Текст книги "Эхо войны. Возвращение. СВО"

Русские?

Утренняя прохлада позволяет физически ощутить воздух. Загнать его в легкие и вдохнуть полной грудью. Щебетание птиц стрекочет музыкой, не огненное пока солнце балуется вспышками зайчиков через густую зеленую пелену листвы. Всего через пару часов воздух станет обжигающе липким, невесомый, он не сможет насытить дыхание. Солнце из играющего веселого подростка превратится в палящую топку. Жаркое марево повиснет над землей, и все живое будет искать спасительную тень. А мы будем идти под палящим зноем, увешанные броней и без права на ошибку. Но это позже. А сейчас с шутками и прибаутками в машину небрежно летят чехлы с брониками, каски. Хлопают двери спецавтомобиля, туда-сюда мечутся бойцы группы разминирования, постоянно что-то забывая и незло подтрунивая друг над другом.

– Как я вам завидую, парни!

Взрослый мужик, явно не отошедший от «вчерашнего», подошел к машине, потягивая пивко.

– Вы на войну?

Большой смачный глоток холодненького из бутылки.

– Я пятнадцать лет отслужил, а вот теперь не могу – работа…

Три раза булькнуло пивное горлышко.

– Вы ополченцы?

Прохожего интересует наша принадлежность.

– Нет, мы русские, – ответил Дима – командир группы, на бегу укладывая в машину бронежилет.

– Все мы русские, – философски изрек прохожий.

Бутылка тоскливо булькнула последний раз.

Русские?

Русские – сейчас буряты и чеченцы на передовой. Русские – ополченцы ДНР и ЛНР на фронте и с оружием в руках защищают эту свою знаменитую русскость. Русские собирают деньги, грузят свои личные фургоны и под обстрелами везут помощь тем, кто в ней нуждается. Русские отрывают от своих семей там, за ленточкой, чтоб хоть чем-то помочь своей воюющей стране. Русские в красных КамАЗах и оранжевых бульдозерах тянут новые дороги и провода электричества к разбитым войной домам, зачастую находя смерть на минах и неразорвавшихся снарядах. Да, здесь и в России у нас много русских. Но много и тех, у кого работа, пиво и русскость – на языке. Много, катастрофически много тех, кто русский – только на словах. Кто как-то или когда-то прилепился к нашей русскости или, может, где-то и когда-то похоронил ее под слоем мещанского, обывательско-западного «мне пофиг, и без меня справятся», «кто на что учился, есть армия, она меня пусть защищает», «это не у меня дома – и ладно», «прикажут – пойду». Это уже не русские! Русские – они все вместе всегда. В беде и празднике, в горе и радости. Да, всем западным говномиром нас пытались избавить от нашего русского. От русского-чеченского, от русского-дагестанского, казахского, башкирского, украинского. И во многом у них получилось. Но получилось у них избавить нас, русских, от по-настоящему не русских. От пустых и только с виду важных. Ну да, пусть пока не избавить, пока только проявить их и показать нам, кто по-настоящему русский, а кто просто присосался к этой войне. Кто, как клоп, сосет все жирное и набивает брюхо у этой войны за право быть и остаться русским.

Солнечное пекло, стоящий в звенящей тишине воздух. Пот заливает из-под шлема глаза, бронежилет прилип к телу. Тревожное попискивание металлодетектора. На колени, шелест щупа, проникающего в землю, глухой металлический стук о бок притаившейся смерти. Мы, русские, – тут, мы делаем мир чище и безопасней. Весь мир!

Вой!

Замызганный талым черным снегом лес. Рыжая, всклокоченная, как нечесаные грязные волосы, прошлогодняя трава, а по ней черными проборами – разбитые минометным огнем траншеи внизу, у подножья высот в болоте. Белые, словно выбитые сломанные зубы в оскаленном черном кричащем рту огромного великана, разбитые артиллерийским огнем стволы деревьев. Вода, черная болотная жижа в неглубоких, чуть по пояс, наших траншеях и ячейках. Бледные, грязно-серые – в цвет шинелей и гимнастерок лица – солдат. Словно смазанные белые пятна на черном фоне – стенки окопа. И только лихорадочный блеск глаз, наполненный ненавистью, из-под заляпанных грязью коротких козырьков стальных шлемов говорит, что это живые, пока еще живые люди.

Туман, поднимающийся от болота, смешивается с махорочным дымом из ячеек и траншей, яркие, как дьявольские красные глаза, огоньки самокруток, укрытые в черные солдатские ладони, и опять – глаза, когда-то карие, голубые, синие, изумрудно-зеленые, здесь они теперь одинаково черные на землистых провалах одинаковых лиц. А в них яркими вспышками отражаются оранжевые всполохи, изредка взрыкивающие смертельным огнем срезов пулеметных стволов на высоте. Вспышка, дымный след красного шара ракеты в небо и рывок – рывок белых пятен в серых шинелях, и блеск черных провалившихся глаз, и хриплое, срывающееся в рев дыхание соседа. Блеск в неровном свете рождающегося дня десятков штыков на винтовках, и где-то с левого фланга как страшный нечеловеческий вой зарождающийся крик «Ур-а-а-а-а…» И в ответ, как из разбуженного воткнутой палкой муравейника, – огонь с высот, смертельный вихрь пулеметных очередей, залпы карабинов и свист падающих мин. И падают пронзенные смертью наповал, выпадая из серой железной массы ребята. Смотрят в затянутое рваными облаками небо последний раз уже голубыми, зелеными, карими, синими глазами, и течет по вдруг перед смертью порозовевшим лицам алая кровь из разорванных ран, и лежат, устилая скаты высот, уже не солдаты, а сыновья, мужья, отцы, деды: Иваны, Семены, Александры, Степаны. И вой, родившийся в солдатском, рвущем врага строю, перекинувшись через наполненные адским огнем высоты, перекидывается в деревни, дома, бараки и квартиры, он подхвачен материнскими, женскими, девичьими голосами, этот вой до сих пор летит над нашей землей десятки лет… Кто-то его слышит, и он рвет душу, не давая спать по ночам, вырывая из теплых постелей и дачных шезлонгов, отрывая от семей, близких, знакомых и работы. Этот вой на время в голове затихает только здесь, где родился, у подножий огненных высот, окраин мертвых болот и долин смерти.

А кто-то спит спокойно, живя в красивом коттедже, построенном на воронке с солдатскими костями, разъезжая на красивом лимузине, купленном на деньги, полученные с песка из разрытого на их могилах карьера или за лес с делянки, куда трелевщики втоптали их кости. Их не тревожит вой, стоящий до сих пор на нашей земле. Может, им повезло? Может… Но этот вой прорвется, прорвется в душах их детей или внуков, которые откажутся брать у родителей грязные, в крови и боли деньги, сваренные, как страшный холодец, на костях их погибших в бою прадедов. И будут прокляты детьми не слышавшие страшный звериный вой нашей земли. А проклятые после смерти будут вечность раз за разом вставать из залитой гнилой водой траншеи и бежать со страшным воем на плюющиеся смертельным огнем высоты и раз за разом падать, разорванные пополам трассирующей очередью, и снова реветь, и выть от безумной боли и осознания того, что за ним никто не придет, не помолится и не попросит за него перед Богом!

Иван

Мы встретились почти на передовой. Забрызганный грязью, разбитый гусеницами асфальт походил на черную реку. В эту реку из лесопосадок вели черные грязные ручьи дорог из располаг. Дымя выхлопами, выплевывая сизые облака соляры и плюясь маслом из посадок, тут и там выползала заляпанная грязью по самые люки броня. Грохотала артиллерия, так что в принципе было непонятно, когда прилеты, когда выходы. Грязный почти до неузнаваемости марки и модели пикап притулился у разбитой бензозаправки. У машины парни в мультикаме. Ничего лишнего, как многие тут любят рисоваться, обвешивая себя всем военным скарбом, надо оно или нет, к месту или не к месту. Кобура с ПМ, плитник с разгрузкой под магазины и аптечкой – и все, не на боевых же.

– Иван – представился высокий и крепкий паренек. И сурово спросил: – Вы «Мать»?

– Я.

– Тот, который от «Родины-Матери» произошел?

Иван улыбнулся. Чистая открытая улыбка пацана.

– Именно тот, который от «Родины-Матери», – улыбнулся я в ответ.

«Совсем пацаны», – подумал я про себя, и воюют семь лет.

Семь лет на войне. Эти пацаны по двадцать четыре года от роду воюют всю свою сознательную жизнь. Мои мысли путались и скакали вместе с канонадой.

– Поедемте за мной, – улыбнулся опять Иван.

Наша затянутая грязной масксетью «буханка» поскакала за таким же грязным пикапом по разбитой фронтовой дороге.

Мы дружим. Часто встречаемся, парни мне помогают выполнять мои задачи, я стараюсь что-то сделать для того, чтобы им было проще выполнять их дела.

Если есть время, мы говорим. Пьем литры чая и говорим. Говорим о войне, о том, как все здесь начиналось, как все происходит сейчас. Мечтаем, когда все закончится. Об окончании мечтаю, наверное, больше я. Иван явно не хочет говорить о конце войны. Он теряется. Он не знает, о чем там дальше мечтать в мирной жизни. Он не знает, что там – за концом войны. Детство и отрочество не вернуть, а взрослой мирной жизни он не знает. Он, выросший на войне. Прошедший путь от стрелка-добровольца до командира разведвзвода спецназа. Заслужив свои погоны храбростью и умением, не представляет себя в мирной жизни.

Я как могу пытаюсь рассказать ему о том, сколько всего прекрасного в мирное время. Он усмехается и робко, но недоверчиво улыбается. Как будто боится поверить в то, что всего одно слово «мир» может подарить столько простого счастья.

Когда в голове становится тесно от мыслей и сомнений мне, взрослому человеку, когда тошнит от непонимания, а сомнения выжигают душу, я еду к парням.

Здесь нет места сомнениям. Знаете, сколько раз я спрашивал, чем им помочь? Знаете, о чем они мечтают, когда их выводят на отдых? Они никогда не просят ничего для себя лично. Никаких спальников, термобелья, носков. Они просят всегда очень робко и тактично, только что-то для выполнения задач. Новые ПТУРы, сбросы для квадрокоптера, хвосты на ВОГи. А сидя во втором эшелоне на отдыхе, они мечтают о передовой. Они искренне возмущаются, когда им говорят, что их берегут и не пускают «мочить немцев».

Всю эту татуированную в рунах псевдоукраинскую шваль они называют «немцами»!

Каждый из них кого-то уже потерял на этой войне. Нет, не товарищей. Их они потеряли многих за семь лет боев.

Они потеряли близких в когда-то тихих новороссийских городах. А кто-то из них потерял ВСЕХ. Всех до одного. Целую семью потерял.

Кто-то погиб от обстрелов на улицах городов и сел, кого-то целенаправленно убили «немцы», узнав, что сын, брат в ополчении. Пытали, истязали и убили.

Мы в России целыми днями из всех «утюгов» говорим о мотивации. Лучшие умы нашей страны стерли перья, рисуя доктрины и обоснования. О мотивации молодых людей защищать свою Родину спросите у Ивана и его бойцов.

Вы хотите мотивации, чтобы защищать свой дом? Вам для этого нужны указы и концепции? Ну, тогда ждите. Ждите, когда они придут к вам домой. Будут каждую неделю таскать на допросы мать. Уведут навсегда в неизвестном направлении сестру. А через несколько месяцев ее тело – растерзанное, забитое во все места монтажной пеной, с сожженными кислотой подушечками пальцев – найдут в братской могиле на окраине села. И вы опознаете ее по единственной несрезанной ножом родинке на чудом не истлевшей шее. Вы будете искать своего пропавшего без вести маленького брата, которого разобрали на органы и отправили в Европу, чтоб на пару лет продлить жизнь какому-нибудь старому немецкому пердуну, который, может, убивал русских еще в ту войну.

Вот пережив все это, уже не надо будет мотивироваться. Мотивация сама придет. Но надо ли допускать это? Как потом вы будете жить? Жить, зная, что здоровые крепкие парни сидели и ждали – кто повестки, кто мотивации. Думаете сбежать, если что, всей семьей за границу? Так если не станет России, если не станет Ивана, его товарищей, десятков тысяч других, кто сейчас бьются за вас, не спасут границы. Там, за границей, с вами сделают то же самое, только голыми руками, и некому будет прийти на помощь, потому что все замотивированные остались на Родине. Не верите? Учите историю, приезжайте, поговорите с Иваном!

Герои и убийцы

Сентябрьское, еще по-летнему яркое солнце, поднимаясь над кромкой леса, как шаловливый ребенок, пускает зайчики с остекления фонарей кабин самолетов. Жухлая, вытоптанная и выезженная колесами трава взлетной полосы будто упирается в нетронутую зелень поля. Хлопает дверь штабного модуля, и на улицу веселой гурьбой вываливаются экипажи. Молодые красивые парни в комбинезонах, пилотках, фуражках и шлемах, перебрасываясь шутками, идут к своим машинам. Красота – в силе.

Строй стальных исполинов застыл под маскировочными сетями, которые уже сворачивает аэродромная обслуга. Как огромные снаряды, блестят серо-стальной краской с черным пауком свастики на килях.

Это их покорные орудия, которым они несут культуру и красоту.

Позади почти вся Европа, развалины Герники, Варшавы, пока еще не покоренного Лондона и этих «диких» русских городов. Культура? Красота? Да какие могут быть красоты у «недочеловеков», у этих полудиких славянских племен? Красоту несут они – сверхлюди, нация господ. Вот воплощение их гения – втягивает в себя лебедками серые капли бомб. Они несут культуру высшей расы, остальное – пыль и тлен. Белые шелковые шарфы, красивые открытые лица, улыбки – вот они, солдаты высшей расы. Что смогут эти русские мужики на своих допотопных бипланах? Смех. Вот они в оборванных распоясанных гимнастерках, некоторые босиком специальными колодами утрамбовывают землю в засыпанных за ночь воронках.

Да, несколько русских фанатиков вчера прорвались к их аэродрому и на своих самолетиках штурмовали аэродром.

Вон на краю полосы – обломки одного из них. Почему он не выпрыгнул? Почему не сел на их аэродром и не сдался на милость победителю? Этот фанатик врезался в самолетную стоянку. На краю полосы – три креста, березовых креста, это погибшие камрады. А русский так и скалится обожженным лицом из смятой в лепешку кабины своего самолета. Жутко. Но пленные его уберут. По прилете с задания они его уже не увидят. Культура? Какая может быть культура, если их великий поэт, как говорит гауптман, был мулатом? Что они могут написать? Его именем назван город, куда они сейчас понесут свою арийскую европейскую культуру и вывалят из недр бомболюка.

Четверо молодых хозяев жизни весело, с шутками занимали места в своей машине смерти. Взревев моторами, блестя на солнце аквариумным остеклением кабины, самолет выруливал на взлет. И только пленные советские солдаты, изредка бросая исподлобья взгляды, шепотом считали взлетающие вражеские машины. Потом с радостной улыбкой на лицах они также будут считать прилетевшие и недосчитываться. И это будет для них самым большим счастьем и осознанием того, что страна и армия живут.

Серая пыль – на траве, пыль на форме, пыль на машинах и на излатанных плоскостях самолетов. Пыль – на серых от усталости лицах людей с красными от недосыпа глазами. Пыльный и грязный, как половая тряпка, повисший полосатый аэродромный «носок». Они молча, без шуток и разговоров расходились по своим машинам. Раз за разом поднимались в бывшее когда-то голубым, а теперь пыльное и дымное небо. Даже голубые петлицы на воротнике уже были какими-то серыми, и только рубиновая эмаль «кубарей», «шпал» и «треугольников» горела каплями крови.

Взлет. Обернувшись, он осмотрел свое невеликое войско из трех стареньких, латанных «Чаек». Их меньше и меньше, а враг все рвется к городу, вываливая тонны бомб на стариков, женщин и детей. Их любимый город, самый красивый город на земле, их Ленинград, – в кольце. Сверху они видят, как серой плесенью, разъедая все на пути, оставляя за собой черные выжженные проплешины, враг ползет к городу. И они каждый день, по несколько раз бросали свои машины и свои тела туда – вперед, навстречу врагу, и многие оставались черным пятном на земле, но хоть на секунду задерживали серую плесень.

Они встретились в небе позже, 7 сентября 1941 года, в 16:35.

Они – четверо веселых парней из люфтваффе и два советских летчика. Чуть довернув смешной курносый нос своей «Чайки», лейтенант Геннадий Иосифович Беликов, поймав в прицел серо-стальную махину «Юнкерса», выпустил в него НУРсы. Он вложил в нажатие гашетки всю свою любовь – да, именно любовь, – любовь к своей стране, к своему городу, к своей семье, и эта любовь, породив ненависть к тем, кто пришли разрушать и порабощать, оставила в небе лишь темное облако взрыва, а на земле – горящие обломки, среди которых скалились обгорелыми черепами очередные хозяева жизни. Через несколько часов на аэродроме в г. Дно советские солдаты с улыбкой, шевеля черными искусанными губами, считали приземляющиеся немецкие бомбардировщики и с тихой радостью недосчитались.

Дальше была блокада, были голод и смерть, были на грани сил и человеческих возможностей боевые вылеты, и темные пятна на земле – от своих и чужих самолетов. Для старшего лейтенанта Геннадия Беликова эти вылеты слились в один бой – бой за своих: за своих друзей, свою семью, ведь там, внизу, в замерзающем умирающем городе маленьким комочком тепла, света и жизни жила его маленькая дочь, его Иришка.

Небо, пули, снаряды, рев моторов на форсаже, рокот зениток и свист осколков, смерть; и вдруг – теплый блиндаж, дымный, прокуренный в несколько десятков «стволов» воздух. Он – в гимнастерке без ремня и петлиц, и как сквозь тягучий и вязкий дым долетающие слова: «Проявившего трусость на фронте борьбы с немецко-фашистскими захватчиками приговорить к высшей мере социальной защиты: расстрелу!» Кто это? Про кого? Он не трусил! Не мог он трусить, ведь он защищает свою маленькую теплую нежную Иринку, свою доченьку. И хочется прокричать: «Неправда!» Но слова – пробкой, свинцовым ядром в горле, и лишь невнятное шипение их порванного репродуктора на стене в столовой.

И вдруг – «Неправда!» Но это не он, не смог. Но откуда он это слышит? Сквозь застлавшую глаза пелену он видит: товарищи! Его друзья, с которыми он защищает город, не дали навеки погубить его имя и его самого.

И еще с большим остервенением – в небо, туда, где в стальных тушах бомбовозов летят уже не очень веселые хозяева мира. И – вниз их с уже не серого, а стального, нашего балтийского неба, в землю! На «Невском пятачке», и в Синявино, над Волховской ГРЭС, и над Погостьем. Вниз – в землю, навсегда! Ему нельзя дрогнуть и отвернуть, ведь ему поверили его друзья, своей верой спасли ото лжи и навета. Поверили те, многие из которых уже доказали свою честность своими жизнями. И он не отвернул, не покинул машину, до последнего борясь за ее жизнь и свою честь, он никогда не трусил – ни в бою, ни в жизни. И остался за штурвалом погибшей машины на долгие семьдесят пять лет…

Их нашли с разницей в год, четверых летчиков немецкого «Юнкерса» и его, старшего лейтенанта Геннадия Иосифовича Беликова, геройски погибшего 19 июля 1942 года при учебном полете, до конца пытавшегося спасти свою машину. Нашли русские мужики из отряда спецпоиска «Крылья Родины». Нашли своего героя и его врагов. В Питере отца до сих пор ждала его доченька – теперь уже Ирина Геннадьевна Беликова, которая намного старше своего отца. А кто ждал и ждет четверых «хозяев мира»? Никто и нигде. Нельзя гордиться убийцами, маньяками и бандитами, какой бы идеей они ни прикрывались, нельзя быть счастливым за счет горя других. Так учит история. Учат из века в век наши солдаты, такие, как летчик Геннадий Беликов и его товарищи – защитники ленинградского неба.

И ровно через семьдесят пять лет после его гибели над ямой, в которой он все еще сидел за штурвалом своей машины, мужики зажгли свечи, а на воронке заалели гвоздики. Герои – всегда герои, а убийцы – всегда убийцы. Время и люди всегда все расставляют по своим местам.

«Кадырыч»

Вечер. Здесь темнота обрушивается на землю. Вот было светло, ярко-красным костром горел закат, красным золотом полыхали пшеничные поля, крутили свои головы вслед за солнцем подсолнухи, и вдруг щёлк – как будто выключили свет, ночь. Иссиня-черное небо, как ветхое покрывало, пробито яркими дырочками звезд. Смотришь – и кажется, что там, где-то за опущенным покрывалом ночи, все так же светит солнце, а его свет пробивается через это старое бабушкино покрывало.

Вечер. В окнах домов зажглись уютные огни, собаки забились в свои будки и глубокомысленными взглядами смотрят на звезды, изредка побрехивая каким-то своим мыслям.

Семья собралась за столом, тихо бурчал о чем-то телевизор. Отец невнимательно, вполуха слушал это бормотание, пытаясь разобраться в назойливо ворвавшийся в их жизнь новомодный украинский план и мове, на которой и щирые украинцы говорят с трудом. Мать суетилась у плиты, курсируя от нее к столу и холодильнику. Дочь, тихо приткнувшись у стола, смотрела в экран смартфона.

Во дворе захлебнулся диким лаем пес, хлопок, и лай обрывается тихим поскуливанием. Все вздрогнули и только успели устремить взгляды в сторону входной двери, как на нее обрушились тяжелые удары.

Подняв облако цементной пыли, дверь обрушилась под ударом тарана, вместе с дверным проемом из облака, подобно штурмовикам Империи – героям «Звездных войн», в дом вошли солдаты. На плече, как тавро, – шеврон «Торнадо».

Отец, отставной советский офицер, сделал единственное, что смог в этой ситуации сделать безоружный человек против упивавшихся своей силой вооруженных отморозков. Встал между ними и своими женщинами. Удар прикладом в лицо свалил, и мужчина, заливая кровью домашний пестрый ковер, упал на пол. Поставленные сильные удары тяжелых ботинок в минуту превратили мужчину в хрипящий кусок мяса.

Мать рванулась к отцу, удар наотмашь в лицо откинул женщину. Ударившись затылком о плиту, она потеряла сознание и, пачкая кровью зеркально чистое стекло духового шкафа, сползла на пол, не отрывая стекленеющего взгляда от хрипящего на полу мужа. На секунду их взгляды встретились, окровавленным ртом мужчина улыбнулся, прощаясь, и тут же наполнился мукой, когда взгляд упал на замершую в ступоре на табурете у стола молодую девушку.

Смартфон выпал из рук, девушка истошно, на одной ноте завизжала, мужчина под ударами захрипел и попытался ползти в ее сторону.

Рука в тактической перчатке, намотав девичьи волосы на кулак, подняла девушку. Удар в живот. Крик оборвался стоном. Солдатский хохот, масляные взгляды из-под балаклав. Вялые попытки девушки сопротивляться. Сильный толчок в спину. И под халатом – грубые мужские руки.

Дом не сожгли. Его взорвали. Взорвали, бросив в кухне тела. Взорвали, уничтожив жизни членов целой семьи.

Остался один. Один сын. Парень оказался на территории только рождающейся в боях Луганской Народной Республики. Хотел ли он стать солдатом? Конечно, нет, он хотел стать юристом. Но три трупа во взорванном доме сделали из него бойца, офицера, мстителя.

Мы много и долго говорили с «Кадырычем» под грохот канонады. «Кадырыч» – это не от подражания руководителю нашей республики. «Кадырыч» – это позывной офицера сербской армии, борца за независимость сербского народа. Наш «Кадырыч» на войне с 2014 года. Прошел путь от простого солдата до офицера-инструктора. Воевал на всех фронтах. У него есть цель. Его цель – войти в Киев! В тот Киев, где в чьей-то тухлой голове родилась идея создать батальон «Торнадо», отобравший у него все, что было дорого украинскому парню: дом, семью.

– «Кадырыч», а ведь дом твой освободили?

– Да…

Задумчиво пускает дым в потолок.

– Был дома-то?

– Нет. Боюсь. Или не готов еще, – тихо отвечает.

Не отомстил. Они получили самого жестокого солдата, который пойдет до конца. «Мне нечего терять!» – с металлом в голосе.

«Кадырыч» имеет чутье на врага, чутье на смерть. Скольких он отправил к Бандере лично? Сколько «славят окраину» благодаря его корректировке, разведке – не сосчитать. Ему не нужны награды, звания, деньги. Ему нужна месть! Справедливая? А вы как считаете?

Меня тут обвинили, что мои заметки носят глубоко пропагандистский характер и сеют вражду между украинским и русским народами. Ее не я сею. Мы здесь все пожинаем результаты того, что посеяли в 2014-м добробаты и их заокеанские партнеры. Любая литература, любое слово, сказанное во время любого противостояния, – это есть пропаганда. Пропаганда либо вражеская, либо своя. Да, я пропагандирую. Пропагандирую то, что я не хочу, чтобы в мой дом пришли каратели и убили всех, кто мне дорог. Я не хочу, чтобы они пришли в ваш дом! «Кадырыч», потеряв все на войне, не вылезает с переднего края, а иногда и из-за него, потому что не хочет, чтобы вы испытали то же, что испытал он. Он не хочет, чтобы вы видели лишь во сне своих близких. Чтобы утром после этого сна глотали слезы и трясущимися руками курили сигареты одна за другой, чтобы унять боль!

«Кадырыч» – не пропаганда, он солдат. Он мой товарищ, настоящий солдат, русский солдат.