Текст книги "Эхо войны. Возвращение. СВО"

Серая зона геноцида!

Посещая места боев той войны – дикие леса, заболоченные поля, поросшие кустарником, болота и поля, – я осознавал, что дикость этих мест – это тоже война. Раньше здесь были деревни, села, хутора. Здесь жили люди, но война согнала их с насиженных мест и убила их дома.

Европа гордится своей историей. Замками, вековыми каменными домами с историей семей в них живущих от пращуров. Мы не можем это показать, не можем гордиться срубленным прадедом домом, потому что их европейские деды и прадеды сжигали наши дома, превращали наши деревни в линию фронта и в пепел. А по окончании войн даже на пепелище некому у нас было возвращаться, потому что от Буга до Одера оставались наши прадеды-освободители в братских могилах, которые, как гиены, сейчас разрывают потомки освобожденных.

Разбитая в щебень, некогда асфальтовая дорога. Управляя здесь автомобилем, можно за неделю стать асом раллийных гонок. Важна скорость, чтобы не попасть в прицел. Оставленный двинувшимися вперед войсками блокпост, красные флажки «Осторожно: мины» – каплями крови на золотом нескошенном пшеничном поле. Поворот, и – «серая зона».

Перевернутые, дырявые в дуршлаг, брошенные на обочинах и стащенные с дороги мертвые автомобили. Ржавой змеей сбитая гусеница танка причудливо уползает в придорожную канаву. Дома. Мертвые, убитые войной дома. Чьи-то дома, чья-то гордость, чья-то маленькая семейная история.

Вырванные взрывной волной окна. Жалобным скрипом петель стонущие, будто от боли, двери. Снесенные попаданиями тяжелых снарядов, съехавшие набок, будто кепка подгулявшего деревенского забулдыги, крыши.

Ворота и заборы, иссеченные пулями и осколками, ржавые пятна обрамляют рваные дыры. Выбитые, будто выгруженные чудовищем с именем Война углы и стены домов. Окраина села.

В центре дома внешне целые, но мародеры и время убило и их, заставив таращиться на разбитую танками улицу пустыми, со снятыми рамами глазницами окон.

Мертвая тишина и шелест гоняемого ветром по мертвым улицам мусора.

Мусора? Вот ветер прижал к забору и треплет детский рисунок: домик, дым из трубы, солнце, мир.

Вдавленная в грязь старая фотография, а на ней улыбается счастливая семья. Где они? Живы ли? Фотография старая, может, они погибли еще в ту, прошлую войну. А кто-то бережно хранил эту фотографию, пока не пришла новая война. И где теперь те, кто хранили?

Где все, кто здесь жили? Живы ли, смогут ли вернутся опять и вдохнуть в «серую зону» жизнь?

Кто убил эту деревню? Война! Кто разжег снова эту войну? Соседи! Да, как и всегда, войну вдохнула в нашу сторону Европа!

Как? Да, в принципе, как и всегда. Сладким шепотом недоумкам в ухо прошептала, что они «великие». Что доказать свое «величие» они должны, просто убивая русских. Убить русских в себе и убить тех, кто хотят сохранить свою русскость. И пошел гореть, полыхать пожар войны по Донбассу между теми, кто продал все русское, убил русского в себе и стал «великим», обвешавшись выращенными Европой из чулана свастиками и рунами, и теми, кто не предал себя и своих предков.

Геноцид – это не только открытые казни и убийства, это не только расстрелы и пытки. Геноцид – это брошенные и убитые деревни и села, погибшие за право говорить на родном языке люди, которые никогда не вернутся на свои пепелища и могилы своих предков, это нерожденные дети и не ставшие отцами парни.

Геноцид – это «серая зона» в голове искалеченных войной мужчин и женщин, вытянувших на себе войну.

Геноцид – это русские, убившие в себе русских и ставшие предателями, которых уже отвергла преданная культура, и никогда не примет как равных культура чужая.

Тихо крадется по мертвой зоне машина. Даже мотор как будто притих и шелестит, боясь нарушить мертвую тишину.

Сюда в автобусах с открытыми окнами нужно возить европейских и штатовских «ястребов». Здесь можно кожей почувствовать, к чему они ведут мир.

Ведь мы не отступим. Мы в своей истории видели дыхание войны не раз и не два. И всегда вот так – дотла, до камешка, до уголька нас жгли и убивали. Но мы поднимались.

Мы приходили и прощали! Но ведь и наше терпение имеет предел. Не думают они там, что мы можем оказаться менее терпимыми, чем наши предки. Что сами они, сытые и довольные, могут так загнать нас в угол, что «серая зона» установится по всему миру.

Мосты

Палящее солнце, зелень придорожных деревьев еле пробивается из-под толстого слоя пыли. Идти в колоне спокойно можно лишь в головной машине, все остальные летят на ощупь в стойком пылевом облаке. Дистанция, повышенная скорость движения, убивающая подвеску, дает лишний шанс людям не влететь под разрыв. В окончании маршрута – взорванный мост. Подрыв моста разделил для многих мир на «до» и «после». Взорванные мосты здесь разделили людей, мировоззрения, семьи и в итоге целые миры.

Вот мост, который взорвали ополченцы еще в далеком 2014 году. Взорвали, чтобы не допустить к себе домой смерть и убийц с шевронами всех этих «Азова», «Айдара», «Торнадо» и другой нечисти. Этот взрыв бетонных пролетов отрезал их от целого букета «евроинтегрированного» дерьма, которое могло хлынуть сюда, опираясь на штыки нацистов. Взорвав этот мост, люди спасли себя, свой образ жизни, своих детей от затхлого запаха извращенных, псевдочеловеческих ценностей в виде содомии и человеконенавистничества по национальному и духовному признакам. Принимаешь однополые браки, детские извращения, содомию – значит, ты демократичный и с нами – с Европой. Нет? Тоталитарный «совок». Понимаете? Ты не нормальный человек, живущий по божьим и духовным заповедям предков. Ты – «ватник» и «совок», «русня», которую надо резать. Взорванный мост и прошедшая здесь на долгие годы линия фронта, линия жизни людей и линия, за которой разврат и ненависть.

Пылим дальше полями, вздымая клубы пыли. «Серая зона». Истерзанные, брошенные дома. Вымершие, оставленные людьми целые деревни и дачные поселки. На горизонте поднимаются столбы дыма от горящих сел и городов. Ловишь себя на мысли, что сделанное сейчас черно-белое фото можно вставить в любой альбом фотографий Великой Отечественной войны, и никто не отличит и не поймет, что все это происходит сейчас. Как будто отряды карателей-факельщиков, уходя, сжигают все живое, оставляя за собой выжженную землю.

Центр села, взорванный ВСУ при отступлении мост. Люди, каждый день по несколько раз скачущие по жердочкам. Женщины с сумками, подростки, старики по несколько раз в день в прямом смысле слова рискующие жизнью, чтобы дойти из дома в магазин, аптеку. Что защищали здесь солдаты Украины? Что хотели не допустить в свой дом, к своему образу жизни? Местных жителей? Русских солдат, обошедших мост, не предназначенный для тяжелой техники, стороной?

Думаю, ничего они не защищали. Просто в бессильной злобе кто-то отдал этот безумный приказ с одной целью: нагадить, навсегда уходя с этой земли. Нагадить просто из старых «европейских» традиций: после меня – хоть потоп. А если все же защищали, то что? Запрет на русский язык и культуру? Разрешение на содомию? Возможность безнаказанно убивать и грабить мирных людей, говорящих на русском языке и отмечающих 9 Мая как День Победы? Защищать возможность поклоняться признанным палачам и убийцам своего народа?

Мелкая веселая речушка. На обрывистом берегу впереди примостилась деревушка. Они здесь – как с картинки к какой-то доброй сказке. Мосток в пол пролета. Два чумазых нахаленыша лет восьми-десяти, на кусок лески дербанящие пескарей.

– Пацаны, мины, снаряды тут видали?

Вихрастый конопатый нахаленыш по-взрослому хмурится, запускает чумазый палец в ухо, что-то там старательно выискивает.

– Не-е-е, мин пока у нас нет!

Мужики хохочут в голос.

– Пионер, иди, конфет за информацию отсыплем!

Шкет подставляет мурзатые ладошки и со взрослым пониманием бормочет:

– Хорошие люди. Военные утром сухой паек дали. Мы уже его съели. Тут конфет привезли.

Качает головой и повторяет:

– Хорошие люди.

Этот маленький мост, который не взорвал никто. Эти шалопаи из новороссийского села – может, это и есть путь к миру? Может, это тот символ, который и есть дорога в будущее?

Мы хотим быть хорошими людьми. И не конфетами, пайками и подачками. Делами.

Мы не хотим взрывать мосты. Мы хотим их строить. Мы хотим соединять мостами те уголки нашей планеты, где ценят общепризнанные человеческие ценности. Где нет места избранности и несправедливости. И мы будем без сожаления рвать мосты к предательству, лицемерию, гнусности и бездуховности.

С Христом в партбилете

Где можно услышать тишину? В лесу? В поле? Я ее слышу на болотах. В лесу изредка хрустнет упавшая ветка, вскрикнет потревоженная этим хрустом птица. В поле шумит ветер. А на болоте жизнь замерла. Замерла много лет назад. И оно живое. Снег крупными снежинками падает на мховую подушку. И иногда, кажется, слышно, как с хрустом ломаются четкие грани созданных природой идеальных кристаллов. Антрацитовая темнота черных водяных окон парит, придавая этим колодцам какую-то мистическую силу. Дорога в бездну. Или дорога в другое время. В то время, когда здесь, в туманной дымке, шли стрелковые цепи. А потом, разорвав тишину утробным воем, с визгом рвали болотную вечность снаряды и мины. Черными фонтанами на белом снегу вставали кусты разрывов. С мрачным хлюпаньем плюхались неразорвавшиеся фугасы. Они и сейчас там, глубоко на дне. Как затаившаяся в тишине смерть.

Здесь ее ощущаешь почти физически. Крики тонущих, падающих под фонтанами грязи людей. Огненными линиями впивающиеся в тела стрелы трассеров. И опять – тишина на десятки лет… В черных парящих болотных окнах – люди. Там, внизу, упавшие тогда, а сверху – заляпанные этой грязью, но чистые душой, живые. В их красных от холода скрюченных пальцах, как из тогдашнего времени, из черноты колодца вечности – каска. В серо-зеленой краске, с пятиконечной звездой, навылет пробитая осколком. Винтовка с примкнутым штыком. Ремень застегнут, с патронными подсумками. Горящие золотом латуни, как вчера, собранные в обоймы патроны, карандаши гранатных запалов. Большие куски посеченной осколками солдатской шинели. Черные ленты обмоток парящими змеями выползают из темноты… Ботинки с кожаными, зашнурованными семьдесят пять лет назад шнурками… И тело – прах, превращенный болотной кислотой в чуть улавливаемые замерзшими пальцами крупинки костных пор, и ничего… Был человек – вот он бежал, кричал, умирал, верил, любил… И только черное парящее окно в болоте и вещи, как будто перенявшие его тепло и душу. Маленькая пуговка со звездой и почти целый нагрудный карман. Дуя на окоченевшие пальцы, ты осознаешь, что там, в черной воде, когда-то билось и остановилось человеческое сердце. Остановилось и стало этой водой, этой землей. Бережно, чтобы не оторвать, открываешь карман, а в голове каждую секунду гулкими ударами отсчитывают удары человеческого сердца, и ты уже не понимаешь – твоего, или это в тебе, в твоем мозгу бьется его сердце. Раскисшая в слизь бумага и вспышкой огня или крови красные корочки с полустертой, истлевшей надписью «Всесоюзная коммунистическая партия(б)», а среди превратившихся в тлен листов – маленький медный православный крестик на шелковом белом шнурке. Тишина на болоте. Только шорох падающего и растворяющегося в черных зеркалах воронок снега. Пар из раскрытых ртов живых и молчание мертвых. Кто-то из великих сказал: «На войне нет атеистов». Он прав. Часто мои товарищи находят у павших солдат Рабоче-Крестьянской Красной и позже – Советской армии символы православной веры: крестики, ладанки, иконки. Как совмещали они, коммунисты и комсомольцы, идеи марксизма, ленинизма, которым верили свято и преданно, и веру в Бога, которую эти самые учения отрицали как мракобесие? Я не знаю. Могу лишь предположить. Вера в Бога обещает нам рай после смерти. А они, эти солдаты, хотели и строили этот рай на земле. Ведь недаром в западных областях Белоруссии старые люди приход Красной армии называли приходом Христова воинства.

Не верите? Спросите стариков. Прочтите книгу Бориса Васильева «В списках не значился». Почему? Да потому, что в этих молодых советских солдатах они видели освободителей от польского панства, от немецкой барщины и концлагерей, от несправедливости и лжи. А я не вижу в этом ничего странного и противоестественного. Ведь коммунизм и его догмы это перефразированные десять библейских заповедей.

Что получилось? Может, здесь дело в исполнении? Человек слаб, и исполнение этих заповедей было доверено людям с их слабостями, грехами и пороками. А солдат на войне за секунду, за минуту до смерти знает и чувствует, к кому обратиться за помощью и поддержкой. Вот и вставали в атаку «За Родину!», а сохранить от пули просили Господа, Христа, Аллаха, Будду или еще кого. Я думаю, их общим солдатским богом тогда и во все времена были справедливость, честность и самопожертвование за други своя и за нас с вами, за свободу нашу. Разве не носили они с гордостью орден Святого Александра Невского? Ордена Кутузова и Суворова? А Красное знамя, ставшее одним из главных символов страны? Ведь в нем – кровь солдат дружин Дмитрия Донского, Александра Невского, Минина и Пожарского, Суворова, Ушакова и Кутузова. Красное знамя – это не только символ Победы, это для меня теперь и символ справедливости, которая всегда торжествует.

Парит черной бездной болото, и текут непрошеные слезы по красным от стужи лицам, а на белом снегу алой кровью – партбилет и медь православного крестика. Еще один неизвестный воин Рабоче-Крестьянской Красной армии, армии света и справедливости!

Церкви

Однажды, отправляясь в экспедицию, я почувствовал острую необходимость попасть в церковь. Все чаще, работая в поиске, я стал обращаться к Богу, думать о душе и душах тех, кого мы находим. Стал думать и оценивать, для чего мы это делаем, есть ли в этом смысл для мертвых, а не для живых. Стал просить Бога дать нам возможность найти их, установить их имена, похоронить с соблюдением всех положенных воинских и духовных почестей. Может, это возраст, может, попытка осознания чего-то большего, чем видно невооруженным глазом, может, попытка не деформироваться душой, чтобы они и для меня оставались живыми, одухотворенными, а не стали просто цифрами в отчете об экспедиции и останками человека. Я стал думать о своей душе и их душах.

Я заехал по дороге в храм, но он оказался закрыт. Было не так поздно, но у храмов тоже есть время работы. Наверное, это правильно, это принятый в человеческой жизни порядок – все должно иметь время работы, обеда и отдыха. Но душа?

Душа – она просит, ее жжет в любое время, не разбирая человеческих распорядков, если ей надо – она не успокоится.

Я ехал дальше, думал о Вере, Боге и не мог найти покоя. Мне нужно было в церковь. Благие дела, как и грехи, иногда требуют обращения к Богу, благословения или просто уверенности в том, что делаешь правильно. Недалеко от города Ржева есть так называемый Знаменский плацдарм – место, где солдаты наши жизнями и кровью вырывали у врага клочок берега Волги, вырвали и держали. Держали, невзирая ни на что, держали, устилая склоны живописного крутого берега своими телами. Сейчас это излюбленное место отдыха туристов и местных жителей. Многие приходят сюда отдохнуть, пожарить шашлык, полюбоваться на излучину Волги. Но, выбрасывая в засыпанную старую траншею мешок мусора, они даже не представляют, что здесь творилось семьдесят четыре года назад, что мусор этот летит на тело погибшего здесь прадеда, деда, отца, мужа, сына. Не осознают, что мы, как ни один другой народ мира, должны понимать, что не вправе гадить на своей земле, потому что она наша – это одно святое место, место гибели наших защитников. Везде, куда ни пойди – от Куликова поля до мест боев Великой Отечественной, – везде у нас земля святая, потому что в ней мощи солдат – святых воинов, погибших за Веру и свободу.

Проезжая мимо Знаменского, я вспомнил, что на обрыве берега в годы войны стояла церковь. Разрушив стены, немцы превратили ее подвалы в укрепленную огневую точку. Сейчас стараниями местных неравнодушных, чистых и честных людей там установлена часовня, а подвалы и фундамент церкви сохранились, именно туда я и поехал. Почему? Не знаю. Ведь церковь – это же не просто стены и своды, это место, где люди обращаются к Богу с молитвой, это своеобразный ретранслятор людской Души, как мне видится. В том месте, куда я ехал, люди молились веками, вознося хвалу Господу, поминая усопших и прося благодати и здоровья своим ближним. Здесь, в траншее у развалин церкви, они отдавали души Богу, вырывая у врага свои святыни, здесь, я уверен, не один прошептал, упав навзничь, сраженный вражеской пулей, глядя в бездонное небо, свое последнее или первое обращение к Богу. Так где же, если не здесь, мне обратиться к нему?

Тишина… Внизу под обрывистым берегом мирно несет свои воды Волга, только начиная свой путь, только набирая силу, только превращаясь из речушки в могучую реку, а ивы, березы моют свои ветки-руки в бирюзовой воде. Мне вообще кажется, что только в России деревья такие живые, только у нас они такие, какими их родила природа, не стриженные под один стандарт, как солдаты, а живые. Склонившие шапки ветвей к воде, изогнувши стволы в поклоне перед мощью реки, опустив в нее свои ветви.

Тишина… Даже птицы ее не нарушают, кромка берега изрыта траншеями и воронками, кругом следы войны, работы поисковиков и копателей, осколки, гильзы, гранаты и… церковь. Я зашел там, где угадывались колонны входной арки, встал в центре на засыпанной битым кирпичом брусчатке пола, поднял глаза и увидел свод. Этим сводом было голубое чистое небо. Стоял, благодарил Бога, просил его помочь вернуть имена, просил здоровья своим близким, просил мира этой земле, просил дать мне сил, чтобы делать свою работу, учить ее делать правильно и честно, просил мира в душе всем людям, всем-всем-всем. Чтобы не разрывали их сомнения и честолюбие, жажда и стремление к власти, пагубные вещи. Ведь если в душах людей будет мир, он воцарится на всей земле. Ведь так? Если не будут их раздирать сатанинские, да и человеческие, страсти, они будут счастливы в мире с собой и с соседями.

Я вышел и долго сидел на склоне, смотрел на Волгу, сидя на краю старой траншеи. А за моей спиной высилась церковь – церковь со стенами леса, сводом голубого неба и с Богом там, в его вышине. Так я построил для себя церковь. Ведь, наверное, неважно, где именно ты обращаешься к Богу, главное – искренне благодарить Его за лес, небо, страну, друзей, за жизнь свою и стараться посвятить эту жизнь служению Ему, людям, памяти и миру в своей душе и душах других людей.

Яблочный спас

Я бы, наверное, не запомнил этот день, он ничем не отличался от череды других монотонных дней здесь. Один очередной непростой день. Подъем затемно, кружка крепкого чая, утренняя, самая сладкая сигарета. Трудное пробуждение уставшего организма. Сумбурные мысли в мозгу, не до конца очнувшемся от сна. Мысли большей частью о доме, о каких-то простых банальных вещах. Что съесть? Когда получится что-то съесть? Хватит ли на сегодня сигарет? Взял ли второй экипаж с собой термос? Надо опять не забыть достать термос себе в машину. И прочая мутная белиберда. Броню – на тело. Усесться поудобнее в броне за руль. Каждое утро эта операция напоминает гнездование какой-то бестолковой птицы в чужом, явно не по размеру гнезде. Запуск двигателя, поехали!

Парни или кемарят, или отстраненно смотрят в сереющий с рассветом за окнами лес. Утром все молчат. Каждый – в себе. Здесь трудно побыть одному. Только в такие минуты можно «полетать» в своих думках и побыть одному.

Притушенные масксетью фары поздно выхватывают из темноты глубокие рытвины разбитой дороги. Хочется везти мужиков аккуратно, подарить им еще минуты покоя, но здесь или красться в темноте, либо мчать, не глядя на ямы и дрюча педали: газ-тормоз, газ-тормоз. «Серая зона» не дает расслабиться, все мы здесь – цель.

Дальше – задача, и нет времени на мысли и самокопания, просто надо выполнять свою работу.

Чтобы не примелькаться на одном маршруте и не дать просчитать свои передвижения, каждый раз маршрут меняется, и происходит это хаотично, как в рулетке. И в этой рулетке мы сами и шарик, и выпавшая цифра. Сами и приз – живы, цели – отыгранный у кого-то или чего-то джекпот.

Назад мы ехали с «Громом». О чем-то болтали, что-то обсуждали, промелькнула деревенская церквушка. Промелькнула, как мелькала и до этого десятки раз на этом маршруте. Промелькнула, просто мазнув силуэтом по глазам, и что-то новое уже занимало мысли.

– Давай зайдем. Сегодня Яблочный спас. Хочется в церковь, – как-то тихо сказал, глядя ровно перед собой, «Гром».

Ни я, ни «Гром» не являемся глубоко воцерковленными людьми. Верующими – да. Неверующий человек, в моем понимании, не может быть солдатом. Неверующий из солдата, в моем понимании, автоматически становится убийцей. Ведь если солдат не верит и не имеет идеалов, то тогда за что он воюет? Тогда он просто убивает – для себя. А вот во что солдат верит, вот это уже механизм глубокой философии.

Мы сдаем назад. Заходим во двор, дверь заперта, и когда мы уже отъезжаем, она отворяется, и немолодой священник, приглашая, машет рукой.

Я писал раньше в своих размышлениях о той далекой войне, о вере и своем отношении к религии, о том, что деревенские небольшие церкви для меня ближе и дороже огромных столичных храмов.

Мы тихо входим в храм – на удивление светлый, залитый солнцем. Увидев нашу суету с поиском наличных, дабы оплатить свечи в соответствии с указанным на табличках прейскурантом, священник тихо говорит: «Не надо. Берите так и ставьте». Служка быстро зажигает по одной свече у икон. А мы расходимся по разным сторонам, чтобы побыть тут наедине. Ставим свечи за здравие живым и за вечную память Павшим.

Наедине с кем? С Богом? Со святыми? С кем в церкви остаешься наедине? С собой. Со своими мыслями, со своей Верой, если она у тебя есть.

Вера – неотъемлемая часть любой войны. Именно Вера, а не религия. Религия зачастую становится поводом и смыслом войны. Войны мусульман, войны христиан, они же не за веру, они – за религию. А Вера – это уверенность в своей правоте. В любой войне мы видим спекуляцию религией, попытки подкупить Бога. Обмануть его внешними атрибутами. Все эти Gott mit uns на пряжках – «С нами Бог», то же – на знаменах и машинах. Это люди пытаются внешними проявлениями заменить Веру, обмануть других людей, отвести глаза Всевышнего от того, что у них в душах.

Как может быть Бог с теми, кто сжигают дома и убивают детей? Кто садит гаубицами по мирным городам и годами морит жаждой целые земли?

Какой Бог, если он страж справедливости и правды, встанет на сторону палачей и убийц, истязающих безоружных и раненых даже не из мести, из чувства собственного величия? Как может Бог быть с мелочными ублюдками, обдирающими жесть, чуть покрытую сусальным золотом, с куполов церквей при отступлении?

Это не Богу они поклонялись и поклоняются, их божество – Нечистый. Только вот сил и смелости написать на своих знаменах «С нами сатана» им не хватает. Страшно! Потому что все равно когда-то и где-то каждый остается наедине сам с собой. И вот тогда и приходит страх!..

Мы выходили из церкви, и священник передал нам пакет со сладкими яблоками и деревенским вкуснейшим медом. Благословил на труд и подвиг, тихо перекрестил.

Нет, наверное, внешней разницы в ритуалах и религиях, если вы верите в справедливость. Сейчас все вместе христиане, мусульмане, буддисты, иудеи, все остальные, кто верят, объединяются для борьбы за Веру.

Для борьбы с неверными, людьми без Веры. Людьми, верящими в силу денег и бездуховности. С теми, кто уже, не стесняясь, встал на сторону Нечистого и почти уже написал на своих знаменах «С нами сатана!» Они перестали бояться Бога, потому что за него и за истинную веру стали стесняться воевать.

Потому что чтобы пристроится в мире Нечистого, надо поощрять содомию, непотребство, безверие и грязь. Потому что истинные ценности попирают, а их хранителей объявляют сумасшедшими. Потому что истинные сумасшедшие-извращенцы руководят огромными странами, и им служат все аппараты, способные изменять человеческое сознание. И, может быть, вот эти простые сельские храмы остаются последними маяками и хранилищами той настоящей человеческой Веры, ради которой стоит жить и умирать!