Текст книги "Эхо войны. Возвращение. СВО"

Сергей Александрович Мачинский
Эхо войны
Возвращение
СВО
2-е издание, исправленное и дополненное

* * *

© С. А. Мачинский, 2024

Предисловие

Эта книга – о Войне. Именно так-с большой буквы и не из уважения, а потому что Война – это самое страшное на земле. Эта книга – точнее, ее часть – была написана задолго до специальной военной операции. В этой книге – эхо той Великой войны с фашизмом, которую пытается забыть западный мир, День Победы в которой – для нас сейчас самый главный праздник. Вторая часть этой книги – уже о нынешней войне с фашизмом. Все вернулось! Вернулись нацисты-убийцы, вернулись жертвы палачей, вернулись пособники и предатели, но, слава богу, вернулись и герои! Истинные Герои, беззаветно преданные своей Родине. Эта книга построена на параллелях. События, судьбы той войны и события и судьбы войны этой. Вглядитесь в людей и их поступки тогда и сейчас! Вглядитесь в историю войн!

Запад порождает и подкармливает нацизм, а когда нацистам становится тесно, он выпускает хлебнувшую человеческой крови свору, указывая ей направление на Россию! Тогда и сейчас. Тогда и сейчас война приходит неожиданно и вдруг. Тогда и сейчас она выбивает дверь в твой дом кованым солдатским сапогом, насилует и убивает твоих близких и сжигает твой дом. Тогда мы были не готовы! Сейчас? Многие тоже не готовы! Не готовы оборонять свой дом, готовы сдаться на милость сильного и подлого врага. Но итог предательства один: забвение и позор. Тогда и сейчас! Тогда и сейчас простые мужики и парни, взяв в руки оружие, оставив семьи и дома, встают на защиту Отечества.

Здесь, в этой книге, их портреты! Портреты без изысков и фотошопа, портреты таких, какими я видел их на фронте, какие они в жизни. А все остальное в этой книге – Война. Война кровавая, страшная, грязная и справедливая для нас! В этой книге – идеология русских, идеология России, какой ее вижу я и мои товарищи-фронтовики. Имя этой идеологии – Справедливость. Всю историю мы вели войны за справедливость. Мы помогали униженным стать сильными и восстановить справедливость. Наш солдат на штыке приносил эту справедливость в Европу, Африку, Азию и даже в Америку, но потом его подвиг искажали, и это опять была несправедливость. А в борьбу за справедливость вступили уже внуки и правнуки ушедших. У нас в крови Справедливость. Прочтите, задумайтесь, сравните!

Я хочу сказать спасибо людям, благодаря которым появилась на свет эта книга, – моим однополчанам, людям, делившим со мной военный быт, спасавшим мою жизнь. Это настоящие солдаты нашей страны. Да, для меня неважны их звания, и я сразу прошу у них прощения за нарушение субординации. Для меня все они – Солдаты России.

Спасибо генерал-лейтенанту А. В. Перязеву, генерал-майору Г. В. Шевченко, полковнику ФСБ О. В. Стронча, полковнику ФСБ И. М. Елфимову, полковнику Н. О. Довбня, полковнику А. В. Акимову, капитану Е. В. Петерсу, старшему лейтенанту Герою России А. И. Старостину, младшему лейтенанту Д. О. Власову, старшему прапорщику А. С. Байзакову, ефрейтору М. К. Исеновой, сержанту Р. М. Багамаеву, «Грому», «Мультику», «Гере», «Матушке», «Золотому», «Смоленску», «Уралу», «Матерому», «Шурави», «Неве», «Маге», «Кадырычу», «Мухе», «Штилю», «Барсу», «Сахалину».

Моей жене, Тотьмяниной Анне Сергеевне, которая, как и многие, сейчас ждет меня дома.

Солдатский храм

Что это? Это память. В первую очередь о тех, кто не вернулся, кто отдал жизнь за наше право жить на земле… Где? В сердце. В сердцах всех, кто помнит. Кто неравнодушен. Кто ждал и ждет. Да, ждет до сих пор, но теперь уже информации о том, что нашли, что «вернулся» из бездны, названной кем-то «пропал без вести». Зачем? Чтобы не повторилось вновь. Чтобы все знали и помнили, что такое война, чем она начинается и чем заканчивается. Храм в сердцах нельзя закрыть, нельзя разрушить. Он – вечен! И пока бьются эти сердца, открыт для каждого, кто честен и неравнодушен. Нужно просто войти, и храм откроется. И миллионы остановленных войной сердец забьются в тебе с новой силой, даря желание, смысл жить, помнить, не допустить. Но храм недоступен людям пустым. Тем, для кого главное – деньги, вещи, статус… Храм никогда не откроется там, где нет души. И пусть она даже черная. Самая черная! Он может в ней появиться и очистить ее. Но она должна быть. Это ведь самое страшное, когда вместо души – пустота. Пустота разрушает. Пустота втягивает в себя лживые ценности. Обманывает, выдавая материальное за духовное, и превращает человека в функционирующую оболочку. А потом начинает новую войну, потому что каждая война – это война пустоты за души, за свободу, за веру.

Солдатский храм… Иконы в моем храме с ликами солдат, останки которых нашел в заросших окопах, которых просто увидел на фотографиях на солдатских могилах и запомнил. Лица неизвестных солдат, которые дорисовало мое сердце. И я прошу их, больше всего прошу об одном: не допустите новой войны. Вы же ведь там, наверху, в строю Божьего воинства, рядом с Богом… Да, они там. А что же мы с вами, живые?! Можем ли мы не допустить этой войны? Можем. Можем, если наполним светом и памятью души, если выбросим из головы мечты о домах и авто, купленных за деньги, добытые любым путем. За сданные на металл обломки самолета ИЛ-2 из-под Ржева с прилипшими волосами летчика, место гибели которого так и осталось неизвестным. За сданные туда же, в металл, бронзовые фотографии умерших от ран военнопленных, спиленные с памятника в Вязьме. За «отжатые» с проектов на строительство мемориалов – по сути, украденные у павших – средства. Да не только мемориалов. Со всех тех проектов, благодаря которым наша страна стала бы чуть лучше, ярче, увереннее. Ведь все очень просто: если делать чуть меньше для себя и чуть больше для страны – ни о какой войне и речи не пойдет. Потому как она будет настолько сильной – нами, нашими душами, – что люди пустые побоятся даже взглянуть на нее. Нам всегда не хватало совсем чуть-чуть, чтобы это произошло. Они, эти пустые, каждый раз, когда страна начинала возрождаться из пепла, опять начинали войну. И губили все самое ценное, лучших людей, честных, сильных, неравнодушных, с горячими сердцами. Тех, кто, оставшись жить, привел бы ее к процветанию. Но одним приходилось отдавать жизнь за свободу страны, а другим, оставшимся, – все свои силы ее восстановлению. Чтобы оставить нам, своим внукам. А мы… Мы поверили в сказку про сладкую, легкую и безбедную жизнь и взорвали к чертям свой Солдатский храм…

Я начал строить его в 1998 году, когда впервые нашел останки солдата у высоты 269,8. Сидел я тогда на бруствере заплывшей траншеи, смотрел на эти святые кости и думал, что он ведь был смелее и чище меня, отдал за нас свою жизнь и, не думая, сделал бы это еще тысячу раз. А что сделал я? Смогу ли, если придется, поступить так же? Честно ли живу по отношению к нему, будущему и прошлому? Тружусь ли, чтобы моя земля была сильнее, красивее?.. Именно тогда я и понял, что сделал очень и очень мало. Настолько мало, что стыдно. Перед ним. И, поклявшись быть лучше, положил первый камень на место своего Солдатского храма. Я строю его 16 лет и знаю, что только в начале пути. И, наверное, жизни все же не хватит, чтобы его построить. Каждый год приносит в него много икон, с которых смотрят лица молодых и не очень мужчин и женщин. Светлые лица. И конца им пока не видно. И придется мне передать свой недостроенный храм будущему поколению, что, по сути, правильно и хорошо. Они ведь пока такие, как мой первый солдат: чистые. И у них есть возможность не повторять наших ошибок, продолжая то, что начали мы. На этих храмах и будет основана наша Родина, как это было тысячелетия назад. На храмах, где хранится память обо всех предках. Обо всех, кто погиб, защищая страну, и чью жизнь мы сейчас проживаем. Сколько бы к нам ни приходил враг, первое, что он разрушал, – это храмы. Но сегодняшний враг хитрее и помнит уроки истории. Он не выйдет на поле брани. Не станет крушить каменный храм, уже зная, как просто его восстановить. Его цель – храм нашей души. Запусти туда пустоту из барахла за тридцать сребреников, и обратный отсчет пошел, множа число заброшенных деревень, чьи улицы никогда не огласит детский смех, изуродованных городов, где люди проходят мимо упавшего от сдавившей сердце боли, спеша заработать на новую шмотку убить родных ради наследства, выкрасть награды у ветеранов. Но никогда не поздно остановиться. И начать возводить свой храм. Будет нелегко, будет больно и страшно, но каждый новый шаг будет даваться легче, потому как сами изменитесь. Станете солдатом, который не силой оружия, а своим трудом и честью будет множить жизнь ради жизни. И заслужит место в храме своих детей, внуков, правнуков. Рядом с теми, кто когда-то не пощадил себя ради вас. И благодаря которым вы и начали строить этот вечный, самый прекрасный и чистый Солдатский храм.

Часть первая
Военные параллели

Герои с лопатами

Осень – спорное время года, по-моему. Читая об осени у классиков, она видится мне очень разной. Если дождь – она грустно-тоскливая, задумчивая. Если солнышко решило порадовать своими пока еще теплыми лучами – она золотая, дающая надежду на приход следующего лета, будит желание его обязательно дождаться, прожив еще год. Осень в лесу, как и любое другое время, совсем другая, чем в городе. Тишина, и только далекая автотрасса напоминает шумом проносящихся машин, что жизнь рядом. Кораблики желтых листьев, заканчивая свой полет, плавно опускаются на черные зеркала воды в воронках. Если не знать, где ты, то можно решить, что весь лес покрыт разнокалиберными озерцами. Черная вода в них гладкая, как зеркала, и листья могут целиком закрыть всю их гладь, превратив в желто-красную картину в зеленом обрамлении еще не пожелтевшей травы. Картину, написанную природой, как будто вылившей на нее все свои краски. Осень – буйство красок да, наверное, и чувств, которые рождают эти краски, при условии, что ты способен чувствовать. Осенью даже самый заросший лес становится светлее и чище, тише. Покров опавших листьев редко выстрелит под ногой сухой веткой. И вообще не хочется идти, шуметь. Хочется сидеть на бруствере воронки и наблюдать, как заканчивают свой путь осенние листья. Вот большой кленовый лист с балетной грацией тихо и как будто нежно упал на тропинку, и взгляд потерял его в сотне тысяч таких же листьев. Вот другой, повинуясь порыву теплого ветерка, упал на гладь воды в огромной воронке и стал тихо кружить, обходя своих собратьев. Третий, сорванный плечом человека в камуфлированной куртке, упал в быструю воду ручейка, и течение унесло его куда-то вдаль – навстречу чему-то новому и неизвестному. Наверное, так и люди, повинуясь Высшей силе, живут свою недолгую, по меркам вечности, жизнь. Солнце, пробившись через редкую листву, бьет в глаза и вырывает из тумана мыслей о вечном. Лес сразу наполняется звуками и жизнью. Окраина Мясного Бора, просека «Эрика», железка, дорога, высоковольтка. Это война. Война здесь повсюду. И те «озерки», которые непосвященного человека покоряют своей осенней милотой, – это оспины воронок, ран этой земли.

Серый рассвет с едким, будто физически осязаемым болотным туманом, который залезает в рукава мокрых и тяжелых от воды шинелей, пробирается за воротник вместе с каплями, сбитыми ветром с деревьев. Лихорадочный блеск глаз из-под натянутых на них пилоток с защитного цвета звездочками. Надсадный кашель с шумом застуженных легких. Черные руки, упорно полирующие вытертый до блеска черенок лопаты. Вверх-вниз, вверх-вниз, как вечный двигатель, солдатская спина и потный пар над серыми шинельными спинами. Приближающийся рев «Юнкерса», вой, разрывающий душу, и а-а-а-а-х-х-х-х… Вулкан грязи до неба. Лицом – в стылую грязь, лопату – на голову, чтоб хоть как-то защитить себя от воющей смерти. Шлепки падающей земли по парящей спине и шее. А-а-а-а-х-х-х-х – в небо только уложенные рельсы и шпалы узкоколейки. Рев проходит над кромками деревьев и удаляется, возвращая разум откуда-то из пустого желудка, куда его забил страх. Грязно-серыми призраками – опять туда, к порванной бомбой артерии, и опять спина вверх-вниз, вверх-вниз, ровняя насыпь. А на других таких же спинах и плечах – рельсы, шпалы, ящики с патронами и снарядами. Туда, где задыхаясь в болотах, сражается, погибает, но не сдается героическая Вторая ударная армия. Туда – вагонетки с грузом: сапоги и ботинки, без которых гангрена и смерть, туда – мешки с сухарями и консервами. Оттуда – черные тени раненых, скелетики маленьких старичков с глазами на пол-лица, дети окружения. Оттуда – свист и вой летящих снарядов, и опять в ледяную воду – воронки, и опять – хоть как-то сжаться, вгрызться в жидкую, пахнущую сгоревшей взрывчаткой и болотом землю, а потом выгнать страх и строить. Отнести в еще дымящуюся воронку разорванные тела своих товарищей, уложить на наспех срубленный еловый лапник; ботинки, шинели – долой, живым они нужны. Глаза с качающимися в них верхушками елей закрыть черной рукой, сломанную лопату – на лицо, чтобы белое еще человеческое лицо не марать жижей. Минута молчания, в которую каждый думает, что скоро и его час. И дальше – вверх-вниз, вверх-вниз парящими потом спинами. До следующего визга, или воя, или до победы, или до конца.

Их было одиннадцать. Одиннадцать солдат в воронках у узкоколейки. Одиннадцать тех, чьи имена теперь известны только Богу. Одиннадцать героев, чьим единственным оружием были лопаты и кирки, и они не ушли со своего рубежа, они остались на нем на долгие семьдесят пять лет. Мы, обыватели, часто видим подвиг в ярком свете блестящих штыков, пулеметных очередей. В детских мечтах подвиг всегда заканчивается блестящей победой и не менее блестящей наградой на груди. В юношеских – общим признанием твоих осязаемых заслуг и почетом. И только в зрелом возрасте лишь немногие понимают и осознают, что подвиг – это монотонная, долгая, мало кому заметная, порой грязная работа, выполненная на совесть. Работа, не отмеченная наградами и признанием, работа, позволившая кому-то просто выжить. Может быть, для того, чтобы совершить что-то по-настоящему высокое и яркое. Та работа, которую делают большинство честных и не известных никому людей, работа, в которой нельзя схалтурить, недоделать, бросить, убежав за чем-то более ярким и красивым. Такая работа, которую ежедневно делали большинство солдат той войны. Та, которую сделали эти одиннадцать героев с лопатами вместо развевающихся знамен и винтовок. Каждый раз, вставая заново на свой рубеж под обстрел и бомбежки. И не наше право судить и оценивать глубину и условия их подвигов: закрывших собой амбразуры дотов, таранивших немецкие танки и самолеты или день за днем вверх-вниз бросавших лопатами землю, подставляя парящую спину под бомбы и снаряды. Они все – наши герои, нуждающиеся в нашей с вами памяти. И нам необходимо раньше осознавать, что делать работу на благо своей страны изо дня в день на совесть – это и есть подвиг.

«Газпром»

В мирное время существует определенный перечень героических профессий. Профессий, где работа связана с повышенным риском для человеческой жизни. Профессий, в которых люди исполняют обязанности на грани человеческих возможностей. О таких говорят «и в мирное время есть место подвигу»! В то время как на войне почти любая работа зачастую связана с риском для жизни.

…Саперы который день вели свои «грядки» среди минного поля. Бронированные «Рыси», охрана ощетинившаяся стволами «печенегов» и АК, вешки безопасных проходов, ежедневные вечерние подрывы снятых мин и растяжек, шипение радиостанций и писк миноискателей. И какое-то прямо чужеродное пятно серого гражданского УАЗа – старенькой, в рыжих разводах ржавчины «буханки». И трое мужиков в гражданских синих рабочих комбезах, каждый день прибывающие к месту работ по разминированию. Молодая, веселая, острая на язык солдатская братия окрестила мужиков «Газпромом». Дядьки каждый день тихо стоят у своей «буханки», смотрят на работу саперов и так же тихо уезжают по вечерам, услышав от командира: «Сегодня опять не дойдем. Сильно густо пошли подарки». Саперы идут к газораспределительному узлу. Нацисты повредили газопровод, люди сидят без тепла, без возможности подогреть еду, да и сами знаете, как много нынче завязано на «голубое золото» Чуть в стороне, буквально в нескольких сотнях метров, также бьют свои «грядки», но только к водоводу саперы российского МЧС. Там потери – молодой парень, офицер 300.

Густо засеяно поле «подарками», мужики-работяги напряженно вглядываются в конец поля, где мелькают каски саперов, щурятся, напрягая глаза, переживают. Один – самый пожилой, старший в бригаде – не выдерживает, подходит и, страшно заикаясь, что-то спрашивает. Я не сразу понял его какую-то кудахтающую, жутко отрывистую речь. Вежливо переспросил. Мужик, справившись с волнением, уже более разборчиво уточнил: «Д-д-дой-д-д-дут з-з-з-за сегодня?» Я пожал плечами, понимая, что так заикаться может только человек, получивший страшную контузию.

Ремонтные группы метались по селам и городам ЛНР в режиме ошпаренной лошади. Обстрелы не прекращались. Артиллерия и минометы ВСУ почти не били по военной инфраструктуре – ведь ее надо разведать, уточнить, а там и ответка моментальная, да и смысл им – стрелять по солдатам. Их задача – уничтожать гражданскую инфраструктуру в расчете на негодование мирного населения, такое нацистское принуждение к миру. Заставить людей отказаться от своей власти, своих убеждений. Променять теплый тихий дом на русский язык, на свободу, на судьбу своих детей. Лупили по электрическим подстанциям и трансформаторам, по водоводам и газораспределителям. Ремонтники появлялись на объектах еще до окончания налетов. Ведь в их руках – свет и тепло больниц, роддомов, детских садов и интернатов тысяч объектов, где от привычного нам тепла и света зависят жизни людей. Ремонтники – это не солдаты в бронежилетах и кевларовых шлемах. Это простые дядьки, большей частью уже совсем в годах или калечные после ранений. Все мужики, кто целы, – на фронте. Вот эти дядьки в синих рабочих спецовках и выходили из своих «буханок», «газелек» и «газонов» под разрывы.

ЗИЛок-131 буксовал по полю к газораспределителю. Бригада ремонтников болталась, кемаря в металлической будке КУНГа. Нацики опять попали в газопровод, необходимо переподключение на резервную ветку. А распределитель – далеко за городом, почти рядом с линией фронта. Рев старенького мотора, вихляние кузова, колеса то попадают в колею, то выскакивают из нее, подбрасывая будку. Газ не сбросить, встанет грузовик в раскисшем от дождей черноземе. Очередное взрыкивание движка, машину ведет и выбрасывает из колеи. Грузовик идет юзом, задний мост выбрасывает на обочину. Машина встает почти поперек дороги, водила размашисто выкручивает руль, пытаясь вернуть ЗИЛ на дорогу, но жирный чернозем просто скользит в рубчатых колесах, словно пластилин. Средний мост тоже уходит за колею, и под ним огненным цветком вспухает взрыв. Адский грохот, грузовик подбрасывает и ставит ровно поперек колеи.

Оторванное колесо среднего моста подлетает выше КУНГа и с грохотом бьет в стенку. Фонтан грязи и дыма окутывает грузовик, а когда оседает, лишь скрип единственной уцелевшей петли сорванной двери КУНГа тоскливо поет на поле.

Я не спросил, что стало с остальными. Здесь это не принято. Вот он – жив, и это его счастье. Зачем напоминать человеку о боли? Здесь вообще принято больше слушать, а каждый говорит ровно столько, сколько считает нужным тебе передать. Уж очень много у каждого здесь больных точек. Здесь боль кругом.

«Р-р-р-ребят, вы с-с-сильно, г-г-г-глубоко н-н-нех-х-х-ходи-те! Н-н-н-нам т-т-т-только, чтоб в-в-в-войти к-к-к-к нему!» – выдавливает с минуту дядька «Газпром». Ему – битому, контуженному, калечному войной мужику жалко солдат. Солдат, сынков, внучков, отцов. Жалко, он бы и сам пошел со щупом, так ему лучше. Плохо, не понимает он в этом ничего, а распределить, подключать – надо, необходимо просто! А солдатики не смогут. Вот и уезжают они каждый раз по вечерам, топают к машине, часто оглядываясь туда, где в жарком мареве среди притаившийся смерти идут молодые русские пацаны – солдаты.

Вот такие тут простые слесари-ремонтники, донбасский «Газпром».

Верность

Уезжая в эту экспедицию, я, грешным делом, думал, что уже не смогу описать что-то новое. Мне уже давно кажется: я вот-вот исчерпаю и слова, и чувства, да и людям надоест читать описания моих переживаний на одну и ту же тему – тему той войны. Но каждая новая экспедиция – это новые переживания, новые чувства, а главное – новые судьбы.

Гусеницы тягача опять рвут болотный мох, рев двигателя разбивает на осколки тишину векового леса, и брызги голубого неба, отраженного в лужах, гаснут, опав на зеленую траву обочины. Еще вчера – пыльная и душная Москва с ее обособленными кельями бетонных башен, с ее равнодушием и сумасшедшим ритмом, а сегодня – пьянящий запах сосны и люди, мои товарищи, которые живут этой страной, которые без лишних слов делают для нее в сотни раз больше, чем батальон самых важных чиновников. Каждый – на своем месте, они, работая на ее благо, возвращая этой стране память, честь и отдавая за нас за всех долг – долг перед павшими. Провожая взглядом с крыши вездехода крайние дома поселка Кневицы, думаю о том, насколько я счастливый человек. Меня окружают неравнодушные люди, ведь все те, кто сейчас рядом со мной, – это люди, которым небезразлично. Небезразлично все! Все, что касается этой земли, этой страны, окружающих. Я счастлив, потому что здесь по-настоящему дома, потому что здесь и есть настоящая Россия! С ее добротой, великодушием, широтой и искренностью. Ведь здесь, без преувеличения, тебе отдадут последнюю рубаху, последний кусок нуждающемуся и если будет надо – встанут, прикрыв тебя своей грудью.

Оторвавшись, как бы упершись в наступающий со всех сторон березовый молодняк, скрылись за кормой вездехода, который, словно величественный грозный ледокол, разрывает море травы и молодой поросли. Последние домики села, и мы въезжаем в бескрайний зеленый океан леса. Если смотреть по карте, теперь лес почти без перерыва тянется на сотни километров, а раньше и здесь жили люди! Пока мы ехали до места около десяти километров, местные ребята рассказали нам о пяти деревнях, которые были здесь, и которых, увы, не стало: последняя умерла лет пять назад. Одни убила война, другие – человеческое равнодушие и безразличие. Мы едем по старой фронтовой дороге, по которой лесовозы – и те ездили лет пятнадцать назад, едем, словно в лесном тоннеле, деревья над головой образуют почти непроницаемый свод. Мне кажется, что лес – это единый огромный механизм, как великан раскинувшийся на километры; он принимает или нет, он помогает либо калечит – все зависит от того, с каким сердцем ты придешь и зачем! Если с благой душой, то он даст тебе и кров, и еду, убережет от дождя и напоит родниковой водой, если со злом, то покалечит и бросит умирать в гиблом болоте. Это не просто красивые слова, так бывало, и не раз!

А еще лес зорко хранит свои тайны, их у него огромное количество, особенно у этого, военного леса. Через него несколько раз прокатилась война. Сначала – в 1941-м, потом – в 1942-м, и уже в 1943 году война окончательно ушла отсюда, оставив кругом свои страшные следы. Вот мимо у края дороги проплывает солдатская каска с проросшей сквозь нее молодой березкой… Все время вижу эту картину, и всегда одна и та же мысль: ведь ее, эту каску, сюда не ветром закинуло, ведь ее принес на себе солдат, ведь он шел сюда и думал, мыслил, сердце его билось и любило, ненавидело, страдало. Раз – и все: темнота, и лежит только эта железная каска, а может, чуть в стороне под слоем мха и пожухлых листьев лежит и он – чей-то отец, муж, сын! Трудно все это передать. Мы вернемся сюда, но сейчас – дальше, в сердце гиблого болота, где лес-океан открыл нам еще одну тайну, открыл, может, чтобы мы прошли еще один урок – урок верности! Урок верности дружбе, любви и верности своей Родине!

В дремучих зарослях лежит то немногое, что осталось от самолета Р-5. Посмотрите, что собой представлял этот небольшой деревянный биплан, проектировавшийся как самолет-разведчик, а в начале войны использовавшийся как ночной бомбардировщик. Что могло остаться от этого самолета после падения и семидесяти четырех лет забвения? Да практически ничего! Проросшие травой взорванные топливные баки, которые несведущий человек может принять за ржавые бочки, небольшие фрагменты металлических расчалок крыльев… И даже воронки нет. Есть небольшое углубление в земле, куда самолет ткнулся при падении. Да, именно здесь зимой 1942 года упал самолет Р-5 с двумя пилотами на борту. Опять сердца многих неравнодушных людей помогли вернуть из небытия имена героев и историю их героической жизни и смерти. Смерти за эту страну, эту огромную общую Родину.

Здесь среди цветов и фрагментов обшивки передо мной лежат летчик – лейтенант Воробьев Николай Кириллович, уроженец Ленинграда, и штурман – сержант Платонов Виктор Игнатьевич. Им обоим вместе лет тогда было, как мне сейчас. Лежат где-то среди этих обломков тела двух парней – русского и украинца, лежат уже больше семидесяти лет… Как летали вместе – так и лежат в сотнях километров от дома… Два героя, погибшие за одну общую Победу.

История находки самолета проста и знаменательна только тем, что одни неравнодушные люди обратились к другим неравнодушным, и итог – имена двух парней, возвращенные из небытия. Местный охотник Сергей, услышав о нашей экспедиции по подъему самолета Пе-2, который здесь поднимали в апреле, принес Саше Морзунову пряжку от парашюта и сказал, что нашел ее лет десять назад в лесу. Затем – разведка, обнаружение номерной детали двигателя, архив, и вот мы здесь, в сердце леса, у небольшого углубления в мягкой земле. У меня в папке – фотографии двух двадцатилетних парней, которые лежат где-то здесь. Для поисковика это редкость – знать, кого ты пришел искать, видеть их лица до того, как нашел тела. Обычно – процесс обратный: сначала находится человек, потом при возможности устанавливается его личность, разыскиваются родственники, и у них может быть его фотография. Но здесь нам повезло, и я ехал сюда на броне вездехода, а перед моими глазами стояли лица этих двух парней – русского и украинца. Я ехал и думал: мог ли предположить украинец Витя Платонов, падая со свинцово-черного неба в черный Демянский лес, до конца отдав долг и жизнь свою за свободу и независимость страны, что по какой-то бредово-пьяной мысли банды недоумков его родной Днепропетровск станет Днепром… Что на Украине запретят все советское, что украинцы будут убивать украинцев, что по Киеву будут маршировать нацисты, а русский народ станет самым страшным врагом. Конечно, он такого и представить не мог. Много чего они не могли себе представить…

Начинаем работать… Очистили площадку от валежника, оттащили фрагменты самолета и двигателя и начинаем задирать дерн. Скатываешь его, как ковер, а под ним – куски дюраля, мелкие фрагменты перкалевой обшивки, детали двигателя. Самолет упал в феврале 1942-го – в самом начале Демянской операции. Снежный покров в ту зиму достигал полутора метров, упал самолет на занятой тогда нашими войсками территории, но в связи с труднодоступностью этого места его не нашли, да и некогда было искать. А мы нашли и вот перебираем землю подо мхом, мелкие железки, клочки какого-то снаряжения. Стреляные гильзы, пустые диски пулемета ДА… Значит, вели бой, значит, скорее всего, были сбиты ночным истребителем. Сигнальный пистолет – ракетница, и сердце замирает – ведь это уже личная вещь… Остатки привязной системы безопасности, парашютные пряжки, перчатка пилота… А вот и останки летчиков. Перемешанные в кашу вместе с гильзами, кусками кожаного реглана, перемолотые страшной силой взрыва кости молодых парней… А у меня перед глазами – их фотографии… Суровые глаза, полные решимости и смысла взгляды… У теперешних двадцатилетних редко встретишь такие глаза, полные понимания и смысла своей жизни, своего существования. Я смотрю на то, что осталось от них, и думаю, что те, кто говорят о разделении русского и украинского народов, должны встать у этой ямы и разделить мне здесь останки русского и украинского парней, погибших здесь семьдесят четыре года назад. Невозможно разделить даже их святые кости, чтобы развезти по разным странам, да и не позволим мы этого! Их, двадцатилетних, шагнувших в бессмертие, нельзя разделить!

…Мы продолжаем очищать площадку. Вот фрагменты штурманской линейки, части планшета пилота, пряжка ремня привязной системы – она закрыта, летчик даже не пытался покинуть самолет! А пряжек, парашютных пряжек, только один комплект! Постепенно рисуется картина гибели экипажа. Скорее всего, самолет был атакован немецким ночным охотником, вел бой, скорее всего, штурман был ранен, так как его место – в задней кабине у пулемета, и в первую очередь по нему ведет огонь противник. Часто случалось, что штурман не брал с собой парашют, потому что тот мешал ему двигаться в кабине и вести огонь. По всей видимости, так было и в этом случае. Летчик не бросил товарища и даже не пытался покинуть машину, он хотел его спасти, пошел на вынужденную посадку в незнакомом месте – на полутораметровый снег с неубирающимися шасси… Это смерть! Но сзади – раненый товарищ. Удар, взрыв и темнота… Темнота на семьдесят четыре года, темнота и забвение. А в этот миг, когда объятая пламенем машина озарила секундной вспышкой безлюдный черный лес и навек сорвалась со ставшего мгновенно чужим холодного неба, в этот миг далеко в Омске в эвакуации проснулась от ужаса и тяжелой тоски, со сжавшимся сердцем молодая двадцатилетняя жена летчика Воробьева… А через несколько недель, получив похоронку, она пойдет добровольно на фронт. Еще через несколько месяцев в ее наградном листе на медаль «За отвагу» будет указано, что эта двадцатилетняя девчонка вынесла с поля боя шесть раненых с оружием и оказала помощь двадцати трем солдатам и офицерам – под огнем, в бою, в том бою, в который она пошла сама, для того чтобы отомстить за упавший в ночи маленький самолетик и двух парней – русского и украинца… И она будет мстить, будет гнать врага до Праги, станет сержантом, отомстит сполна… и погибнет! Погибнет уже в июне 1945 года, когда отгремит эта война, и она поймет, что мстить больше некому, а жить без него, без любимого, сорвавшегося с неба в феврале 1942 года, нет смысла! И Господь заберет ее, заберет к нему, заберет, чтобы не разлучать навеки, – туда, на голубое небо. И может, они втроем смотрят сейчас на нас и улыбаются. Эти трое, оставшиеся верными дружбе, любви и своей Родине!