Текст книги "Живые и взрослые (сборник)"

Вот для чего нужны приключения, думает Лёва, – чтобы в конце идти с друзьями по берегу моря, слушать пронзительный визг чаек, всей кожей чувствовать соленый ветер и горячее северное солнце. Это, наверное, и называется «счастливый конец». Это, наверное, и называется счастье.

Тут Лёва сам одергивает себя: какой еще «счастливый конец»? Он, что, забыл, зачем они тут? Надо искать бифуркационные точки, Гошину маму вытаскивать…

Впервые за утро Лёва достает из кармана дэдоскоп – вот те раз! Рамка вращается, да еще как: быстро и уверенно. Выходит, они наконец-то попали в «область нестабильности»!

Как только узнать, где именно здесь бифуркационная точка, если карту он уже совсем не помнит?

Впрочем… есть у Лёвы одна идея – и он убыстряет шаг.

– Скажите, Фёдор, – спрашивает он охотника, – а вы родились здесь или приехали?

– Местный я, – отвечает Фёдор, – и отец мой, и дед – все здесь охотились. Пушнину добывали, в город продавали. Раньше-то зверя было – ого-го сколько, не то что теперь!

Удивительно, думает Лёва, в самом деле – настоящий охотник. И говорит даже, как в книжках пишут, – народным таким говором.

– То есть ваши предки здесь всегда жили? И до Проведения Границ?

– Завсегда, завсегда. И до Проведения, и во время, и до войны, будь она неладна!

– А разве война и тут была? – удивляется Гоша.

– А то как же! Конечно, – отвечает Фёдор. – Места-то у нас какие – заповедные, колдовские! Мы, местные, завсегда шаманили помаленьку – и до Проведения, и апосля. Граница-то здесь хлипкая, непрочная – разрывов энтих полным-полно. Мы их местами силы кличем. Там любой мальчишка пройдет, коли обучен. Ну вот они и ломанулись, чтоб им повылазило!

Вот так удача, думает Лёва. Он-то рассчитывал, что придется долго наводить разговор на шаманов, потайные проходы, на всякое такое. А вот гляди-ка, Фёдор сам заговорил!

– А вы тоже – шаманите? – спрашивает Лёва.

– Ну, разве что помаленьку, – отвечает Фёдор, – если по делу что. Вот ружьишко себе добыл, мерканское, хорошее! У нас таких не делают. До Проведения, говорят, знали секреты, но мертвые как ушли – все с собой унесли. А куда ж охотнику без ружья?

– И эти ваши места силы знаете? – спрашивает Лёва. – И отвести можете, если попросим?

– Да вы с ума сошли, ребята! – кричит Зиночка. – Что значит «вот туда и пойдем»? Вы, что, забыли – нас Дима с ребятами у озера какой уже день ждет, волнуется! Вы, конечно, извините, Фёдор, но ни в какие шаманские места мы с вами не пойдем. И не смейте со мной спорить, дети! Я ваш учитель, в конце концов! Я старшая! Вы должны меня слушаться!

– Нет, – спокойно говорит Марина, – старшая здесь – я. И я говорю: у нас есть дела поважнее, чем идти к озеру. Мы не для этого сюда приехали. И сейчас мы пойдем туда, куда нас обещает отвести Фёдор. И вы, Зинаида Сергеевна, замолчите и пойдете вместе с нами.

Марина старается говорить спокойно, но Лёва видит: губы у нее побелели, ноздри дрожат от гнева, маленькие кулачки плотно сжаты.

– Марина! – удивляется Зиночка. – Как ты со мной разговариваешь! Ты забыла – я все-таки учитель!..

– Заткнись! – вдруг кричит Марина. – Заткнись, я говорю! Ничего я не забыла! Кто карту спалил? Кто по ночам рыдал? Ах, Димочка меня больше не любит! Тьфу! Влюбленная курица, дура – вот кто ты, а не учитель! И ты сейчас замолчишь и пойдешь с нами – или останешься здесь, на берегу. И выбирайся тогда сама, как знаешь! Мы тебе помогать не будем!

Лёва впервые видит Марину в такой ярости. Даже когда пятнашки избили его и Марина клялась отомстить – нет, даже сравнить нельзя!

Марина стоит у самой кромки прибоя, визг чаек словно вторит ее крику, каштановые волосы развеваются под ветром… Лёва любуется на нее.

– Зачем ты так? – говорит Ника.

– А ты за нее не заступайся, – зло отвечает Марина, – она за тебя не слишком-то заступалась! И когда Оля тебя травила, и когда Димочка ее милый требовал, чтобы ты рюкзак потяжелее несла, – где она была?

– Она пыталась… – говорит Ника.

– Ну ты тоже попыталась, – отвечает Марина, – вы квиты теперь.

– Ладно вам, девчонки, – говорит Гоша, – как маленькие, в самом деле. Что ты, Марина, разоралась, прям как Рыба в учительской. Зинаида Сергеевна, хватит плакать, пойдемте с нами. Мы ненадолго совсем, нам одно дело надо сделать – а потом и к озеру двинем. Нам в самом деле надо, и нас четверо, а вы одна. Считайте, что мы проголосовали и большинством голосов решили. Давайте я вам рюкзак подам – и пойдемте.

Они трогаются в путь, и Лёва замечает: Ника тихо говорит Гоше «спасибо», а потом берет его за руку.

Вот странно, думает Лёва, еще неделю назад я бы распереживался, что Ника на меня вообще внимания не обращает, – а теперь ничего, нормально. Ну и пусть она от Гоши не отходит, он же в самом деле клевый. И друг – самый лучший. И с Никой мы все равно друзья. Вот и хорошо, вот и ладно.

Лёва замедляет шаг, Марина догоняет его. Теперь они идут рядом. Лёва смотрит на дэдоскоп – рамка все еще крутится волчком, – но нет-нет да скосит глаза: ветер развевает каштановые волосы, и в солнечном свете они окружают лицо Марины, словно колышущийся ореол.

[Интермедия]

Как кровь

На стеклянных дверях – табличка: «Закрыто на спецобслуживание», но Володя Петров хозяйским жестом распахивает створки.

– А, Владимир Михайлович! – швейцар широко улыбается. – С супругой сегодня? Проходите, проходите! Столик в углу, как вы любите!

Монетка исчезает в широкой ладони, Владимир с Наташей проходят в полупустой зал. Официант снимает со стола табличку «Заказано», отодвигает стул. Наташа садится.

Сегодня она – во франкском синем платье. Володя смотрит на жену, улыбается и раскрывает меню.

Наташа хихикает и показывает через стол – наверху затейливым шрифтом написано: Прейскурант фирменных и старинных блюд живой кухни.

– Даже когда хотят как у мертвых – все равно не могут, – говорит она, – хоть что-нибудь да обязательно испортят. Почему не написать по-нормальному: «Меню»?

Действительно, думает Володя, почему мы всегда все делаем так тупо и неотесанно? Неужели это никогда не изменится? Как же мы ошибались тогда, лет двадцать назад!

По работе Володя часто бывает в этом ресторане, привык к нему и не замечает, как сквозь роскошный декор пробивается обычное убожество. Сегодня он смотрит вокруг глазами жены, и ему немного неприятно.

– Да и интерьер так себе, никакого дизайна, – говорит он, с удовольствием перекатывая на языке мертвые слова.

Официант принимает заказ и гордо удаляется.

– Заметила, какая у него улыбка? – говорит Володя. – Умеют же улыбаться. Для каждого – своя улыбка. Кому – подобострастная, кому – покровительственная, кому – презрительная.

– А нам какая? – спрашивает Наташа.

– Нам – дружелюбная, – говорит Володя. – Это потому, что я знаю, сколько на чай оставлять.

Наташа хихикает.

– А помнишь кафе «Приморское»? – говорит она. – Тогда нам не до официантов было!

– Еще бы! – отвечает он. – Две чашечки кофе, пирожное и бутылку тавридского портвейна.

Наташа чуть слышно прыскает. Владимир очень любит этот ее смех – словно она хочет расхохотаться и сдерживается только усилием воли.

Так же она смеялась, когда уже в столице они снова решили сходить в ресторан, а швейцар не пустил их, студентов. Сказал что-то вроде ходят тут или рано вам еще, помянул войну и Проведение Границ, когда такие же молодые ребята, как вы, а теперь… Володе было очень обидно, а Наташа только смеялась. В тот вечер они пошли в сквер с бутылкой портвейна, купленной в ближайшем гастрономе.

Зато теперь куда хочешь можно идти – швейцары только двери распахивают. Жизнь определенно удалась.

– Сколько лет прошло… – говорит она.

– Пятнадцать лет без десяти дней, – быстро отвечает Володя.

В самом деле – легко посчитать: через десять дней после знакомства он ее и отвел в «Приморское». Хотел ухаживать красиво, как в мертвом кино.

Они тогда все вели себя немного как в мертвом кино: казалось, еще чуть-чуть – и все вокруг будет таким же, как показывали в фильмах, доставшихся после войны в качестве трофеев.

Возвращается официант:

– Простите, похлебки с курником нет сегодня, могу предложить щи в горшочке с гречневой кашей.

– Хорошо, пусть будут щи, – соглашается Володя.

Официант снова уходит.

– Похлебка с курником – это куриный суп? – спрашивает Наташа.

– Ну, не называть же его «бульон», – отвечает он, – мертвое слово, не забывай.

Она снова смеется – точь-в-точь как пятнадцать лет назад в Тавриде, когда они познакомились в спортивном лагере мертвяза. Володя потом удивлялся: как он только не заметил ее раньше в институте? Наташа была на два курса моложе, но в коридорах-то они должны были встречаться. Куда он только смотрел целый год?

Это было прекрасное время, время надежд. Казалось, скоро все изменится: залечились раны, нанесенные войной, мертвые стали приезжать из Заграничья, исчезало недоверие, подозрительность… думалось – вот-вот мир станет лучше. Мы будем сотрудничать с мертвыми, они передадут нам свои технологии, мы будем учиться у них, обмениваться идеями… потому-то Володя и пошел в Институт мертвых языков, думал – переводчики будут ох как нужны!

Без работы в самом деле не остался – но о том ли мечталось?

Официант приносит закуски, открывает бутылку франкского вина…

– Ну что, – говорит Наташа, – выпьем за нас? Ведь сегодня – наш день.

Бокалы встречаются с переливчатым хрустальным звоном, Наташа смеется, Володя улыбается и думает: почему мне так грустно? Ведь все хорошо. Любимая жена, хорошая работа, прекрасная дочь…

Вот да – прекрасная дочь. В этом-то все и дело. Марина как-то отдалилась последнее время. Володя понимает: это после того разговора, про Гошу Ламбаева и его родителей. Наверное, она не поняла то, что он пытался ей объяснить. Ну да, в свои тринадцать он бы тоже не понял. И в двадцать, и даже в двадцать пять. Ведь он тогда надеялся на мирное сотрудничество с мертвыми, Коля еще над ним смеялся: какое, мол, сотрудничество? Кто кого быстрей обманет – вот и все сотрудничество.

Брат был циничен как все эмпэдэзэшники. Наташка однажды спросила: он всегда таким был? Володя задумался, но так и не смог понять: то ли Коля пошел работать в Министерство, потому что был циник, то ли стал циником, потому что работал в Министерстве.

– А я помню, как впервые тебя увидела, – говорит Наташа, – я со Светкой разговаривала, а ты шел с пляжа. Весь такой спортивный, мускулистый… Я даже помню, как у тебя на плечах капли воды сверкали…

– Вот-вот, – говорит он, – ты на меня посмотрела и даже вида не подала, а я, когда на следующий день тебя увидел, сразу пошел знакомиться.

– Пятнадцать лет прошло, – вздыхает Наташа и тут же улыбается.

Володя смотрит в ее голубые глаза и думает: как же все-таки хорошо, что мы встретились в том тавридском лагере! Ведь могло же не случится, могло случится совсем по-другому… мало ли вокруг было красивых девчонок? Женился бы абы на ком, потом бы разводился, как Пашка или тот же Коля.

– Мне повезло, что я тебя встретил, – говорит он.

Они снова чокаются. Официант приносит горшочки со щами, спрашивает:

– Еще хлебца?

– Да, спасибо, – говорит Володя.

Никогда не может отказать себе в хлебе – военное детство дает о себе знать. Лучше хлеба еды не было.

Мог ли он подумать мальчишкой, что будет вот так сидеть с женой в лучшем столичном ресторане, куда ходят только мертвые гости?

Впрочем, мальчишкой он о мертвых гостях думать бы не захотел. А между тем – вот, вошли только что, садятся за большой стол слева, в тени, подальше от окна. Владимир чуть скашивает глаза: пялиться на мертвых неприлично, за годы работы переводчиком научился себя вести.

Наташа тоже замечает, спрашивает шепотом:

– Мертвые?

Володя кивает. Ну да, мертвые. Судя по повадке – скорее коммерсанты, чем дипломаты. Две высоких белокожих женщины в черных платьях с открытыми плечами, два мужчины в джинсах и водолазках. Еще один – в костюме, это, понятно, сопровождающий. Может, Володин коллега, а может – Колин.

Мысль о Коле почему-то кажется сегодня неприятной. Брат звонил утром, вроде поздравить с годовщиной. Что за ерунда? Никогда Коля их не поздравлял. Тем более это же их личная, почти секретная годовщина – пятнадцать лет знакомства, даже не юбилей свадьбы.

Зачем звонил, на самом-то деле?

– А знаешь, мне в «Приморском» больше всего понравилось, как ты говорил о том, что мы – в начале новой эпохи, что все зло, поднятое войной, скоро должно уйти, и тогда мы, живые и мертвые, будем жить совсем иначе. Помнишь?

Володя кивает. Он помнит – и ему немножко стыдно за эти воспоминания. И немножко грустно, что теперь он не верит в новую эпоху и чудесные перемены.

– Это все ерунда, – говорит он, – неважно, что я говорил. Мы просто были молодые и были влюблены друг в друга. Вот это и была наша новая эпоха – персональная, только для меня и для тебя.

– И для Марины, – говорит Наташа.

– И для Марины, – соглашается Володя.

Ничего Марине не объяснишь, думает он, ничего. Как объяснить, что ничего никогда не изменится? Что не нужно ждать будущего, торопить перемены? Что ей безумно повезло жить в мирную, спокойную, сонную эпоху? В эпоху, когда главное – не раскачивать лодку, не высовываться, не шуметь, чтобы, не дай бог, не разбудить те силы, которые спят до поры до времени, не потревожить демонов разрушения. И тогда, если повезет, все будет хорошо: поступит в Университет, найдет хорошую работу, встретит какого-нибудь милого мальчика из правильной семьи, будут любить друг друга, нарожают детей, будут счастливы, как они с Наташей… Вот это счастье и будет частью каких-то незаметных, тихих перемен, мелких изменений, перманентной эволюции, если говорить мертвыми словами. Вот так мир и станет лучше, постепенно, медленно, но станет – ведь стал же он лучше за время его, Володиной, жизни? А ведь обошлось без Разрушения и без Воздвижения. Дай бог и дальше обойдется, думает он, дай бог на Маринкин век хватит – и тут понимает, зачем звонил Коля.

– А со своего Белого моря она нам позвонить может? – спрашивает он.

– Откуда? – удивляется Наташа. – Она же в походе! Где они телефон возьмут? Разве что в поселке каком-нибудь, да и то вряд ли. Телеграмму пошлет в лучшем случае, но мы вроде об этом не договаривались.

– А у них нет, я не знаю, рации какой-нибудь?

– Ты что, – смеется Наташа, – откуда у школьников рация? Да что ты так разволновался?

Сказать? Нет, не надо. Только зря будет нервничать – тем более и связаться никак нельзя. Изо всех сил Володя улыбается, отвечает: просто соскучился. И понимает, что Наташку он никогда не обманет, пятнадцать лет вместе, знает как облупленного.

Вот сидит напротив, в синем мертвом платье, каштановые волосы рассыпались по плечам, улыбается своей улыбкой – лукавой, ироничной, чуть грустной. Смотрит на него и видит насквозь.

Любимая, родная.

Володя отводит глаза, наливает вино в бокалы.

– Хорошее вино, – говорит он, с видом знатока рассматривая бутылку.

Нет, вовсе не поздравить с годовщиной звонил с утра Коля. Он звонил узнать, нет ли вестей от Марины. И это значило, где-то там – в глубине Министерства, в самом Управлении или даже в Заграничье – дернулась какая-то ниточка, натянулась струна, закружились зубчатые колеса, завертелись вокруг своей оси магнитные стрелки, и одна из них, дрожа, указала на его дочь. Зачем? Почему? Что случилось? Какие-то проблемы в школе? Дело Ламбаевой? Поездка на Белое море?

Только вечером, лежа в постели и обнимая спящую жену, Володя сложит два плюс два и поймет, что мать Гоши исчезла именно там, куда сейчас отправилась его дочь.

Я идиот, с прозрачной ясностью подумает он. Сообрази я чуть раньше, я бы ее не отпустил.

Сон снимет как рукой. Станет холодно, холодно до дрожи. Он пойдет на кухню, нальет мертвого коньяку прямо в чашку, выпьет до дна – но дрожь не уймется. Он будет сидеть, смотреть, как светлеют за окном контуры новостроек, и думать: позвонить Коле? Спросить – что он знает? Что указало на Марину? Кто упомянул ее? В каком документе, докладе, донесении? Можно ли сделать хоть что-то?.. А под утро тихонько прокрадется в спальню, ляжет рядом с Наташей, обнимет ее и заснет – словно провалится в бездонную темную пропасть без сновидений.

Но это будет потом. А сейчас Наташа говорит, улыбаясь:

– Давай выпьем за нее. Хорошо, что мы ее родили, правда?

– Да, – кивает Володя, – подумать только: если бы мы не встретились пятнадцать лет назад, ее бы не было.

Он поднимает бокал: в хрустальном конусе плещется франкское вино – красное как кровь.

8

После полудня они свернули в лес. Фёдор сказал, дальше по берегу дороги нет, надо идти в обход. Заодно поохотятся и привал устроят – а потом, километрах в трех к северу, снова к морю выйдут.

Сначала карабкались по скалам, потом – узкой тропинкой вдоль невысоких деревьев, по щиколотку утопая во мху, то и дело хлюпая черной болотной водой. Фёдор шел впереди, показывая дорогу. То и дело он убегал вперед, потом возвращался, поворачивал то к югу, то к северу, как будто искал что-то.

Наконец, дорогу им преградил невысокий холм, а может быть – насыпь. Фёдор ловко вскарабкался на гребень и махнул детям рукой.

– Вона она где, голуба, – сказал он, показывая куда-то вниз.

Гоша поднялся к Фёдору, Ника, запыхавшись, последовала за ним.

Бросив взгляд по ту сторону холма, она не сразу поняла, что показывает им Фёдор. Только потом разобрала: среди густого мха еле заметно виднелись заржавленные рельсы и почерневшие шпалы.

– Железная дорога? – удивилась поднявшаяся следом Марина. – Откуда она здесь?

– Узкоколейка, – ответил Фёдор. – Давно, еще до войны, будь она неладна. Тута ведь раньше тоже люди жили, энто сейчас разбежались все.

Спустившись, они пошли вдоль дороги. Странно было видеть здесь рельсы, среди мхов и торфяников: словно какой-то ребенок, уезжая с дачи, позабыл игрушку – и, вернувшись уже взрослым, нашел ее, ненужную, проржавевшую, изъеденную временем.

Шагать по шпалам неудобно – Никин шаг приходится ровно на полтора пролета. Поэтому она идет сбоку от дороги, где поросшая мхом земля еще хранит в темно-зеленой глубине миниатюрной «доисторической чащи» остатки гравия.

Интересно, думает Ника, кто и зачем проложил эту дорогу? Что делали здесь люди до войны? Лёва рассказывал, что эти места известны своими охотниками – но зачем охотникам железная дорога? Может, здесь валили лес? Вон какие ели вымахали – до самого неба!

Они идут вдоль дороги чуть больше часа, когда рельсы вдруг обрываются – словно тот, кто строил дорогу, бросил начатое на полпути. Ни станции, ни даже какого-нибудь столба с названием.

– А теперя нам туда идти нужно, – говорит Фёдор, и они сворачивают глубже в чащу.

Черная вода чавкает под ногами, рюкзак тянет к земле, Ника пытается сосчитать, как же долго они идут без привала. Четыре часа? Пять?

– Ты устала? – спрашивает Гоша.

Ника качает головой. А скажи я устала – что бы изменилось? Нет уж, буду идти, пока есть силы.

– Держитесь, робяты, – говорит Фёдор, – до привала недалече. Еще немного – и отдохнем.

И в самом деле, вот уже деревья расступаются – и следом за охотником ребята выходят на поляну.

После лесного сумрака солнечный свет на мгновение ослепляет Нику – и вот понемногу проступают странные, непонятные очертания: полуразрушенные бревенчатые стены, срубы с провалившимися крышами, высокие башни, построенные, кажется, из одних жердей…

– Что это? – спрашивает Ника.

– Фактория, – отвечает Фёдор, – крепость. От диких зверей да от лихих людей. Давно построили, да и забросили давно. Вишь, как обветшала-то!

– А башни зачем? – спрашивает Гоша.

– Башни? – удивляется Фёдор. – Разве ж то башни? Это «вышки» называется! Чтоб видно, значит, было дальше.

– Чего ж здесь увидишь – лес ведь один вокруг?

– Так то сейчас! А раньше здесь токма болота были – кругом все видать, как на ладони! Ну, сам-то я не помню, но дед мне так говорил. Здесь, значит, у нас привал и будет. Вы пока костер разведите, а я в лес схожу, подстрелю чего-нибудь… птицу там или зайца…

Лишайники съедают дерево, делают его бледным, почти белым. Остаются лишь черные проплешины дыр да рыжие сучки ржавых гвоздей, не способных удержать вместе рассохшиеся доски. Виснут на одной петле ставни, проваливаются ступени крыльца, выламываются из косяков двери, крыши оседают между стропилами. Последними обрушатся бревенчатые стены – но их черед пока не пришел.

Лишайники съедают дерево – а потом приходит черед мха. Темно-зеленой густой волной он взбирается по разрушенным ступеням, влажным одеялом укрывает упавшие на землю двери, подбирается к стенам, укутывает дома плотным ворсом, подступается растущим, дышащим ковром.

Так приходят лишайники и мхи; так приходит северный лес. То тут, то там уже видны изогнутые стволы карликовых берез, что прикрепились к полуразрушенным стенам, освоили рухнувшие крыши.

Люди бросили факторию на произвол судьбы – и она раскинулась, обессиленная, захваченная распадом.

Как будто мертвое тело, думает Ника. Мертвое тело, которое уже начало разлагаться. Словно зомби, пришедший из Заграничья.

Лес колышется до самого горизонта, как море – бурное, темно-зеленое. А дальше, у кромки этого моря, угадывается то, другое – темно-синее, с редкими барашками волн, почти неразличимое. Ветер пробегает по вершинам деревьев, изредка поднимется в воздух птица – словно летучая рыба над водой.

– Здорово ты это придумал, – говорит Ника, – сюда подняться.

– Ага, – отвечает Гоша, – а то сиди и жди, пока Фёдор вернется. А так – когда мы еще так высоко заберемся?

Они стоят на шаткой деревянной платформе на самом верху башни – то есть, конечно, не башни, а вышки. Внизу – огонек костра, рядом – маленькие фигурки Марины и Лёвы. Зиночки не видно – наверное, ушла в одну из полуразвалившихся изб.

Избы тоже странные – длинные, почти без окон, похожие друг на друга. Фёдор сказал, они называются «бараки».

Ветер качает вышку, деревянный каркас скрипит, и Ника невольно ближе подходит к Гоше.

– А она не рухнет? – спрашивает она.

– Ну, за столько лет не рухнула – и сейчас не упадет, – отвечает Гоша и, словно успокаивая, обнимает одной рукой.

Нике кажется, она слышит стук, но не может понять: то ли это колотится ее сердце, то ли она различает сердцебиение Гоши – так он близко. Немного кружится голова – наверное, от высоты.

– Помнишь, – говорит Ника, – как ты тогда меня спас, ну, в гаражах? Когда Маринка меня бросила и пятнашки набежали, а ты спрыгнул, схватил меня – и спас.

– Да я просто так тогда, – отвечает Гоша, – я же не думал, что мы будем… ну, друзьями. Я вообще про тебя не думал, я просто решил: это неправильно как-то – девочка, одна, а тут эта кодла налетела! Я тогда про тебя ничего такого не думал, честное слово, я в Лёлю был влюблен, ну, в Аннабель. Ух, как я обломался, когда она меня там увидела – даже вспомнить страшно!

Отсюда, с вышки, всё как на ладони. Вот Лёва встает и направляется к лесу: видимо, посмотреть, не идет ли Фёдор. Голова кружится, какая высота!

Ника осторожно обхватывает Гошу одной рукой – как будто они не обнимаются, а просто прижимаются друг к другу, чтобы не так было страшно на такой скрипящей, колышущейся высоте.

Или все-таки уже обнимаются?

– Как хорошо, что мы вместе, – говорит Ника. – Я когда в эту школу пришла – я и подумать не могла, что так получится. А теперь мне хочется, чтобы мы всегда-всегда были вместе.

– Конечно, – отвечает Гоша, – мы всегда будем вместе. Что же может с нами случиться?

– Я боюсь, – говорит Ника, – ты же такой смелый. Вдруг ты куда-нибудь полезешь… на какую-нибудь вышку или еще куда… с тобой что-нибудь случится и… и ты станешь… как мама и папа… мертвый.

– Да ничего со мной не случится, – отвечает Гоша. – Что со мной может случиться? Мы будем жить долго-долго, до самой старости.

– До самой старости, да, – эхом отзывается Ника, а потом испуганно добавляет: – А я слышала, мужчины живут меньше женщин. Как же я тогда буду, без тебя, одна?

– Ну, – отвечает Гоша, чуть задумавшись, – ты же тоже потом станешь мертвой. И мы снова будем вместе. Не такая уж большая разница у мужчин и женщин – перерыв тоже небольшой будет.

– Но ты, пожалуйста, будь живым подольше, – говорит Ника и думает, что не хотела бы «жить долго и уйти в один день». Знает она, что такое – «в один день». У мамы с папой так и получилось.

Нет уж, не надо.

И в этот момент Гоша обнимает ее второй рукой, их лица оказываются друг напротив друга, совсем близко, и Нике кажется, что в мире не осталось никаких звуков, кроме стука ее – а может быть, Гошиного? – сердца, никаких звуков, только тук-тук-тук, все быстрее и быстрее, чаще и чаще, тук-тук-тук – и она тянется навстречу Гоше, сердце бьется сильнее и сильнее, и только истошный, нечеловеческий крик заглушает этот стук.

Это кричит Марина.

Отсюда, с вышки, все видно как на ладони. Провалившиеся крыши домов, Лёвина фигурка у самой кромки леса, огонек костра в окружении рюкзаков и у дальнего конца одного из бараков – кричащая Марина, к которой медленно приближаются три фигуры. Медленно, неспешной походкой, раскачиваясь из стороны в сторону, растопырив руки.

С такой высоты нельзя почувствовать – но Нике все равно кажется: она узнает этот запах, запах распада, гниющей плоти. Страшный, мертвый запах неотвратимо приближающихся зомби.

– Пистолеты, – кричит Ника, – где пистолеты?

Что кричать – она и сама знает где. В рюкзаке – в одном из рюкзаков, сложенных возле костра.

Похоже, Марина тоже вспомнила про пистолеты: сломя голову она бежит к костру, зомби бредут следом за ней.

Марине надо пробежать всего метров семьдесят, она успеет, она должна успеть!

– Вниз! – кричит Гоша. – Быстрее вниз!

И он начинает спускаться по ступенькам деревянной лестницы, а Ника спешит за ним и сквозь каркас вышки видит, как Марина бежит вдоль домов к костру и не знает: скрытые углом полуразвалившегося барака, ей навстречу идут еще четверо зомби – медленно, неотвратимо, все так же раскачиваясь.

Все видно как на ладони – но ничего нельзя поделать.

– Назад! – кричит Ника. – Туда нельзя!

Но ветер уносит ее слова, Марина не слышит. Все ближе и ближе, сейчас она повернет за угол – и всё!

Гоша не успеет, Ника не успеет, и Лёва, бегущий от кромки леса, – тоже не успеет.

– Назад, назад! – кричит Ника, и ей кажется – это тот же сон: она вновь идет по коридору, чтобы снять телефонную трубку, и знает, что сейчас случится, и ничего не может поделать, и только молится, чтобы время растянулось, чтобы будущее никогда не наступило.

И когда Марина уже почти поворачивает за угол, из дверей барака бросается наперерез зомби одинокая, хрупкая женская фигура в мертвой красной куртке.

Слишком далеко, и Ника не может слышать, но все равно будто слышит, как Зиночка кричит:

– Это же дети! Не смейте трогать детей!

А потом крик обрывается, и фигура в красной куртке исчезает из виду, скрывается под навалившимися сверху мертвыми телами.

Все видно как на ладони – и хорошо еще, что не слышно чавканья, чмоканья, урчания.

Ника видит: на мгновение Марина останавливается, словно хочет броситься на помощь Зиночке, и в этот момент один из преследователей хватает ее за руку. Марина быстро подбирает с земли палку и вбивает ему в глаз, зомби падает, но другие уже окружают, и Гоша, не добравшись до конца лестницы, спрыгивает и, резко вскрикнув, прокатывается по земле, затем вскакивает и бежит, как-то странно держа на весу правую руку, – а Ника плачет, потому что Зиночка погибла, Марина сейчас погибнет, а потом – Гоша, отважный, но безоружный, с поврежденной рукой, а потом и они все… Но это уже будет неважно.

Ника уже почти добралась до земли, ей уже не видно, что происходит за углом дома, она только слышит грохот, звуки выстрелов, снова и снова – и еще не знает, что Марина все-таки добралась до своего рюкзака и, опрокинувшись на спину, стреляет с двух рук, почти в упор, забрызганная летящей во все стороны мертвой кровью и слизью.

9

– Не знаю, откуда они повылезли, – говорит Фёдор, – здесь отродясь таких не видывали. Зомби – да, иногда забредали, но это ж не зомби – это упыри.

На земле – восемь мертвых тел. Семь – дважды мертвых и восьмое – Зиночкино тело, в разодранной красной куртке, с обглоданной до локтя рукой, с перегрызенным горлом.

Лёва сглатывает слюну и поднимает глаза. Вот они, его друзья, стоят рядом.

Ника всхлипывает; Гоша придерживает на весу правую руку, закусив губу, пытаясь ничем не выдать, что ему больно; Марина, вся в крови и слизи, все еще сжимает «Хирошингу».

Она убила шестерых зомби, седьмого застрелил Фёдор.

Появись Фёдор на пять минут раньше, думает Лёва, Зиночка была бы жива.

Если бы я не оставлял Марину одну. Если бы не отпустил Гошу с Никой на вышку. Если бы не заговорил с Фёдором о шаманах. Если бы лучше запомнил карту с диска Гошиной мамы. Если бы вообще не стал читать этот диск!

Если бы бегал быстрее… Хотя бы это, думает Лёва. Если бы я успел к пистолетам первым, Зиночка была бы жива.

– А Зиночка… она точно уже мертвая? – спрашивает дрожащим голосом Ника.

– Не совсем, – говорит Фёдор, – сейчас она, как мы это называем, в мытарном мире.

Промежуточном, переводит про себя Лёва.

– Мертвой она будет через полчаса, так что у нас еще есть время.

– Время для чего? – спрашивает Ника, но Лёва понимает: слишком много раз он читал, что происходит с людьми, которых загрызли упыри.

Фёдор протягивает Марине руку:

– Дай-ка пистолет, голуба. Не для тебя это работа… все ж таки училка твоя.

Марина качает головой. Серебряные пистолеты словно приросли к ее рукам. Легко взять – трудно выпустить, вспоминает Лёва слова Арда Алурина.

– Нет, нет, – кричит Ника, – не делайте этого! Может, можно чем-нибудь помочь… как-нибудь по-другому!

– Можно и по-другому, – говорит Фёдор, – из ружья можно или кол вбить.

– Не трогайте ее! – и Ника бросается к изуродованному телу Зиночки. – Она Марину спасла! Она сама уйти хотела! Из-за Димы этого проклятого! Она, она… не делайте этого!

Не из-за Димы, хочет сказать Лёва, из-за меня. Это я не успел вовремя.

Ника все еще кричит, но Гоша подходит к ней и обнимает за плечи:

– Послушай, – говорит он, – ты же знаешь: нам в школе сто раз рассказывали, и в кино мы видели, и в книжках читали… иначе нельзя. Если упырь укусил, лучшее средство – серебряная пуля в голову. Ты не переживай: может, там, после смерти мертвых – за границей Заграничья, – может, там еще одна жизнь, дважды мертвая жизнь. И она прекрасная совсем, лучше нашей, лучше мертвой. И там у Зиночки все будет хорошо, она будет счастлива там, все будут любить ее, и она сама будет совсем новой, смелой, сильной – такой, что сможет защитить тех, кто любит ее, ну, если там понадобится защищать кого-нибудь, в том, дважды мертвом мире.