Текст книги "Закрытый перелом"

– Тебе можно.

– Полные и многодетные сейчас не в моде.

Сивков посмотрел на нее. Лицо у Светы было серьезным.

– Ну знаешь! – он поперхнулся. – С каких это пор дети стали продуктом моды. Бог с ней, пусть она властвует над вашими тряпками, одевайте свои «мини» или «макси», чего хочете, но душу ведь нельзя укоротить или удлинить в зависимости от моды.

– Надевайте и хотите!

– Что хотите?

– Надо говорить грамотно. И вообще, что ты разбушевался? Жизнь покажет.

Возле дома они увидели Игоря, он что-то объяснял своему другу Максимке.

– Он большой-большой, – Игорь встал на лавочку и вытянул руку. – Даже больше еще. А борода у него, как у Деда Мороза, только черная, потому что сейчас осень, а когда на праздник елку принесут, она у него белой будет. Он за мной вчера в садик приходил. Марина Михайловна не хотела меня отпускать, а когда я сказал, что это мой новый папа – сразу отпустила. А в лесу он мне из ружья выстрелить давал.

– Врешь!

– Не веришь? Тебе просто завидно, что у тебя нет нового папы. Дядя Лева меня весной на рыбалку на настоящую возьмет.

Сивков крепко обнял Свету. Игорь увидел их и радостно побежал навстречу, не оглядываясь на дружка.

Гостей на свой маленький праздник решили не звать.

После ужина Света уложила сына, и они сели играть в подкидного. Сивков попытался заглянуть в ее карты и вдруг увидел, что Игорешка стоит в дверях и целится в них. Он не успел подумать, что винтовка не заряжена, что ребенку просто не хватит сил взвести курок. Опрокинув стул, он прыгнул навстречу Игорешке и, когда винтовка валялась на полу, в запале шлепнул мальчишку по попе. Пока Игорешка соображал – плакать ему или радоваться, что так здорово напугал взрослых, Сивков самодовольно отметил, как лихо и непринужденно у него получилось: не раздумывая, шлепнул нашкодившего пацана, словно своего собственного. И так радостно ему стало, до того родным сделался Игорешка…

Он даже не подозревал, что голос у Светы может быть таким визгливым:

– Как ты посмел?

Захныкал Игорь.

– Думаешь, если у ребенка нет отца, то с ним можно не церемониться?

Игорешка уже не хныкал, а орал на всю квартиру. Света подхватила его на руки и хлопнула дверью маленькой комнаты.

Сивков присел к столу и застыл, уставясь в одну точку.

Когда он оглянулся, свет в спальне уже не горел. Он встал, подобрал винтовку и повесил на гвоздь, который Светлана вбила для нее рядом с гитарой. Карты по-прежнему лежали четырьмя кучками: шесть штук его, шесть ее, отбой и наполовину разобранная колода с трефовым тузом внизу. Он собрал карты и лег на диван, но уснуть долго не мог.

Его разбудило позднее осеннее солнце. Сивков испуганно вскочил и чуть не запнулся – на полу стоял чемодан, с которым он приехал. Белье и рубашки лежали стопкой на столе. Светлана уже ушла на работу. Сивков поднял чемодан и сказал:

– Ваш тонкий намек понял.

Пока он укладывал вещи, винтовка несколько раз попадалась на глаза, но он все тянул с ее упаковкой. Она так и осталась висеть.

Ближайший поезд отправлялся вечером. С полчаса он мерил шагами перрон, потом вышел на троллейбусную остановку, доехал до кинотеатра, посмотрел подряд два фильма, посмотрел бы и три, если бы следующий кинотеатр был не так далеко.

Около вокзала его ждала Света.

– Лева, я вчера погорячилась.

– А сегодня?

– Что сегодня? Ну дура, что ты хочешь от глупой женщины.

Сивков увидел свободную скамейку и пошел к ней. Они сели. Рука Светы неуверенно коснулась его колена. Он накрыл ее своей ладонью и крепко сжал.

– А я смотрю: тебя нет. Только винтовку снять забыл.

– Игорю оставил.

– Левушка, ну нельзя же так из-за пустяков. В конце концов, я имею право, это мой ребенок, я его родила, я его воспитала, я даже родному отцу не позволяла…

Сивков поднялся. По вокзальным часам до отхода поезда оставалось десять минут. И он побежал в кассу.

1977

А вдруг взаправду

Когда электричка подошла к городу, в вагоне зазвучал популярный мотивчик. Тогда и увидели возле дверей однорукого человека, играющего на дудочке, скорее всего самодельной. Играл он, впрочем, неважно. Мелодия часто путалась, и песня становилась едва узнаваемой. Да много ли надо для пригородной электрички? Не каждый день попадаются чудак, желающие позабавить.

На смену современной песенке появились нэпманские «Бублики», за ними нечто вроде сентиментального романса, в общем, старался человек, показывал на что способен. В вагоне оживились:

– Ванинский порт, земеля, Ванинский порт, выдай!

– А ты с него, как в ресторане, трояк за песню.

– Теперь трояком не обойдешься.

– Да тише вы, пусть играет…

И он играл: и «Ванинский порт», и «Листья желтые медленно падают…» А потом спрятал дудочку за пазуху, снял кепку и пошел по вагону. Иначе, наверное, и не могло быть – испытанный промысел – разве что не очень популярный в наше время.

Просил он молча, не юродствуя, без рифмованных присказок. Просто останавливался, дожидался пока подадут и шел дальше. Мелочишка жиденько позванивала на дне кепки. Левая сторона его лица была изуродована неровно зарубцевавшимися шрамами. Кто знает, где его, бедолагу, угораздило? От холода или от напряжения шрамы казались фиолетовыми. Рукав был пуст от самого плеча.

Подавали по-разному: особо слабонервные торопливо доставали первую попавшуюся мелочь, другие, высыпав копейки на ладонь, подолгу выбирали медяки, третьи начинали громко хлопать себя по карманам и суетились пока кепка не уплывала дальше.

Подавали тоже молча. Одна бойкая девчушка поинтересовалась не на машину ли собирает, но однорукий не ответил и она отстала.

И вдруг на весь вагон:

– Эй, дударь, подожди!

Музыкант остановился и нерешительно, очень медленно, повернулся. Скамейки за три от него встал мужчина. Он улыбался и помахивал над головой десятирублевкой.

Музыкант не двигался.

– Ну что ты стоишь? – в голосе никакого подвоха.

Теперь уже смотрели на него. Обыкновенный мужик. Одет, как и все в электричке, по-рабочему, может с дачи возвращается, может из лесу. Простое открытое лицо, без усов, без очков, без бородавок. Трезвый. Не грузин. И вдруг червонцами разбрасывается.

– Приличный заработок, – присвистнул кто-то за спиной однорукого, – мне за такие гроши целую смену робить.

– Слышь, купец, может, ты и мне отвалишь?

– Я же говорила, что ему на машину чуть-чуть не хватает.

– Вот так и развращаем…

А однорукий стоял на месте и смотрел на человека с десятирублёвкой.

– Не бойся, не слушай их.

И он пошел. Там и было-то шагов пять, однако он успел засомневаться в удаче, остановиться и снова поверить, успел сунуть в карман кепку, чтобы не мешала, а кепка успела упасть на пол и рассмешить языкастую девчушку.

Он уже почти дотянулся до денег и вдруг…

– Стоп, стоп, – засмеялся мужчина и спрятал червонец за спиной, – минуточку, не всё сразу. Сначала ответь, тебе нисколько не стыдно?

Рука музыканта повисла вдоль тела, безвольно, словно и во втором рукаве ничего не было.

– Ты же моложе меня. Неужели не можешь найти занятия поприличнее, чтобы люди тебя уважали, или может ты цыган? Ведь не цыган. Ты даже играешь с пятого на десятое. Цыган за деньги спляшет и споет, аж душа заходится, пока смотришь. А вот ты, например, плясать умеешь?

И тихо в вагоне стало. Только колёса слышно.

– Ну что же ты? Пляши и червонец твой.

Музыкант стоял молча и неподвижно. Потом неуверенно качнулся и стал медленно переступать с носка на пятку, с пятки на носок.

– Давай, давай, веселее, асса, – подбадривал его мужчина, но вдруг голос его сорвался и перепуганно завилял, – ты чего. Ты чего мне рожи корчишь. Пугать надумал, я тебе попугаю. Ишь нашелся.

Музыкант подхватил кепку и, низко опустив голову, выбежал в тамбур. Хлопнула одна дверь, потом вторая.

– Ну и тип. Вы бы только видели, как он рожу скривил. Она и без того страшная, а здесь чуть не вырвало. Я думал: он в меня зубами вцепится, не понравилось ему. Алкаш несчастный. Подул в дудочку и червонец ему подавай!

С каждым словом голос его становился громче и отрывистей. Выкрикнув очередную фразу мужчина замолкал, наверное, ждал, когда его поддержат. Но в вагоне молчали, мужчина огляделся и сел. Поставил на колени сумку и начал в ней что-то искать, но ничего не достал и поставил сумку под ноги. Потом обратился к сидяшей рядом старухе:

– Что, бабк, не дай бог такой зятёк попадется, вот весёлую жизнь устроит.

– Нашел дуду на свою беду, стал дуть, ан слёзы идуть, – проворчала старуха и отвернулась к окну.

Мужчина хмыкнул – раз, второй, поёрзал на сидении, но молчать ему, видно, было трудно.

– Ладно после войны на улицах просили, так они кровь за нас проливали, а этому за что? Гордый какой. Правильно девушка говорила, не иначе как на машину собирает.

– Ну и козел ты, дядя, ты зачем меня приписываешь. Я с тобой вроде не знакома.

– Что смотрите, что уставились, – закричал мужчина, хотя на него никто не смотрел. – Не прав я, да? Добренькие. По копеечке, так всё и начинается. А вот теперь его в этой электричке больше ноги не будет. Вот увидите. А на добреньких воду возят, или я не прав?

Вступать в дискуссию желающих не находилось.

Электричка сделала остановку. А когда она должна была вот-вот тронуться, мужчина подхватился и, рискуя быть зажатым дверью, спрыгнул на платформу.

– Ишь, деятель. Как только земля такого носит? Чтоб ты провалился, фраep тухлый, – не могла успокоиться обиженная девчушка.

И вдруг старушка всплеснула руками:

– Батюшки, а ить взаправду пропал. Делся кудай-то.

И все, даже сидящие по другую сторону, потянулись к окнам – а вдруг взаправду.

1977

Любовные письма

Памяти брата Николая

Катерина поправила одеяло на ребенке, завернула в косынку пяток яиц, прикинула узелок на вес и вздохнула.

Идти предстояло шагов сорок, от силы пятьдесят, но по длинному барачному коридору, мимо соседских дверей, из которых в любой момент могут выглянуть и спросить, куда, мол, она, и придется объяснять, зачем ей понадобилась Зинка, и, не дай бог, кто не поверит – разговоры пойдут, стыда не оберешься. «Вот уж, воистину, сопливого утрешь да поцелуешь, да кабы не нужда, неужто бы я к ней, шаболде, таскалась», – заранее оправдывалась Катерина.

В коридоре было темно. Понаставленные вдоль стен то кадки с водой, то санки, то беркуны с кусковым торфом лезли под ноги. Торопясь и опасаясь наделать шуму, она обмирала при каждом шаге и от переживаний вспотела.

В Зинкиной комнате играл патефон: «И кто в этом крае Челиту не знает, она так умна и прекрасна…» Катерина задержалась, готовая сразу повернуть назад, если пойдут мужицкие голоса, но, кроме пластинки, ничего не услышала. Табаком тоже не пахло, и она толкнулась в дверь. Песня ударила громче. Зинка стояла возле окна и смотрела на улицу.

– Ты чего это, девка, раскрытая, или ждешь кого?

Зинка повернула голову.

– Жду… когда война кончится. Чего пришла-то? Или посидеть?

– Куда мне с мучителями моими сидеть. Письмо получила. Отписать бы теперь надо, – Катерина протянула спрятанный за спиной узелок. – Куда бы положить, ты уж не побрезгуй.

– Да положи где-нибудь, на стол, что ли.

На одном из яиц серело пятно помета. Ругая себя, что не проверила дома, Катерина отвернулась от хозяйки и, поплевав на косынку, вытерла скорлупу.

– Бумаги принесла?

– Да вот. Только Юрка, меньшой мой, начертил на ней маленько, так я ножичком подчистила. Последнюю тетрадь у Саньки начала, а когда новых дадут – не знаем.

– Пишет-то чего?

– Да чего он, баламут, напишет. Байки свои рассказывает. Будто я дура совсем и радио не слушаю.

– Они, Катьк, все такие. Думаешь, нас успокаивают? Форс у них это мужицкий. Ну ладно, садимся, пока свет не выключили.

Глаза у Зинки были плохие, и она низко наклонялась над листом, но писала быстро.

Стараясь ничего не пропустить, Катерина передавала Михаилу о ребятишках, о поселковой жизни. Таить было нечего, в бараке все на виду, и если уж о чем не говорила, так это чтобы лишний раз не тревожить его душу. Диктуя, она посматривала Зинке через плечо – хватит ли места для всего, что собиралась поведать мужу. А когда на последней странице осталось пять или шесть строчек, Катерина замолчала.

– Все, что ли? – Зинка повернула к ней веселое лицо и смотрела, поигрывая глазами.

Катерине стало жарко. Она с тоской посмотрела на дверь, захотелось домой, к детям, под их защиту.

Зинка еще немного подождала и встала. Высокая, справная, белолицая, и при этом всего на три года моложе Катерины. Да при такой и заикнуться о мужике стыдно. Ну что она, Катерина, по сравнению с ней? Какое она имеет право на собственного мужика, когда такие вот незамужними ходят. Да и собственный ли? Может, кто пожалел и отпустил к ней Михаила на время, чтобы утешил, да возвращался поскорей к такой же справной и белолицей.

– Все, так все, заклеиваем, значит?

– Нет, подожди, – еле выговорила Катерина.

– Забыла чего? – голос у Зинки был спокойным, а глаза так и дразнили.

– Ну как это… ну что ты дура, что ли? Чего надсмехаться над человеком? Добавь что-нибудь про наше, про бабье. Не мне же тебя учить.

На «дуру» Зинка не обиделась.

– А я уж думаю, неужели так и отправишь и поцелуйчика не передашь. Только смотри, заворовожу твоего Михаила. Вернется с фронта, вспомнит, какие письма я ему писала.

– Да ладно не дело говорить. Будто тебе без моего мало.

– A может, и мало. Про это, кроме меня, никто не знает.

Она поставила новую пластинку. С намеком выбрала: «В каждой строчке только точки, догадайся, мол, сама», – и дописывала под веселую довоенную песню. Только сердце в груди у Катерины не таяло, а почему-то останавливалось.

* * *

Письма с фронта приходили не часто, но приходили. Катерина брала узелок и отправлялась к Зинке. А осенью, снег уже выпал, прибежал Санька на работу к ней и закричал, напарницу не замечая:

– Мам, я письмо от папки получил. Он велит, чтобы я теперь ему писал и незачем тебе к Зинке ходить.

– Ладно, беги домой – Юрка там один, если чего натворит, будет тебе и письмо, и ремень на ужин, – и уже вслед сыну проворчала: – Болтает чего попадя…

Отругала, прогнала и себя же исказнила – мальчишка с радостью, а она – даже письмо прочитать не попросила. Еле доработала и прямехонько домой. Покормила ребят, потом младшего спать, а старшего за стол, ответ сочинять.

– Только ошибок не наделай.

– У меня пятерки по диктантам! – закричал Санька, вскакивая.

– Ладно, грамотей, сиди уж.

А сама задумалась. Непривычно было говорить мальчонке о житейских заботах. И понимала, что он все видит, а все равно как-то неловко было, и, сердясь на себя, наставляла сына:

– Ты поизрешней выводи.

– Выводить-то пока нечего. Сколько яиц зря перетаскала.

– Поговори мне! Пиши: здравствуй, сокол синеглазый…

– Разве соколы синеглазые?

– А ты не сбивай, пиши, что тебе говорят.

И она продолжала, не заметив, как пропала скованность – много чего накопилось от письма до письма, обо всем надо было рассказать, все уместить на бумаге. Санька, высунув кончик языка, выводил каждую букву. Строчки получались прямые, ровненькие, и Катерине подумалось, что и слова в этих строчках должны быть одно к одному, чтобы порадовать мужа складным письмом, чтобы не стыдно было ему, мало ли что – неграмотная, так ведь не последняя же дура.

– Ну-ка, Санечка, почитай, что у нас получилось.

Санька неуверенно посмотрел на мать.

– Сначала, что ли?

– Ну да, читай, а то набуровим чего попало. Сердиться папка станет.

С первых же слов Катерину взяло удивление. Не могла она так говорить. Почему сизокрылый, если он синеглазый, во всей округе таких синих не было. Потом поняла, что сын читает о том, чего она не диктовала. А когда присмотрелась – заметила, что он и в листок-то не заглядывает.

– Ты чего мне тут написал? Ты что, дурить меня вздумал?

Санька смотрел в пол. В сердцах мать шлепнула его. Не сильно, для порядка только, но он заплакал. Даже не заплакал, а просто слеза выскочила. И глядя на него, Катерина всхлипнула сама.

– Ну ладно, Саня, читай, что написал, только честно. Не след тебе родную мать обманывать.

Санька поднял голову. Вытер ладошкой слезы. Катерина улыбнулась как можно ласковее. И он стал читать, сначала тихо, пришмыгивая носом, потом осмелел, в голосе появилась звонкость и закончил с выражением, как стихотворение на уроке:

– Бей, папка, этих фрицев поганых! Ни их не жалей, ни себя!

– Что ты городишь, ирод проклятый? Отца на смерть посылать надумал, будто он без тебя не знает, как ему воевать, поди, и без твоих подсказок в каждой бочке затычка.

Санька сжался и втянул голову в плечи. Но не убегал, ждал подзатыльника. Волосы у него отросли, пора было снова брить, а на макушке завивался вихор, точно такой же, как у Михаила. Горло у Катерины сдавило. Голос пропал. И потекли слезы. Она отошла к кровати и легла.

– Мам, мамочка, что с тобой? – закричал Санька и подбежал к ней.

– Тише, сынок, братишку разбудишь.

– Не плач, мам, ну хочешь, я его порву и новое напишу?

Он кинулся было к столу, но Катерина удержала.

– Не надо рвать. Бумага тебе для учебы нужна, только зачеркни про наган-то. Зачем ты его просишь? В кого тебе здесь стрелять? А на остаточке от меня добавь помельче.

– Мам, а почему ты про то, что дядя Иван без руки пришел, сказала, а про орден Красного Знамени забыла.

– Господи, опять он за свое! Тебе, что, батька не нужен, что ли? Орденов ему подавай!

И снова подзатыльник. И снова плач. Теперь уже Юрки – проснулся от ее крика и заголосил.

– Ох, наказанье мое, ох, живодер, ну что я тебе дам?

Катерина расстегнула кофту и села к младшему на кровать. Санька стоял рядом и смешил брата рожицами.

– Там осталось еще местечко? – спросила она шепотом.

– Есть немного, говори, чего писать.

– Ладно, погоди, подумать надо.

Она хотела передать, как тоскует по Михаилу, как переживает за него, но разве напишет об этом мальчишка, и у Зинки не найдется таких слов, ни у кого не найдется…

А Юрка сопел, кусался, тянул последнее молоко. Сильный стал. Шутка ли сказать – второй год доходит, а родился перед самой войной, скворцы как раз прилетели и радостно так насвистывали, подруг в скворешни заманивали, двух лет не прошло, а кажется – все двадцать.

1977

Белые, рыжики, сыроежки…

Вроде и не спала, но когда ушел – не слышала, наверно все-таки задремала. Затемно умотал, не лежится старому дураку. Вчера в ближний лес наведался, наковырял два десятка маслят и заусило, теперь любимые места проверить захотелось, раньше обеда не притащится. Снова охать начнет: и спина у него, и колени. Так если болят, чего по лесам шляться, лежал бы себе да лежал. Вот уж воистину охота пуще неволи, а для бешеной собаки сто километров – не крюк. Взбаламутился, а ей что прикажете, неудобно как-то валяться, пока он по лесу бродит: дело не дело, а все равно добыча, хотя и ненужная. Грибы в подполе еще с прошлой осени скучают. Когда ребята почаще приезжали, на закуску ставила и гостинцами отправляла. А теперь… кого ими угощать? Хотя, запас, он всегда не лишний – место не простоит, денег не просит. Да и старому, сколько бы ни кряхтел, а все равно в радость. Самой тоже нечего разлеживаться, особой нужды нет, а все равно подниматься надо.

Чтобы не жечь электричество зазря, воды налила на донышко. В заварнике скопилось почти под крышку, забыла уж когда меняла, может месяц назад, может больше. Хотела добавить щепоть, да некуда уже добавлять, «подженила» в сотый раз. Чаек получился бледненький и не горячий. Сама обошлась тем, что есть, а к приходу грибника решила приготовить свежего. Вытрясла разбухшую заварку в ведро и вынесла на огород. Младший сын подсказал, что «нифеля» полезны для земли. На всякий случай поверила, коли мудреным словом обозвал, может взаправду полезны.

Вышла на грядки и застряла. Там хоть целый день крутись – всего не переделаешь. Подергала траву, нарвала для поросенка свекольной ботвы и крапивы под малиной. Не заходя домой, порубила зелень, намыла старой картошки и пошла ставить варево для Борьки. Пока дед работал, доставал в соседних деревнях комбикорм, теперь приходилось магазинный хлебушек добавлять. И не выгодно и хлопотно, да как без живности, без нее и в сарайку-то страшно заходить. И опять же – ребята приедут – будет с чем домой проводить, свое-то, оно всегда чище и вкуснее.

Ждала к обеду, а он заявился в третьем часу. Поставил корзину к ее ногам и, оттопырив задницу, приказал:

– А ну-ка глянь, сколько там на спидометре накрутило?

– Старый, а дурак.

– Три версты до суходола, три – обратно, и пять часов по лесу. Пару раз присел покурить, а все остальное время на ногах. Рабочую смену оттрубил, можно сказать. Поляны и чащи, канавы и отвалы проверены и обезврежены.

– А кто тебя неволил?

– Что бы ты понимала.

– Да кто же ненормального поймет.

– Ладно, пойду перехвачу и полежу немного, последние известия послушаю.

Когда начали передавать последние известия, он уже храпел. Старуха выключила радио и сразу же услышала:

– Я же сказал последние известия…

– Так храпел ведь.

– Мало ли что.

– Может, слышал чего передавали?

– ЦСКА выиграло у киевского Динамо. Молодцы ребята.

– Жулик.

А в ответ услышала ровный храп.

Сверху в корзине лежали белые. Наверняка не случайно. Присел на опушке покурить и вытащил из глубины, не поленился. И через поселок шел не короткой дорогой по закоулкам, а мимо конторы и магазина, где народ постоянно толкется. Хвастун. И молодой таким был и в старости не вылечился. Лето выдалось не грибное, все чуть ли не порожняком возвращаются, а у него корзина с верхом. Обзавидовались поди, глядя на таких красавцев. Три молодых с бокастыми мясистыми ножками и два перестарка, у одного шляпка величиной с хорошую тарелку. Она отложила их на лавку, оставляя напоследок, но не удержалась, полоснула ножом по самой большой шляпке. И угадала. Великан был не просто источен ходами, это бы еще можно простить, куда там – мякоть кишела жирными червяками. И не поленился же тащить такую даль. Прикинула на ладони вес, тянуло больше чем на фунт. Только беда, что фунт с живым изюмом. Она вздохнула и бросила гриб в помойное ведро. Хотела сначала все перебрать и почистить, а потом уже сушить, варить, жарить – не получилось. Надо было срочно резать белые на противень и ставить в духовку. Чтобы потом, когда дед проснется, списать его брак на усушку. Иначе – скандал.

Под белыми прятался весь лесной сброд. Разномастные сыроежки: зеленые, розовые, желтые – через одну, если не чаще, были с поломанными краями. Желтые выглядели хуже других, да и цвет ей не нравился, несъедобный какой-то. К тому же и крошка от них налипла на обрюзгшие, мятые подберезовики. Протирать и отскребать с раскисших шляпок мусор было муторно. Из корзины убывало медленно. Вот когда старший сын приносил грибы, пусть и немного, но всегда аккуратные, такие и перебирать веселее. Особенно ей нравилось резать мохнатые мясистые ножки молоденьких подосиновиков. Они и здесь попадались, крепенькие с круглыми шляпками цвета пасхальных яичек окрашенных луковой шелухой. Так опять же незадача: молодые, а червивые. Но винить в этом старика язык не поворачивался. Распластывать на месте такую красоту ни у кого рука не поднимется. Такие хочется во всей красе донести, чтобы дома еще раз полюбоваться. Но самое большое расстройство с рыжиками. Ни одного чистого, даже те, что величиной с пятак. Хоть плач с досады.

Когда забрала из корзины последние грибы, помойное ведро было почти полное. Сковорода тоже получилась не сиротской, а кастрюлю можно было бы взять и поменьше. Но пересыпать не стала, чтобы дед не заподозрил. Поставила грибы на плиту, подкинула в печку три полешка. Оставалось закопать отходы.

Помнила, что ставила лопату в сарайке возле притолоки, но там стояли одни вилы. Осмотрела все углы и не нашла. Куда запропастилась? Неужели на огороде забыла? Или утащил кто? Может старый кому отдал? Взяла на всякий случай вилы. Вышла из сарая и увидела деда, разглядывающего помойное ведро. Разбудила, наверно, пока гремела кастрюлями возле печки.

– Это что такое? – закричал он. – Ты чего творишь?

– Так перебирала…

– Совсем из ума выжила! – он выхватил из ведра горсть резанных грибов и подбежал к ней. – Это что?

– Рыжики червивые.

– Где ты видишь червяков?

Она взяла с его ладони самую большую половинку.

– Так вот же дырки…

– Сама ты дырка. А где червяки?

Она разломила гриб. Ходы чернели, но червяков не было. Разломила еще раз.

– Уползли наверно?!

– Они еще в лесу выползли. Вчера, а может и неделю назад.

– Ага, неделю. Говеть надумали. Вот, полюбуйся, если тебе в удовольствие, – нагнулась к ведру и схватила шляпку подберезовика. Разломила поперек и сунула ему. – На считай, арифметику лучше меня знаешь.

Хотела для верности белый достать, но не решилась, из-за него такая буря поднимется, на неделю упреков хватит.

– Это не те черви, которые нас едят. У китайцев они вообще деликатесом называются.

– Ну вот и вези их в Китай на базар, может и мне подарок с барышей купишь.

– Ты бы походила, понагибалась за ними. Три километра до леса, три – обратно, и каждое деревце обогнуть да осмотреть надо.

Знакомая песня, сколько раз ее слышала. Надо было срочно придумывать какую-нибудь уловку, и она, словно только что вспомнила, всплеснула руками.

– Ой, растяпа я, грибы-то на плите убегут, иди быстрее крышку на кастрюле открой, заодно и в сковородке помешай, а я пойду пару кустиков молоденькой картошечки проверю. С жареными грибочками самый раз будет.

Подхватила ведро, вилы и засеменила на огород.

Лопата нашлась в картофельной борозде. Туда же и грибы закопала. Планировала возле огуречной грядки присыпать, чтобы в зиму перекопать, но раз уж дошло до скандала, надо прятать понадежнее. Когда вернулась на кухню, старик уже успокоился, читал газету.

Было у нее припрятано в чекушке, налила ему стопку, когда за стол сел.

– Не грибное нынче лето. Все любимые места обошел, в прошлом году оттуда целую корзину белых приволок. Помнишь?

– Помню, – помнила, что белых прошлым, а может и позапрошлым, летом, было много, но чтобы целая корзина… Однако спорить не стала. – Так и рыжиков натаскал.

– Сегодня иду по улице, все удивляются – где нарезал.

– Соловьиха плакалась, что ее мужик два раза с пустой корзиной вертался.

– Так он же и леса-то не знает.

– Да откуда ему знать. Бухгалтер, он и есть бухгалтер. Куда конторщику в лес. Заблудится.

– И нарукавники потеряет.

– Да уж, с нарукавниками ты его ловко поддел. Ему бы еще фартук бабий к этим нарукавникам. Все грибы сбежались бы на смотрины.

– Или попрятались от страха.

– Шел бы, прилег. Уморился. А я пока грибы до ума доведу.

Старик взял газету и ушел на диван. Она собрала тарелки, поставила в раковину, намочила тряпку, чтобы вытереть стол, но не дошла, присела на табуретку. Вроде ничего не делала, а притомилась. Вспомнила последний приезд старшего сына. Вроде как семь лет прошло, а может и девять, сразу и не сосчитаешь. Целую неделю прожил. Тоже в лесу пропадал… И вдруг резко запахло горелыми грибами. Вскочила с табуретки, распахнула духовку. Хорошо еще мокрая тряпка, которой хотела вытереть стол, оказалась в руке, а то бы схватилась за противень голыми пальцами. Увидела, что и сковороду с горячей плиты забыла убрать.

Заохала, засуетилась. Некогда рассиживаться, некогда.

1977