Текст книги "Эхо войны. Возвращение. СВО"

Моряк

На войне встречи с людьми хочется запомнить глубже. Убрать куда-то глубоко в сейф души и хранить. Ведь здесь ты понимаешь, что через неделю, день, час человека, с которым ты болтал на обочине фронтовой дороги, затягивая потекший патрубок, этого человека может не стать. Он погибнет в бою, в атаке или под обстрелом, или выравнивая линию фронта. Хочется положить каждую встречу в архив и хранить вечно. Но тут ты осознаешь, что сам далеко не вечен, особенно тут.

Канонада бухала привычным фоном, наполняя воздух вокруг чуть заметными колебаниями. Мы летели по ДКАДу короткой колонной в сторону фронта. Каждый километр – как ускоряющийся метроном, бумканье канонады.

Тут к этому быстро привыкаешь, это уже просто фон. Местные вообще, по-моему, не обращают на выстрелы орудий внимание. Они реагируют на прилеты. И я понял, это не бравада, это реальный, выработанный годами опыт или подсознательная реакция организма. Они чувствуют, когда стоит беспокоиться, когда явно пронесет, и нет повода суетиться и прерывать свои дела.

Мы тормознулись уже на съезде с кольцевой, нужно было долить баки, к тому же обнаружили течь масла в одном из автомобилей. Пока водители ползали под машинами, беззлобно переругиваясь и хохмя, мы изображали боевое охранение. Мне было интересно, кто эти мужики. Зачем они тут? Что ими движет?

Сейчас много говорят о финансовой мотивации добровольцев, много говорят о тех, кто подались на фронт рисковать жизнью за длинный рубль. И это, конечно, не лишено оснований, но есть и другие. Других много, другие – это соль земли Русской. Финансовая мотивация не будет двигать вперед полки и дивизионы. Человек, идущий воевать за деньги, имеет целью их потратить, его задача – спасти свою жизнь и заработать. Он вряд ли будет стоять до последнего. До последнего будут стоять такие, как Марат.

Крепкий серьезный мужик, звание – «мичман». Что делает в пехоте? В обычной, не овеянной легендами морской, а самой что ни на есть обычной «махре»?

– Я на флоте служил, долго. Уволился, долго скучал о море. Когда операция началась, пытался на корабли уйти, но там везде комплект. Пошел добровольцем, пусть и в пехоту.

Улыбается.

– Вовремя платят? – спрашиваю я.

– А я не знаю!

Смеется.

– Я на гражданке больше, чем здесь со всеми боевыми получал. Не за деньги я. Два деда у меня воевали. Один где-то здесь недалеко лежит. Как мне было не пойти? Я же тоже дед. У меня внуки есть. За них я здесь.

– Как мужики у вас? – спрашиваю.

– Вон под машиной – Женька. Он контрактник кадровый. За армию любого порвет. Ну, если кто-то армию хаять начинает, Женька прям в горло готов вцепиться!

Смеется, широко улыбаясь.

Женька в это время, что-то ловко крутил под машиной, весело насвистывая и сбросив под колесо броник и автомат.

Мы курили с Маратом и обсуждали какие-то мирные, нелепые здесь вещи. Болтали о кораблях, море, машинах. Совсем рядом ухали пушки, с ревом пролетали на скорости армейские грузовики и БТРы.

В голове где-то на задворках крутилось: «Дед у меня здесь лежит, и я теперь дед!» Дед, дед! Как же мне стыдно перед нашими дедами! Как стыдно… Что бегут тысячами мужики из России от войны. Что готовы там, где-то на чужбине, терпеть унижения, лишь бы не воевать за свою страну. Как стыдно, что кто-то идет воевать не за Родину, а за деньги. Как стыдно, что предают тех, кто воюет.

Как рад я, что встретил мичмана Марата, который дед, и за внуков и дедов воюет. Который сам оставил теплое доходное место, чтобы пойти воевать. Который стоит спокойно, без истерики и пафоса, и курит на обочине фронтовой дороги под грохот канонады.

Машины заправили, устранили неполадочную хрень и помчали.

Наша встреча была секундной по меркам войны. Моргнув фарами и отмигав аварийкой, колонна пошла дальше, а мы попылили в сторону – тут у каждого своя задача и своя дорога. Марат остановился, подошел, крепко, по-настоящему пожал руку, обнялись, и помчал вперед моряк. Дед – за деда и внуков. Не за деньги, не для фарса и пиара. По-настоящему, честно за Родину! Спасибо, Марат!

Доброволец

Осенний лес тих. Он засыпает после летнего буйства. Он почти готов к долгой сонной зиме. Ватаги птиц вывели потомство и улетели на юг. Бабочки и стрекозы исчезли, отгуляв свой короткий трепетный век. Только трудяги-муравьи снуют между опавшими листьями – спешат дотащить последние припасы и закупоривают свои дома к длинной зиме.

Лес засыпает, и мягкий разноцветный ковер опавших листьев скрадывает, глушит редкие теперь звуки. И холодное солнце теперь – просто дневное светило. Оно не способно согреть бредущих по лесу странных людей. Их серые лица покрыты черными, въевшимися в кожу точками – порохом. Серая щетина на щеках, хриплое прерывистое дыхание от клокочущих простудой легких. Стальной блеск одинаково серых глаз. Грязные, с рыжими прожженными дырами шинели. Черные засаленные воротники гимнастерок. Ремни с полупустыми подсумками – отвисшие, сбившиеся на животы, застегнутые на пробитые в коже свежие дырки. Наверное, по этим ремням, как по годовым кольцам на деревьях, можно отмечать страшный путь солдатской судьбы – отступления.

Не таясь, хрустя сломанными ветками, люди несут через засыпающий лес свою драгоценную ношу – зеленый кокон плащ-палатки. Кокон этот, изляпанный, облепленный прелыми листьями, пристроен к сломанным стволам молодых березок. Оттуда, из глубины черного провала, как из пещеры, из амбразуры грязных, в черной крови бинтов – взгляд стальных глаз. В нем не отражается голубое небо и блеклое солнце. В нем – черная боль и ненависть. В нем, как в зеркале, – последний бой дивизии народного ополчения.

Алексей Прокофьевич Панченко… Старый, по меркам войны, солдат. Сорокалетний. Он помнил, как девятнадцатилетним пацаном добровольцем ушел на фронт своей первой войны – Гражданской. Ушел потому, что не мог тихо сидеть в своем доме на окраине любимого города Москвы. Ушел воевать за счастье народа. Своего народа. Закончил войну и вернулся, чтобы строить и поднимать то, что война разрушила. Его город зацвел, и о городе заговорил весь мир.

Любимый город брал свое начало с тихого маленького дома на окраине. Любимый человек в этом доме – жена. Свое спокойное счастье он черпал из взгляда ее все понимающих бездонных глаз. За это тихое счастье он и воевал тогда в Гражданскую. И, сидя на залитой летним светом веранде у сверкающего, в медалях, самовара, купаясь в любимых тихих глазах, в которых отражалось солнце, он понимал, как был счастлив.

Потом по брусчатке Москвы снова зачастили дробью, ударили слаженным тактом ботинки и сапоги. Он смотрел на уходящие шеренги и понимал, что и ему пора. Разномастными были эти шеренги – в черных ватниках, в пижонистых профессорских пальто, в старых кавалерийских шинелях. В кепках, пилотках, буденовках… Он смотрел на лица уходящих – веселые и серьезные, глубокие или немного бесшабашные и понимал: ему тоже пора.

Жена тихо и немного покорно вздохнула, посмотрела ему в глаза и собрала нехитрый солдатский скарб. Быстро собрала – как будто «сидор» все эти годы ждал за дверью: «Доброволец… Разве удержишь его? Где там…»

Сейчас в лесу, проваливаясь в морок боли, скрепя зубами так, что, казалось, еще немного – и они скрошатся в пыль, он вспоминал. Вспоминал, как у маленькой Вязьмы остался цвет Москвы. Как в стрелковых ячейках, близоруко щурясь слезящимися от напряжения глазами в прицелы винтовок, длинными музыкальными пальцами дергая стальные их затворы, лупили по серым чужим цепям мальчики – скрипачи и пианисты. И как навсегда исчезали они в кустах минометных разрывов, хоронивших в черной земле вместе с их телами ненаписанные великие произведения. Как под блестящими гусеницами черных танков оставались никогда уже не изобретенные мощные красивые машины и лекарства от страшных болезней. Вот в огненном смерче навсегда оборвалась великая поэма. Это ее автор – студент-филолог, близорукий очкарик – со связкой гранат бросился под те самые блестящие гусеницы. Дав ему, добровольцу Алексею Панченко, миг, чтобы сменить позицию и длинным росчерком пулеметной очереди проредить строй в грязно-зеленых куртках с закатанными рукавами.

…А потом вспышка – и темнота. И теперь – качающиеся в такт шагающим голые ветви берез над головой. Это последние из их взвода несут его на себе. К дому несут, к Москве. К жизни и свету. Только сможет ли он жить теперь так же спокойно, как до войны?

Они вышли. Вышли и вынесли его. Были долгие операции и месяцы госпиталей. Было ликование и горькие слезы радости, когда в палату вбежала молоденькая девчонка-санитарка и включила «тарелку» репродуктора. Из динамика, чеканя слова – так же, как летом по брусчатке мостовой солдатские ботинки печатали шаг, – понеслось: «Поражение немецко-фашистских войск под Москвой. Срыв вражеского блицкрига». Он плакал, понимая, что все было не напрасно. А слезы его были горькие из-за несбывшихся надежд тех, кто навсегда остались под Вязьмой.

Потом опять была война. И была первая, главная солдатская медаль – «За отвагу». Медаль была для него общая – на всех, оставшихся под Москвой. Были бои и трупы врагов. Были сожженные русские и украинские деревни. Он первым поднимался в атаку, чтобы своими руками дотянуться до тех, кто там, под Москвой, растаптывал своими коваными сапогами ненаписанные книги и картины. Был главный солдатский орден – Славы.

А потом был последний его бой – в Закарпатье. Бой, где он снова первым поднялся в атаку. И вместе с десятками своих товарищей остался на склоне неизвестной «высотки». Последнее, что он увидел, были ее губы и глаза. А оттуда, из глубокой тишины неба, ему протянул руку и робко улыбнулся, глядя своими чистыми, огромными в очках глазами, студент-филолог, оставшийся под Вязьмой. Улыбнулся и сказал: «Пора!» Чтоб дочитать ему свою поэму?

За этот бой была еще одна медаль – и тоже «За отвагу». Но она так и затерялась вместе с тысячами других неврученных наград в сейфах больших кабинетов. Да и не нужна она ему больше, эта медаль…

Долгий путь домой – по родной стране, вдруг оказавшейся разрезанной непонятными ему границами. Он вернулся туда, откуда уходил. Но дома с яблонями уже не было. И ее тоже больше не было. На месте их дома вырос красивый большой музей с вечным огнем и памятниками. Памятниками им – оставшимся на фронте и вернувшимся.

Гроб с его останками внесли на руках в красивый зал мужественные солдаты из роты Почетного караула. И люди в зале склонили головы над его прахом. Он смотрел на них сверху – высокий стройный мужчина в выбеленной дождями и ветром гимнастерке с двумя медалями «За отвагу» и орденом Славы на груди. Он обнимал за плечи немолодую, но еще очень красивую женщину, склонившую ему на плечо голову. А рядом с ними, смущенно улыбаясь, стоял молодой паренек в смешных круглых очках и белой рубашке. И тихо читал им свои стихи.

Для справки

ПАНЧЕНКО АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВИЧ, 1899 г. р.

В 2016 году останки были обнаружены украинскими поисковиками в Ивано-Франковской области (Украина).

Имя удалось установить по медали «За отвагу».

Информации было немного: Алексей Прокофьевич Панченко ушел воевать ополченцем 6 июля 1941 года, был защитником Москвы, тяжело ранен в боях за Москву в октябре 1941-го, в июле 1942-го вернулся в строй, воевал на 1-м Украинском фронте, награжден орденом Славы III степени и медалью «За отвагу». Великая Отечественная была для Алексея Прокофьевича не первой войной – он воевал и в Гражданскую.

Известен был адрес жены – Александры Федоровны: Москва, Ленинские горы, Рублевское шоссе, дом 19, квартира 9. Именно поэтому родственников первоначально искали в Москве.

В рамках проекта «Дорога домой» прах героя был доставлен в Москву.

Девятого декабря прошла торжественно-траурная церемония передачи останков героя представителю поискового движения России Антону Торгашеву в Музее Великой Отечественной войны в Москве.

Пока решался вопрос о захоронении героя в Москве, наши друзья и коллеги из журнала «Военная археология» продолжали работу в архиве.

Эта работа дала результаты, и стало известно, что

ПАНЧЕНКО АЛЕКСЕЙ ПРОКОПЬЕВИЧ,

1899 года рождения, уроженец станицы Родниковская Краснодарского края.

Алексей Панченко – из крестьян-бедняков, участник Гражданской войны – был бойцом 1 – й конной армии Западного фронта с 1918 по 1922 год. После войны вернулся в родную станицу и занялся понятным и привычным сельским трудом – Алексей Прокопьевич прошел путь от коммунара (рядового члена сельхозкоммуны) до председателя сельхозартели «Красная Нива».

В 1932 году он перебрался в Москву стал рабочим. А в 1941 году ополченцем ушел на фронт.

В декабре 1943-го вступил в партию.

В мае 2018 года были найдены родственники героя в Краснодарском крае и в Ленинградской области.

Двадцать второго июня 2018 года состоялась торжественно-траурная церемония захоронения в родной станице.

Дед

Он здесь старше всех. Годится каждому в отцы. Но они не называют его дедом, отцом, батей, они равны, потому что за плечами – долгая война. Командует здесь пацан младше его и многих. Потому что пацана с боевым стажем семь лет назначила Родина. Потому что Родина посчитала, что так правильно. И никто из мужиков ни на минуту не сомневался, что это правильно. У них просто нет времени на сомнения, самокопания и нытье. Они воюют. Воюют так долго, как не воевал никто во всей современной истории нашей страны.

Дед тоже не сомневается. Дедом назвал его я сам. Так мне проще – не им. Им все равно.

Я назвал его так, потому что вижу то, что они за бытом войны уже не замечают и воспринимают как должное. Назвал, потому что видел, как он исподволь, по-отечески опекает этих сорвиголов войны. Как готовит им суп, как ворчит по-стариковски на их бесшабашную храбрость, а сам улыбается, осознавая, что сам бы поступил так же.

Мне тут давеча «возмущенный» читатель написал, что я сею ненависть между «братскими» народами, поверхностно взирая на ситуацию.

Дед родом из населенного пункта, который был под нацистами с 2014 года. В тот же год он взял оружие в руки – так же, как и многие здесь – и защищал свою Родину. Дома остались мать и родные.

Восемь лет он не видел свою мать и близких. Украдкой с трофейных телефонов писал, очень редко звонил. А мать ждала. Мать таскали на допросы, кошмарили с периодичностью минимум раз в месяц, все эти ВОСЕМЬ ЛЕТ! Требовали вызвать сына домой, сообщить, что она плохо себя чувствует, и требуется его присутствие, пытались, чтобы она заставила сына перейти на сторону нацистов. Мать выдержала, и он выдержал. Село освободили. Дома у Деда нет. Дом разграбили и разрушили. Счастье, что дождалась мать.

Рознь?

Если мы говорим на одном языке – это не значит, что мы братья навек. Вспомним Великую Отечественную. Кто-то не предал свои идеалы, свою Родину и свою культуру и встал на эшафот. Кто-то за миску баланды, за деньги и чины, за личное спокойствие и благополучие все продал. Как тогда к ним отнеслись? Карали! Жестко, но справедливо. Что изменилось сейчас?

Кто-то в обмен на обещанные Западом блага предал свое прошлое, кастрировал и изнасиловал историю своей страны, предал своих предков.

Исковеркал до неузнаваемости свой язык – и русский, и украинский. Пошел убивать, пытать своих братьев. Кто-то молча одобрял и одобряет деяния первых. Так кто они для нас? Братья? Пусть так! Но предавший брат должен покаяться! Должен деятельно осознать и раскаяться в содеянном им, искупить кровью или трудом свое предательство, и мы простим! Но кара предателю должна быть сопоставима с содеянным!

Украина, бóльшая ее часть, нас предала и продолжает предавать! Предавать, поддерживая своих нацистских фюреров! Продолжает радостно взирать на убийства наших пленных, своих сограждан в ДНР, ЛНР, Херсоне и Запорожье. Мы простим! Но сначала – раскаяние и наказание.

Дед простил за свой разрушенный дом, но не простил за муки матери, он воюет, чтобы добиться наказания предателям. Многие из местных не хотят крови, они хотят справедливости и наказания!

Морозное утро, группа уходит, хрустя трескающимся в лужах льдом. Тихо бряцает оружие, бубнящий матерок, подскользнувшегося в огромных черных, прихваченных ледком колеях. Багровый шар солнца выползает над поклеванным артиллерией лесом. Звенящая тишина, глухой кашель часового. Группа уходит, как сейчас на всем фронте уходят десятки, сотни таких групп. Они идут требовать, принуждать предателей к покаянию. Да, к покаянию, а не к смерти и уничтожению принуждают стартующие ракеты, взмывающие ввысь самолеты. Нам не нужна их гибель, мы требуем покаяния, справедливого наказания и возмездия для предавших нас братьев. И мы, как и раньше, простим, если покаяние будет искренним, а наказание – справедливым! Простим, как простил Дед.

Знамя

Пар, вырываясь изо рта, на доли секунды повис перед глазами, заслоняя звезды. Получались звездные туманности или звезды в тумане. Он улыбнулся сложившемуся в голове каламбуру и встал. Рядом, у другого края воронки, также создавая звездные туманности, лежал человек. Его дыхание было прерывистым и частым. Глаза пусто смотрели в черное небо, и в них отражались безразличные ко всему звезды. Седая щетина на покрытом пороховой гарью лице, мертвенно-бледная кожа лица и рубиновые огоньки поблескивавших в лунном свете командирских «шпал» на засаленном воротнике выбившегося из-под шинели воротника гимнастерки.

Грязные бинты с черными пятнами крови намотаны наспех прямо поверх шинели. В грязных пальцах – черное воронение пистолета. «Копай, политрук! Нужно успеть! До рассвета!» Тот, что стоял, медленно взял лопатку и спрыгнул в воронку от тяжелого снаряда. Встав на колени, не обращая внимания на грязь, на давно потерявших былой шик командирских галифе, он продолжил выкидывать из воронки землю вперемешку с водой и прелыми листьями. Через несколько минут разогнулся и, напрягая руки, стащил прямо в жижу тяжелый железный ящик. «Все!» – выдохнул с хрипом стоящий. «Сними аккуратно!» – прохрипел, выплевывая новые хлопья тумана, тот, кто лежал. Расстегнув шинель до грязных бинтов, политрук аккуратно снял с груди командира сверток. В свете луны, сливаясь с рубином воротника, полыхнуло бархатом знамя! «Поднеси!» – прошипел лежащий и поднял руку с пистолетом.

Политрук приложил теплый шелк к черным губам командира. Раненый рукой с пистолетом прижал знамя к губам и закрыл глаза. Тонкие ручейки слез, блестя в лунном свете, побежали к черному шелку. В эти секунды он видел, как погибали под разрывами мин и снарядов его бойцы. Как истекала кровью в окопах и ячейках дивизия. Как серыми бугорками безжизненных тел она оставалась на полях и опушках. Видел, как ее давили гусеницами танков, ровняли бомбами. Как ее выкашивали кинжальным огнем пулеметов. Видел, как те, кто сейчас остались там, позади, навсегда, рвали врага в рукопашной. Как последний резерв – повара, писари, радисты, увечные еще с гражданки мужики и студенты в очках с иллюминаторами линз – этот ограниченно годный к строевой в рукопашной встал у штабных блиндажей, чтобы выиграть еще хоть минуту.

А может, он знал, что будет алое знамя над рейхстагом? Может быть… Но он был уверен, что все не зря. Потому что видел горящие черные танки, серо-зеленые цепи, навсегда уткнувшиеся лицами в Русскую землю. Видел как падали, вспухая огненными грибами, самолеты с черно-белыми крестами. Рука с пистолетом сползла на землю.

Политрук встал на колени, бережно двумя руками взял знамя и тоже прижал его к губам. Затем на секунду задержал взгляд на розовеющем горизонте, спрыгнул в воронку и убрал знамя в ящик. Закидав грязью яму, навалил в нее веток и старых листьев, подошел к лежащему. «Звезды отпори. Может, выживешь», – твердо сказал командир. Политрук усмехнулся, поднял лежащего и взвалил на спину.

Они не вышли. На рассвете дежурный немецкий пулеметчик слепой очередью трассеров рассек туман и навылет прошил грудь политрука, раненый у него на спине к этому времени был уже мертв. Они упали на дно воронки и остались в ней навсегда. На последнем рубеже своей дивизии, среди своих бойцов. Ящик с истлевшим знаменем нашли поисковики через долгие семьдесят пять лет. Оно не досталось врагу, павшие сохранили его от надругательства. Сохранили своими жизнями. У них не было праздника Дня флага, они не устраивали флэшмобы и квесты, они просто знали, что для них свято. У каждого поколения в истории страны были свои святыни. Когда-то это были иконы, хоругви и нательные кресты, штандарты и знамена императорских фамилий и полков, потом – звезды и красные стяги.

А какие святыни у нас? Почему спортсмены страны, которая имеет вековую историю, готовы выступать на всемирном состязании под нейтральным флагом? Почему курсанты училища имени великого полководца Суворова могут в своей форме на весь мир кривляться перед камерой? Почему в урнах после митингов полно государственных флагов? Да, маленьких, да, бумажных, но государственных символов. Сколько человек из сотни готовы умереть за честь своей страны и ее святыни? Да бог с ним – умереть, отказать себе в чем-то ради сохранения этой чести? Когда наши будущие офицеры, глядя на спортсменов, скажут: «А мы тоже готовы воевать под белым флагом или любым другим, кто заплатит»? В чем разница? Ведь и те, и другие защищают честь своей страны: только одни – в бою, а другие – в спорте.

Это началось не сейчас. Это началось, когда из Восточной Европы по приказу изменников выводили овеянные славой орденоносные полки, дивизии и армии. Расформировывали их, сдавая в архивы те Великие Святыни – их боевые знамена – и из них формировали простые номерные части. Без истории и традиций. Я видел, как плакали боевые офицеры, прощаясь с этими реликвиями, стоя на коленях. Помню, как сжималось сердце, когда в казарме среди сотен кроватей стояли всегда аккуратно заправленные кровати с портретами навсегда оставшихся молодыми парней и надпись: «Навеки зачислен в списки части!» А на вечерних поверках звучали их имена, а лучший из живых отвечал за павших и каждый раз по новой кратко описывал их подвиг. И все стоящие в строю чувствовали их присутствие и их великую силу. И было страшно их подвести, хотелось быть похожими на них хоть чуть-чуть. Тогда, запихнув в пыль архивов как ненужный мусор политые кровью святыни и не дав ничего, кроме жажды наживы взамен, они начали убивать святыни. Праздник – День Российского флага во всех городах напоминает ярмарку тщеславия: кто пронесет полотнище подлиннее?

Зачем? А может, просто рассказать в каждом классе о том, что это за флаг? Сколько людей заплатили своими жизнями уже в нашей, современной истории, чтобы этот флаг не был опорочен? Может, заставить – да, именно заставить – делами уважать этот флаг во всем мире, делами? Может, дать безапелляционно всем там, за рубежом, понять, что он не продается. Пусть ценой своих личных потерь, но – заставить. Может, нужно понять, что нельзя стать героем ПУСТОТЫ? Можно стать героем своего народа и своей страны.

Может, пора перестать считать нашу молодежь слабоумной, играя с ней в игрушки, используя то, что раньше считали святынями? Может, просто день за днем вслух читать олимпийцам повесть Бориса Васильева «В списках не значился»? «Плужников расстегнул ватник и гимнастерку, неуверенно, ничего не понимая, сунул руку за пазуху старшины. И ощутил грубыми обмороженными пальцами холодный, скользкий, тяжелый на ощупь шелк знамени.

– С первого дня на себе ношу. – голос старшины дрогнул, но он сдержал душившие его рыдания. – Знамя полка на мне, лейтенант. Его именем приказывал тебе. Его именем сам жил, смерть гнал, до последнего. Теперь твой черед. Умри, но немцам не отдавай. Не твоя это честь и не моя – Родины нашей это честь. Не запятнай, лейтенант.

– Не запятнаю.

– Повторяй: клянусь…

– Клянусь, – сказал Плужников.

– …никогда, ни живым, ни мертвым…

– Ни живым, ни мертвым…

– …не отдавать врагу боевого знамени…

– Боевого знамени…

– …моей Родины, Союза Советских Социалистических Республик.

– Моей Родины, Союза Советских Социалистических Республик, – повторил Плужников и, став на колени, поцеловал шелк на холодной груди старшины».

Кто-то может подумать: какая чушь символы, святыни – это просто цветной кусок материи. А все остальное – пафосная пена. Но ведь тогда и земля эта – просто часть планеты. А может, кто-то и хочет это услышать?