХ века молодой тогда советский историк А. А. Зимин после долгих изысканий издал две монографии о Пересветове – фигуре в нашей истории интереснейшей. Иван Пересветов много видел и странствовал, служил в Литве, но около 1539 года выехал в Россию и пытался привлечь внимание властей рядом чисто военных предложений. В 1549 году Пересветов, возлагая надежды на перемены при реально воцарившемся молодом царе Иване, передал ему ряд своих «челобитных» (говоря языком современным, меморандумов) и «Сказание о Махмете-салтане»…
В «Сказании» идеи сильного государя излагались в виде притчи; меморандумы-«челобитные» были более конкретны. Пересветов насмотрелся владетельного своекорыстия и чванства в Европе и резко выступал против бояр, называя их «ленивыми богатинами». Определение, надо заметить, ёмкое и точное на все времена… Кое-где праздные богатеи отращивали длиннейшие ногти в знак того, что им нет нужды работать руками, а на Руси бояре в высоких горлатных шапках носили шубы и кафтаны с длиннейшими рукавами – в знак того же. Простым русским людям – в отличие от знатных бояр, такие рукава не подходили, им и нормальные-то рукава то и дело приходилось засучивать. Бояре же могли жить и жили спустя рукава – в буквальном смысле этого слова.
Иметь «ленивые» и спесивые рукава было не с руки и служилому элементу – дворянству. Так что в целом публицистика Пересветова, выражая антибоярские дворянские взгляды, представляла собой продуманную программу государственных реформ. В «Сказании о Махмете-салтане» слабому «царю Константину» противопоставлялся «турецкий царь Махмет», в котором сразу угадывался Иван, ибо о Махмете было сказано: «Велможи царевы до возрасту царева богатели от нечистого своего собрания; на возрасте цареве и царь почал трезвитися от юности своея и почал приходити к великой мудрости воинской и к прирождению своему царьскому».
Вельможи «Константина» от этого взволновались, поняв, что им от такого царя будет «суетное житие»… Мехмет же заявил «философом своим мудрым»: «Видите ли, яко они, богати и лживы, осетели (опутали. – С.К.) царя вражбами и уловили его великим лукавством своим и козньми, дьявольскою прелестию, и мудрость его и счастие укротили…»
Уже не притчевому Мехмет-салтану, а историческому царю Ивану Пересветовым предлагалось:
– опираться не на бояр, а на служилых людей «воинников», выдвигая кадры не по знатности, а по заслугам, и награждая «воинников» землёй с крестьянами;
– «со всего государства все доходы себе в казну имати»;
– создать постоянное мощное регулярное войско «гораздных стрелцов с огненною стрелбою»;
– ввести правый суд и «никому ни в котором граде наместничества не давать «для того, чтобы не прельщались неправдою судити»;
– присоединить Казанское ханство…
Пересветов был однозначным, убеждённым сторонником самодержавия и писал: «Как конь под царём без узды, так царство без грозы», «Не мощно (нельзя. – С.К.) царю царства без грозы держати» и т.д.
Блестяще формулировал Пересветов и следующий государственный принцип: «В котором царстве люди порабощенны, и в том царстве люди не храбры и к бою против недруга не смелы: порабощенный бо человек срама не боится, а чести себе не добывает…»
Историки не сошлись в мнении о том – стала ли программная публицистика Пересветова основой реальной программы действий Ивана IV? Но сомневаться можно, пожалуй, в одном – дошли ли бумаги Пересветова до Грозного или нет? А поскольку в описи царского архива, составленной около 1562 года, сказано, что в 143-м ящике находится «чёрный список Ивашки Пересветова», то ясно, что Иван Грозный с идеями Ивана Пересветова знаком был, а значит, принял их к исполнению. Очень уж схожими оказались идеи Ивана Пересветова и действия Ивана IV Грозного.
Судьба самого Пересветова неясна и смутна. Не исключено, что ряд его новаторских идей вроде той, что «правда выше веры», привёл его в число жертв антиеретических процессов. И всё же интеллектуальный вклад Ивана Пересветова в дело реформ Ивана Грозного несомненен.
Менее известен другой пример, но он тоже полезен как информация к размышлению… В истории русской философской мысли осталось имя мыслителя и публициста Ермолая-Еразма Прегрешного (р. не позже 1510-х – ум. не ранее 1-й пол. 1560-х гг.). В конце 1540-х годов он был священником в Пскове, позднее – протопопом дворцового собора Спас на Бору в Москве.
Старший современник Ивана Грозного, Ермолай написал ряд ярких публицистических произведений, возможно, он был автором или обработчиком знаменитой «Повести о Петре и Февронии». Как и Пересветов, Ермолай ненавидел боярство посильнее царя Ивана и называл свои антибоярские сочинения «огненным оружием», предназначенным «пожигать смыслы» бояр. В то же время Ермолай был убеждённым «иосифлянином», сторонником сильной церкви и феодальных отношений – впрочем, рационализированных и социально оптимизированных.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?