Текст книги "Живые и взрослые (сборник)"

– Если вы не хотели убежать, – сказал Гоша, – то что же вы хотели? Неужели вы просто читали эти тексты или, ну, я не знаю, записывали древние сказания?

Папа рассмеялся – горько, одними губами:

– Вот это и есть сложный вопрос – чего мы хотели. Но уж точно не того, что получилось, тут уж ты мне поверь.

– Ты все время говоришь: это сложный вопрос, – разозлился Гоша, – ты думаешь, я это хочу от тебя услышать?

Папа пожал плечами:

– Ты, вероятно, хочешь услышать, что все очень легко и просто. Но я же не могу тебе соврать, правда? Если я говорю, что это сложный вопрос, значит, так оно и есть. К сожалению, это единственный ответ, который ты от меня получишь. Поверь, с ним тебе будет куда проще жить, чем с любым другим правдивым ответом. А врать я не люблю, ты же знаешь.

И он снова устало закрыл глаза.

Вот так они поговорили вчера – и поэтому Гоша сейчас стоит перед расскрытым шкафом, как будто опять собирается играть в прятки.

Но нет: Гоша опускается на колени и начинает осторожно перебирать мамины вещи.

Гоша думает: если мама понимала, что может не вернуться, она бы наверняка оставила что-то для него, для Гоши. Она бы спрятала это в таком месте, куда Гоша не полезет до ее возвращения – но где сможет найти, если с ней что-то случится.

Лучшего тайника, чем шкаф, нельзя было и придумать.

Гоша выбрасывает на родительскую постель ворох летней одежды – платья, цветастые юбки, легкую куртку, несколько рубашек. Потом он внимательно проверит карманы – а сейчас посмотрит, что лежало под всем этим добром на дне шкафа.

Ну, босоножки на платформе. Туфли на каблуке.

Большая картонная коробка из-под зимних сапог.

Гоша открывает крышку – коробка плотно заполнена тетрадями. Гоша пролистывает их одну за другой. Похоже, это институтские конспекты, старые, никому не нужные.

На всякий случай он просматривает все тетрадки – нет, ничего, что могло бы дать ему хоть какую-нибудь подсказку.

Он снова залезает в шкаф. Пахнет нафталином, старым деревом. Гоша закрывает за собой дверцы и на мгновение представляет: ему опять шесть лет, он опять играет в прятки.

На этот раз его никто не ищет.

Вздохнув, он открывает двери и подходит к постели, где цветастой грудой сложена мамина одежда.

Гоша уже не надеется найти что-либо. Он ощупывает платья и рубашки – механически, одну вещь за другой. Последним лежит белый летний пиджак с большими карманами – мама надевала его, когда они ездили в гости или когда ей предстоял какой-нибудь важный доклад. Гоша сует руку в карман и нащупывает что-то твердое, но при этом гибкое, достаточно большое, чтобы с трудом умещаться в кармане.

– Ух ты! – говорит он тихо.

Это – компьютерный диск. Плоский черный квадрат, со стороной сантиметров двенадцать. На уроках информатики Зиночка говорила, что на таком диске может уместиться целый роман.

Наверное, это и есть весточка от мамы.

Гоша откладывает диск в сторону, еще раз берет белый пиджак, прижимает к лицу, замирает на краю кровати.

Да, Гоша не может обмануться, это в самом деле он – слабый-слабый, почти позабытый мамин запах.

[Интермедия]

Только кровь и грязь

Тетя Света, Светлана Васильевна, режет на кухне картошку, краем глаза смотрит в телевизор, маленький, черно-белый, старый. На экране – красивый мальчишка с трофейным шестизарядным «смитом» отстреливается от мертвых серебряными пулями. Как фильм называется? Ах да, «Неуловимый».

Такие фильмы совсем не страшно смотреть. Там война совсем другая, нестрашная. Даже если герои в конце гибнут, даже если все плохо кончается.

Как может фильм кончаться хорошо или плохо? Он кончается словом «конец», вот и все. А потом передают новости, а в новостях – каждый день одно и то же. И каждый день – все хорошо.

Все хорошо – потому, что войны нет.

В жизни войны нет, в новостях нет и даже в фильмах про войну. Потому что в фильмах война ненастоящая.

В фильмах у войны нет запаха.

Нож равномерно двигается в руке тети Светы. Вжик-вжик. Тонкие ломтики картошки ложатся на разделочную доску. Вжик-вжик.

Где-то в глубине шкафа, в старой коробке, лежит серебряный нож. Майор Николаев отдал ей, когда уходил, – так всю войну с собой и проносила. В ладонь ложился как влитой. Одно движение – и только дымок вьется. Главное – попасть прямо в сердце.

Жаль, до войны никого не учили с ножом обращаться. Винтовки, пистолеты – сколько угодно. Вот и казалось, что враг будет где-то далеко, как в тире, – знай целься да стреляй. Опять же, никакого запаха.

Потому никто и не знал, какая она – война. Думали, повоюем неделю-другую, отбросим мертвых, закрепим Границу – и по домам, праздновать победу. Не война – так, легкая прогулка. Вон Нинка, когда к ним в отряд пришла, с собой взяла летнее платье и плюшевого медвежонка, трогательного такого, с пуговицами вместо глаз. Как она его звала? Мишка Сашка, да.

Что случилось с медвежонком, Светлана Васильевна не помнит. Зато она помнит, что становилось с детьми в деревнях, захваченных мертвыми.

Иногда она хотела бы об этом забыть.

Хорошо, что мертвые игрушечные медвежата не приходят назад. Вата лезет из разорванных швов, глаза свисают на ниточках… И запах – тяжелый, сладкий, мертвый запах.

На черно-белом экране смазливый парнишка рапортует командиру о выполнении задания. Командир отечески улыбается. Вот дети – насмотрятся таких фильмов, все мечтают о подвигах, о сражениях и победах. Ника, когда была маленькая, тоже все расспрашивала: «Как оно там было, на войне? Тетя, расскажи, как ты воевала!»

А что тут рассказывать? Там, на войне, только кровь и грязь. И еще – запах.

Но девочке, конечно, такое не скажешь. Зачем девочке об этом знать? Война – не женское дело. Дай бог, обойдется. Проживет Ника всю жизнь – и войны так и не случится.

Вот племянница Маша, Никина мама, уже ушла – и войны не застала. С одной стороны, жалко, что такая молодая. А с другой – повезло. Счастливая жизнь. Ни грязи, ни крови. А если пахнет плохо – так разве что в магазине тухлую замороженную курицу подсунули. Выкинуть – и все. Денег, конечно, жалко, но нестрашно совсем.

Маше можно только позавидовать. Любимый муж, чудесная дочка. Счастливая жизнь, иначе и не скажешь.

Короткая только.

А ведь раньше жизнь никогда не была короткой. Старшина Егоров рассказал как-то ночью, после фульчи-атаки: он-то помнит – раньше никто не боялся уходить, потому что все уходили не навсегда, ненадолго. Родные позовут шамана, дары принесут, свечи зажгут или там палочки специальные – и возвращайся на здоровье. И, главное, раньше, до Проведения Границ, мертвые все помнили, всех родственников, скажем, кто чей там муж или сын. Если бы Маша тогда ушла, могла бы возвращаться сколько влезет, Нику бы навещала. Нашли бы как-нибудь на шамана денег – на ребенке экономить бы не стали.

Но это все до Мая было, теперь уже, конечно, мертвые совсем другие.

Раньше изображения мертвых всегда в домах на почетном месте были – это Светлана Васильевна и сама помнит. У них в гостиной большая картина висела. Бабушка, папина мама. Папа с ней здоровался каждый день, говорил: «Здравствуйте, мама». Иногда, конечно, бабушка и сама приходила, но картина запомнилась гораздо лучше.

Куда она делась после Проведения Границ – кто ж знает?

У самой Светланы Васильевны спрятан в шкафу фотографический альбом и там – карточки ее мамы и папы, а еще Маши и Степы, Никиных родителей. Говорят, это небезопасно – хранить дома снимки мертвых, но чего уж тут бояться? Случись что, страшней, чем на войне, не будет.

Все будет хорошо – лишь бы войны не было. Она, проклятая, до сих пор по ночам снится. Проснешься ночью – лежишь в кровати, сердце бухает в груди. Иногда такое увидишь, что и забыть успела даже.

В кино такое не показывают. Вот, стояли они в одной деревушке, местных жителей почти не осталось, так что расселились по пустым избам. И вдруг ночью полезли мыши – изо всех щелей, из подвалов, с чердаков. С писком, скрежетом, визгом. Галка, оказалось, с детства мышей боялась – залезла на скамью и давай визжать! А они отовсюду валят – спереди, сзади, сверху, с боков… Галка визжит, мыши пищат, а Светке вроде и противно, и вместе с тем – смешно. Галка же всегда смелая была. Фульчи, ромерос, тинги – хоть бы что, зубы стиснула и вперед. А тут визжит как маленькая. Хотя чего уж страшного – всего-навсего мыши.

А на рассвете – началось…

Те, кто уцелел, обсуждали потом: мыши, бывает, прорыв чуют, вот и убегают. Считай, верная примета.

Может, Нике рассказать? Вдруг пригодится? Впрочем, не дай бог. И так девочке досталось. Родители ушли, совсем одна осталась. И в спортшколе, оказывается, дети ее травили – как я только не поняла сразу? Сейчас, вроде, наладилось друзья какие-то появились, даже мальчики, вроде Ника-то уже скоро совсем большая будет. Если не уйду быстро – может, и правнуков дождусь.

А уходить – не хочется. Егоров рассказывал, что после ухода не сразу по ту сторону попадаешь – сначала бродишь в каких-то промежуточных мирах. В старые времена живые тебе помогали дорогу найти: то ли шаманов посылали, то ли молитвы читали, то ли еще чего. Опять же, все заранее понимали, что там будет, после ухода. Мертвые приходили, рассказывали, объясняли. А сейчас – уйдешь и сама не знаешь, куда попадешь. Как ночью в тумане бродить, но еще страшнее.

Иногда Светлане Васильевне снится: горит спелая рожь, полыхает во мгле, а она с девчонками пробирается этим горящим полем, словно ищет брод среди пламени. Все они – молодые, яростные, злые. Готовы сражаться, пока хватит сил, до последней капли крови, до последнего патрона.

Они готовы уйти этой же ночью.

Они не знают: впереди – целая жизнь.

В такие моменты Светлана Васильевна думает: может, в самом деле, лучше было уйти тогда, в пылу битвы, в азарте схватки, там, где кровь и грязь, где душный сладкий запах мертвой разлагающейся плоти? Уйти – и не знать, что дома никого не осталось, только племянница Маша, совсем маленькая, военная сирота? Уйти – и не знать, что Маша уйдет раньше нее, и она снова останется с девочкой-сиротой на руках? Может, так в самом деле – лучше?

Так она думает – но потом успокаивается, лежит в ночной тишине, закрыв глаза. Лежит и повторяет про себя: все будет хорошо, все будет хорошо. Только бы войны не было, лишь бы не было войны.

…Вжик-вжик, говорит нож, вжик-вжик.

Надо все-таки научить девочку с ножом управляться, думает Светлана Васильевна. Не дай бог, конечно, но вдруг пригодится?

8

– Вы не понимаете, – говорит Майк, – вы совсем ничего не понимаете!

Руки его трясутся, по лицу течет пот, светлые волосы слиплись, голубые глаза широко распахнуты.

Никогда еще – даже месяц назад, при первой встрече – Марина не видела его таким напуганным.

Что месяц! Еще два дня назад Майк был уверен в себе, весел, остроумен. Он взялся прочитать диск Гошиной мамы, если понадобится – распечатать на бумаге, и даже обещал принести тот самый движок – специальный прибор, посредством которого можно связываться с любым человеком по обе стороны Границы.

– Структура связи похожа на ячейки сот, – объяснял Майк, – чем больше людей будут образовывать отдельную соту, чем более надежной будет связь. Надо только знать никкод человека, ну что-то вроде номера телефона – и тогда можно связаться с ним, где бы он ни был.

– Даже в промежуточных мирах? – спросил Гоша.

– Да, даже в промежуточных мирах, – кивнул Майк. – Но у твоей мамы ведь нету своего движка – а если и есть, мы все равно не знаем ее никкода. Но зато мы сможем связываться друг с другом, обмениваться сообщениями, даже не приходя сюда.

Марине тогда очень понравилась эта идея – и она с нетерпением ждала, когда Майк принесет на пробу чудесный движок. В последнее время она вообще полюбила заколоченный дом, и было уже странно вспоминать, что когда-то он пугал ее, казался заколдованным, мертвым, пристально смотрящим сквозь окна-глазницы. Может, за эту зиму они обжили старое здание, наполнили его своей жизнью, которой дом не знал уже много лет. А может, Марине просто было неприятно возвращаться домой, неприятно видеть не только отца, но и маму – как будто тот ночной разговор связал их с отцом какой-то грязной тайной, каким-то едва не случившимся предательством, таким мерзким, что об этом разговоре невозможно было сказать никому, даже маме. Тем более – маме.

Вот и выходило, что заколоченный дом теперь – Маринина штаб-квартира, самое родное и любимое место в городе, единственное место, где Марина может чувствовать себя в безопасности.

И вот теперь здесь сидит Майк и, зябко обхватив плечи руками, раскачивается взад-вперед, монотонно повторяя:

– Вы не понимаете, вы совсем не понимаете!

Четверо ребят растерянно смотрят на него. Пять минут назад они вызвали Майка – но едва он появился, как тут же начал, путая живые и мертвые слова, умолять отпустить его назад. Несколько раз он пытался спрыгнуть в дыру, и каждый раз девочки удерживали его, пока Гоша не применил бойцовый захват и не отволок Майка подальше от выхода в Заграничье.

Вот тогда-то Майк сел на стул и начал, раскачиваясь, повторять:

– Вы не понимаете, вы совсем не понимаете!

Что же случилось, думает Марина, что его так напугало? И если это что-то – в том мире, то почему он так рвется туда?

Марина подходит к Майку и обнимает его за плечи, как папа когда-то обнимал ее, чтобы успокоить. Обнимал когда-то очень давно, когда он еще не работал ночами, не давал непрошеных советов, а только рассказывал на ночь сказки про дружбу, которую нельзя предавать.

От Майка исходит запах, терпкий, чуть затхлый, немного резкий. Это запах страха, а может быть – запах смерти. Марина не знает – она обнимает Майка за плечи и говорит:

– Успокойся, успокойся. Скажи мне, что случилось?

Марина гладит его по мокрым волосам и думает, что, наверное, со стороны это должно быть похоже на любовную сцену из кино. Эта мысль почему-то приятна Марине, и она еще раз повторяет:

– Ну, не волнуйся. Скажи, что случилось?

Майк поднимает огромные голубые глаза, в которых застыли слезы, еще раз всхлипывает, сглатывает и с трудом начинает говорить – сбивчиво, судорожно, то и дело вставляя мертвые слова:

– Трэш, полный трэш. Я вляпался, да? Это так называется? Вы дали мне флоппи, а я облажался. У фатера в кабинете старый писюк, я и полез туда. Только вставил – упс, автономный режим, только копи-бар по экрану. Я пытаюсь вынуть – ни фига, заблокировано. Я – в дауне, чего делать – не знаю, и тут – дверь нараспашку: асталависта, бэйби! – отец пришел!

Марина слушает Майка, гладит его по голове, обнимает за плечи – и вдруг сквозь все эти всхлипы, бессвязное бормотание, сбивчивые слова проступает картинка, словно на экране старого телевизора, когда медленно разогревается кинескоп. Марина видит небольшую комнату, множество незнакомых предметов, какие-то из них, очевидно, компьютеры, но совсем другие, не похожие на те, что у них в школе. Около стола – Майк, такой же перепуганный, но безмолвный. Посреди комнаты – высокий человек, Марина не может разглядеть его лица.

– Флоппи-диск копируем? – спрашивает мужчина. – Откуда такой антик?

Он подходит к компьютеру и легко вынимает диск из щели, подносит к лицу, втягивает ноздрями воздух.

– Мне кажется, мой мальчик стал частенько наведываться за Границу, не так ли? Наверное, у него там завелись друзья, может быть – даже подружки, верно?

Майк молчит, и тогда мужчина подходит к нему и двумя пальцами берет за подбородок. Лицо совсем близко: Майк мог бы почувствовать его дыхание, если бы не замер, не в силах даже вдохнуть.

– Мне кажется, тебе лучше ответить самому, – говорит мужчина, – мне бы не хотелось поступать с тобой так, как я поступаю с людьми, которые не отвечают на вопросы.

Майк весь обмякает и начинает тихо поскуливать. Брезгливым жестом мужчина роняет мальчика в кресло.

– Я помогу тебе, – говорит он, – я буду задавать очень простые вопросы – можешь только кивать. Итак, ты меня понял?

Майк неподвижен, и тут мужчина кричит, громко и страшно:

– Ты меня понял? – и Майк медленно кивает.

– Вот и хорошо, – говорит мужчина, а потом один за другим задает вопросы, и каждый раз Майк слабо дергает головой: – Ты встречаешься с живыми? Это дети? Где это происходит? В городе? В заброшенном доме? Сколько их – случайно, не четверо? О! Может, еще и двое на двое? Прекрасно, просто чудесно…

Тут мужчина улыбается, и от этой улыбки Марину пробивает холодный пот. Она вцепляется в плечи Майка и дрогнувшим голосом говорит: не волнуйся, не волнуйся, – как и несколько минут назад, но на этот раз, кажется, говорит себе самой.

– Я не должен сюда больше приходить, – всхлипывает Майк, – вы драйвовые чуваки и мне клево с вами, но если он сказал «прекрасно, просто чудесно», то мне лучше больше никогда вас не видеть. Я не знаю, может, он даже сейчас у меня на хвосте. Может, он через минуту будет здесь.

– Не дрейфь, – говорит Гоша, – мы-то твоего отца не боимся: как придет – так и уйдет. В конце концов, здесь мы на своей территории.

Майк смеется – громким, отрывистым смехом. От неожиданности Марина отскакивает, смотрит на него испуганно.

– Я просто не объяснил вам, кто такой мой отец. Ему все равно – живые, мертвые. Он всюду на своей территории. Слышали про «черные отряды», да? Ну, так отец у них – глава тринадцатого отдела, по работе с военнопленными. Он хотел, чтобы я прошел там стажировку – я продержался неделю. Я видел, как человек за несколько дней превращается в фульчи – как начинает заживо гнить плоть, отслаиваться кожа, выпадать глаза. Я слышал, как человек умоляет сделать с ним что угодно, как сам клянется сделать что угодно, что прикажут. Я видел, как матери приносят ее ребенка и как она… – голос Майка прерывается, не разберешь – от всхлипа или от смеха. – Я много видел, а еще больше мне рассказывали. И вы еще спрашиваете, почему я боюсь? Почему я хочу навсегда закрыть сюда дверь? Почему прошу вас больше не приходить в этот дом?

Все молчат. Марина видит: Ника прижалась к Гоше, а тот даже не замечает этого. Марину колотит дрожь, но тут раздается спокойный голос Лёвы:

– Хороший рассказ, Майк, но это всего лишь рассказ. Я столько книжек прочел в своей жизни, что меня не напугать еще одной историей – пусть даже такой, как твоя. Давай сюда наш диск и возвращайся. Ты еще обещал нам чудо-движок, но это уж ладно.

Майк вытирает слезы и протягивает диск Лёве.

– Вы считаете меня трусом, да? – говорит он. – Но я же не за себя боюсь, за вас. Я же только приманка. Ему зачем-то нужны четверо живых, два мальчика и две девочки, – и я готов никогда вас больше не видеть, только чтобы этими четырьмя оказались какие-нибудь другие дети. Разве это трусость? – спрашивает Майк и обводит всех голубыми, наполненными слезами, глазами.

– Нет, – говорит Марина, – это не трусость. Ты смелый парень, просто тебе сильно не повезло с отцом.

А мне – повезло? – думает она.

– Спасибо, – говорит Майк и делает легкое, почти не видимое глазом движение в сторону Марины, но замирает и через секунду уже встает и медленно идет к зияющей посреди комнаты дыре.

– Ну что, будем прощаться? – говорит Лёва и первый обнимает Майка. Затем подходят Гоша и Ника, последней – Марина.

Ей кажется, что Майк обнимает ее на секунду дольше, чем остальных ребят. Она снова вдыхает его запах – и на этот раз различает что-то еще, что-то кроме страха, паники и отчаяния.

Майк берет в руки магнитную свечу.

– Я на всякий случай закрою с той стороны, – говорит он и прыгает.

Светловолосая голова исчезает в провале, и Марина думает: вряд ли Майк закрыл «окно» с той стороны, чтобы его отец не нашел их. Скорее, Майк сделал все, чтобы они не могли снова вызвать его.

– Но мы ведь все равно будем сюда приходить? – говорит Гоша.

– Конечно, – тут же соглашается Марина, – прекрасное место, почему нам не приходить сюда?

Штаб-квартира, думает она. Да, наш штаб, наше секретное убежище.

– И что мы будем теперь делать с диском? – спрашивает Гоша.

– Придется, значит, как-то проникнуть в кабинет информатики, – отвечает Лёва. – Знал бы, что так выйдет, вообще с Майком не связывался бы.

– Да ладно, – говорит Ника, – с кем не бывает. Он ведь на самом деле хороший парень, я по нему скучать буду.

Я тоже, думает Марина и с неожиданной грустью вспоминает, как вздрагивали под руками худые мальчишечьи плечи.

9

Сегодня Зиночка принарядилась, замечает Лёва. А может, и не в одежде дело, думает он, может, просто у нее сегодня такое счастливое лицо, которое редко увидишь в школе у молодой учительницы.

– Дети, – говорит Зиночка, – я хочу сделать важное объявление. Как вы знаете, каждое лето Дмитрий Данилович организует туристические походы. В этом году у него запланирован интереснейший маршрут по берегам Белого моря, самого северного моря нашей страны. Вы, конечно же, знаете об этом – но сегодня я говорю об этом походе, потому что мы договорились, что я тоже приму в нем участие. Мне кажется, это будет интереснейшее приключение – и, конечно, я буду рада видеть всех вас.

Лёва сразу вспоминает, как Гоша видел Зиночку проскальзывающей в подъезд ДэДэ. Лёве даже немножко обидно: Зиночка всегда ему нравилась, а географ… что географ? Всем известный козел – занудный, противный и все время придирается. В поход с таким Лёву не заманить никакими коврижками – и уж конечно, участие Зиночки в этой скучной бессмыслице ничего не меняет.

Возможно, впрочем, математичка так сияет вовсе не из-за похода. Как-никак сегодня Олимпиада – а из Лёвиного класса участвуют целых три ученика: к Лёве и Нике, на которых Зиночка давно рассчитывала, неожиданно присоединилась Марина. «Прекрасно, что девочка тянется к математике», – подумала, наверное, Зиночка – и, конечно, ошиблась: к математике Марина по-прежнему равнодушна. Просто на этот раз на Олимпиаде обещана задача по программированию.

А это означает, Олимпиада пройдет в кабинете информатики.

В отличие от любой другой школьной комнаты, кабинет информатики заперт почти всегда, а ключ выдается только Зиночке, отвечающей за сохранность дорогих компьютеров. Вот и получается, что Олимпиада – единственный способ оказаться за компьютером не на уроке.

Честно говоря, Лёва сам еще не знает, как воспользоваться этим шансом, но на всякий случай он уговорил Марину присоединиться к ним: две головы хорошо, а три – лучше.

– Сегодня трое наших учеников примут участие в подготовительном туре Олимпиады, – гордо объявляет Зиночка, – давайте пожелаем им удачи!

Да уж, думает Лёва, удача нам не повредит.

Лёва всегда удивлялся: зачем проводят подготовительный тур Олимпиады? Не то формальность, не то проверка на честность – ведь все участники решают задачи у себя в школе, и только потом работы отвозят в район и там определяют лучших. Лёва уверен: не один и не два учителя помогают своим ученикам или, в лучшем случае, закрывают глаза на коллективное решение и списывание результатов. Его это, впрочем, не слишком волнует: Лёва знает, что без всякой помощи выйдет в следующий тур, а потом, скорее всего, и на городской – как и последние три года.

Он очень гордится: на городском туре почти все – ученики специальных математических школ. Родители год назад хотели его в такую отдать, но Лёва сказал, что он и в своей родной отлично все выучит. И глядите-ка – справляется!

Задачи подготовительного тура, как всегда, легче легкого – но в этот раз Лёвина задача куда сложнее олимпиадных. Вот перед ним большая прямоугольная коробка с темным, покрытым пылью экраном. Это – компьютер. В кармане у Лёвы – диск. Чтобы вставить диск и прочитать, что записала Гошина мама, требуется где-то полчаса – но, конечно, на такое время Зиночка их в классе одних не оставит. Можно, конечно, сделать вид, что он решает задачу по программированию, вот только Зиночка то и дело останавливается за спиной – сразу увидит, если на экране будет что-то не то.

Все, что может сделать Лёва, – держать наготове диск и надеяться на чудо. А пока – решать олимпиадные задачи.

За соседней партой Ника, покусывая ногти, сосредоточенно заполняет клетчатый листок. Туго заплетенные косички раскачиваются в такт движению правой руки. Сидящая чуть впереди Марина по обыкновению глядит в окно.

Лёва уже решил три задачи из пяти, когда Зиночка встает с учительского места, смотрит на часы и говорит, что вернется через пять минут.

– Что будем делать? – шепчет Ника. – Вставляй диск, может, хоть что-то успеем прочитать.

Через минуту на черном экране появляются зеленые буквы – Лёва вводит несколько команд и видит содержимое диска. Он сразу понимает: за три минуты ничего не успеть. Гошина мама записала пять больших файлов, их читать – часа два, не меньше.

– Что будем делать? – повторяет Ника.

– Давайте я спрячусь, – вдруг предлагает Марина, – залезу в шкаф, а Зиночке скажите, что я ушла домой. А когда все уйдут, я вылезу, прочту файлы, отопру дверь изнутри – и уйду.

Лёва распахивает дверцу шкафа – там сложены старые геометрические чертежи и блок-схемы. Он смотрит на Марину и качает головой: ничего не получится.

– Может, я помещусь? – говорит Ника. – Я маленькая.

– Нет уж, – возмущается Лёва, – давайте лучше я.

Две драгоценные минуты проходят в препирательствах. В конце концов Лёва побеждает – дверцы шкафа закрываются, и он оказывается в полной темноте в обнимку с собственным портфелем.

Так ему сидеть часа два, не меньше.

Надо было быстрей задачки решать, думает Лёва, а то три из пяти не видать мне районной Олимпиады как своих ушей.

Чтобы время текло быстрее, Лёва думает про Зиночку и географа. И что она в нем нашла? Нет, никогда он не поймет женщин, так всю жизнь и проживет один, состарится – будет старый, как Мина, морщинистый и с панцирем…

Не понимает он женщин – и, главное, ни маму, ни Маринку об этом спросишь. Разве что бабушку Розу? Вот кому не стыдно задать любой вопрос.

А интересно, случайно ли географ живет как раз напротив заброшенного дома? Вдруг он присматривает за ним? Или даже поддерживает связь с отцом Майка, в точности как Оля – с Вадиком из «пятнашки»? И в поход он собирается как раз на Белое море – туда, где исчезла Гошина мама…

Не слишком ли много случайностей, думает Лёва и жалеет, что у него нет часов: не определить, как долго еще сидеть в темноте.

Темнота. Только зеленые буквы на черном фоне. Лёва осторожно нажимает клавиши – кажется, любой звук отдается по всей опустевшей школе. Пять файлов. Два часа чтения как минимум. Он смотрит на часы – интересно, догадался кто-нибудь из девчонок зайти к нему и соврать Шурке, почему он задерживается? Если нет – сидит сестренка дома, волнуется…

Три файла из пяти – первые главы диссертации. Четвертый – заметки, написанные Гошиной мамой для памяти, чтобы не забыть внезапно пришедшую в голову мысль. Что-то вроде научного дневника. И, наконец, пятый – маршрут последней экспедиции, подробный, с указанием всех ключевых точек.

Через два часа Лёва будет знать все; еще через час Гоша, Ника и Марина в молчании будут сидеть в Лёвиной комнате. Только что Лёва коротко рассказал им, чем занимались последний год Гошины родители.

– Да… – говорит Марина. – Ничего себе история! Ты точно ничего не напутал?

– Точно не напутал, – отвечает Лёва, – только немножко сократил в пересказе.

Изучая древние предания, Гошина мама смогла восстановить картину мира, каким он был до Проведения Границ.

В те времена между мертвыми и живыми не было вражды. Когда человек становился мертвым, все имущество оставалось ему, и в благодарность за это мертвые – Духи Предков – посылали живым уникальные знания, полученные ими в Заграничье. Они учили живых земледелию и ремеслам – потому что знали, что все, созданное живыми, рано или поздно попадет к мертвым.

В те времена мертвые не забывали своей живой жизни и часто приходили к живым родственникам и любимым. Граница между мертвыми и живыми была проницаемой – и люди не боялись смерти.

В течение столетий система немного видоизменялась – например, часть накопленного богатства стали оставлять родственникам ушедшего – но основные принципы оставались неизменными: право мертвых на свое имущество, право живых на знания мертвых и свобода перемещения между двумя мирами. Более того, Гошина мама предполагала, что в тот момент два мира воспринимались как один Открытый мир, единый и неразделимый.

Часть работы была посвящена обсуждению менее глобальных, но вызывающих жаркие споры вопросов – Лёва даже не подозревал, что, к примеру, вокруг темы происхождения мертвых языков кипят такие страсти. Он всегда считал, что живой язык в Заграничье разваливается на множество мертвых – но теперь узнал противоположную теорию: изначально было множество языков, и живые заимствовали их у мертвых точно так же, как заимствовали технологии. Начиная с некоторого момента, заметно предшествовавшего Проведению Границ, все языки, которыми пользовались живые, объединились в один всеобщий язык. Как водится, разные народы называли в качестве объединителя разных героев.

Судя по всему, четвертая глава должна была рассказать о том, почему в конце концов случилось Проведение Границ, а пятая, как предположил Лёва, – объяснять, что не так в нынешнем положение вещей. Так, во всяком случае, он заключил из разрозненных заметок, составлявших четвертый файл.

Надо сказать, что краткое изложение этой теории Гоша еще несколько лет назад слушал на заснеженной лесной поляне. Однако даже для него полной неожиданностью стали последние записи в дневнике.

Выяснилось: во время осенней экспедиции Гошиной маме удалось ознакомиться с несколькими древними космогоническими текстами, описывающими – задолго до Мая – единственно возможную структуру Границы между мертвыми и живыми. Судя по всему, из этих текстов также следовало, что эта структура является условно-нестабильной – иными словами, Граница может быть разрушена бесконечно малым усилием, приложенным в определенное время в определенном месте. Последние несколько страниц дневника заняты вычислениями пространственно-временных координат этих, как их называла Гошина мама, бифуркационных точек. Несколько возможных мест были указаны на карте беломорского побережья – как раз в том районе, где она пропала спустя несколько месяцев.

Финальные строки дневника не оставляли сомнений в настоящей цели экспедиции: Гошина мама вовсе не собиралась перебежать в Заграничье. Ее цель была куда грандиозней – одним точечным ударом вернуть на землю Золотой век, когда не было страха смерти, а между живыми и мертвыми царил мир.

– А если твои родители ошибаются? – спрашивает Марина. – Если нам говорят правду в школе – не было никакого Золотого века, а была всего лишь эксплуатация мертвыми живых?

– А я им верю, – перебивает ее Ника, – я считаю, так и должно их быть: Открытый мир, мертвые и живые вместе, рука об руку.