Текст книги "Иван Грозный. Царь, отвергнутый царизмом"

Вот и о политике и действиях Ивана Грозного в отношении Новгорода приходится говорить, освещая не столько факты, сколько системную и историческую суть ситуации. Кратко же можно сообщить, что в декабре 1569 года, на четвёртом году введения особого порядка управления государством – опричнины, царь Иван IV начал поход на Новгород и Псков, завершившийся в феврале 1570 года. Занятие Новгорода сопровождалось при этом достаточно массовыми репрессиями, в новгородских походах Москвы, впрочем, традиционными.

Глава 5
Новгородский «гвоздь» в московском «сапоге»

На Руси после нашествия Батыя остались нетронутыми, по сути, лишь Новгород и Псков. При этом Псков, хотя и был, как и Новгород, городом-республикой, практически всегда держался Москвы. Новгород же быстро стал «гвоздём» в московском «сапоге» уже для Ивана III Великого, который Новгород не раз воевал. Ко времени Ивана IV всё лишь усугубилось.

В Новгороде испокон веку правило вече, однако на руководящие посты вече всегда избирало бояр, при этом в борьбе за посадничество участвовало до 1207 года три боярские группировки, представляющие три городских «конца» – Неревский, Людинский и Прусский… В 1207 году борьба группировок привела к полному разгрому людинского боярства, что в миниатюре – в пределах одного города-республики, напоминало княжеские усобицы в пределах всей Русской земли. При этом новгородские бояре, как и удельные князья, были традиционно склонны к сепаратизму, и у этой тенденции были очевидные материальные предпосылки – Новгород был городом торговым и тяготел, говоря языком современным, к некоему космополитизму. Новгородцы хотя и ощущали себя русскими, в то же время не очень стремились к политическому единению с остальными русскими землями.

Стремление к «самости» проявлялось и в том, что Новгород претендовал на самостоятельность и отдельность также в церковных делах. К 1156 году относится первое избрание архиепископа в Новгороде… А к 1190-м годам относятся первые торговые договоры Новгорода с немецкими ганзейскими городами. Для дальнейшего становится характерным, впрочем, не только сотрудничество, но и соперничество между немецкой Европой и Русью – как за контроль над торговыми путями, так и непосредственно за обладание Севером. Противостояние немецко-скандинавской угрозе оказывалось актуальной задачей Новгородской земли на очень протяжённое время, но всё чаще новгородские «верхи» искали союза с Литвой и Польшей, а это уже отдавало прямой изменой и русскому делу, и русскому народу.

Решить эту проблему в числе других тоже было задачей царя Ивана. А решать её можно было лишь силой – в этом убеждала вся предыдущая постмонгольская история отношений Новгорода и Москвы.

«Новгородское дело» Ивана IV Грозного, как и вообще всю его репрессивную политику, нельзя оценивать в «общечеловеческих» категориях «добра и зла», выводя эту сторону эпохи Грозного в некую историческую вневременность и отрывая нравы той эпохи на Руси от мировых нравов. Жестокость была тогда нормой, причём не только на Востоке, но и в просвещённой Европе. Скажем, колесование – мучительнейший вид казни, применявшийся и Грозным, был в ходу ещё в Древнем Риме, затем – в Германии для убийц, «действовавших из засад», и во Франции для разбойников с большой дороги. Грозный лишь заимствовал колесование, как и другие пытки, из европейского арсенала казней.

Не лучшее заимствование, но…

В ночь с 23 на 24 августа 1572 года под праздник святого Варфоломея в Париже вероломно и без объективных к тому оснований французским королём Карлом IX, его матерью Екатериной Медичи и домом Гизов было организовано массовое избиение французских гугенотов. За одну ночь только в Париже было убито 3000 человек, среди них – множество знатных дворян-гугенотов, съехавшихся на свадьбу сестры короля католички Маргариты с гугенотом Генрихом Наваррским. Всего во Франции тогда было уничтожено до 30 000 человек. Причём никто из них не представлял для будущности Франции никакой угрозы, никто не был проводником интересов внешних сил и не замышлял заговора против короля.

Погром Новгорода на рубеже 1569–1570 годов и Варфоломеевскую ночь разделяет, по сути, год с небольшим. Однако даже в России этой ночью никто Европе не пеняет, зато о русском «кровавом деспоте» Грозном только ленивый не разглагольствует – как в Европе, так, увы, и на Руси. Но так ли всё было на Руси кроваво? И так ли уж безосновательны были репрессии Грозного?

Цифры репрессий Ивана IV Грозного представляют собой, чаще всего, злостную и намеренную ложь с целью дискредитации Ивана и вообще русской истории. Джером Горсей, находившийся в России с 1573 года как агент английской «Московской компании», учреждённой в 1555 году для ведения торговли с Россией, в своих мемуарах заявлял, что царь погубил в Новгороде 700 000 (семьсот тысяч!) человек… Если мы даже имеем дело с опиской, увеличивающей цифру на лишний ноль, то всё равно получается 70 000…

Псковский летописец называет цифру в 60 тысяч человек. Андрей Курбский утверждает, что в Новгороде за один только день перебили 15 000 человек. Итальянский дипломат Джерио записал слух об избиении 18 000 человек. Русский историк конца XIX века А. Г. Ильинский на основании записей Новгородской (угу!) летописи пишет о 40 000 человек, погибших в погроме, а советский историк А. А. Зимин с ним согласен. Эта антиисторическая «цифровая» паранойя до боли напоминает «парад» измышленных «цифр» «сталинских репрессий» и «демографических преступлений коммунизма», исчисляемых западными и доморощенными либералами в десятки, а то и сотни миллионов «жертв».

Однако тот же Руслан Скрынников указывает на подлинную причину массовой гибели людей в русских городах, включая Новгород, в начале 1570-х годов – голод вследствие очередного недорода и эпидемии. Пожалуй, эпидемии, включая чуму, были особо значащими как раз для Новгорода – города, активно торгующего с Европой, где чума стала тогда элементом бытия.

Скрынников прямо отмечает, что «ущерб, нанесённый Новгороду голодом и чумой в 1570–1571 годах, далеко превосходил последствия опричного разгрома. Об этом свидетельствуют многочисленные описания, дозоры и обыски новгородских погостов и деревень». Русский историк А. М. Гневушев в начале ХХ века на основании писцовых книг 1581–1584 годов также пришёл к выводу, что «год опричного разгрома не выделяется среди других кризисных лет в истории Новгорода».

Показательный пример… Немецкие наёмники Иоганн Таубе и Элерт Краузе (Крузе) – авторы памфлета против Грозного и участники опричного похода на Тверь, в одном случае указывают число избитых в Твери в 90 000 человек, а в другом случае пишут о том, что 27 тысяч тверичей умерли от голода, а опричниками было перебито 9 тысяч… Сообщая об этом, отнюдь не проивановски настроенный Р. Скрынников замечает, что приведенные цифры «во много раз превышают численность населения Твери XVI века».

Позднее Таубе и Краузе в ходе Ливонской войны предложили польскому королю Сигизмунду II Августу обманом захватить Юрьев (Дерпт), где основная часть жителей была нерусской, а кроме русского гарнизона стоял наёмный немецкий отряд полковника Розена. Сигизмунд согласился. В воскресный день Розен напал на русских, освободил из городской тюрьмы пленников и вооружил их. Однако план провалился. Горожане Розена не поддержали, запершись в домах, а русские дети боярские и стрельцы выгнали ландскнехтов Розена из Юрьева. Таубе и Краузе бежали к Сигизмунду, который принял их ласково.

Немецкий померанский дворянин Альберт Шлихтинг служил в войсках Ивана IV, но в 1570 году – во время Ливонской войны – бежал в Литву и там издал «Новости из Московии, сообщённые дворянином А. Ш. о жизни и тирании государя Ивана». Возможно, Шлихтинг ограничился инициалами в заглавии, рассчитывая опять вернуться в Москву для поживы. «Сведения» же он явно измышлял в угоду литовской антирусской пропаганде. Кроме обычного описания «ужасов» Шлихтинг сообщал, что опричники-де разграбили в Новгороде «двадцатилетние» (!!) запасы товаров, «предназначенные для вывоза в Европу»…

Генрих фон Штаден – немецкий авантюрист, стал активным участником опричнины исключительно в видах грабежа, в чём и преуспел. Выступив в поход на Новгород с одной лошадью и двумя слугами, он набрал шайку бродяг, совершил собственный рейд и вернулся в Москву с 49 лошадьми при 22 санях с награбленным добром. Современный либеральный «историк» Ирина Карацуба, оперируя цифрой «избитых» в 40 000 человек, приводит похвальбу Штадена и резюмирует: «Чтобы оценить по достоинству это известие, надо принять в расчёт, что опричное войско, двинувшееся в декабре из Москвы на север, насчитывало 15 тысяч всадников, а Штаден не занимал в этом войске никаких руководящих постов». Намёк очевиден: если уж на долю Штадена пришлось 49 лошадей, то…

Умножение реальных, надо полагать, 49 коней Штадена на 15 000 «всадников» даёт 735 000 якобы уведённых из Новгорода коней. Цифра несуразная до очевидности, но Ирину Карацубу это не смущает, как не смущает её и некритическая ссылка на писания Штадена. Тот, убыв из Москвы в 1576 году, тут же стал – в качестве «эксперта по русским делам» – разрабатывать планы интервенции в «Московию» для германского императора Рудольфа II и шведского короля Юхана III… А в дополнение опубликовал записки «Страна и правление московитов», полные тех «сведений», которые оправдывали бы агрессию Запада против России. Как видим, у доктора Геббельса отыскиваются очень давние предшественники по фабрикации «чудовищной лжи».

Впрочем, мы имеем немецкое же свидетельство об обратном… Узнав от немецких посланников о подробностях Варфоломеевской ночи, Иван прослезился, ужаснувшись, что на сотворённой Богом земле существуют подобные чудовища. Не думаю, что это было проявлением лицемерия.

Но какими же были реальные масштабы террора Ивана Грозного?

В 1582 году, когда Ивану оставалось жить менее двух лет, он велел составить «Синодик» – список всех опальных, пострадавших за все время его царствования. Список состоял в основном из конкретных имён, например: «Матфея Бухарин с сыном… Романа Назариева сына Дубровского…», и т.д., но попадаются и безымянные записи типа: «А земских в селе в Братошине псарей 20 человек». Наиболее массовой безымянной записью Синодик фактически открывается: «По Малютине скаске (то есть, по отчёту соратника Ивана – Малюты Скуратова. – С.К.) новгородцев отделал тысящу четыреста девяносто человек, ис пищали отделано 15 человек»…

Чтобы оценить достоверность «Синодика» как исторического источника, надо проникнуться психологией человека того времени. Не внести кого-то в сводный список жертв правления царя было для составляющих этот список намного опаснее, чем внести всех до единого. Упущение могло рассматриваться как желание навредить душе государя. Ведь ей предстояло за гробом ответить за все прегрешения перед Господом, у которого все учёты велись абсолютно точно. Поэтому подсчёт жертв репрессий вёлся, надо полагать, тщательно и ревностно, ибо за всех убиенных надо было молиться, чтобы отмолить у Бога все грехи государя. Вот почему прав Руслан Скрынников, когда он рассматривает Синодик как наиболее надёжный источник для определения масштабов репрессий и оценивает их на уровне в 4000 человек – за много лет. Причём и эта цифра, скорее всего, завышена. Думать так позволяет включение в Синодик как конкретных имён, так и безличных цифр. И если при составлении Синодика его составители опасались кого-то пропустить, то в той же «скаске» Малюты Скуратова цифра в 1490 человек могла быть «липовой» – в отчётах все любят прибавить лишку.

В своей монографии «В канун грозных потрясений» А. А. Зимин сообщает: «В 1582/83 г. после большой подготовительной работы разосланы были по монастырям пространные списки синодиков, содержащие поминовение 3300 (2060 безымянно) человек, погибших в годы опричнины и последующее время…»

Нельзя не сравнить цифру Грозного с цифрами «цивилизованных» европейских репрессий того времени… Французские «варфоломеевские» 30 000 человек, убитых практически единовременно… Десятки тысяч людей, избитых в Нидерландах за считаные годы испанским герцогом Альба… Десятки тысяч казнённых в «ивановском» XVI веке английским Генрихом VIII и английской же Елизаветой I… А более ранние зверства феодалов в ходе Жакерии и Крестьянской войны в Германии, где счёт убитого простонародья шёл на десятки, если не сотни тысяч?.. Это – не говоря уже о в чистом виде геноциде испанцев по отношению к коренным народам в Новом Свете. На таком фоне и с учётом сложностей эпохи цифра Грозного не впечатляет – если не начинать болтовню о том, что счастье человечества не стоит слезинки невинного дитяти. Именно под подобную болтовню только в ХХ веке были уничтожены миллионы невинных детских жизней. И сотни тысяч уничтожаются по сей день.

«Десятки» же тысяч и тем более «сотни тысяч» «невинно убиенных» «тираном» Грозным возникли в Европе XVI века в полном соответствии с принципами будущей геббельсовской пропаганды. (Впрочем, как видим, такого рода пропаганду скорее следует называть – по приоритетам – штадено-горсеевской). Тогда Россия начала Ливонскую войну; война на первых порах война шла для России успешно, и срочно понадобилось изобразить русских и лично Ивана исключительно зверями. К последней – пропагандистской, подоплёке дела мы ещё вернёмся.

Это – что касается «цифровой» стороны новгородско-псковского похода Ивана Грозного. Но для репрессивного похода были и политические причины, как внутренние, так и внешние. О сепаратизме Новгорода, возникшем как реакция на особое положение города-республики в «монгольской» и постмонгольской России, ранее было сказано. В правление Ивана Грозного эта особенность Новгорода сохранилась, питая на Руси очень нехорошие и опасные тенденции. На Новгород – как противостоящую Москве силу – всё ещё надеялись многие, и среди этих «многих» на Руси и вне её не было ни одного, кто желал бы России могучего и независимого будущего. Пресечение – уже раз и навсегда, всех антирусских мечтаний и было основной целью и задачей похода на Новгород.

Ещё Андрей Старицкий в своём противодействии регентше Елене Глинской после смерти Василия III рассчитывал на новгородскую «кованую рать», и рассчитывал не без оснований – Андрей новгородцев устраивал намного больше, чем централизующий режим Глинской – Овчины. Устраивал Старицкий – последний удельный князь на Руси, и всё древнее боярство, которое уделов уже лишилось, но которое ещё не лишилось желания всё вернуть назад.

Андрей претендовал на регентство, но не исключалась и его «заявка» на престол. При этом Андрей был человеком вздорным, мелочным, склонным канючить ещё при жизни Василия III. Его сын Владимир Старицкий – двоюродный брат царя Ивана, особой незаурядностью тоже не отличался, хотя претензии имел, а его мать Евфросиния, вдова Андрея, их подогревала.

Евфросиния Старицкая – урождённая княжна Хованская, аттестуется историками как женщина незаурядного ума, однако, взвешивая обстоятельства, её следует оценивать, скорее, как злобную, властную и самоуверенную дуру, которой втемяшилось в голову одно: её сын Владимир может быть царём не хуже её племянника Ивана. Потому Евфросиния и была так упряма и настойчива в своём неприятии царя.

После смерти Андрея Владимир Старицкий – в случае смерти Ивана – оказывался бы первым претендентом на престол, причём его поддержало бы боярство. В такой ситуации те или иные антиивановские заговоры были просто неизбежны. Для того чтобы понять это, нет нужды читать ни тома летописей, ни горы монографий. Причём Новгород был удобной естественной базой для тайной подготовки и финансирования антиивановых действий, которые были одновременно и анти-московскими, а в конечном счёте – антирусскими.

И Андрей Старицкий, и Владимир Старицкий имели в Новгороде резиденции и пользовались популярностью уже потому, что, во-первых, стояли в оппозиции к Москве – как и традиционно Новгород, а, во-вторых, тяготели к Польше и Литве – как и Новгород. При этом Новгород оказывался единственным серьёзным каналом влияния в России Польши, Литвы и вообще Западной Европы. Новгород все ещё играл роль второго политического центра Руси, однако был носителем антинациональной, по сути, тенденции. Причём – уже из века в век.

Показательно, что в записях Альберта Кампензе – информатора папы Климента VII, о Новгороде сказано, что «этот знаменитый город, находившийся прежде под властью Литвы (жирный курсив мой. – С.К.), был взят со всеми принадлежащими к нему землями у Казимира, одного из предшественников Сигизмунда, великим князем Иоанном (Иваном III. – С.К.) в лето Спасителя нашего 1479 и присоединён к московским владениям».

Новгород никогда не находился под властью Литвы, но тот факт, что информаторы самого Кампензе – его отец и брат, жившие в России, были уверены в обратном, говорит о вполне определённом «имидже» тогдашнего Новгорода. Положение осложнялось тем, что с 1558 года Россия вела изнурительную и сложную внешнюю войну – Ливонскую, с Ливонским орденом, с Польшей и Литвой. При этом и внутренняя ситуация была напряжённой.

К тому же начало того 1569 года, в конце которого был предпринят поход на Новгород, оказалось прямо переломным в судьбе сразу трёх государств – России, Польши и Литвы. Опосредованно же событие, имевшее тогда место в польском Люблине, серьёзно влияло на долговременное развитие вообще всей Европы – в январе 1569 года на сейме, собравшемся в Люблине, началось обсуждение унии, которая окончательно включала бы Литву и вместе с ней западные, юго-западные и южные русские земли Литвы в состав Польши. В своём месте о Люблинской унии будет сказано отдельно.

Люблинская уния была направлена против России, а в тылу у Ивана был Новгород. О системной связи, в той или иной мере связывавшей Краков (тогдашнюю столицу Польши) и Новгород, историки порой забывают, но Иван-то IV Васильевич о ней забыть не мог никак. А к тому же в том же 1569 году Иван был ошеломлён известием о низложении в Швеции его союзника Эрика XIV мятежными братьями короля Юханом и Карлом. Иван знал, что Эрик давно опасался мятежа и поэтому превентивно казнил многих знатных шведских вельмож. Поступки Эрика объясняют его сумасшествием, однако последующие события показали, что у якобы паранойи Эрика были основания. Новый король Юхан III – брат Эрика, взошёл на трон, возглавив заговор высшего дворянства. А изобразить прошлое так, как это выгодно настоящему, в Европе всегда умели.

Ситуация настолько напоминала ту, в которой психологически много лет находился сам Иван, что шведский синдром стал одним из факторов убийства двоюродного брата царя – Владимира Старицкого, и последующего погрома Новгорода и Пскова. Нервы у царя Ивана были в постоянном напряжении, и было отчего – тайные, неизвестные, но реальные опасности всегда страшнее опасностей открытых, а Ивану хватало и тех, и тех… Так что, в дополнение к внутренним, имелся ряд и внешних причин, побуждавших Ивана обезопасить свой северный тыл со стороны Новгорода.

Важным соображением – Р. Г. Скрынников считает, что это было вообще одной из главных причин похода – становилась, очевидно, и возможность поправить финансовые затруднения казны за счёт изъятия церковных и монастырских богатств крупнейшей в стране новгородско-псковской епархии. Это, безусловно, догадка в верном направлении – государеву казну опустошали войны, неурожаи, текущие государственные расходы. На общерусские церковные богатства Иван покуситься не мог – его попытки секуляризации церковных земель тут же пресекались иерархами. С Новгородом же дела традиционно обстояли особым образом. А попутно с подрывом сил влиятельного новгородского духовенства решалась задача подрыва влияния церкви вообще, поскольку это влияние играло роль для будущего Руси уже всё более негативную.

Помимо внешнеполитических и финансовых соображений имелся такой много значащий внутриполитический аспект, который сам по себе мог побудить Ивана решить проблему Новгорода раз и навсегда. Новгород в любой момент мог стать серьёзнейшей внутренней опасностью, поскольку интересы богатейших новгородских сепаратистов (а их там всё ещё хватало) очень хорошо накладывались на магнатские децентрализаторские интересы княжат и бояр. И всё это вместе естественным образом выводило внутренние силы, враждебные Грозному, на союз с Польшей и Литвой.

Новгород могли «отложить» силой в том числе не только поляки, но и шведы – теперь уже не дружественные, а враждебные… Однако это было бы полбеды. Другое дело, что «посаднический», «ганзейский» по духу, Новгород мог отложиться и сам – под власть или поляков, или шведов. А это была бы уже измена не только царю Ивану и тогдашней Руси. Это была бы измена будущей великой России.

Мог ли Иван терпеть и далее подобную угрозу? И мог ли он не привести Новгород к покорности силой, коль уж новгородцы в очередной раз пренебрегали интересами всего Русского государства? Новгородский поход декабря 1569 – февраля 1570 года решил эту проблему уже навсегда.

В разное время много было сорвано, и по сей день много срывается голосов в спорах – как могла бы развиваться постмонгольская Россия, если бы во главе её встал Новгород, а не Москва? Однако подлинной постмонгольской дилеммой Руси была не дилемма: «Самодержавная Москва или «республиканский» Новгород?» Проблема Новгорода, как потенциального коллективного агента влияния Запада, Польши и Литвы, оказывалась лишь одним из аспектов наиболее существенной и коренной русской дилеммы: «Централизация или сохранение раздробленности?», «Власть самодержавная или власть шляхетская?», «Неделимое единодержавие или сепаратизм?» Персонифицировалась же эта последняя дилемма в системном противостоянии Ивана Грозного с удельными князьями Старицкими, с ренегатом Курбским, как индивидуальным олицетворением княжат и бояр, и с вообще всем тем социальным и политическим слоем, характерными представителями которого были Старицкие и Курбский.

Причем на вопрос – что было бы, если бы на Руси победило не самодержавие Ивана III и Ивана IV, а линия Андрея с Владимиром Старицких и Андрея Курбского, дала ответ сама история. Прямой исторический эксперимент, когда на практике реализуются в одной и той же эпохе в одной и той же стране два принципиально различных варианта, а затем производится сравнение, невозможен. Но для поиска ответа на поставленный выше вопрос не требуется даже мысленный эксперимент – эксперимент был поставлен в реальном масштабе исторического времени, на протяжении более двух веков, в конкретной стране – польской «шляхетской республике». Реальная историческая судьба Польши, исчезнувшей к концу XVIII века с политической карты мира, показывает, какой была бы виртуальная историческая судьба России, если бы в ней взяли верх Старицкие и Курбские, а не их оппонент Иван IV Грозный.

«Речь Посполитая» – это дословный перевод с латинского «Res publica» («республика» – «дело общее»). И чем закончился этот якобы «республиканский» элитарный эксперимент, известно: могущественная в XV веке, угрожавшая в XVI – начале XVII века будущему Руси Польша была в XVII веке обессилена магнатскими сварами, а затем в XVIII веке последовательно трижды разделена между соседними державами. (Россия, впрочем, в первые два раздела всего лишь возвращала в свой состав свои же земли, в том числе и земли бывшего Галицко-Волынского княжества.)

Нечто подобное вполне могло ожидать и Русь – при реализации «старицко-курбского» варианта. Причём внешние угрозы не только безопасности, но и самому существованию сильной России со стороны Крыма и Турции были тогда намного масштабнее и серьёзнее, чем аналогичные угрозы тогдашней Польше. Мы привычно говорим и пишем: «реформы Ивана Грозного», «Московское государство XVI века», «дипломатическая деятельность Ивана IV», но за всеми этими понятиями стоит совсем не то, что мы подразумеваем под подобными понятиями, определяя современное положение дел и говоря о, например, «политике Кремля в Сирии». В исторической реальности уже XVI века ничего этого могло бы и не быть – ни реформ Ивана Грозного, ни его дипломатической деятельности… Ни самого Московского государства в том виде, каким мы его знаем.

Эпоха Ивана Грозного представляла собой тот всё ещё переходный период русской истории, когда Рязань, Калуга или Тула, да и сама Москва могли в одночасье превратиться в груду дымящихся развалин, а положение русского царя было неустойчивым – неустойчивым буквально! С одной стороны, после Ивана III и Василия III уже никто не мог пройти по Руси так опустошающе, как Батый, ибо историческое существование самостоятельной России уже было в основном обеспечено. Но именно что «в основном», а дьявол, как известно, прячется в мелочах. И будущая могучая Россия во времена Ивана Грозного оказывалась всё ещё под вопросом – в том числе и потому, что слишком многие точили зубы на новую русскую мощь.

Ещё в 1541 году крымский хан Сахиб-Гирей приходил на Оку у Коломны (у Коломны!!) и ушёл восвояси лишь постольку, поскольку обнаружил перед собой огромное русское войско. По пути он хотел овладеть Пронском, был отбит, но с обратного пути написал Ивану IV бранное послание, начинавшееся словами: «Проклятый и отверженный, беззаконный, московский пахарь, раб мой…», и содержавшее угрозы запрячь Ивана в соху, заставить сеять золу и т.д. (Сахиб-Гирей, похоже, был неплохо осведомлён о быте московского двора – юный Иван действительно потехи ради, как сообщают летописцы, «пашню пахал вешнюю и з бояры сеял гречиху…») И угрозы Сахиб-Гирея нельзя было считать вовсе уж бессильными, не могущими быть исполненными.

Многое тогда зависело от многого, ибо Россия в эпоху Ивана Грозного подошла к важнейшей для её будущего точке «бифуркации». Пройдя её верно, Россия обеспечивала себе уже нерушимо великое будущее. Пройдя неверно, могла быстро и необратимо впасть в ничтожество. Нет, Россию не разделили бы, как Польшу, лишая вообще государственности, но в делах Европы и мира русский номер был бы даже не «третьим», а тридесятым.

Мы ничего не поймём в эпохе Грозного и в его действиях, если не поймём, что в историческом плане наиболее значимой и потенциально смертельной для Руси была тогда угроза системной «полонизации» Руси – полонизации не в смысле её захвата и поглощения Польшей, а в смысле установления на Руси политического строя, скопированного с польского… В реальной Польше правили магнаты, в виртуальной «старицко-новгородско-курбской» России правили бы княжата и бояре. А это вело бы к развалу и ничтожеству. Вот что следует усвоить раз и навсегда как историкам, так и их читателям-неисторикам.

Говоря о, например, репрессивной политике Грозного, можно спорить лишь о том, насколько на масштаб репрессий повлиял психологический облик натуры царя, но не о том, можно ли было ему обойтись вообще без масштабных репрессий. То, что жёсткие меры в отношении боярства были суровой необходимостью и программировались позицией и действиями самих бояр, способен отрицать или невежда, не имеющий никакого представления о реальностях русской истории, или высокоучёный глупец, способный быть лишь регистратором исторических событий, а не их исследователем.

А учитывая нравы той эпохи – нравы не только в России, но и вообще во всём мире, включая «цивилизованную» Европу с её системой квалифицированных пыток и казней, – понимаешь, что жёсткие меры по пресечению или упреждению антигосударственных действий боярства и его заговоров не могли не быть одновременно и жестокими. Тогда от вида публичных казней не падали в обморок даже юные красавицы.

К началу эпохи Ивана Грозного Россия уже обрела необходимые условия для устойчивого и мощного государственного развития, но ещё не обрела достаточных условий для этого. Для Польши не было смертельно опасных внешних угроз – угрозой Польше были сами польские магнаты и польская шляхта. А Русь Ивана IV успела ликвидировать лишь одну внешнюю угрозу – восточную, да и то – проблематично. Турецкая Османская империя была крайне недовольна переходом Казанского и Астраханского ханства под юрисдикцию России, османы сами рассчитывали патронировать эти земли, как и Крымское ханство. Поэтому вместо восточной возникла южная угроза.

На севере Руси угрожала Швеция, блокируя выход на Балтику и претендуя на новгородские земли… На северо-западе блокирование Балтики обеспечивала немецкая Ливония во главе с Ливонским орденом, обосновавшимся на территории нынешних Латвии и Эстонии, а на западе никуда не девались традиционные недоброжелатели и соперники Руси – Литва и Польша. Германскую «Священную Римскую» империю и зависимую от Турции Трансильванию (Семиградье) к доброжелателям Руси тоже нельзя было отнести никак.

Союзников же у Руси не было и быть не могло – наладившиеся у Ивана торговые отношения с Англией скорее разжигали в Лондоне нездоровые аппетиты, чем способствовали поддержке Англией России. А намечавшийся союз с Данией общего положения дел не менял. Французы и голландцы хотели бы торговать с Москвой (и торговали!), но в условиях отрезанности России от удобных торговых путей возможности их были ограниченны.

В этих сложнейших внешних условиях сохранение и развитие России оказывалось возможным только при сильном, политически и духовно едином централизованном государстве и самодержавном государе, имеющем исключительные личные права. Не прихоть, не гордыня Грозного и вообще не чьи-либо желания или склонности программировали историческую необходимость для России самодержавия в то время. Централизацию и самодержавие программировали три объективных обстоятельства, три фактора.

Первый: географическое нахождение Руси посередине между кочевым Востоком, уничтожившим русский потенциал развития в XIII веке, и цивилизующимся Западом, потенциал развития которого был спасён в XIII веке нахождением Руси на пути кочевого Востока.

Второй фактор: уникальная, издревле формировавшаяся способность русских славян распространяться по суше на огромные территории и осваивать их без утраты связи с исторической прародиной…

Третий же фактор сформировался к XVI веку как следствие двух первых и представлял собой тотально – по всему геополитическому периметру – враждебное внешнее окружение России… Усиливающуюся Россию внешний мир начинал и бояться, и ненавидеть – в том числе и потому, что боялся. А боялся он её ещё и потому, что не мог понять источника силы Руси.

Уж как далеко шагнули, например, итальянцы по сравнению с «Московией» в цивилизационном отношении к XVI веку – и наука, и культура, и социальные отношения были у них неизмеримо более развиты… Но как теснились итальянцы тысячу лет на своём полуострове-«сапоге», так выше этого «сапога» прыгнуть не смогли. А «варварская» Россия не только не была вытоптана сапогами степняков навсегда, но поднялась и включала в свой состав бывшие царства этих самых степняков. Было чему удивляться, было чему завидовать, да было чего и бояться. Выход же виделся один: затормозить, завоевать, расчленить, разложить изнутри, подогнать под себя, под свою мерку…