Текст книги "Эхо войны. Возвращение. СВО"

Я не знаю, так ли это… Но очень хочу верить в то, что это так! Я уверен, что Господь их не оставит, а мы должны сделать так, чтобы их помнили живые! Помнили о тех, кто навечно сохранил верность, о тех, кого невозможно разделить, и о том, что нельзя разделить народы, чьи сыновья веками умирали друг за друга и за свою землю. А еще я хочу, чтобы те, кто рвут на куски Украину, кто в ненависти к русским захлебывается злобой, вспомнили, что жизнь – она не вечна. А после нее их встретят Коля Воробьев и Витя Платонов – русский и украинец, погибшие в небе Демянска, и спросят с них, за все спросят, и, надеюсь, что гореть в аду всем, кто разжигает вражду, ненависть и войну!

Для справки

Самолет Р-5 принадлежал 677-му бомбардировочному авиаполку Северо-Западного фронта. По номерным деталям удалось установить имена летчиков. Машиной управлял лейтенант Воробьев Николай Кириллович (1915 г. р., Ленинград), штурман – сержант Платонов Виктор Игнатьевич (1922 г. р., г. Днепропетровск, п. Султановка). По донесению о безвозвратных потерях 15 февраля 1942 года они не вернулись с боевого задания «по бомбардировке войск противника» и, согласно базам данных, числятся пропавшими без вести.

В одном бою погибли русский и украинец, которые одинаково хотели сохранить мирное небо своей единой страны.

Также специалистам удалось отыскать информацию о жене летчика Воробьева – Воронцовой Диане Федоровне (1923 г. р., Ростовская обл., г. Таганрог). Она ушла на фронт из Омска 21 августа 1942 года, уже после гибели мужа. Была санинструктором, награждена медалью «За отвагу» и погибла в городе Брно (Чехословакия) 4 июня 1945 года, уже после победы над фашистской Германией.

Торжественно-траурная церемония захоронения состоялась 13 сентября 2016 года на воинском захоронении д. Исаково Демянского района Новгородской области.

Боевые товарищи

Канонада здесь давно стала фоном. Светит солнце, но гремит гром, снег идет, но с громом, дождь – тоже с громом. Бумкает, бахает, шипит, иногда свистит и разрывается – это фон, а жизнь идет и не останавливается.

Солнечный, почти весенний день с грохотом капели, вода бренчит о тысячи железяк, раскиданных по разрушенному частному сектору. Солнечные зайчики мириадами сверкают по рассыпанному почти сплошным ковром стеклу окон и витрин, разбитому взрывами и раздавленному гусеницами. Даже руины под солнцем выглядят не так страшно и удручающе. Страшно и даже как-то потусторонне пусть в разбитом, но гражданском городе выглядят ползущие по дороге танки. Разбитые, раскиданные вдоль дороги фрагменты машин. Обогнав колонну, «Тигр» свернул в проулок и сразу загромоздил собой узкую деревенскую улочку частного сектора. Этот осколок городка почти не пострадал. Здесь не было целей для артиллерии, а выбитые из центра нацисты не успели зацепиться за этот участок, убегая из города. Но люди большей частью ушли, опасаясь смерти. Сейчас почти у каждого дома завешенные масксетями, прикрытые кустами и редкими деревьями тулились армейские машины. Войска отдыхали.

«Тигр», попетляв по улочкам, могучим железным лбом раздвигая утренний притаившийся туман, скрипнув тормозами, остановился у дома. На железных глухих воротах корявая надпись мелом: «Занято, живут люди».

Хлопнув тяжелой бронированной дверью, из «Тигра» вышел военный. Даже тяжелый бронежилет и шлем не придавали юношеской фигуре массивности. Азиатское лицо, несмотря на явную молодость, хранило печать мудрости тысячелетий. Раскосые глаза смотрели на мир холодной сталью полководцев Чингисхана. Военный несколько раз ударил в железные ворота. Во дворе прошло шевеление, и калитку открыла девушка в форме. Радостно завизжав, она кинулась парню на шею. Одно лицо, одна улыбка, одни глаза. Даже со стороны, посмотрев на них, понятно: не муж и жена, не влюбленные. Брат и сестра.

Обнявшись так, что девушка оказалась у брата под мышкой, и накрыта рукой, как крылом более сильной птицы, они прошли в дом.

Да, здесь тоже ходят и ездят в гости. Здесь в редкие минуты и часы затишья посещают близких.

Если в одной семье правильно учили жить, правильно ценить и любить Родину, правильно оценивать честь, совесть и мораль, то тут оказываются целыми семьями.

Брат – кадровый офицер, с первого дня здесь, сестра пошла добровольцем в медроту и воюет уже полгода. Она, эта двадцатилетняя девочка, несколько месяцев скрывала от всех, что на войне. Говорила: в Ростове служит в госпитале. Брат понял раньше других. Длительные перерывы в связи, новые аккаунты и номера. И вот он приехал в гости.

Они пили чай с пирожками, испеченными его женой и переданными через сестру, болтали о доме и родных. Они почти не касались войны, и если бы не грохот канонады за стеной, светомаскировка на окнах и автоматы с бронежилетами, сваленные в прихожей, можно было бы подумать, что это встреча родных на даче или в стареньком доме родителей.

За столом сидели друзья и завидовали им, погружаясь в их разговор и их семью, ведь и они здесь стали семьей. И они знают почти все о ее брате, потому что она, гордясь им, не раз рассказывала всем, какой он человек, офицер, командир. Здесь, за столом, большая семья братьев и сестер. И я горжусь, что тоже сидел за этим столом.

А потом они прощались. Война не дает дней и недель, война дарит часы и минуты счастья и встреч. Прощания здесь будничные. «Пока!», «До скорого!», взрык дизеля, и красные огоньки габаритов растворились в проулке. Прощаться долго страшно.

Через день другой «Тигр» привез другого парня, и он, замешкавшись, опуская глаза, сказал:

– Командир. Ваш брат. Погиб. Подорвался в разведке. Надо тело опознать.

Не было криков, не было истерик, были слезы. И она не смогла поехать на опознание, слишком много это для двадцати двух лет. Слишком тяжело.

Опознали друзья. Те, кто сидели тогда за семейным столом в гостях у брата и сестры в доме на краю войны.

А она поехала к жене и своим племянникам. Поехала не просто как сестра, а как боевой товарищ. Поехала не для того, чтобы лить слезы, а для того, чтобы как солдат рассказать о том, каким он был там, на войне. Рассказать и проводить своего брата в последний путь на земле. Проводить брата? Нет, проводить тело, закончившее бренный земной путь! Душа его, его дух воина – он рядом. Он с нами со всеми здесь, присматривает за нами. Лучшие, лучшие садятся на небесных коней и встают в строй воинов Света. Я уверен, я не хочу и не буду верить, что это не так или как-то по-другому. Атеисты и материалисты пусть живут свою недолгую одну жизнь на земле. У нас их – бесконечность! Я вижу, как там, высоко, в плотном строю серых шинелей солдат сороковых мелькают зеленые пиксели моих солдат, моих товарищей. Я вижу: на меня смотрят миллионы глаз, и рядом со мной миллионы душ. Честных, смелых, настоящих бойцов.

И у девочки, ушедшей на фронт добровольцем в двадцать два года, там, высоко, есть теперь свой ангел-хранитель. Тот, кто защищал ее здесь, прикрыв рукой, как крылом. Теперь развернул это крыло там, высоко в небе. А я, мы здесь постараемся защитить ее на земле. А вы, что сделаете для нее вы? Что сделаете вы здесь для той, кто жизнью своей закрывает вас там, на войне? И запомните: она не возьмет ничего! Ничего, кроме искренней дружбы и настоящего товарищества!

Отцы – Отчество – Отечество

Почему зимнее небо в книгах часто называют холодным? Он лежал в туннеле окопа и смотрел вверх на звезды. Они как живые мерцали, будто переговаривались между собой, с улыбкой обсуждая маленького человека большими карими глазами, не мигая, смотрящего на них. Иногда совсем рядом из немецких траншей взлетали осветительные ракеты, с шипением разбрасывая искры в небо. Они как будто пытались дотянуться до звезд и занять место рядом с ними, стать одной из них. Но на минуту залив исполосованную траншеями, воронками, проволокой землю по-настоящему холодным, вражьим, несущим смерть светом, угасали, не дотянувшись до глубокой небесной черноты. Так и враги не дотянулись до Ленинграда. Зарылись в мерзлую землю на окраинах и встали, обессилено выдохнув тысячами убитых глоток. И мы выдохнули. Выдохнули еще большими тысячами, но встали, встали навсегда. Зябко кутаясь в короткий матросский бушлат, обняв длинную, несуразную, как ему моряку-балтийцу казалось, винтовку, он смотрел на мерцание звезд. «Эх, вот бы ППД, как у мичмана. Или на крайний случай – СВТ. Я бы им задал!»

А как там отец? Наверное, уже на фронте. Он бил немца еще в ту Мировую. Жаль только, мало рассказывал. Все отшучивался – мол, пивом угощали с клецками свинцовыми. Как он там? Интересно, он видит такие же звезды? Если на нашем фронте, то да. А если на другом? Эх, как бы они ему от меня привет передали… Зябко. Напиханная в матросские ботинки газета спасает первый час. Да в этих прогарах по палубе хорошо бегать и в отсеки въезжать – не скользят, ход кожаный. А тут, в пехоте, не шибко. А валенки не подвезли. Да и не подвезут уже, поди. Выбивает бригаду. Скоро и одевать некого будет. Эх, отец, не научил ты военным премудростям, может, в твоей нелегкой солдатской жизни был какой рецепт от этого пробирающего до костного мозга холода? Шорох. Но это не оттуда, не с вражьей стороны. Это кто-то свой по траншее скребется. Мичман: «Володька, сменить некем. Извини. На вот, сухарь помусоль. Спят все. Да и сколько тех всех – сам знаешь. На вот, тол привезли. Зачем? А я знаю? Гранат-то у кого нет, а у кого по одной осталось. Вяжи проводом шашки к гранатам и швыряй. Завтра опять попрут». И исчез, только ручеек песка, текущий по стенке траншеи, не давал обмануться, что командир правда был тут.

Небо розовело на востоке, и он понимал, что фронтовая тишина, нарушаемая лишь очередями дежурных пулеметов и шипением осветительных ракет, вот-вот взорвется. Взорвется шелестом снарядов, ревом сирен «Юнкерсов», лязгом танковых гусениц, и опять будет рваться враг к Ленинграду. Но с каждым днем этот порыв все слабее, все чернее обмороженные морды вражеских солдат. Все смешнее и несуразнее их укутанные во всякое тряпье фигуры. Все больше воняющих горелой резиной, бензином и человеческим мясом черных коробок немецких танков на поле. Но и черных запятых и точек в матросских шинелях, бушлатах на поле все больше. Он смотрел на исчезающие в свете набирающего силу дня звезды. И умолял их остаться, остаться и сохранить эту почти мирную ночную тишину. Ведь на войне свет звезд совсем не холодный, потому что они несут тишину, которая напоминает мир.

Его так и нашли в передовом окопе боевого охранения – в обнимку с винтовкой, под головой вещмешок с нехитрым солдатским скарбом: пара гранат РГД-33 и связанные проводом толовые шашки. Он так и смотрел пустыми уже глазницами в мирное августовское солнечное теплое небо. А в них, в этих черных провалах вечной вселенной, каждый увидел черное звездное небо 12 ноября 1941 года. Вчера мы проводили его и еще 165 его товарищей туда – по радуге в небо. Хотя, наверное, они уже давно там, и может, это их глазами смотрят на нас звезды, и потому для нас они нехолодные. Долг у меня перед ним. И не только тот долг, который за нами, за нормальными людьми перед ними всеми, а еще свой, мой личный.

Я давно должен был написать про него, про краснофлотца Корявяхина Владимира Александровича 1920 г. р., погибшего у поселка Тельмана на подступах к Ленинграду 12 ноября 1941 года. И о его отце – Корявяхине Александре Ивановиче – РУССКОМ СОЛДАТЕ, прошедшем обе мировые войны. Должен был – и не мог. Не мог, потому что не мог понять, что своими судьбами они, эти два солдата – отец и сын, – хотели мне сказать. Не мог, потому что знал, что есть что-то очень важное, и боялся пропустить это важное. А вчера, когда на братскую могилу его и его товарищей опустились десятки ладоней ребят-поисковиков, опустились, чтобы согреть их холодную могилу своим теплом, понял. Понял, быть может, потому что и моя ладонь почувствовала это простое человеческое, редкое в наше холодное время тепло. А может, он оттуда нам сказал, что я понял? Вспомнил, что это именно у его траншеи и у блиндажа, где лежали его товарищи, гражданин неопределенного возраста ревел белугой, глядя в их пустые глазницы: «Закапывай! Это моя земля! Я собственник!» Он не видел в этих бездонных черных вселенныхни ярких ноябрьских звезд 41-го, ни огненных строчек трассеров, метущих снег от всего живого, ни яркого белого холодного света ракет, ни их таких красивых и чистых лиц. Он видел только себя и свое.

Знаете, почему только у русских есть имя и отчество? Почему сейчас на бейджиках у всех – от уборщицы до топ-менеджеров крупных корпораций – написано только имя? Потому что у нас хотят отобрать наших отцов, а значит – и наше Отечество. Вспомните, кто постарше, раньше даже молодого, но уважаемого человека называли по имени-отчеству, всякий раз невольно напоминая ему об уважении к его Отцу. Пожилого, опытного человека, который априори уже сделал многое для своей страны, с уважением даже не называли, а ВЕЛИЧАЛИ по имени-отчеству. Всякий раз отдавая дань памяти отцу уважаемого, заслуженного человека. Ведь если вдуматься, каждому должно быть приятно, когда в его имени упоминается его отец.

А сейчас? Сейчас седовласые сорокалетние Васи, Пети, Миши в беленьких рубашках с лоснящимися от натянутых улыбок лицами встречают тебя везде, куда бы ты ни зашел. Офисы, магазины, мастерские… У нас воруют память о наших отцах и уже почти украли память о дедах и прадедах. Человек, забывший отца и оставшийся в тридцать лет Васей, Петей или Витей, потому что так принято, никогда не вспомнит о своем деде, потому что позволяет и отца-то не помнить. Потому что или не достиг он ничего, чтобы уважали, или купили и заплатили просто за «имячко» в нагрузку с тачкой, хатой, отдыхом за кордоном с девками, вином и золотой цепью на шее. Потому и могут они визжать «зарывай!», потому что дико страшно взглянуть в вечность пустых глазниц своих предков. Потому что, может, правы эти мужики, парни, девчонки и женщины в брезентовых брюках и куртках, может, правда – там дальше спросят. Спросят, потому что наши отцы – это и есть наше Отечество. Вот что хотели нам сказать солдаты Владимир Александрович и Александр Иванович Корявяхины – отец и сын.

Сын за Отцом

На войне и около войны по внешнему виду сразу понимаешь, кто нацепил на себя все, что можно, для бравады, и видишь, кто сжился со снаряжением и оружием на передовой. Находясь в тылу, настоящий боец никогда не станет таскать с собой и на себе лишнее, ненужное ему сейчас оружие и снарягу. Вместе с тем тыловые, тактические красавцы и в ста километрах от передовой щеголяют в разгрузках, брониках и обвесах, бренчат карабинами и подвесами.

Пожилой кавказец в легком полугражданском костюме, черной обычной бейсболке и обычных легких кроссовках зашел в располагу, как будто появился из темного угла, как-то безумно.

Если бы я не понимал, что посторонний сюда не может попасть в принципе, я бы подумал, что сосед, выносивший мусор во двор, по дороге заскочил за солью, настолько буднично, по-граждански выглядел этот человек.

Только присмотревшись, можно было увидеть под полой легкой куртки очень грамотно примостившийся ПБ и АПС – с другой стороны. Оружие, явно подогнанное под быстрое и бесшумное извлечение, почти не меняло силуэт фигуры и не выдавало своего наличия у хозяина. И взгляд. Еще не войдя в круг света от единственной лампы, человек явно оценил наличие личного состава в помещении. Из-под кустистых седых бровей и надвинутого козырька кепки смотрели живые молодые глаза бойца. Нет, не бульварные «стальные глаза убийцы», а очень молодые для возраста и живые глаза солдата-бойца. Личный состав, оставив свои нехитрые солдатские дела, весело и искренне радостно здоровался с вошедшим. Кто он – командир? Нет, наверное, так сложно сказать – уж очень специфическое это подразделение. Что точно можно сказать: он ветеран. Уважаемый старший боец, прошедший не одну войну. Дед. Дед – в лучшем понимании этого понятия. Старослужащий, способный поделиться боевым опытом, и отец, который может пожурить нерадивых и пристыдить лентяев.

Всегда интересно встретить на войне ровесника, тем более не в офицерском звании, а бойца, солдата. Мы говорили. Говорили о войне, молодежи, политике, и я с удивлением узнал о том, что один из бойцов подразделения – сын моего героя. Да, с удивлением. Почему? Потому что за достаточно продолжительное знакомство я этого не заметил. Никакого особенного общения между отцом и сыном, отличающего сына от других бойцов, я попросту не заметил. Те же нехитрые и в тоже время глубокие солдатские советы бывалого. Те же замечания и постановка задачи, те же требования старшего к младшему. А ведь сын пришел сюда за отцом. Сын, оставив дом, неплохую карьеру следователя, молодую красавицу жену, пришел на войну, чтобы быть рядом с отцом. Пришел не в штаб или службу тыла, а в боевое подразделение, для того чтобы в случае чего прикрыть спину отцу. Почти год они воюют вместе, и если вам не сказали, что это отец и сын, вы увидите только двух бойцов. Двух солдат, где старший так же требователен к младшему, как и ко всем остальным. Помните – «фронтовая династия»? Вот и мы в наше время говорим так же.

Седая окладистая борода, кустистые брови на суровом, будто вырубленном из чего-то твердого, лице горского старейшины, и его копия – только без бороды и убеленных сединой волос. И глаза… Глаза выдают родство. Живые, пытливые, внимательные глаза у обоих светятся молодостью, горской лихостью и бесшабашностью.

Многие ли из нас там, в мирных городах, думают о том, что здесь не за деньги, не за льготы, за наш покой в одном строю идут отцы и сыновья? Многие ли думают о том, что чувствует каждый день их жена и мама, отпустившая на фронт самое дорогое – любимого мужа и сына? Что думает она, каждый день просыпаясь утром и с тревогой глядя на молчащий телефон? Благодарны ли мы им в той мере, в которой они могут ощутить нашу поддержку и благодарность? Думаю, что немногие тревожат свою занятую делами голову подобной «ерундой». Ведь есть дела, поважнее какой-то войны. Рост цен, кредиты и покупка новой машины или квартиры. А что в соседней квартире одна с тревогой смотрит на телефон красивая пожилая женщина… Так это же не мое…

Да, раньше Донбасс воевал семьями, теперь и живая, настоящая часть России уходит на фронт семьями. Русскими, чеченскими, татарскими, дагестанскими семьями. И если их вдруг не станет, если не придет им никто на помощь, не станет России. Они первые это поняли, потому и здесь. Страшно им? Страшно. Но главный их страх, главный страх всех здесь – стать последними добровольцами, последними «фронтовыми династиями» страны.

Мы смотрели на серый, еще без листвы голый лес: «Скоро зеленка пойдет. Надо собираться работать», – сказал старый солдат. А в его глазах я видел Кавказские горы, покрытый льдом Байкал, бескрайнюю сибирскую тайгу и вулканы Камчатки. Он здесь ради них. «Значит, будем работать», – ответил сын.

Да, тут все называют войну, настоящую войну, работой. Работаем, братья! Работаем, пока наши взоры молоды и живы, пока глаза не затуманены, пока не заплыли жиром потреблядства и шкурничества. Спасибо вам, отец и сын, за урок!

Генерал

В любую войну много дерьма выливается на тех, кто самой этой войной руководят. В процессе войны каждый солдат в перерыве между боями за кружкой чая или чего покрепче, не стесняясь в выражениях, дает оценку действиям своих командиров. И он, солдат, имеет на это право, потому что это в него летели снаряды и пули, и его жизнь могла стать ценой побед и поражений. Сейчас – да и, наверное, во все времена, только не столь публично – к оценке солдата и офицера-окопника присоединились обыватели, всякого рода эксперты. Те, кто войну видят через экраны смартфонов и планшетов, и они дают оценку действиям командиров, ссылаясь на свое видение и понимание. А вот имеют ли они право на подобное? Процесс растянут во времени и в итоге становится поводом для споров через десятилетия. Через десятилетия и столетия историки оценивают со своей колокольни, пользуясь мнениями очевидцев и сводками действия генералов и маршалов.

Я не хочу давать оценки, и я не был в важных и душных кабинетах округов и группировок, я видел жизнь и работу «окопных» генералов и хочу, чтобы их ответственность, труд и самопожертвование были оценены честно и по достоинству. Просто ли послать человека на смерть? Иногда сложнее, чем пойти самому, сложнее, если у тебя есть совесть и честь. Просто ли, одев генеральские погоны в дни войны, понимать, что любое твое решение будет оценено не только твоим командованием, но тысячами людей? Солдатами, офицерами, женами, матерями и, к сожалению, вдовами и сиротами. Просто ли жить, понимая, что по твоему приказу ежедневно люди жертвуют жизнями, и твоя личная ответственность в том, что они никогда не вернутся домой. Непросто, если у тебя есть совесть и честь! И поверьте, я знаю не одного генерала, которые, в отличие от сплетников, уже полтора года, не видя семей, живут в подвалах, КУНГах КШМок, в блиндажах и разрушенных сараях. Спят по два-три часа в сутки и едят из солдатского котла, но с одной привилегией – им эту еду приносят прямо на рабочее место, потому что нет времени дойти до своего КУНГа.

День и ночь здесь не отличаются друг от друга. Под землей нет окон, и солнечный свет сюда не попадает. Развешенные на проводах лампы освещают жилые отсеки и шахтные коридоры вырытого в земле города. Ну, пусть не города, но большого подземного хутора. Я 15 минут ходил по хитрым подземным коридорам, вконец заблудившись, двигался четко за спиной хозяина хутора.

Позывной этого генерала когда-нибудь, в другой истории станет достоянием оценок и исторических споров. А сейчас подчиненные называют его Отцом.

– Почему? – задал я вопрос.

– Потому что по-отцовски бурчит и выдрать может, невзирая на звания и заслуги, плетьми, – улыбались мне в ответ.

Сейчас у вас, наверное, в представлении – сырые земляные коридоры, в лучшем случае обшитые нестругаными досками, над головой – бревенчатый накат с постоянно сыплющимся за шиворот землей и песком, грязно хлюпающий под ногами пол и земляная вонь? Отнюдь! Затянутые белой гидрофобной материей стены, телевизор и видео в солдатской столовой, горячая пища три раза в день, которую генерал может поесть максимум один раз. Отсюда до передовой – несколько километров, весь вопрос – в уровне профессионализма и маскировки. Это сделано солдатскими руками всего за несколько недель – с начала и до конца.

Землянка или бокс, в котором он живет, меньше любого солдатского. Нары, матрас, спальник, стойка под автомат, на сколоченном из свежих досок столе – фотография семьи. Компьютер, камуфлированная куртка на стене. Все! Я видел солдат в тылу у которых барахла в три, а то и пять раз больше, чем здесь.

Подъем у генерала ранний, очень ранний, он должен встать до противника. Оценить обстановку, принять доклады, доложить сам и руководить войсками. Мы говорили за завтраком. Думаете, отдельный стол и изыски? Нет! Хотя вру – отдельный стол был в солдатской столовой. И каша из общего солдатского котла с положенной нормой масла и сахара, совсем без генеральских допов. И это не было бравадой передо мной, ему все равно, что есть.

Даже разговаривая со мной о серьезных военных делах, он был где-то далеко – там, где его батальоны выполняли поставленные им задачи. Там, где солдаты шли на штурм или отбивали вражеское нападение, где гремели разрывы и ревели дизели танков. И это не литературный прием для красоты слога. На столе лежали рации, из которых с бульканьем и треском, матом и отрывистыми командами звучала война. И я видел, как он слушал. Морщился, если понимал: что-то идет не так. Улыбался невпопад нашей беседе, когда понимал, что где-то все хорошо. Я понимал: важное для меня – не очень важное для него.

В оперативном зале пять минут назад сидевший передо мной усталый человек, с отвлеченным видом в пол-уха слушавший меня, превратился в многорукого Шиву. Четкие команды, осмысленный жесткий взгляд, командный пункт – как единый отлаженный механизм автомата Калашникова подчинялся его воле, и здесь было его место.

Мы разъезжались одновременно: я – по своим, не очень важным для него делам, а он – к передовой, вперед, к своим солдатам.

Некогда белый, изгвазданный по самую крышу черноземом УАЗовский пикап, прыгая по разбитой войной дороге, увозил генерала. А у меня в голове набатом гудели три минуты назад почти шепотом, с непередаваемой болью сказанные усталым человеком слова: «Людей жалко. Как же жалко людей!»

И в этих словах была отцовская, командирская боль и тяжесть ответственности, которая с ним теперь на всю оставшуюся жизнь.

 
«Если мяса с ножа ты не ел ни куска,
Если руки сложа наблюдал свысока,
И в борьбу не вступил с подлецом, палачом —
Значит, в жизни ты был ни при чем, ни при чем!»
 

В. Высоцкий