Текст книги "Воспоминания: из бумаг последнего государственного секретаря Российской империи"

Вернулся я домой со службы часов в семь, а в десять был вызван к министру на дом, где оказалось созванным новое по тому же предмету совещание при участии сенаторов Н. С. Таганцева и А. М. Кузь-минского, которые, ознакомившись с делом, пришли к такому же заключению, что и департамент. Все-таки и после этого С. С. Манухин бумаги не подписал, а решил взять ее с собой на следующий день в заседание Совета министров, чтобы лично объяснить министру внутренних дел мотивы, по которым он не может выразить согласия на предложения его ведомства. Оказалось, конечно, как и следовало ожидать, что министр внутренних дел о переписке этой и не слышал и никаких претензий по поводу проектируемого отзыва не имел, найдя его и со своей стороны совершенно правильным. Только тогда С. С. Манухин подписал наконец бумагу. Такие случаи повторялись очень часто.

Другим скучным занятием было составление для министра всеподданнейшего доклада. Так как дела министерства по свойству своему мало в чем могли привлекать внимание государя, и единственно, чем министр мог надеяться заинтересовать его величество, были представления о помиловании осужденных (докладывались, конечно, лишь два-три, а остальные государь разрешал по доверию к министру), то С. С. Манухин старался выбирать для доклада такие дела, которые, не будучи слишком сложными или длинными, могли в то же время вызвать улыбку своим содержанием или какими-либо забавными созвучиями. И вот происходили долгие объяснения всякий раз, когда приходилось подбирать дела для всеподданнейшего доклада, причем соображения и колебания Сергея Сергеевича о том, какое дело пустить вперед, бывали бесконечны. Он ужасно радовался, когда попадались смешные фамилии обвиненных или потерпевших.

Копаться во всей этой трухе было ужасно скучно, мне казалось, что я сижу в глубоком погребе, а за стенами тем временем гремит и сверкает жизнь. Я заскучал и через пять недель вернулся обратно в Министерство внутренних дел на свое старое место, которое, по счастью, оставалось незамещенным, заслужив тем самым в глазах солидных людей репутацию человека вздорного и легкомысленного. Добрейший А. А. Хвостов с год после этого на меня дулся, но потом простил.

Оказалось, однако, что я поступил совсем не легкомысленно, и мое стремление вернуться в живое ведомство было правильно. Спустя, кажется, неделю я был вызван Булыгиным, сменившим князя [Святополк-]Мирского в должности министра внутренних дел, и назначен в состав образованного им совещания, которое в исполнение высочайшего рескрипта, последовавшего на его, Булыгина, имя, должно было подготовить предположения о призвании выборных от населения лиц в делах законодательства. Мне он поручил и делопроизводство этого совещания. Впоследствии, сойдясь ближе с Булыгиным, я узнал, что привлечен был к этому делу по совету С. Ю. Витте, который, однако, при этом предупредил Булыгина: «Смотрите за ним внимательно, чтобы не стал болтать журналистам», – странное обвинение, ибо с кем с кем, а с журналистами я не водился, да и вверяемые мне служебные тайны умел хранить тверже, чем кто-либо.

Явившись в день, назначенный для первого заседания, состоявшегося в приемной комнате перед кабинетом министра внутренних дел в доме на Фонтанке, я застал там: профессора Санкт-Петербургского университета по кафедре государственного права И. М. Ивановского, Ф. Д. Самарина[15]15
  Ф. Д. Самарин – член Государственного совета, видный славянофил.


[Закрыть], директора канцелярии Министерства финансов А. И. Путилова и помощника статс-секретаря Государственной канцелярии А. Ф. Трепова. Таков был состав подготовительного совещания, имевшего содействовать Булыгину в исполнении высочайше возложенного на него поручения.

Начались длинные и нудные разговоры. Булыгин к возложенному на него поручению относился с видимой неохотой, как бы не допуская, что из всего этого может нечто выйти, и не знал, с чего начать. Два первых заседания он занимал нас рассказами о том, что происходило в Комитете министров, который в те дни обсуждал предположения о порядке осуществления высочайшего указа от 12 декабря 1904 г.[16]16
  Высочайший указ от 12 декабря 1904 г. «О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка» предусматривал введение большей части предложений, выдвинутых в упомянутом «докладе Святополк-Мирского», правда, о разрабатываемых мерах говорилось в общей форме. Предусматривались меры по устроению крестьянской жизни, расширение прав земских и городских учреждений, сокращение применения положений об исключительной охране и стеснению прессы, введению начал религиозной терпимости, разработка системы государственного страхования рабочих и т. д. Пункт о привлечении выборных от населения в состав Государственного совета в указе отсутствовал, поэтому вопрос, в каких учреждениях и как они должны работать, остался открытым.


[Закрыть]; по обычаю своему, Булыгин спокойно удивлялся и слегка иронизировал.

Ф. Д. Самарин первый открыл обсуждение дела, ради которого нас собрали, сказал длинное слово по существу вопроса. Его мнение сводилось к тому, что наилучшим способом осуществления высочайших предуказаний о привлечении выборных от населения к участию в делах законодательства было бы учреждение для сего губернских совещаний из представителей от сословий, в зависимости от свойства подлежащих рассмотрению правительственных предположений, отзывы каковых совещаний получили бы затем окончательную разработку в центре. Это было явное стремление похоронить несимпатичное ему начинание, законопатив самую идею в медвежьи углы. Не встретив сочувствия своему мнению, Ф. Д. Самарин на следующие заседания более не являлся.

К началу третьего заседания одним из участников был составлен перечень возникающих из поставленной задачи вопросов и положен перед Булыгиным. Открыв заседание и заметив перед собою листок, на котором перечень был изложен, Булыгин повертел его в руках, даже не спросив, откуда он взялся, и стал в дальнейшем придерживаться последовательности намеченных в перечне вопросов. Дело двинулось, и после нескольких еще заседаний Булыгин поручил мне свести результаты в форму положения об учреждении Государственной думы.

Стараясь связаться с традицией и, по возможности, избегать упрека в копировании с западных образцов, я взял за образец проект учреждения Государственной думы, составленный в свое время М. М. Сперанским, с его довольно сложной регламентацией и подразделениями. Существенной особенностью этого плана, весьма подходившей для молодого представительного учреждения, являлось перенесение центра тяжести работы в образуемые в составе Думы отделы по главным отраслям дел государственного устроения и ограничение роли общих собраний с их неизбежной риторикой. Составленный на этих основаниях проект был подвергнут обсуждению в совещании, причем как Булыгин, так и мы, его сотрудники, исходили из убеждения, что проект является лишь попыткой примерной иллюстрации одной из возможных форм участия выборных от населения в делах законодательства, могущей служить как бы канвой для суждений того высшего совещания, которое, как тогда предполагалось, имело выработать окончательный проект. Поэтому булыгинское совещание мало посвятило внимания отделке проекта, и последний был принят почти в том же виде, в каком был наскоро составлен.

Единственное, что возбудило споры, – это право Государственной думы предъявлять правительству запросы по предметам управления, так как оно не вытекало из предуказаний высочайшего рескрипта и являлось его расширением, и притом в направлении, чреватом последствиями. Булыгин очень на это предположение морщился (и был, следует признать, вполне прав), но мнение молодежи одержало верх, и право это было сохранено в проекте, но ограничено лишь запросами о незакономерности действий, не распространяясь на их целесообразность, то есть стало конкурировать как бы с правами, принадлежащими Сенату; практика показала, что оно в руках Думы превратилось в способ агитации, а отнюдь не надзора за законностью, ибо ни в одном случае Дума не решилась дать запросу законного последствия в форме доведения своего мнения до высоты престола, а ограничивалась лишь демонстративными суждениями, рассчитанными единственно на возбуждение общественного мнения против правительства.

Покончив с устройством Думы, перешли к порядку выборов. Самое простое и целесообразное решение было бы опереться на существующие учреждения – уездные земства, выражавшие органическое представительство населения, и от них начать линию выборов в Думу. Избрание членов Думы через посредство уездных земств обеспечивало бы большую политическую зрелость избираемых, в состав которых при этом условии не проникали бы в значительном числе лица малокультурные, и в Думе создавалось бы представительство деловое, а не только партийное.

К сожалению, Булыгин не решился стать на эту точку зрения, так как, с одной стороны, опасался, что Дума будет слишком связана с местными учреждениями и внесет в них политику, а с другой стороны, что не получит достаточного участия в Думе крестьянство, которое в земских собраниях мало представлено и не привыкло иметь голос.

Так как, однако, при географических и бытовых условиях России система прямых выборов не могла бы привести к разумным результатам, то Булыгин склонился к мысли создать специальную систему выборов по ступеням, во всем схожую с земской, но с другим распределением долей участий в ней отдельных разрядов населения, и с тем, чтобы образованное по подобию уездного земского собрания уездное избирательное собрание избирало из своей среды выборщиков в собрание губернское, а последнее избирало бы положенное на губернию число членов Думы. Система эта грешила, конечно, большой сложностью, но зато обеспечивала избрание в выборщики от уездов лиц, близко известных местному населению, вероятно, тех же самых, которые состояли земскими гласными, а следовательно, обладали достаточной степенью подготовки и понимания.

По руководству этими соображениями были составлены оба положения и объяснительная к ним записка, в которой часть, касающаяся порядка рассмотрения и утверждения государственного бюджета, была изложена А. И. Путиловым на основании указаний министра финансов, остальное мною.

В заключительной части записки были приведены вытекающие из дела общие вопросы, подлежавшие, по мысли составителей, разрешению предварительно рассмотрения самих проектов, которые, как уже упоминал, почитались лишь как бы попыткой иллюстрации этих основных вопросов, не более. Иной постановки, конечно, и не могло быть ввиду крайне слабого авторитета образованного Булыгиным совещания, да и его самого, для решения в порядке проекта, вопроса столь огромной государственной важности.

К проектам приложены были составленные в Министерстве внутренних дел справки. Справки эти были составлены И. Я. Гурляндом, откуда и пошел, вероятно, слух о его участии в трудах булыгинского совещания и в дальнейших работах по Думе. В действительности же его участие, помимо составления этих справок, касавшихся истории Земских соборов Древней Руси и прежних попыток привлечения выборных в тех или иных формах деятельности, выразилось лишь в командировке его министром внутренних дел на Верхнее Поволжье для передачи губернаторам некоторых указаний по выборам в Первую Думу и, кажется, в каких-то подобных же командировках по выборам в Четвертую Думу (я в этих выборах участия не принимал). Приложены были также поступившие от разных лиц и учреждений наиболее разработанные проекты организации народного представительства, равно как и краткая характеристика бесчисленных по этому предмету записок меньшего значения (числом более двухсот), которыми отозвалось общество на призыв правительства о сообщении всякого рода предположений, клонящихся к общей пользе.

Проекта распределения долей участия отдельных разрядов населения в уездных избирательных собраниях составлено не было, так как предполагалось, что высшая инстанция даст по этому поводу руководящие указания, в соответствии с которыми и будет произведена разверстка.

Проекты и объяснительная записка были изготовлены к концу мая, отпечатаны и представлены Булыгиным его величеству. Долго о них не было слышно. Булыгин, по его словам, несколько раз напоминал государю, и, кажется, в конце июня последовало высочайшее соизволение на рассмотрение их в Особом совещании под председательством графа Д. М. Сольского. Это был тот же, в сущности, Кабинет министров, но лишь усиленный некоторыми лицами. (В первых двух заседаниях присутствовал и К. П. Победоносцев, он сидел молча, по большей части облокотившись обеими руками на стол и закрыв ладонями лицо. Он имел вид мертвеца. «Господи, уже смердит», – сказал про него кто-то из присутствующих.)

Делопроизводство совещания было возложено на статс-секретаря Государственной канцелярии А. И. Кобыляцкого, с которым сотрудничали А. И. Путилов и я.

Заседания происходили в Мариинском дворце, и с места же дело получило совершенно неожиданное направление. Вместо того чтобы войти в обсуждение общих вопросов, сформулированных с этой целью в заключительной части представления, и установить руководящие начала, совещание, увидев пред собой готовый проект, прямо перешло к постатейному его рассмотрению. Первым выступил С. Ю. Витте, который обрушился на предположение об устранении от участия в выборах евреев (как устранены они были от участия в земских и городских учреждениях), а затем, не встретив отпора, стал развивать мысль, столь много причинившую вреда в дальнейшем, что весь успех задуманного дела зависит от того, в какой мере примут участие в народном представительстве крестьяне, как основная стихия русской государственности, и в какой степени будут выражены в Думе их особливые интересы. Он настаивал в соответствии с сим, чтобы крестьянам было предоставлено самое широкое участие в выборах. Эта мысль стала затем господствующей в совещании. Сам же Витте скоро уехал в Америку и в дальнейшем обсуждении дела мало принимал участия, кроме, кажется, двух последних заседаний.

Суждения совещания приняли запутанное и непоследовательное направление, что в немалой мере объяснялось старческим расслаблением председателя, графа Сольского. Все понимали, что дело сводится к фактическому ограничению самодержавия, но делали вид, что этого не замечают. У представленного Булыгиным проекта не оказалось к тому же хозяина. Булыгин, поглаживая, по обычаю своему, желудок, молчал и никаких разъяснений не делал; казалось, что он отправлял повинность, не допуская мысли, что из проекта может что-либо выйти.

Члены совещания в большинстве мало были знакомы и с проектом, и с самим вопросом, а потому суждения носили совершенно случайный характер. Спорили об отдельных статьях, о мелочах, принимали поправки, совершенно не согласованные с предшествующими решениями и не соображавшиеся с постановлениями, о которых речь была впереди; дойдя до последних и приняв их без изменений, начинали изменять свои прежние поправки и делать новые. Когда дошли до конца, стали пересматривать снова, делая новые частичные изменения. Так было три раза, и когда последняя, принятая совещанием редакция была разослана на замечания и собрались, чтобы ее окончательно принять, то граф Сольский, открывая заседание, заявил, что, пересмотрев результаты работы совещания и сличив с первоначальным проектом, представленным Булыгиным, он пришел к убеждению, что проект был лучше принятой совещанием редакции, а потому предложил еще раз пересмотреть работу и вернуться, где окажется нужным, к первоначальному тексту. Так и сделали. Началось новое рассмотрение, четвертое по счету, и в результате большинство статей первоначального текста «Учреждения Государственной думы» и «Положения о выборах» в Думу были восстановлены с той лишь разницей, что в части, касавшейся порядка выборов, совещание, в видах упрощения избирательной процедуры, выпустило уездное избирательное собрание, соответствовавшее уездному земскому собранию, и положило, что выборщики от отдельных уездных курий непосредственно входят в состав губернского избирательного собрания.

Это был удар в самое сердце булыгинской системы. Упраздняя уездное избирательное собрание, в котором выборщики от отдельных разрядов населения должны были сливаться в одно бытовое целое и могли бы послать в губернское собрание лиц, представляющих весь уезд в совокупности и всему населению знакомых, поправка приводила в губернское собрание выборщиков от отдельных разрядов уездного населения, которые неизбежно должны были группироваться там на основе классового признака, открывая этим (как оно и оказалось на деле) полный простор агитации, исходившей из действительной или предполагаемой розни классовых интересов. Вместо представительства национального получалось представительство отдельных, борющихся между собою интересов. Весь проект был испорчен, но Булыгин молчал, и совещание даже не остановилось на приведенных соображениях.

После заседания зашел разговор, почему Булыгин не отстаивал своего проекта. Он соглашался, что надо было отстаивать, но кончил тем, что сказал: «Да не все ли равно?» – и так на этом и уперся.

(Старые дворянские фамилии нередко очень верно определяли основные черты характера их носителей. К числу их относился и Булыгин – подлинная «булыга», грузно лежавшая на месте, под которую и вода не текла; по существу же это был очень хороший и порядочный человек и далеко не глупый.)

Еще хуже вышло с системой цензов и распределением выборщиков. В них был корень дела. От того, как будут распределены выборщики между отдельными разрядами избирателей, зависел состав Думы, а следовательно, и характер ее деятельности. Не подлежит сомнению, что на заре народного представительства нельзя было образовывать Государственную думу на началах пропорциональности числа выборщиков, численности или состоятельности отдельных разрядов населения, а надо было принять во внимание и степень их государственной подготовленности и способности разбираться в подлежащих ведению Думы делах; нельзя было заполнять Государственную думу теми слоями населения, в которых даже простая грамотность не является общим правилом. Но все эти вопросы совершенно не остановили на себе внимание совещания. Дело близилось к концу и все устали. Решили, что распределение выборщиков произведено будет в соответствии с оценочной стоимостью имуществ, предоставляемых каждым разрядом населения, и только.

Чтобы поправить дело, Булыгиным было внесено наскоро составленное мною особое представление по этому вопросу. В нем были приведены данные, свидетельствовавшие, что при отсутствии ограничений крестьяне получат в губернских избирательных собраниях, помимо преобладания, еще и двойное представительство, участвуя в выборах как в составе особых крестьянских съездов по признаку владения надельной землей, так и в составе съездов частных землевладельцев по владению купчей землей. Между тем местами (например, в некоторых уездах Тверской губернии), даже в среде крупных землевладельцев, крестьяне уже составляли в то время большинство. Отсюда ясно – [крестьяне] пройдут в губернские избирательные собрания в большинстве настолько подавляющим, что получат во многих местах возможность провести в члены Государственной думы лиц исключительно из своей среды (что, как известно, и случилось), заполнят Думу, которая при этом условии станет совершенно неработоспособным органом – игрушкой в руках честолюбцев и агитаторов.

Записка отмечала всю опасность такого положения. Если бы, говорилось в ней, предстояло созвать нечто вроде Земского собора для решения одного какого-либо, доступного пониманию масс вопроса или для выяснения общенародного настроения, то, пожалуй, можно было бы оправдать предоставление в нем столь значительного участия крестьянам. Но раз дело идет о создании постоянного законодательного учреждения, деятельность которого будет охватывать все стороны государственной жизни, то спрашивается, что будут делать в нем малограмотные, а то и совсем неграмотные члены-крестьяне, которые не только не в состоянии разобраться в делах законодательства, но даже и прочитать заголовки законодательных представлений. Нет сомнения, что большая доля крестьянства будет элементом не только лишним, но и крайне опасным, ибо станет легкой добычей социальных агитаторов и политических честолюбцев, которые не замедлят захватить их в руки на том единственном вопросе, какой их интересует и им понятен, – на вопросе о земле, – и решать они будут этот вопрос в порядке страсти, а отнюдь не разумного рассуждения.

Записка эта смутила графа Сольского, который, впрочем, едва ли не один с нею ознакомился. Он пробовал было дать решениям иной оборот, но никто его не поддержал; Булыгин и тут промолчал, и совещание осталось при ранее принятом формальном решении.

Должен сознаться, что, составляя в дальнейшем на указанных совещанием основаниях распределение выборщиков, правильность которого никто, конечно, не проверял, я приложил все старания, чтобы исчислить крестьянских выборщиков в возможно скромных цифрах и тем сократить влияние на выборы крестьянского элемента всюду, кроме западных губерний, где он мог служить противовесом влиянию крупных польских землевладельцев, но, конечно, это был лишь паллиатив, не имевший значительного влияния на результаты выборов.

Вообще рассмотрение совещанием этого дела оставило впечатление полной растерянности и крайне легкомысленного отношения большинства участников. Совещание не проявило ни внимания, ни прозорливости, ни сознания всей важности предпринятого дела. Плыли как бы по течению, и только. И в этом случае, как и во всех других, ярко сказалась основная язва нашего старого бюрократического строя – засилье на вершинах власти старцев. На повороте государственной жизни судьба важнейшего дела оказалась в руках расслабленного старика графа Сольского, так же как впоследствии, в трагические годы и дни, когда погибала Россия, судьба ее аппарата находилась в руках других, печальной памяти, бессильных старцев – Горемыкина, Штюрмера, князя Голицына. Усталые телесно и душевно, люди эти жили далеким прошлым, не способны были ни к творчеству, ни к порыву и едва ли не ко всему были равнодушны, кроме забот о сохранении своего положения и покоя; клейкой замазкой закупоривали они продушины государственной машины, свинцовой тяжестью висели на рычагах и колесах, все и вся мертвили, а между тем слова их почитались за откровение. По характеру своему старцем был и Булыгин.

Одобренный совещанием графа Сольского, проект был затем подвергнут обсуждению в Особом совещании из высших сановников под личным председательствованием государя. Делопроизводство этого высокого собрания было возложено на государственного секретаря, барона Ю. А. Икскуля, и я в нем участия не принимал, почему о происходившем там знаю лишь из рассказов. Совещание никаких почти изменений, кроме редакционных, в проект не внесло. О ходе суждений составлена была делопроизводством частная запись, никем из членов не просмотренная, которая была отпечатана в ограниченном количестве экземпляров Государственной канцелярией, а после революции перепечатана с гнусными комментариями и пущена в продажу при Временном правительстве.

Не меньший хаос сказался в мнениях общества и печати после опубликования закона о Государственной думе[17]17
  Манифест «Об учреждении Государственной думы», законодательный акт «Учреждение Государственной думы» и «Положение о выборах в Государственную думу» были опубликованы 6 августа 1905 г., но, согласно этим документам, Дума получала только статус «законосовещательного органа». Законодательные права Государственной думе были предоставлены только после манифеста от 17 октября 1905 г.


[Закрыть]. Как водится, он не удовлетворил никого. Радикальная часть общества – а она у нас всегда была многочисленна, ибо радикальные решения наименее требуют знания и опыта, – ничем не могла удовлетвориться, что не приближалось к Учредительному собранию, и с реальностями считаться не хотела. Остальные сознательно и бессознательно ей подпевали. Красноречивые статьи Меньшикова[18]18
  М. О. Меньшиков – гидрограф, журналист и общественный деятель. Один из идеологов Всероссийского национального союза и организаторов Союза по борьбе с детской смертностью. Сотрудничал с газетами «Новое время», «Неделя» и др., был редактором и издателем журнала «Письма к ближним». Расстрелян большевиками в 1918 г.


[Закрыть] увлекали многих, а он хотел видеть в будущей Государственной думе какой-то ареопаг мудрецов, в котором непременно заседали бы Лев Толстой, Короленко и т. п. Никто из них не хотел понять, что переход от одного строя к другому есть дело и технически, и психологически очень сложное, особенно болезненное для носителя верховной власти, связанного и вековыми традициями, и принесенной при коронации клятвой, и что единственный возможный в этом деле путь есть путь компромиссов, и полумер, и половинчатых решений… С другой стороны, правые относились явно враждебно к новорожденному учреждению, усматривая в нем, не без оснований, переходную ступень к конституционному, а затем и парламентскому строю. И всё ругали.

После издания 6 августа «Учреждения Государственной думы» и «Положения о выборах в Думу» начались работы того же совещания графа Сольского по установлению правил применения закона о выборах к окраинам империи. Соответствующие проекты были составлены при участии В. С. Налбандова, в то время чиновника Главного управления по делам местного хозяйства, впоследствии министра торговли в правительстве генерала Врангеля в Крыму, очень способного человека. Они имели формальный характер и проходили чисто механически. Некоторое оживление внесло только участие в обсуждении правил, относившихся к губерниям царства Польского, приглашенного в качестве сведущего лица пана Добезкого, занимавшего должность гминного судьи[19]19
  Гмина – низшая административная единица в царстве Польском. Гминные суды существовали в Польше с XV в., но юридически значение их было ничтожно, так как ограничивалось рассмотрением самых мелких дел – об убытках и потравах стоимостью до 100 рублей (до 1865 г. – до 30 рублей) и административных проступках с налагаемым штрафом до 10 рублей, арестом до 7 дней или просто выговором.


[Закрыть] в одном из уездов царства. Наши старики были поражены тем, что такой культурный и богатый человек состоит в должности по волостному управлению, и все перед ним расшаркивались, сокрушаясь о русской отсталости. В заключение были рассмотрены правила, охраняющие свободу выборов. На этом все закончилось.

Поверхностное отношение правящих кругов к условиям создания нового законодательного строя, который, сколь ни прикрывался совещательным характером Думы, был решительным и почти бесповоротным шагом к насаждению конституционализма, проявилось в еще большей степени в отношении их к условиям его введения в действие. Не говоря уже о необходимости приспособления к новому порядку всего административного и полицейского строя – о чем никто и не разговаривал – оставался совершенно открытым, и, как это ни странно, не возбуждал даже сомнений вопрос о возможности сохранения прежних форм центрального управления, в котором, кроме императора, не было ни лица, ни учреждения, способного объединить отдельные министерства в одно правительство страны (Комитет министров был совершенно чужд этого значения, а Совет министров[20]20
  Кабинет министров был учрежден в 1802 г. и действовал более века, но это не было единое правительство империи в современном понимании – министры были независимы, каждый отвечал только за деятельность своего ведомства, отчитываясь перед императором, и весь Комитет не отвечал за деятельность отдельных министров. С 1861 г. наряду с Кабинетом министров существовал и Совет министров, рассматривавший дела в личном присутствии императора. Но круг его задач был неопределенным, и заседания созывались редко и нерегулярно. Совет министров был воссоздан в новом виде по именному высочайшему указу от 19 октября 1905 г. как высший исполнительный орган Российской империи. Кабинет министров продолжал действовать еще полгода и был распущен только 23 апреля 1906 г. После Февральской революции 1917 г. Совет министров был заменен Временным правительством.


[Закрыть] под личным председательствованием государя никогда почти не собирался и существовал лишь на бумаге). Между тем, при отсутствии объединяющего органа, в Государственную думу переходили бы разногласия министров, так же как они переносились до тех пор в Государственный совет. Такой порядок неизбежно должен был привести к хаосу в делах управления и умалению самого достоинства правительственной власти, не говоря уже о широком поле для ведомственных интриг, которое при этом открывалось. Это было настолько очевидно, что в числе других, связанных с проектом работ, я составил и весьма осторожную записку об образовании Совета министров в новом его значении, объединяющего правительственные ведомства и учреждения, каковую и представил Булыгину, обращая его внимание, что без такой меры невозможно открыть действия Государственной думы. Булыгин прочитал, но дать делу ход не решился. «Оставить это для будущих поколений», – сказал он, возвращая записку. Она передана была впоследствии графу Витте вместе с составленным к ней постатейным проектом, который и положен был в основание нового учреждения Совета министров.

О соответственном переустройстве администрации и полиции не было, разумеется, да и потом не возникало речи.

В результате, подобно тому, как в 60-х годах при переустройстве местного управления земское преобразование, получив внешние формы, осталось, по существу, незаконченным, ибо предлагавшиеся к изданию земские уставы, имевшие определить пределы прав и обязанностей новых учреждений и порядок их деятельности, остались неизданными, точно так же и создание народного представительства осталось делом государственно незавершенным. Перенося центр тяжести во вновь созданные, стоящие вне сферы воздействия верховной власти учреждения, реформа эта не была завершена соответственным переустройством и усилением государственного аппарата, которое позволило бы правительству давать отпор разрушительным силам, получившим в лице кафедры Государственной думы столь сильное орудие воздействия, и воспитать их в рамках дисциплины.

Начались подготовительные действия к выборам. Для сего было образовано в составе Министерства внутренних дел особое делопроизводство из двух лиц: упомянутого выше В. С. Налбандова, который, впрочем, скоро уехал в Крым и там завяз из-за забастовки, и Л. К. Куманина, и двух канцелярских чиновников для письма. В этом ограниченном составе мы принуждены были вести всю огромную работу по распоряжениям о составлении списков избирателей и по даче разъяснений на запросы, сыпавшиеся с мест градом. Булыгин ни во что не входил, ограничиваясь подписанием приносимых ему бумаг и распоряжением о полном невмешательстве губернских и уездных властей в ход выборов. И действительно, никакого вмешательства ни центральной власти, ни местных властей, никаких попыток использовать влияние правительства для достижения благоприятных для него результатов выборов в Думу за этот период времени ни принимаемо, ни делаемо не было. Все было предоставлено собственному течению, и поле оставалось открытым для деятельности враждебных правительству партий, ибо партии консервативные к тому времени еще не организовались.

Так мы и дожили до второй половины октября.

Все время я был очень занят, целыми днями сидел дома, никого почти не видя. Поэтому я был не в курсе того, что происходило в общественных и правительственных кругах.

17 октября днем жена принесла слухи о каком-то манифесте, но ничего определенного известно не было. Часов в одиннадцать вечера позвонил по телефону А. И. Вуич, помощник управляющего делами Комитета министров, и сообщил, что граф Витте требует меня к себе. Приехав к графу на Каменноостровский проспект, я в дежурной комнате узнал от чиновников об издании высочайшего манифеста и о том, что в связи с ним предстоит срочный пересмотр учреждения Государственной думы, а войдя в кабинет графа, нашел там самого Витте, шагающего из угла в угол с озабоченным видом, и князя А. Д. Оболенского, сидящего на диване. Витте сказал, что ввиду новых событий он должен немедленно приступить к пересмотру правил о выборах в Думу в смысле возможно большего приближения последней к народным массам и что это надо сделать с таким расчетом, чтобы не останавливать хода подготовительных работ к выборам и закончить последние в возможно короткий срок.

И Витте, и особенно князь Оболенский стали тут наперебой предлагать свои планы, как это сделать, причем, по обыкновению, у князя Оболенского одна фантазия немедленно перекрывала другую в самых противоречивых сочетаниях. Ему хотелось в две минуты отыскать способ согласовать самое широкое, почти всеобщее избирательное право с гарантиями разумности выборов. Он перескакивал от всеобщих равных выборов к выборам всеобщим же, но по сословиям, от них к выборам по профессиональным группировкам, потом опять к всеобщим, но ограниченным известным имущественным цензом, и т. д. Это была какая-то яичница предположений, видимо до моего прихода обсуждавшихся, в которой Витте совершенно потонул. Тут впервые поразила меня черта его характера, которую потом приходилось часто наблюдать, – полная растерянность мысли, как только он переходил в область, ему непривычную, и крайняя нерешительность, почти отсутствие воли, когда приходилось на чем-то остановиться и действовать там, где можно было ожидать сопротивления. В его голове, очень плодовитой, вихрем носились доводы и за, и против, но на что решиться, он не знал и, видимо, ожидал подсказки от собеседников; при этом на всякое свое предположение и сомнение он требовал ответа немедленного.