Текст книги "Закрытый перелом"

Старая антоновка

Свет горит в одной комнате. В спальне, в коридоре и на кухне темно и тихо. Верхний свет в передней тоже выключен – только низенькая настольная лампа с облупленным металлическим колпаком. В комнате полумрак, поэтому видно, как раскачивается за окном толстая проволока, обвитая стеблем хмеля с редкими сухими листьями. Недели две назад ее порвал сильный ветер, и теперь верхняя часть болтается на гвозде вбитом в карниз. Когда проволока задевает стекло, старик настораживается.

– А сейчас я тебя зарублю, – зловеще шепчет старуха.

– А в «сортир» не хочешь?

Старуха сосредоточенно смотрит на шашки, покачивая головой и шевеля губами в раздумье, потом ойкает, всплескивает руками и разражается:

– Жулик!

– Ну, конечно…

– Как есть, жулик. Вся ваша порода – жулики, только в тюрьме об этом не знают, но до тебя я доберусь, я выведу тебя на чистую воду. Это надо же, чуть промухоловь и уже облапошил.

– Руби, руби, а то замах потеряешь.

– С тобой, жуликом, не только замах потеряешь. Всю жизнь мою сгубил, ахвирист проклятый. Завтра же разведусь. Уеду к Александру и посмотрю, как вши по тебе тропу проторят.

– Ты мне зубы не заговаривай.

– Воистину завтра разведусь и живи как хочешь. Загривок-то поди быстро спадет на столовских харчах. Живи один и жульничай сам с собой, или какую другую дуру найди, а я по гроб сыта.

– Да катись ты, колода старая, на все четыре стороны, если в дороге не рассыпешься. Только сначала в «сортир» сядь.

– Ладно, сдаюсь. Давай новую начнем.

– Нет уж, сначала сядь, коли заработала, а потом – новую.

– Вот наказанье-то на мою голову. Говорят тебе – сдаюсь.

– Сдаваться легче всего, а ты сядь, посиди и осознай, что у тебя чердак не тем набит.

– Все, развод!

Старик увидел, что она хочет сгрести шашки, перехватил ее руку и сам сделал ход, поставил ее шашку в «сортир».

– Вот так-то оно складнее, будет и справедливее. Видишь, как ей уютненько? – он даже голову склонил набок, от удовольствия.

Старуха наугад передвинула последнюю шашку и безразличным голосом, словно как для себя, замурлыкала:

 
А я, мальчик, народился,
Всей деревне надоел.
Вся деревня богу молит,
Чтоб я, мальчик, околел.
 

– Околеет, подождите немного.

– Пусть живет. Все веселее.

– Шестнадцать «сортиров» за вечер – куда уж веселее. Может, хватит? Давай лучше в домино?

Он раскрыл потрепанную книжку, оставленную младшим сыном. Широкие поля стихотворного сборника занимали длинные колонки цифр. На некоторых страницах записи залезали на печатный текст. Медленно пролистав больше половины сборника, он взял карандаши поставил дату, потом попробовал грифель пальцем и решил заточить его.

– А ты чего смотришь, меси пока.

– Голова что-то разболелась.

– А то давай, может вчерашних «козлов» отыграешь, за тобой немного – один «сухой» и один с приделками, – старик хохотнул и, весело скрестив руки, постукал кулаками друг о друга.

– Да ну тебя обманщика. Скорей бы Юрий приезжал да телевизор починил. А то давеча у Соловьихи была, она мне такое про мастера рассказала.

– Совратить ее хотел?

– Чего городишь-то? Совсем рехнулся, старый дурак!

– Обокрал.

– А ты почем знаешь?

– По радио передавали.

– Опять смеешься, а я серьезно говорю, пока этот жулик мастер телевизор ремонтировал, все нужные лампы вывернул. Хорошо, сноха пришла. Унести хотел, а сноху увидел и давай быстренько обратно лампы вкручивать, телевизор сразу и заработал. Хорошо, сноха вовремя заглянула, как чувствовала.

– Интересно, как бы он лампы проверил, не вывертывая. Любую машину перед тем, как починить, ее разобрать следует. Он и разобрал, а вы сразу крик подняли.

– Меня там не было. Соловьиха так рассказывала. Ты что, Соловьиху не знаешь?

– Знаю, что дура, а кто ее слушает – еще дурнее. У нас на фронте за панику расстреливали, между прочим.

– Меня-то за что? – испугалась старуха. – Соловьиха, она кого угодно заговорит. Грех-то какой, может он и взаправду честный человек.

– Очень честный, – старик внимательно посмотрел на старуху и, подмигнув, добавил. – Но чуточку жулик.

– Как это?

– Работа такая, но это не бабьего ума дело, ты лучше расскажи, что по телевизору показывали.

– Да постановка переживательная была, – ответила старуха неуверенно, все еще пытаясь сообразить, как ей относиться к мастеру, после всего услышанного.

– И Соловьиха переживала?

– А как же. Про женщину постановка. Красивая такая женщина, и мужа имела. Очень серьезный мужчина, степенный. И ребеночек у них был. Дак ведь она, шаболда, окромя мужа и военного завела, и того отбила, – от возмущения голос ее осмелел. – А военные, они, ясное дело, мотыльки. И вот, приходит законный, она – то больная, то хворая, а только военный появляется и сразу забегала, и захохотала. А потом суд у нее из-за ребеночка с мужем был. Так она, змея, все блат искала. Да разве через блат или через суды детей-то наживают? Страмота одна, а не жизнь. Вот она под поезд и бросилась. И жила не по-божески и умерла не по-людски.

– Это ты Анну Каренину смотрела.

– Во, правильно, Каренина, а то я про Анну помнила, это как и Соловьиха, а про Каренину забыла. Нехорошо так за офицером от ребеночка бегать.

– А детям от родителей хорошо бегать? Два года носа не кажут. Сыновья называется. Деньги на день рождения присылают. Нужны мне их деньги! Они дождутся, я им на работу напишу.

– Да полно тебе, ты же сам грамотный, понимаешь какие у них должности серьезные, Юрий и тот уже какой-то главный, и семьи у всех свои. А с семьей-то заботушки не оберешься. Нам насколько проще было – я почти все время дома, плохо-бедно, а на своих глазах, ни яслей, ни садов, свой глаз, он всегда – свой. А у них и сами на работе, и жены тоже грамотные, ну где времечко найти? Чуть что выкроится, так рады с детьми побыть, не то чтобы по вокзалам валандаться. Да и плохо ли нам с тобой?

Старуха всплакнула. Тихо, почти без слез, только носом шмыгнула, да плечи вздрогнули несколько раз. Старик неуверенно погладил ее плечо и отошел к окну. За мутным стеклом стояла большая и корявая антоновка. Уже два года, как она цвела редким и пустым цветом, только червей плодила. Одно время он примеривался срубить ее, но потом раздумал, решил, что пусть растет, даже не растет – где уж там, пусть доживает, как они со старухой – одна польза. За яблоней, ближе к дороге, стоял столб с фонарем. Когда сыновья жили дома, лампочка светила с большими перерывами, а теперь – каждый вечер, и почему-то не перегорала, во всяком случае, он не замечал. Свет фонаря доставал до антоновки и на голой черной ветке нет-нет, да и зажигались крупные капли. Дождь шел затяжной, но немощный, даже грязь не смывал с асфальта. Старик подумал, что поселок так и не дорос до хороших дорог. Заасфальтировали улицу, а машинные колеса тащат на нее всю окрестную грязь, и временами она не отличается от разбитого проселка. И еще он подумал, что если соберется выйти на улицу – ему придется надевать плащ и сапоги, а потом долго отмывать кирзу от грязи. Резиновые сапоги мыть намного проще, достаточно найти чистую лужу и пройти по ней несколько раз. Но от резиновых у него болят ноги…

Думы старика копошились тут же, рядом – да он и сам боялся отпускать их под дождь, на раскисшие дороги, туда, где нет его старухи и нет корявой антоновки, которую чуть было не срубил.

– Слышь, если ребята летом приедут, ты не позволяй им яблоню на дрова пускать.

– Должны приехать.

– Не позволяй, говорю! Да и не приедут они.

Сказал и обрадовался, поверил, что никто не приедет, никто не привезет давно забытой суеты, и, главное, никто не тронет антоновку.

1977

Влюбленный в Лидию

Над окошком висела табличка: «ПРОВЕРЯЙ ДЕНЬГИ, НЕ ОТХОДЯ ОТ КАССЫ», но едва Хангаев расписался в ведомости, как его оттеснили. Он не боялся, что обманут, но если написано, значит, так и положено, значит, надо проверять. Народу в коридорчике набралось много. Хангаев на кого-то натыкался, его толкали, на него шикали, но он сосредоточенно пересчитывал зарплату, тем более что получал на своем складе намного меньше рабочих, денег всегда не хватало, и видеть их в куче было, кроме всего, приятно. Из кассы он сразу пошел к дядьке Намжилу в отдел кадров, где тот работал начальником уже много лет.

В кабинете у дядьки сидели посторонние, и Хангаеву пришлось ждать минут пятнадцать, а может, и дольше. Несколько раз он собирался уйти и отложить разговор на другой день. Собственно, и говорить-то было не о чем. Всего и дел – отдать долг. И он бы ушел, если бы верил, что деньги смогут продержаться до другого дня.

– Как дела, Ганс Моисеевич? – спросил дядька, отпустив посетителей.

– Получку сегодня давали. Должок принес.

– Возьму, когда принес. Только надолго ли?

Хангаев понял намек, но промолчал. Ссориться с дядькой Намжилом он не хотел. У него бы и язык не повернулся.

– Ехал бы ты, однако, домой, парень. Делом бы занялся. Сестра бы тебе невесту в улусе нашла. Я, когда летом в отпуске отдыхал, таких невест подсмотрел, красавицы выросли – пальчики оближешь. Эх, где мои семнадцать лет и правая рука! Не оставь, однако, все это на фронте – неужели бы я здесь брюки просиживал. Да ни за какие деньги! Разве здесь место настоящего мужчины?

Хангаев приподнялся со стула и положил перед дядькой долг, но тот сердито дернул культей и продолжал:

– Живи как знаешь. Самому скоро тридцать лет. Но если оставаться на заводе, тогда надо и специальность хорошую получать, так я, однако, думаю, Ганс Моисеевич.

– Мне и на складе неплохо. Все время на людях. По имени-отчеству называют. А денег всех не заработаешь. Вот если бы ты милиционером меня устроил. У них работа чистая, в галстуках ходят, и зарплату, я слышал, им прибавили.

– Я тебе не про зарплату говорю, а про специальность…

– Я пошел, дядя Намжил, некогда мне. Спасибо, что выручил.

Дядькины разговоры он слышал уже много раз. Знал, чем они начинаются и чем кончаются. Говорились, может, и правильные слава, но ему они не подходили. Что он не видел в своем улусе? Каких настоящих мужчин или – еще смешнее – красивых невест можно там встретить? Да и откуда старому однорукому дядьке знать, что такое красота! Конечно, на войне могли попасться ему польки или венгерки, но сколько времени прошло с тех пор. Старикан, однако, и не помнит их. И красота теперь другая стала. Вот если бы дядька на Лидию разок посмотрел – был бы настоящий разговор… Только и здесь Хангаев не шибко надеялся, что дядька Намжил сможет оценить новую красоту как положено. Поэтому он и не пытался ничего объяснять, не переводил слова попусту.

В общежитии дежурила Вера Ивановна. Ей Хангаев был должен два шестьдесят. Вахтерша взяла трешку, дала ему сорок копеек сдачи, а когда Хангаев пошел к телефону, спросила:

– Что, Ганс Моисеевич, опять будешь гостей собирать?

– Не знаю. Наверное, нет, – быстро ответил Хангаев.

Ему стало неудобно звонить Лидии при Вере Ивановне, набрав наугад несколько цифр, он подержал трубку возле уха и ушел.

«А может, и вправду не звонить, – подумал он на улице. – Сколько можно позволять издеваться над собой? Пойду лучше в кино».

Хангаев брел по тротуару и доказывал себе, что встречи с Лидией ни к чему хорошему не приведут, объяснял (опять же самому себе), какая она нехорошая, и полностью соглашался со своими доводами.

Только и в кино его не тянуло. Скучно было сидеть в душном зале и смотреть на жизнь, которую никогда не видел вблизи. Другое дело, если бы к ним приехала Эдита Пьеха или ансамбль танца Сибири, ансамбль даже лучше – там столько красивых девушек!

К Дому культуры он все-таки завернул. Ни Лидии, ни ее подруг там не было. Хангаев прошелся перед колоннами парадного и остановился возле Доски почета. Он внимательно рассмотрел все фотографии и не нашел ни одной красивой женщины. Единственная блондинка, воспитательница детского сада Новожилова Н. И. была курносой, а курносых Хангаев не уважал. Рядом с Доской почета стояла такая же – для лучших рационализаторов. Среди рационализаторов женщин не оказалось вообще. А как было бы здорово, если бы здесь висел портрет Лидии: и лучше – цветной. И тут же Хангаеву пришла мысль: а что если навыдумывать штук десять рацпредложений и подать половину под своей фамилией, а половину под ее – тогда их сфотографируют и поместят рядышком, на зависть всему заводу. Он вспомнил свой склад, проходы, заставленные ящиками, и пожалел, что работает не в цехе.

Потом, даже не узнав названия фильма, он прошел к кассе и встал в очередь. Конечно, можно было бы взять два билета и «лишний» предложить самой красивой девушке, он слышал, что в больших городах так делают многие парни. Но в их городишке билетов хватало на всех, особенно летом. Могло, конечно, случиться и такое, что за ним займет очередь стройная блондинка, и тогда само собой выйдет, что им достанутся соседние места. Но на место блондинки встал механик транспортного цеха. Хангаев увидел непробритую складку второго подбородка, лицо цвета непромытой моркови и оставаться в очереди ему стало невмоготу.

* * *

В магазине продавалось вино с названием «Лидия». Он несколько раз перечитал надпись на этикетке, и все время получалось «Лидия». Глаза радовались от случайной встречи с любимым именем. Он проверил на слух, и вышло еще лучше, еще нежнее. И здесь же, прямо возле входа, оказался исправный телефон. И в общежитии быстренько позвали Лидию.

«Приду, если пообещаешь хорошо себя вести», – ответила она.

Хангаев, не задумываясь, пообещал. Но когда повесил трубку, настроение сразу испортилось. Вспомнились последняя встреча, и предпоследняя, и еще несколько похожих одна на другую. Муторно ему стало, до стона муторно, от стыда и злости на себя.

Из магазина он заспешил в общежитие. Надо было приготовиться к приходу гостей.

Сосед валялся на койке и уходить не собирался, хотя и обещал ночевать у своей «вдовы». Пришлось выставлять бутылку. Пить на двоих вино с таким названием Хангаеву было особенно неприятно. Он молча смотрел на стол и ждал, когда у соседа проснется совесть, а тот повеселел и нес без остановки всякую чепуху. О чем он рассказывает, Хангаев не понимал, но с каждым словом нервничал все сильнее. Сосед небрежно разливал вино, а Хангаев ругал себя за то, что не догадался взять на этот случай чего-нибудь попроще: «Вермута», например, или «Варны». И еще он сердился на дядьку Намжила, который до сих пор не помог ему получить квартиру, потому что, будь у него свой угол – все бы шло по-другому. Бутылка опустела, а сосед не вставал из-за стола, но поторопить Хангаев не осмеливался, боясь, как бы тот не раздумал уходить. Забыв, что уже полгода у него нет часов, он широко повел рукой, освобождая запястье от манжеты. Его не очень интересовало время, главное, он пытался дать понять, что надо торопиться: не хотелось, чтобы Лидия застала их вместе. Кто мог знать, какая блажь взбредет в ее шальную голову.

Когда Хангаев, наконец-то, остался один, спокойнее на душе не стало. Он суетился, хватался за ненужные вещи, ставил их обратно, забывал и, сделав с десяток кругов по комнате, снова тянулся к ним. За считанные минуты бедная пепельница успела постоять и на столе, и на подоконнике, и на тумбочке, и в шкафу. Доставая из чемодана фужеры, он чуть не разбил один. Это так испугало Хангаева, что он взял себя в руки. Быстренько навел порядок на столе. Достал из сетки десяток помятых ромашек, которые сорвал по дороге из магазина, и поставил их в пол-литровую банку. Не хватало только музыки, но свой магнитофон Хангаев давно продал, а купить новый никак не мог. Приходилось ждать до зимы, до охотничьего сезона, когда можно съездить домой и попросить у отца денег.

И вдруг он услышал голос Лидии. Ее и еще чьи-то голоса.

Все повторялось: опять Лидия притащила подругу, опять начнет издеваться над ним при людях и опять он же останется виноват, Хангаеву сразу расхотелось выходить к гостям, говорить какие-то слова…

С Лидией, как всегда, пришла Рита, а с Ритой, как всегда, новый парень.

– Ну показывай, где у тебя вино, названное моим именем? Прекрасно. Умничка, Ганс Моисеевич, а теперь поцелуй вот сюда, – она указала пальцем на щеку и нагнулась.

Хангаев, не глядя на ее спутников, медленно подошел и поцеловал, куда велела.

– Когда ты научишься целоваться? И учти, на старости я с тобой все равно разведусь, потому что нагибаться с радикулитом – удовольствие ниже среднего.

– А он подставочку сделает, – осклабился парень.

– Умничка, Боб, ты спас нашу будущую семью!

Шутка Хангаеву не понравилась, но он промолчал.

– Хватит вам. Поцелуй и меня, Ганечка, ты же знаешь, как я тебя люблю.

– Ритка учти: я не ревную, но предупреждаю, – и Лидия притворно погрозила пальчиком.

Но каким красивым был этот длинный пальчик, ровненький, без единой морщинки, сблестящим ноготком!

Хангаев смотрел на него и не знал, с чем сравнить свое изумление. Где и когда он видел подобное? Разве что в детстве, в лесу, когда неожиданно возникал в мокрой от росы траве стройный молодой подосиновичек с молочно-белой ножкой и малюсенькой шляпкой темно-красного цвета, еще не успевшей распрямиться. А голос! Какой голос! Не голос, а лесной ручеек, бегущий по чисто промытым разноцветным камушкам: зеленым, белым, малиновым. А волосы! И для волос ее Хангаев придумывал множество сравнений, то они казались ему мехом лисицы, то пенящейся на перекате водой, то степным ковылем.

– Ну, Ганечка, когда же ты меня поцелуешь? – надоедала Рита.

Вот у нее совсем не такой голос, глухой словно холодной воды напилась, и волосы короткие, черные, жесткие, как у девчонок из его улуса. Одно непонятно, как она ухитряется часто менять парней.

А Борис уже совсем освоился в комнате, распорядился закуской, открыл вино и достал два стакана.

– Я, как человек новый в этом доме, буду пить из фужера, из второго, конечно, ты, Лидок, как будущая хозяйка.

Рита увидела, как смотрит Хангаев на парня, и крикнула:

– Боб, не борзей, это Ганечкин фужер.

– Молчу. Но предварительно, девочки, наведите маленький марафет: помойте тару, вытрите стол и потом по коням, как говорили предки нашего доброго хозяина.

– Ты моих предков не трожь!

– Прошу пардону. Все понял – предков необходимо уважать.

Когда сели за стол, Хангаев заметил, что исчезла банка с цветами, и сразу подумал на парня – только тот мог выкинуть их. Он почувствовал, как начинают мелко дрожать колени от злости и страха. Но злость перебарывала, и Хангаев почти поверил, что теперь даже Лидия не сможет помешать ему ударить губастого верзилу.

– Куда дел цветы?

– Какие цветы?

– Ромашки.

– Не видел я никаких ромашек.

– Ромашки? – спросила Лидия. – Ромашки спрятались, завяли лютики. Я выкинула их вместе с банкой. Там остатки кабачковой икры на стенках были. И хватит меня томить, хочу выпить моего вина…

Она говорила, а Хангаев молчал, и ему было стыдно, что он крикнул на гостя, стыдно за грязную банку и завядшие ромашки.

– А если машину назовут «Лидия»? «Ладой» же назвали – ты мне подаришь ее?

– Значит, обвинение с меня снимается? – поднялся Борис. – Все хорошо, все мирно. Грянули, девочки.

– Подарю, – шепнул Хангаев Лидии, – обязательно подарю.

Потом Борис начал вспоминать один за другим грузинские тосты, а когда Лидия предложила выпить за любовь, оказалось, что вино кончилось.

– Брось ты, какая в наш век может быть любовь. К тому же за нее поднимают третий тост, а у нас уже десятый, так я говорю, Боб, – Рита похлопала кавалера по щеке и многозначительно добавила: – А может, и больше.

– Второй, а не третий, если на то пошло, – капризничала захмелевшая Лидия.

– Нет, третий!

– Ерунда, для вас главное первый, а потом хоть тысячный.

– И дурак же мне достался.

– Не верь, Боб, ты умничка. Ганс Моисеевич, дай ему денег, пусть он сгоняет.

– Ганечка, не давай.

– А я хочу – за любовь! И танцевать хочу. Когда ты, наконец, купишь магнитофон?

Хангаев достал деньги. Борис потребовал портфель и собрался уходить.

– А я пойду музыку раздобуду. Я хочу танцевать.

– Лидка, сиди!

– А ты кто такая? И ты молчи! Все молчите. Я хочу музыки и любви.

* * *

Когда они ушли, Рита присела рядом, с Хангаевым.

– Зачем она тебе, Ганечка? Ты же для нее пустое место.

Хангаев наклонил голову, зажмурил глаза. Но слезы все равно выступили и покатились по щекам. Он вытирал их, а они текли и текли. Попробовал встать, чтобы сходить умыться, но Рита не отпускала, а у Хангаева уже не было сил вырваться.

– Хочешь, я останусь у тебя?

– Уйди, пока не схлопотала.

– Глупый, я же тебе добра желаю.

Она не договорила. В коридоре зазвенел голос Лидии. Хангаев ждал, что Рита сейчас же отодвинется или встанет, или хотя бы уберет руку с его плеча, ждал, но она продолжала сидеть рядом, почти касаясь его грудью. Она улыбалась и заглядывала Хангаеву в глаза. Тогда он вскочил сам. И вовремя: Лидия стояла в дверях, раскрасневшаяся, с растрепанными волосами. Отсутствие Бориса ее расстроило. Она передала магнитофон через стол, едва не уронив его, расслабленно села на кровать и закрыла глаза. Хангаев долго крутил пленку, пока не подобрал нужную мелодию. Но Лидия танцевать не захотела. Сказала, что танго повредит ее здоровью. Хангаева пригласила Рита. Пришлось идти с ней. И сразу же Лидия живо поднялась и стала танцевать одна, сама с собой.

Когда Борис вернулся, снова начались грузинские тосты: «… не за те рога, из которых мы пьем вино, и не за те, что украшают наши жилища, а за те, что украшают головы наших врагов», – говорил Борис, коверкая слова. Теперь после каждого тоста выходили размяться. Лидия продолжала капризничать: то ей надо было танцевать с Борисом, то с Ритой.

Через час за магнитофоном пришел хозяин. Его начали упрашивать, Рита принялась угощать, а Лидия положила руки ему на плечи и велела переставить пленку. Они танцевали, а Хангаев смотрел на них и подливал в свой фужер. Кончилось танго, и началось другое. Если после танца с Борисом Лидия всегда возвращалась к Хангаеву, то теперь она даже не оглядывались на него, словно пришла не к нему. Они бы танцевали бесконечно, если бы Рита не вызвала парня в коридор. Магнитофон остался в комнате.

– Боб, а ты не боишься, что он Риту заклеит, – поддразнила Лидия.

– Это ее дело. Нет твое. Все вы мужики…

– Сами не лучше, правда, Ганс Моисеевич?

Хангаев не ответил.

– Я ведь не такая, Ганс Моисеевич? Ну, скажи?

– Да, – прошептал он.

– Что да? Такая или нет?

– Нет, – сказал он еще тише.

– Слышал, Боб! А если ты тряпка, то попроси меня. Я ее живо приведу.

– А сама останешься, – хохотнул Боб.

– Скотина, – крикнула Лидия и выскочила в коридор.

В комнате стало тихо. Подруги долго не возвращались. Боб предложил выпить. Хангаеву показалось, что парень переживает из-за Риты, и он попробовал его успокоить:

– А ну их всех, – отмахнулся Боб.

– Ритка хорошая, она добрая.

Боб засмеялся.

Потом в коридоре застучали каблучки.

– Наши идут, – обрадовался Хангаев.

– Я же тебе говорил, что никуда они не денутся.

– Это я тебе говорил.

* * *

– Слушай, Ганс, это правда, что у якутов есть такой закон, по которому хозяин укладывает гостя спать со своей женой? – спросил Борис, когда все уселись за стол.

– Я бурят, а не якут.

– А закон?

– Нет у нас такого закона. И у них нет.

– Рассказывай! Я же читал.

– Нет такого закона.

Тогда Борис перегнулся через стол и зашептал, почти касаясь губами его уха. Но шепот был достаточно громкий:

– Шух бабами. И по росту как раз подходят.

Хангаев долго соображал, о чем ему говорят, потом отпрянул от Бориса и, не удержав равновесия, упал, но быстро поднялся.

За столом хохотала Лидия. Хангаев размахнулся и хотел ударить Бориса, но тот легко перехватил далеко отведенную руку.

– Да я же тебя щелчком прибью, – Борис действительно медленно и со смаком щелкнул его в лоб.

– Зарежу.

Нож лежал на столе, совсем рядом, но его никто не попытался спрятать, а Хангаев стоял, словно окостенелый, и только хрипел:

– Зарежу!

– Он что, юмора не понимает?

И Лидия, и Рита разом поднялись и начали успокаивать хозяина. Потом оказалось, что кончилось вино, и Бориса послали в магазин.

Снова пришел хозяин магнитофона, пообещал новые записи, и Лидия сразу же увела его в коридор. Ушла и пропала. Хангаев послал за ней Риту.

Потом отправился сам. Долго блуждал по общежитию, никого не нашел, а когда вернулся в свою комнату, все уже сидели за столом.

– Штрафную Гансу Моисеевичу! – закричала Лидия.

Борис протянул ему полный стакан.

* * *

Дверь в комнату была приоткрыта, динамик передавал утреннюю гимнастику. Когда разошлись гости, Хангаев не помнил. Но выпили все. Он позавтракал остатками вчерашней закуски и принялся убирать со стола. Сначала спрятал в чемодан фужеры. Бутылки он брал по одной, нес через всю комнату и ставил в угол. Закончив уборку, стал одеваться. Денег в пиджаке не осталось, одни медяки и то не больше сорока копеек. Он спустился вниз, Вера Ивановна готовилась к сдаче смены.

– Дайте, пожалуйста, рубль, – почти шепотом попросил Хангаев, глядя в сторону.

– А что вчера говорил?

– Последний раз, Вера Ивановна.

– Два года уж про последний раз слышу.

Опустив голову, Хангаев направился к выходу. Оставалась надежда перехватить у кого-нибудь на складе и уж в самом крайнем случае у дядьки Намжила.

– Ладно уж! – окликнула дежурная и протянула трешку, ту самую, что он отдал ей вечером.

– Честное слово – последний раз.

– Последняя у попа жена.

Он хотел спросить, при чем здесь поп, но не решился.

1979