Текст книги "Ворота Сурожского моря"

– Развязывайте, едрит вашу, пока добрый, – пленник снова задергался. – Казачье долбанное, сейчас сам вам по голове настучу.

Парни недоуменно переглянулись. Что-то не вязалось. Не мог свой, казак, бросаться такими обидными словами.

Почти одновременно они подсели поближе:

– Казака и под рогожкой видать, – задумчиво протянул Космята. – А этот на казака и не похож.

– А ну, – Валуй склонился к нему, – а ты вообще кто таков?

Тот прищурился:

– Не видишь, что ли? Я посланник самого турецкого посла Фомы Кантакузина. Следую по важному государственному делу. Вы не имеете права меня останавливать, я нахожусь под защитой могучей Турции. Послов вообще не можно трогать. Вот дремучий лес! Давайте, развязывайте, и будем считать, что я вас простил.

– Вот это он брешет, – Пешка широко улыбнулся. – А ведь мы, казаки, распойника памали.

– А верно. – Борзята усмехнулся. – Скажи-ка нам, друг ситный, что ты, посланник важный, в этих протоках делаешь? Тебе, если ты по государственному делу на казачьей земле находишься, самое то по широкому Дону на струге идти. А не в тай алевадами пробираться. То-то я сразу смекнул, как-то странно он себя ведет – саблей в грудь тычет.

Пленник ненавидяще уставился на казаков:

– Ну, это вам еще зачтется. Всем наши янычары головы порубят.

Атаман выпрямился:

– Вот он себя и назвал. Янычары у него – свои! Ну-ка, други, руби носилки, понесем вражью морду в лагерь. Нехай Муратко полюбуется, какую мы дичь в силки споймали.

Дароня и Космята дружно выдернули из ножен, притороченных за спинами, сабли. Татарчонок уже нагибал молодую ракиту, намереваясь срубить ее под корешок.

Дорога в урочище Монастырское затянулась. Там, где налегке проскочили, не заметив, теперь тащились еле-еле. Приходилось всякий раз придумывать, как переправить связанного через очередную узкую протоку. И хоть не так уж их много встретилось казакам, но намучались изрядно. Еще и пленник норовил вывернуться из носилок, не прекращая стращать казаков местью янычар. После двух падений казаки накрепко привязали его к носилкам и дальше уже продолжали путь без остановок. Но все равно, отягощенные тяжелой ношей, а в лазутчике определили не менее восьми пудов, двигались медленно. К Монастырскому урочищу парни добрались в первых сумерках.

Лагерь не спал. По всему огромному пространству горели десятки костров. Уставшие бойцы ужинали, другие чистили оружие или натирали травяными валками коней после напряженного тренировочного дня. Сопровождаемые участливыми вопросами (казаки думали – несут раненого), рыскари, нигде не останавливаясь, проследовали к шалашу Рынгача и старшины. Пока дошли до места, объясняя по пути, что несут шпиона, за ними увязалась добрая полусотня любопытных товарищей.

Муратко, заслышав шум, сам вышел навстречу из камышового домика.

– Что за шум, а драки нет? Лукины, вы, что ли, народ баламутите?

Дароня и Пешка аккуратно опустили носилки. Пленник лежал смирно, похоже, смирившись с участью.

– Вот, принимай лазутчика, – Борзята протянул атаману трофейную саблю. – Хотел нас порубить.

Рынгач, не глядя, принял оружие.

– Ба, а мне твое обличье знакомо! Никак Василий-грек? – Муратко передал саблю подоспевшему на шум старшине. – Какими судьбами? Развяжите!

Борзята и Дароня склонились над пленником, ухватившись за узлы веревок. Тот невозмутимо смотрел куда-то мимо всех. Дождавшись, когда его освободят, лазутчик присел, массируя запястья:

– Как вы посмели задержать посланника Кантакузи-на – знатного вельможи турецкого? Быть вам за это кнутами битыми, – важно поджав губы, он отвернулся. – Зовите атамана. Пора уже прекращать этот балаган.

Муратко поднял глаза на казаков:

– Где вы этого… посла отловили, говорите?

Борзята чуть опередил Валуя:

– На дальней протоке, где ты нам велел сторожить. Сам на нас вышел.

– Ага, на дальней, значит. Очень интересно, – он перевел взгляд на пленника. – Как ты это объяснишь, а, Вася? Что, заглянул рыбки половить? – он присел перед лазутчиком, насмешливо заглядывая в его лицо.

– Не твое дело, – не так уверенно пробубнил тот. – Ничего больше не скажу.

В толпе казаков рассмеялись. Выпрямившись, Муратко тоже усмехнулся:

– Это ты так думаешь. А вот я по-другому кумекаю. Так, казаки, поднимайте этого… Васю и айда за мной к Татаринову. Вы его словили, вам его и на атаманов суд доставить.

Валуй и Космята, ближе всех оказавшиеся к лазутчику, живо подхватили того под руки. Одновременно дернув, поставили на ноги. Он не сопротивлялся, лишь в глазах мелькнула легкая растерянность. Похоже, от только сейчас начал понимать, что так просто его не отпустят.

Есаул, раздвигая плечом любопытных казаков, а их набежало уже больше сотни, двинулся вглубь становища. За ним, придерживая пленника под руки, пошагала пятерка Валуя.

– Плетки казачьей испробует на вкус, як соловей, запоет, – крикнул кто-то вслед.

– Ага, дазе как в детстве в пеленки писал, вспомнит.

Валуй, узнав голос Семки, с улыбкой оглянулся. Загоруй, толкавшийся в группе «старых» казаков, широко расщеперя рот, смеялся вместе со всеми.

Татаринова на месте не оказалось. В халабуде нашелся только батюшка Тихон. Склонившись над самодельной картой Азова и окрестностей, нарисованной на полотне грубой ткани, он что-то внимательно разглядывал. Казаки подвели пленника к Тихону, заинтересованно поднявшему глаза. Выслушав парней, батюшка довольно потер ладони и развернул лазутчика спиной:

– А ну подставляй руки, вязать тебя буду, шобы ничо не учудил.

Тот понуро подставил ладони.

– Кто споймал?

Муратко кивнул на скромно потупившегося Валуя:

– Вон энтот, Лукин, с такой же молодежью, только вчера на галере веслами махал, а сегодня уже, вишь, отличился.

– Молодец! – батюшка, хлопнув Лукина по плечу, обернулся к Рынгачу. – Как говорится, кому есть талан[54]54
  Удача


[Закрыть], тот будет атаман. Если так начинает, апосля в знатного казачину вырастет.

– Этот могет, и брат-близнец у него такой же шустрый.

– Буду Косому говорить в десятские его ставить. Не возражаешь?

– Отчего возражать, нормальный казак, серьезный. Справится.

– «Отче наш» знаешь? – Тихон повернулся к Валую.

– А то, с детства научен.

– Вот это казак, я понимаю, – батюшка одобрительно похлопал засмущавшегося Валуя по спине.

Дождавшись, пока пленника накрепко увяжут, казаки попрощались с Тихоном. И только уже приближаясь к лагерю, они узнали, почему нет на месте Татаринова: пробегавший мимо какой-то заполошный казак сообщил новость – к берегу причалили струги с московской станицей атамана Каторжного.

Глава 8

Темнело на глазах. Струги, с разгону взлетев на низкий берег и задрав носы, словно важничающие павлины, попали в водоворот накинувшихся казаков. Хотели разгрузить суда до темноты и потому спешили. На берегу, как стога в пору сенокоса, росли кучи из мешков, набитых зерном и мукой. Выстраивались целые этажи просмоленных бочек с военным припасом. В груды сваливались ядра самого разного калибра, сундуки с сеченым дробью, выстраивались рядком лафеты, отдельно стволы мортир[55]55
  Пушка с коротким стволом, стреляющая навесом, наподобие современного миномета.


[Закрыть]и тюфяков[56]56
  Пушки, стреляющие преимущественно сеченым железом – дробью.


[Закрыть] – «Эх, царь-молодец, уважил казаков!»

Составлялись в пирамиды мушкеты и самопалы, тоже всякие. С особым вниманием, на ходу рассматривая, чуть ли не на зуб пробуя, таскали казаки узды, седла, попоны. Шум и радостные крики, смех и шутки разлетались от берега во все стороны под холодными гулкими небесами. Наблюдатель от турок, если бы такой отважился засесть где-нибудь неподалеку, решил бы, что у станичников не иначе праздник. И почти не ошибся бы. «Теперь-то уж двинет турку, – потирали казаки руки. – Только щепки полетят да головы басурманские. С таким-то запасом»!

Одновременно со стругами берегом до лагеря добрались рыскари из Валуек. Две сотни казаков-добровольцев под предводительством седоусого сотника Порфирия Лукаша. Иван Косой, взяв валуйских в оборот, куда-то увел, пропав на добрый час. А появился вновь один уже в сумерках.

Но, как ни спешили, все равно малость не успели. Вечерний полумрак по-весеннему неожиданно сменился наплывающей тьмою. Струги быстро теряли очертания, размывались в вечернем сумраке. Толпа казаков, сновавших вокруг судна, редела вместе с наплывающей чернотой. Это темные зипуны растворялись невидимые в ночи. Иван Каторжный, крепкий, с широкими плечами и крутой выпирающей грудью, выдающей недюжинную силу, наконец, повернулся к Михаилу Татаринову, внимательно разглядывающему десяток пушек, уложенных друг на друга:

– Завтрева доразгрузим. Чего ночью ноги бить?

Татаринов – с виду ничем не примечательный казак, обладатель среднего роста, средних плеч и обычных, совсем не крупных ладошек, – показалось, с неохотой оторвался от оружия:

– То верно, почти все выгрузили, трошки осталось, – он вытянул шею, и прибрежную тишину огласил зычный голос. – Шабаш, казаки. Отдыхать всем. Завтрева кончим. – Повернувшись к скинувшему с плеча увесистый мешок Муратке Рынгачу, коротко распорядился. – Дежурных поставь и отдыхать.

– Это зараз, – Муратко с трудом выпрямил натруженную спину.

Косой спешным шагом приблизился от стругов. Уже слыша последние слова, он вытянул палец в темноту:

– Айда со мной, казаки. Там шалаш. Ваня, атаманы хотели нонче тебя расспросить, но я сказал, что ты устал, завтрева расскажешь.

Каторжный расправил зипун под широким княжеским кушаком.

«Видать, на Руси уважили», – Косой кинул внимательный взгляд.

– Тоже верно. Уморился. Сейчас бы седло под голову, да чтоб до утра никто не трогал.

– Обеспечим. У меня заночуете оба. Места хватит. А поутру уже к себе.

– Ну, веди, – улыбнулся Татаринов. – А пришлых валуйских куда дел?

– Шесть тысяч разместили, а для двух сотен-то места-то не найдем? Поселили, как турского посла Кантакузина. Горсть вшей ему на загривок. Уже отдыхают. Смотрю на них – шибко уставшие, а виду не подают. Крепкие хлопцы.

– Так немудрено. Столько верст верхоконными!

– Добро. Ты уж их не обидь. Добровольцы все. Могли бы в своих Валуйках в ус не дуть, а они, вишь, в рыскари записались. А почти у всех семьи. Не побоялись. А их сотник Порфирий Лукаш – из старых казаков, рубака, не хуже меня. Мы с ним как-то от скуки схватились. Веришь, не одолел.

Татаринов уважительно качнул головой:

– Силен, видать, раз даже такой бугай, как ты, не справился. Такие нужны.

– Может, ты бы, Ваня, и осилил. Ты, хоть и в руках послабже, так умение имеешь и головой посильнее будешь.

Татаринов усмехнулся:

– То еще неизвестно. Да и чего нам промеж себя рубаться? Вон, скоро уж будет с кем крепость рук проверить. И головы.

– Да уж, – кивнул Каторжный. – Когда выступать решили?

– Тебя с припасом ждали. Теперь на днях пойдем. Завтрева посоветуемся и определимся. Тянуть смысла нет. Думаю, послезавтра же и двинем.

Иван Косой заскочил немного вперед. Ему все хотелось поговорить о валуйских казаках. Больно по нраву пришли.

– А атамана ихнего Лукаша я хотел к себе забрать, так не пошел, со своими остался.

Михаил Татаринов буркнул, не поднимая взгляда от невысокой темной травы, оглаживающей голенища сапог:

– А ты бы пошел?

– Да это понятно.

Выбрались на тропку. Зашагали – Косой впереди, Каторжный и Татаринов плечом к плечу позади. Мягкая травяная прослойка прогибалась под упругими подошвами чувяков. На густое, охваченное заревом заката небо выкатился тусклый месяц. Густой голос Каторжного звучал призрачно, словно тайну вековую рассказывал.

– Потому и долго так. Царь Михаил вроде помочь не прочь, но и с Турцией ссориться не желат. Понять его можно. Государство еще в себя после смуты не пришло. Армии крепкой нет, верности в войсках мало, народ бедной, того и гляди, бунтовать соберется. Ляхи все никак не смирятся, что такой куш потеряли. Ведь на троне московском уже сидели. Вот и бузят, то одних подговорят, то других, а то сами нагрянут. Граница, веришь, в двухстах верстах от Москвы ныне стоит. Дело разве?

– То не дело, – прогудел, оглянувшись, Косой

– Что государю делать? С юга татары на Русь лезут, будто медом им тут намазано. Народ бьют, в полон угоняют. Те деревни, что до засечной черты, совсем обезлюдели. Да и по черте ненамного спокойней, не хватает сил у казаков да черкас линию под надзор взять. Стрельцов тоже мало. А мужики, они мужики и есть. И себя то оборочь не в силах, не то что землю свою. А за всем этим безобразием Османия стоит. И ведь особо и не скрывается. Мол, вот ты где у меня, Русь-то, – Каторжный потряс, и в темноте заметно, огромным кулаком. – Только попробуй супротив вякни что, зараз крымских холопов пришлю, а то и сама наведаюсь. А под Османией ныне пол-Европы стонет. Короли ее, словно огня, боятся. Все с ней, проклятущей, мира ищут. Как тут против нее в открытую идти? Понимаю я царя, на его месте и любой так бы ответил.

– Ты еще раз повтори, как царь Михаил-то сказывал. Да слово в слово, – Татаринов тронул его за рукав.

Иван поднял глаза к небу, затянутому невидимыми тучами, припоминая:

– За слово в слово не ручаюсь, поскольку мне их воевода Иван Колтовский сказывал. Но вроде так: «Казакам же передай. Ежели они Азов у турок отобьют – великое дело для православного люда сделают. Чем смогу – помогу. Но не в открытую. Лоб в лоб с Османией биться у Руси сил покамест маловато. Задавят полчищами. Одних татар крымских у них сколько! А еще ногайцы, черкесы!.. А не дай Бог, армию султан на нас поведет, капец Руси надолго придет, если не навсегда. Так что вы там сами изловчитесь. Султану, когда он на вас жаловаться начнет, я так и отвечу, мол, не ведаю ничего. А казаки – люди вольные, они меня не слухают. Может, даже постращаю вас для порядку. Вы на то не смотрите. Делайте свое дело, и все. Как завсегда и делали. На том вам мое царское благословенье».

Некоторое время шагали молча. Еще раз переваривали услышанное. «Значит, поможет, чем сможет, – Иван Татаринов незаметно для себя шумно вздыхал. – Что ж. И за то спасибо. Припасу-то хорошо Михайло прислал. Помощь большая. А то, что в открытую никак, так это понять можно. У них, у государей, жизнь – ох, нелегкая. Вертеться приходится, не хуже того ужа на сковородке. Главное ведь для него что? Русь сохранить. А там окрепнет, уже турку хвост прижмет. И Крым наш будет. Обязательно будет. И проливы. А про Азов и не говорю. То казачья земля испокон веков. Кому, как не нам, ее возвращать?»

Незаметно приблизились к атаманскому шалашу, и последние слова Михаил произносил, уже стоя напротив его темного входа.

– Добро пожалуйте, атаманы, – Иван Косой вытянул руку, пропуская товарищей. – Отдохнем, а завтрева с новыми силами, там уж, как говорится…

– Это верно, – Каторжный скинул через голову перевязь сабли. – День тяжелый выдался.

– А других теперича и не будет, – Татаринов шагнул за ним. – Так что привыкайте.

– А будто оно когда-то по-другому было, – Иван Косой нырнул в темень шалаша последним.

Еще некоторое время внутри вяло переговаривались, пока устраивались на соломе. Но вскоре стихли.

Атаман Иван Косой встретил Валуя, только что назначенного десятским, у входа в шалаш, где провожал какого-то здорового казака в дорогом лазоревом зипуне, перепоясанном «княжеским» кушаком, из-за которого выглядывали два пистолета. Распрощавшись с товарищем, атаман кивнул Лукину, приглашая зайти в шатер, и сам шагнул следом.

– Вон, видел, – кивнул он вслед ушедшему казаку. – Дела лихие закручиваются. Иван Каторжный то был, атаман, что припасы от царя доставил давеча. На днях вместе на крепость пойдем. Басурмане, разведка доносит, засуетились, к обороне активно готовятся – прознали-таки про наши приготовления.

– А откуда узнали? Мы же тут тайно. И лазутчика споймали.

Атаман указал рукой на копну соломы в углу и тоже уселся, уложив ноги татарским калачом:

– Если бы этот один был… Соображаю, еще посланцы бегали. Да и татары могли выглядеть.

– А что с тем лазутчиком, что мы анадысь[57]57
  Недавно.


[Закрыть] привели, сознался?

Косой покивал:

– Куда он денется? Все поведал. И даже больше. Точно, Кантакузин – посол турецкий его заслал. Мы уже в Черкасск сообщили, чтобы Фому под замок посадили, а то шибко шустрый.

– А с лазутчиком что?

– А что с ним может быть? Карачун[58]58
  Смерть.


[Закрыть] его схватил. Туда ему и дорога. Да что ты о пустяках беспокоишься? Знаешь, на какое дело важное идем?

– Знаю.

– А ты ишшо послухай. Азов раньше-то казачьим был, еще при наших прадедах. Это потом его турки взяли. И вот с тех пор не стало житья в донских городках. Скоко зла они, да татары, да ногаи нам принесли – никакими мерами не измерить. Да ты и сам на своей шкуре испытал. Объяснять не нужно, что они с пленными делают. А последнее время и путь на море казакам закрыли. А что такое казак без моря? Это только половина казака. А как жить половине?

– Никак.

– Вот то-то. А ты говоришь: «Знаю».

Атаман вгляделся исподлобья в сидевшего с задумчивым видом Валуя и вдруг спросил:

– Знаешь, почему я тебя вызвал?

– Нет, – признался Лукин.

Атаман почесал шею ладошкой:

– Тут такое дело, – он покряхтел. – Пешку-татарчонка, знаю, в свой десяток определил?

– Ну?

– Как он тебе?

– Да нормальный хлопец. Толковый. Это он первым лазутчика заметил.

– Да? – атаман задумчиво качнулся. – Ну, это дело не меняет. Надо бы на первых порах присмотреть за ним. Валуй удивленно вскинул брови:

– А зачем? Наш он. Ручаюсь. Его отец на каторгу продал. Пешка теперь на него и всех турок, что в плену над нами измывались, до смерти обижен.

– Ты погоди ручаться. Где соколы летают, туда ворон не пускают. Наш он или не наш, только в бою станет ясно. Вот поэтому и говорю – присмотри. Окажется, зря беспокоились, хорошо, а не окажется – так готовы будем. Предательства никак нельзя допустить. Думаю, ты все верно понимаешь, – атаман начал подниматься, показывая, что разговор окончен. – Договорились? Валуй тоже поднялся:

– Не нравится мне это.

– Думаешь, мне нравится? Но сейчас речь не о том, что кому нравится, а о судьбе дела. Так что тут лучше, как понимаешь, перебздеть. А татарам, даже окрестям, мы, если честно, завсегда не доверяем. И, знаешь, бывали случаи – предавали они в последний момент. И запомни, казак только на казака может положиться. Все остальные – так, попутчики временные.

Глава 9

На Азов вышли рано утром следующего дня. Последние дни тренировки стали еще более жесткими, атаманы гоняли парней до седьмого пота, и они уже не чаяли, когда же наконец отправятся на крепость.

Тысяча Косого, в нее входила и сотня Рынгача, выстроилась на широком донском берегу. Играло весеннее солнышко, спины пригревались через кафтаны, зипуны и чекмени[59]59
  Мужская татарская и казачья одежда из сукна в виде полукафтана в талию со сборками сзади.


[Закрыть]. Казаки из городков разоделись, как на праздник. Один явился в лазоревом атласном кафтане с серебряными нашивками и жемчужным ожерельем. Другой – в камчатном или бархатном полукафтане без рукавов и в темно-гвоздичном зипуне, опушенном голубою каймой, третий – в камчатном или бархатном кафтане с золотыми турецкими пуговками и серебряными застежками… У некоторых шелковые турецкие кушаки и за ними булатные ножи с черенками рыбьего зуба в черных ножнах, оправленных серебром. Красные или желтые сафьяновые сапоги и кунья шапка с бархатным верхом. Многие оделись в богатые турецкие, черкесские, калмыцкие платья, украшались оружием, оправленным с азиатской роскошью серебром и золотом под чернь[60]60
  Описание В. Сухорукова.


[Закрыть]. На фоне таких красавцев Валуйская десятка, кроме, пожалуй, Михася Колочко, выглядела скромными подмастерьями. Космята, недовольно передернув плечами, буркнул под нос:

– Ниче, мы из Азова ишшо не такими придем.

– Да буде тебе, – Валуй качнулся в седле.

Беспокоящиеся из-за обилия людей и животных лошади перетаптывались, норовя дернуть чуткими губами былки первой, самой сочной травы. Казаки им не мешали. Добираться до крепости придется своим ходом, а тут сила требуется и людям, и лошадям. Но сперва нужно переправиться на левый берег. Донцы терпеливо дожидались своей очереди, пока в струги грузились запорожцы. Они пойдут впереди.

После назначения десятским Валуй сам набрал десяток, просто присоединив к своей уже сформировавшейся пятерке еще столько же бойцов. Почти все ребята молодые, знакомые по тренировкам в полусотне. Михась Колочко, самый старший в десятке, сам попросился к нему. Как объяснил – негоже ляльке без няньки.

Валуй, чувствуя легкий мандраж, часто оттирал потеющие ладошки о шкуру каурого жеребца. Тот стоял спокойно, словно только его не касалась суета последних сборов. Конь вообще оказался на редкость уравновешенным. Пару раз ему доставалось копытом в грудь от более молодого и задиристого пегого, но каурый и обиды сносил спокойно, лишь отходил немного в сторонку. При этом команды хозяина знал туго и, сразу признав сильную руку Валуя, слушался беспрекословно.

Борзята, похоже, тоже ощущал нечто волнительное. Во всяком случае, этим утром он необычно много молчал, лишь изредка вставляя незначащие замечания в непривычно тихие разговоры бойцов. Его пегий чуть поигрывал сильными ногами, успевая поглядывать на соседских кобыл. Но не приставал – уже научен.

Валуй незаметно оглядел десяток. Большинство парней откровенно волновались. Некоторые пытались скрыть волнение за излишней бравадой. Это Космята Степанков. Он что-то разговорился. Видать, на него новое ощущение действовало немного иначе, чем на остальных. За последние недели с лица парня полностью сошла короста, и на ее месте теперь утверждалась тонкая красноватая кожа. «А шрамы, похоже, останутся», – почему-то подумал Валуй.

Не улыбался татарчонок. Насупившись, как воробей, он, казалось, что-то обдумывает. Ясно, что – то же, что и все. Лукин пытался для себя уяснить, способен Пешка на предательство или нет. И чем больше наблюдал, тем сильнее убеждался – нет, не способен. Да и в плену татарчонок держался достойно. Не подличал, не подставлял. А когда отлупили его за поздние разговоры в шалаше – случилось как-то раз еще по первости, – не пытался свалить на других, принимал, как должное. В плену все себя показали, там второе дно, трусость не утаишь. Валуй глубоко вздохнул, пытаясь унять внутреннюю дрожь. Не вышло.

Кто спокоен, так это Дароня Врун. Или сосредоточен. Вроде и слушает, как Космята что-то веселое рассказывает, губы вздрагивают в улыбке, а глаза не улыбаются. Устроился в седле расслабленно, будто на прогулку собрался. Кистень перекинут поперек седла. За последние дни Врун ловко с ним навострился, почти как кровь заговаривать. Да, крепок Дароня. Сам Валуй в себе такой твердости не ощущал. Остальные тоже, кто как. «Эх, ладно. Говорят, в первом же бою волнение пропадет напрочь. Если жив останешься», – десятский, вздохнув, быстро перекрестился двуперстием. И незаметно оглянулся – никто не заметил? Это всего лишь минутная слабость. Негоже неуверенность в победе показывать. Атаман должен быть сильным, даже если под тобой всего десяток. Нет, казакам не до него. Со своими бы переживаниями справиться.

Парни откровенно разглядывали отличных от донцов молодцеватых запорожцев. Все черкасы обриты наголо, только на затылке у каждого спрятанный под шапкой длинный оселец. Только кончик локона, закинутый за левое ухо, виден. Усы, лежащие у многих на вороте рубах, почти ничем не отличались от донских. Вон у того же старшины Фроськи Головатого каждый ус заворачивался в кольцо на ключице.

– Глянь-ка, у того, что на сивой кобыле, кака сабля, – Борзята восхищенно прищелкнул языком. – Ручка-то изумрудная.

– А рядом с ним, смотри, казачина какой здоровый, – восхищался Космята. – У него самопал, поди, пуда два весит. Как он его тащит?

– Нормальный самопал, – не согласился с ним Михась. – У нас такие тоже есть. И казаков здоровых полно. Один атаман Каторжный чего стоит. Или Осип Петров. Повыше этого и в плечах поразмашистей будет. Слыхали, про Осипа сказывали, будто он ударом весла кобылу под татарином насмерть убил?

– Ого! – прозвучало дружное восхищение, и казаки одновременно придержали дернувшихся под ними лошадей.

Валуй пару раз изучающее косился на Пешку, но, сколько ни всматривался, ничего подозрительного не заметил. Как обычно, веселый, с легкой хитрецой открытый хлопец.

«Нет, – решил для себя десятский, – не может Пешка изменить, или я совсем дурак».

Вдруг их кто-то окликнул:

– Валуй, Борзята! Казаки! – от крайней сотни запорожцев, готовящихся к погрузке, отделился молодой худощавый, чем-то знакомый казак. Каурая лошадь его с места взяла резвой рысью.

Все разом замолчали, присматриваясь.

– Шо, не узнаете? – он остановился напротив, широко улыбаясь.

– Серафим! Иващенко! – Дароня, тронув коня, выехал вперед. – Какой ты… и не узнаешь.

В следующий момент казаки обступили старого товарища. Серафима, и правда, трудно было узнать. Подстриженный на манер запорожцев, с выбритым подбородком, отъевшийся до стройности, он мало напоминал себя трехнедельной давности.

– Рассказывай, – теребили его казаки. – Как устроился, земляков нашел?

Серафим, посмеиваясь, тоже хлопал друзей по плечам, оглядываясь и придерживая шарахающуюся от непривычного шума лошадь.

– Хорошо приняли, и знакомцев нашел. Сразу назначили в десяток, на довольствие поставили. Все хорошо. Правда, гоняли нас, молодых, как коз Сидоровых.

– Так и нас гоняли… Не меньше, поди. Вас куда ставить будут?

– Так-то только атаманам известно. Нам разве ж раньше времени скажут. Отсиживаться в тылу запорожцы точно не будут. Во какой мне пистоль земляки выделили, – он извлек из-за пояса старенькое капсульное оружие.

Донцы закачали головами, потянулись потрогать – им таких не выдавали.

От стана запорожцев послышался громкий крик:

– Серафимка, подь сюды, наш черед.

Запорожец сразу посерьезнел лицом:

– Ну, бувайте, хлопцы. Ежели чего, не поминайте лихом.

– И ты тоже не плошай, – Борзята за всех хлопнул его ладошкой по плечу.

Серафим развернул лошадь, и широкая спина, обтянутая потертым зипуном, закачалась в такт неспешной рыси.

Наконец, настала очередь грузиться в струги и сотни Рынгача. Казаки, выстроившись нос в затылок, направили коней к сходням. Копыта застучали по деревянному настилу. Откинувшись, всадники отпускали поводья, и умные животные сами осторожно переставляли ноги через борта.

Набрав два десятка верхоконных, судно отчалило. За ним тут же оттолкнулся вагой от берега рулевой следующего. Несколько минут – и три десятка казачьих стругов выстроились в цепочку, словно протянув мостик с одного берега на другой.

Плыли недолго, помогал попутный ветерок, поднявшийся, словно по молитве казаков. Лошади на удивление стояли смирно. Похоже, понимали, что на покачивающемся дне струга лучше лишний раз не двигаться. Выгрузившись на подготовленный настил, казаки быстро построились походным гуртом. Где-то в голове прозвучала команда Михайлы Татаринова на выход, продублированная тысяцкими и сотниками, и войско с ходу двинулось вниз берегом Дона. Шагали по четыре в ряд, и более чем шеститысячная колонна вытянулась на добрых три версты.

Старый шлях местами зарос камышом выше верхоконных, и там по краям виделись следы свежепорубанного камыша. Кое-где полевка прерывалась глубокими размытыми рытвинами, тщательно заложенными жердями и даже бревнами. Видно было, что кто-то изрядно поработал, чтобы неухоженная дорога стала проезжей на всем протяжении. Космята, лихо восседающий по левую руку от Валуя, кивнул в сторону очередной заваленной сухостоем промоины:

– Оказывается, эти недели казаки не только саблями махали да шпиенов ловили.

Валуй согласно наклонил голову:

– Да, атаманы свое дело знают.

– Интересно, а кашевары на этой дороге тоже уже где-нибудь стоят или нам на подножьем корму держаться? – Борзята оглянулся на растянувшееся до ближайшего поворота войско. – Как же этакую махину накормить? Одной каши, поди, десяток возов уйдет.

– Казак из пригоршни напьется, из ладони пообедает. – Михась Колочко даже головы не повернул.

– Из пригоршни это мы завсегда, – Борзята погладил пегого по шее. – А все ж таки от пуза пожрать молодому казаку – это не помешат.

– Ниче, авось не отощаем, – Дароня отмахнулся от налетевшего вместе с ветром комарья. – Атаманам мы крепкие и сильные нужны, а то как воевать будем? – Лошадь Дарони шагала широко, и ему приходилось то и дело окорачивать ее. – Ну, ты, подруга, не так шибко.

Космята, откинув чуб, весело блеснул глазом:

– Да с такой силищей мы и голодные турку одолеем, а ежели нас и накормить, то ему зараз хана придет. А, Михась, верно говорю?

– Не хвались, казак, травою, хвались сеном. Там народу – мешалкой не провернешь. Ишшо одолеть надоть. А это не зараз будет.

– Э-э… ладно, хорош нас с лихого настроя сбивать. – Борзята кивнул брату. – Споем, Валуйка?

Тот степенно, как полагается атаману в его понимании, повел плечом.

– А то, – и, прокашлявшись, вывел протяжно, – «Ай, да ты, калинушка… Ай, да малинушка…»

Казаки гуртом подхватили:

«Ой, да ты не стой, не стой… на горе крутой. Ой, да ты не стой, не стой… на горе крутой…»

Песня белесым лебедем полетела над нестройным войском, с каждой следующей строчкой захватывая его окраины. Поддержанная тысячами голосов, отразившись от тугой донской струи, достигла самого неба. В этот момент казакам казалось, что нет на всем свете такой силушки, какая могла бы поспорить с их, казачьей! Столько тыщ когда еще собиралось? Таким войском, если захотят, то и всю Туреччину порубят, под корень их поганое племя выведут. Супротив казачьего духа мощи, что боятся вороги, сами того не осознавая, не устоять им. Потому что с ними правда. А где правда, там и победа!

Тянулось и тянулось казачьей нагайкой вольное войско, казалось, без конца и без краю. Глухо, словно где-то глубоко под землей стонали колеса сотен телег, стучали копыта по пыльной земле. Бренчали удила, всхрапывали лошади, поскрипывали седла. А песня, заглушая все звуки, лилась и лилась над безбрежной степью. Над Великим Доном-батюшкой. Над всем поднебесным миром, в котором глупые паши и султаны думали, что вечно смогут безнаказанно бить казаков. И мучить православных на галерах и в казематах, в гаремах и ямах. И не найдется на них управы. А вот нашлась! И где бы они теперь ни спрятались, куда бы ни скрылись, везде достанет их справедливый направляемый божьей волей казачий клинок.

К вечеру войско остановилось на широкой поляне чуть в отдалении от донского берега. В лесочке уже дымились походные костры, рядом кашевары помешивали тяжелыми поварешками в десятиведерных котлах варево. Ободренные увиденным, оголодавшие казаки спешно расседлывали коней. Для них тоже уже готовы были бухты лежалого сена. Прежде чем кормиться самим, обхаживали четвероногих товарищей. Оттирали пучками травы и приготовленными заранее тряпицами потные бока, водили под уздцы по кругу – выгуливали. Дав остыть, поили в реке. И только потом у огромных котлов уже в сумерках вытянулись длиннющие очереди.