Текст книги "Лобное Место"

Глава восьмая. Первый сон Ивана Баркова

В зиму 750-ю от основания Рима по улицам Иерусалима движется караван чужеземцев, на которых мало кто обращает внимание. Это и понятно: каких только пришельцев не видели здесь за разные годы? Однако вскоре о караване в городе заговорили многие: то были ведомые чудесной Звездою восточные волхвы, везущие дары Царю Иудейскому. Мы видим их, восседающих высоко над землей, на дорогих сиденьях, установленных меж горбами верблюдов; их сопровождает стража, вооруженная длинными пиками, и погонщики, присматривающие за тюками с дорогими подарками: золотом, смирной и ладаном. Всего в караване около двух десятков верблюдов, а имена волхвов уже известны всему городу: Каспар, Балтасар и Мельхиор. Самое же чудесное, – это не караван, не подарки, и не старцы-волхвы, а волшебная светящаяся Звезда, плывущая невысоко над землей, и указывающая дорогу неторопливой процессии; об этой Звезде уже говорят, как о чуде, и со всего города люди бегут, чтобы взглянуть на нее. Караван, вопреки ожиданиям, останавливается в Иерусалиме лишь на малое время, за которое волхвы успевают о чем-то переговорить с Иродом, а затем устремляется к Вифлеему. Здесь Звезда останавливается перед пещерой, в которой ночуют пастухи вместе со своими стадами, и волхвы понимают, что это и есть конечная точка их путешествия. Да, это совсем не похоже на роскошный дворец, в котором, по логике вещей, должен родиться Царь Иудейский, ибо обстановка вокруг скорее напоминает хлев, чем великолепные покои царя Ирода! Такова ирония судьбы, таково неписаное правило, что тот, кто вознесется над всеми другими, будет унижен, а тот, кто унизится, и родится в хлеву, будет вознесен над всеми другими людьми. Что и доказывает нам вся последующая история человечества. Впрочем, об этой истории еще ничего не знают ни сами волхвы, ни мать младенца, ни пастухи, восторженно взирающие на мирно спящего мальчика, безмятежно раскинувшегося на расстеленной овечьей шкуре. Сколько радости, сколько тепла, сколько любви в глазах этих очень разных взрослых людей, и как не похожи эти чувства на ту бурю страстей, сомнений, проклятий и страхов, что бушует в это же самое время в душе Ирода! Здесь, в полутемной пещере, в тусклом свете костра, среди овец, коз, пастушьих собак и новорожденных ягнят, среди запахов хлева, овчины, собачьей шерсти и дыма, все какое-то нереальное, ненастоящее, и на первый взгляд примитивное. Но это опять же тот самый случай, когда нереальность становится вечностью, а примитивное и простое одолевает безумие самой изысканной роскоши! Затем картина простой пастушьей пещеры уплывает куда-то в сторону, и взгляду наблюдателя открываются покои Иродова дворца. Ирод взбешен, он мечет громы и молнии, он чувствует, что его подло надули, он не может простить волхвам их обман, ибо они, поклонившись в пещере младенцу, отошли восвояси совсем иной дорогой, проигнорировав царское приглашение. В голове семидесятилетнего старика, всю жизнь живущего в атмосфере интриг и дворцовых убийств, наступила полная сумятица. Мысль о заговоре, совершенном некими коварными силами, было первое, что приходило ему на ум. Нет, выпустить из рук власть он не позволит никому, и любой самозванец, пускай трижды благословенный звездами, ставший у него на пути, будет вынужден жестоко поплатиться за это! Поэтому следующие картины, проплывающие перед нами, – это бредущие по пустыне Иосиф, отец младенца Иисуса, и сидящая на осле Мария, прижимающая к себе мальчика, вынужденные бежать в Египет; и сразу же вслед за ней – картина избиения в Вифлееме младенцев, совершаемая по приказу Ирода. Крики, слезы, плач, потоки невинной детской крови, – вот, чем обернулась подозрительность старика! К счастью, Иосиф с Мариею и Иисусом были уже в Египте, и ничего страшного им не грозило. В дальнейшем мы видим отрока Иисуса, давно уже вернувшегося вместе с родителями в Палестину, среди учителей иудейских, поражающего их своими недетскими познаниями. Каждый год жители Назарета, где теперь живет семья Иисуса, ходят в Иерусалим на праздник Пасхи; Иисусу теперь двенадцать лет, и после праздника он остается в городе, а родители, бросившиеся его искать, застают сына, сидящего в синагоге среди ученых мужей, беседующего с ними, как с равными. На упреки матери и отца он отвечает: зачем было вам искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему? Родители, разумеется, не понимают его. Дальше мы видим Иисуса в пятнадцатый год правления императора Тиберия, крестящегося в Иордане у Иоанна Крестителя. Иоанн нечесан, зарос густой бородой, одет в звериные шкуры. Я недостоин развязать ремни на твоей обуви, говорит он Иисусу. Мне ли креститься от тебя, Господи? так должно быть, ибо необходимо исполнить закон, отвечает ему Иисус. И в тот же момент отверзается небо, и белый голубь нисходит вниз на крестившегося, а с небес раздаются слова: Сей есть Сын Мой Возлюбленный, в Котором мое благоволение. Но самое интересное начинается потом, когда Иисус сорок дней постился в пустыне, и его искушал сатана. Сорок дней поста были и сладостными, и тягостными одновременно, и под конец он не выдерживает, и съедает пару акрид, о которых до сих пор идут споры, то ли это некие насекомые, то ли плоды растений, о которых нам сейчас ничего неизвестно; дьявол, постоянно меняющий свой облик, воспользовался этим, и начал искушать Иисуса, Послушайте, молодой человек, говорит он ему, зачем вам, Сыну Божию, так тяжко поститься, и изнурять тело свое воздержанием? Ведь в вашей власти сделать эти камни хлебами, и накормить не только себя, но и вообще всех голодных. Представьте только себе, молодой человек, тысячи, и даже миллионы изнуренных голодом жителей этой планеты, а вы, конечно же, как сын Божий, прекрасно знаете, что это именно планета, имеющая круглую форму, и вращающаяся в пустоте вокруг солнца, – так вот, молодой человек, представьте только себе миллионы голодных людей, которым вы являете бесподобное чудо, и превращаете камни в хлеба! Разумеется, они тотчас признают вас своим удивительным благодетелем, и сделают царем всей вселенной. Итак, если ты действительно Сын Божий, то обрати камни в хлеба! Изыди от меня, сатана, отвечает ему Иисус, ибо написано, что не хлебом единым будет жить человек! Тогда этот мерзавец, соблазнивший некогда нашу праматерь Еву, и заставивший всех нас в поте лица зарабатывать свое пропитание, заставивший женщин рожать в муках детей, гадов земных жалить людей в пяту, а людей, в свою очередь, поражать этих гадов в голову, – так вот, этот черт, представший вначале перед Иисусом в виде голого ангела с крыльями и двумя рожками на голове, оборачивается вдруг эдаким господином во фраке и белой манишке, хотя, разумеется, никто вокруг еще не знает, что такое фрак, и что такое манишка, и переносит его на высокую гору. Вот перед тобой все царства земли, говорит он искушаемому Иисусу, поклонись мне, и все они будут твои; ибо, знаешь, вся власть над землей отдана именно мне, и именно от меня зависит теперь, кому эту власть передать. Поклонись, гордец, и это все будет твое! Ответ Иисуса, однако, можно было прогнозировать заранее: отойди от Меня, сатана, говорит он искусителю, я не наша праматерь Ева, и меня ты своими сказками не заманишь! Написано ведь: Господу Богу твоему поклоняйся, и Ему одному служи! Удивительное упорство, и, я бы сказал, удивительное нахальство этого существа, бывшего некогда самым могущественным и самым приближенным ангелом в свите Господа Бога, сидящим всегда одесную Его, а теперь ставшим черт знает кем, если простит мне зритель за эту примитивную тавтологию! Ибо разве не есть черт знает кто тот несчастный голый демон с рожками на голове и двумя белыми крылышками за плечами, или этот нахальный фрачник, заманивающий Иисуса блеском земных царств, переданных в его бессрочное пользование? Впрочем, дальше было еще нелепей, ибо не успел Иисус и глазом моргнуть, как оказался в Иерусалиме, на высоком крыле храма, а рядом с ним все тот же наглец, ставший, видимо, от своих неудач еще гаже и хуже, и обернувшийся уже не то трубочистом, не то действительно черт знает кем, льстиво шепчущим на ухо: заклинаю тебя, Иисус, не упрямься, и сделай хотя бы что-то во имя мое! Чего ты хочешь от меня, сатана, отвечает ему Иисус. А вот, что я хочу от тебя: если ты действительно Божий Сын, то прыгни сейчас вниз с этого храмового крыла, и докажи свою божественную природу. Ибо написано: Ангелам Своим заповедает о Тебе сохранить Тебя; и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею. И смотрит так жалобно, так гадко и мерзко, что подумал было Иисус выполнить эту, в общем-то, пустячную просьбу, но вовремя вспомнил слова, которые и произнес: не искушай Господа Бога твоего! И все! И исчезли земные царства, исчезли камни, так и не превращенные в хлеба, исчезли высокие горы и крылья Иерусалимского храма, с которых он так и не прыгнул вниз, стараясь отвязаться от приставаний нахала, и вот Он снова бредет по бесконечным дорогам родной Палестины, на этот раз в компании преданных учеников, набранных им по случаю в самых разных местах: и плотников, и мытарей, и рыбаков, и вещает вечные истины, заранее зная, что мало кто из людей поймет его так, как это необходимо.

Витая в пространстве снов спящего поэта, мы не можем не замечать, как же одинок Иисус в этих своих странствиях по Палестине! Кем только не считают его преданные ученики: и пророком Илией, и Царем Иудейским, и предводителем заговорщиков, который в конце-концов возглавит восстание против римлян и сядет на трон в Иерусалиме, установив всемирное царство добра и справедливости. Его способность исцелять больных и творить чудеса восхищала учеников больше всего, но когда он начинал с ними разговоры о том, что является Сыном Божиим, они терялись, бледнели, и от страха не знали, куда себя деть. Он нуждался в их вере, а они вместо этого требовали ежедневных чудес, которых и так уже набралось слишком много. Так, например, их позвали на свадьбу в Галилейской Кане, и он превратил там воду в вино, поскольку вина оказалось недостаточно много, и это вынужденно сотворенное чудо заставило учеников поверить в него. Но, как уже говорилось, ему была нужна вера искренняя, не подкрепленная обыденными чудесами. И он увидел такую веру, когда остановился в Самарии у Иаковлева колодезя. Дай мне пить, говорит он самарянской женщине, пришедшей с кувшином по воду. Как ты, будучи иудеем, просишь пить у меня, самарянки? Ведь иудеи и самаряне никогда не общаются. Иисус говорит: если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: дай мне пить, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую. Женщина говорит Ему: господин! тебе и почерпнуть нечем, а колодезь глубок; откуда же у тебя вода живая? Неужели ты больше отца нашего Иакова, который дал нам этот колодезь и сам из него пил, и дети его, и скот его? Иисус сказал ей в ответ: всякий, пьющий воду сию, жаждет опять, а кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек; но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную; женщина говорит Ему: господин! дай мне этой воды, чтобы мне не иметь жажды и не приходить сюда черпать. Иисус говорит ей: пойди, позови мужа твоего и приди сюда. Женщина сказала в ответ: у меня нет мужа. Иисус говорит ей: правду ты сказала, что у тебя нет мужа, ибо у тебя было пять мужей, и тот, которого ныне имеешь, не муж тебе; это справедливо ты сказала. Женщина говорит Ему: Господи! Вижу, что ты пророк. Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме. Иисус говорит ей: поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от Иудеев. Но настанет время и настало уже, когда истинные поклонники будут поклоняться Отцу в духе и истине, ибо таких поклонников Отец ищет себе. Бог есть дух, и поклоняющиеся Ему должны поклоняться в духе и истине. Женщина говорит Ему: знаю, что придет Мессия, то есть Христос; когда Он придет, то возвестит нам все. Иисус говорит ей: это Я, Который говорит с тобою. С этого момента он стал официально Христом, и мы, витая в безумных снах заснувшего поэта, сможем его так время от времени называть.

Дальнейшие видения проскальзывают мимо нас, как калейдоскоп постоянно меняющихся событий, ведущих Христа на Голгофу, о которой он уже сейчас думает со все возрастающей тоской, и о которой все время пытается сообщить ученикам, этой испуганной кучке жалких и оборванных людей, от которых, тем не менее, зависит будущая судьба его учения. Вот Иисус в синагоге Назаретской, в своем, казалось бы, родном городе, где он впервые осознал себя, как личность, где, немного повзрослев, работал вместе с отцом плотником, и где, тем не менее, никто не признает его, как пророка. Нет пророка в отечестве своем, говорит он, с сожалением покидая город. А вот уже он, сидя в лодке у моря Галилейского, учит народ, подняв кверху левую руку. Дальше идет чудесный лов рыбы в озере Генисаретском, и ужас, объявший всех, бывших с ним, от этого лова рыбы, ибо такого огромного улова здесь не видывали никогда. Потом мелькают привычные чудеса: исцеление немощных, одержимых разными болезнями и припадками, бесноватых, лунатиков и расслабленных, и множество народу, следовавшего за ним из Галилеи и Десятиградия. Центральным местом, безусловно, его неуклонного движения к Иерусалиму, и к своему последнему вздоху на Лысой Горе, когда, прокричав: Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты оставил меня? – центральным местом в этом блистательном и одновременно скорбном земном пути Иисуса, показанного в снах поэта с разных сторон, является Нагорная проповедь, а также насыщение пяти тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами. Заканчивается же этот сон чудесным и странным видением: взяв с собой Петра, Иакова и Иоанна, ближайших учеников, он взошел с ними на высокую гору, и неожиданно чудесно преобразился. Одежды его внезапно сделались белыми, как снег, и явились с небес Илия с Моисеем, и долго беседовали с ним. И наплыло на небо облако, и раздался из облака голос: Сей есть Сын Мой возлюбленный, Его слушайте!

И все, и исчезло видение. И проснулся Иван, и долго сидел на нарах, и не мог ничего говорить. Александр Степанович глядел на него с жалостью и сожалением.

Глава девятая. Хороша была парочка

Пора, между тем, вернуться к следователю Григорию Волоокому, которого мы оставили в центре Москвы в каком-то сквере, рядом с пластмассовым стаканом и пустой водочной бутылкой, в состоянии необыкновенного возбуждения, вызванного странными голосами, звучащими у него в голове после допроса поэта Баркова. Волоокий действительно некоторое время проспал на скамейке в каком-то похожем на глухой тупик сквере рядом с опрокинутой урной, горами мусора и непрерывными тучами пыли, которые налетали на него всякий раз, когда рядом, по улице, проезжали машины. Проезжали же они здесь непрерывно, поскольку вышеупомянутый сквер находился недалеко от метро, рядом с оживленной магистралью, и только лишь большое потрясение, а также выпитая им целая бутылка водки заставили Волоокова проспать тут до вечера. Счастье уже, что он был в штатском костюме, и что при нем не было оружия, которое, конечно же, в этом случае запросто могли похитить! Вспомнив вдруг об оружии, Волоокий сразу же оживился, и, наскоро приведя себя в порядок, вышел из сквера, и, подойдя к остановке троллейбуса, доехал опять до Петровки, которую покинул несколько часов назад. Мысль об оружии, а именно о пистолете, который он не сдал, как было положено, в оружейную комнату, а оставил в сейфе, почему-то не давала ему покоя. Войдя в здание MУPa, он кивнул на входе стоящему здесь с автоматом в руках часовому, и, быстро вбежав по лестнице на второй этаж, зашел к себе в кабинет. В кабинете он первым делом открыл ключом сейф, и вытащил из него пистолет, который почему-то спрятал в задний карман штанов, а затем не спеша положил в отдельную папочку все документы, относящиеся к делу Баркова. После чего, закрыв на замок дверь кабинета, с папочкой и с пистолетом в заднем кармане, опять спустился вниз, и мимо все того же вооруженного часового вышел на улицу. Все это время его не покидало странное чувство, что кто-то пристально наблюдает за ним. Оказавшись на улице, Волоокий понял, что должен двигаться к Головинским прудам. Зачем конкретно он должен это делать, Волоокий не знал, но какая-то настоятельная потребность, чем-то даже похожая на чувство долга, гнала его именно в этом направлении.

Доехав на метро до Водного Стадиона, он сразу же пересел на троллейбус, и спустя двадцать минут действительно очутился рядом с Головинским прудами. «Эге, – сказал себе Волоокий, – вот мы и прибыли к нужному месту. Ну что же, приступим теперь к тщательному расследованию».

Был вечер, от прудов веяло свежестью. Сотни людей, как и в прежние дни, сидели на траве, или плавали в теплой воде. По ровной глади скользило несколько лодок. Волоокий прошел по зеленой траве мимо разоблаченных отдыхающих, с ненавистью подумав: «Эх, оштрафовать бы вас за спиртные напитки, да жаль, закон не велит!», миновал старые раскидистые яблони, все сплошь в зрелых плодах, на ветвях которых сидели мальчишки, и, пройдя каменную беседку, очутился, наконец, рядом с меньшим по размерам прудом, почти сплошь заросшим, на поверхности которого плавали утки. Обойдя пруд, он увидел сбоку его небольшую скамейку, на которую с удовольствием и водрузился. «Ну вот, прибыли, наконец-то, на нужное место, – опять сказал он сам себе, – теперь начнем наше расследование!»

Сзади, за спиной Волоокова, шумела детская площадка, на которой, в песке и нехитрых снарядах, возились дети и их мамаши, по бокам же все заросло деревьями и густой зеленой травой. У берегов небольшого озерца устроилось уже несколько рыбаков, которых про себя Волоокий тоже поначалу решил оштрафовать, но не нашел в Уголовном Кодексе для этого необходимой статьи. В этот момент на скамейку рядом с ним кто-то присел.

– Отдыхаете, молодой человек? – раздался голос у него под ухом.

Волоокий оглянулся, и увидел высокого человека с властным и холодным лицом, небрежно развалившегося на небольшой скамейке рядом с ним. «Странно, – подумал следователь, – как это я задумался, и не заметил его приближение. Теряю профессиональные навыки, а сыщик должен всегда быть начеку. Да и не стоило мне, кроме того, пить днем эту бутылку!» Он решил ничего не отвечать незнакомцу, и стал смотреть на рыбаков, которые, кроме лягушек, ничего не могли здесь поймать, решая в уме, какую из статей Уголовного Кодекса можно все же было к ним применить.

– Я бы на вашем месте не листал так упорно родной Уголовный Кодекс, – сказал неожиданно незнакомец, одетый, между прочим, в светлые брюки и белую рубашку без рукавов, – поскольку вряд ли вы в нем найдете что-нибудь подходящее. Я бы посоветовал вам обратиться к закону о нарушении ленного права, принятого во Франции в тысяча сто тридцать втором году, к закону графства Йоркшир о заповедных землях, одобренного английским парламентом в пятнадцатом веке, или к аналогичному же закону Баварии, принятому на два века позже. Поверьте, что, обратившись к этим законам, и живя в соответствующую эпоху, вы могли обойтись с этими рыбаками, как с браконьерами, и, по желанию, или арестовать их, или пристрелить прямо на месте. Хотел бы порекомендовать также закон кантона Женевы о незаконном вылове рыбы в Женевском озере, но этот закон не так суров, как перечисленные ранее, и не предусматривает столь строгого наказания.

– Я бы этих рыболовов, – буркнул Волоокий, ничуть не удивляясь эрудированности неожиданно возникшего на скамье господина, а также тому, что он каким-то непостижимым образом угадал его мысли, – я бы этих рыболовов, будь моя воля, привлек к общественно-полезному труду. Известно ведь заранее, что ничего здесь, кроме лягушек, выловить невозможно, так зачем же зря время терять, и остальным мешать наслаждаться красотами!

– Совершенно с вами согласен, Григорий Андреевич, – с жаром заговорил загадочный господин, угадав теперь еще и имя, а также отчество Волоокова, – совершенно с вами согласен, ибо это, если здраво подумать, форменное безобразие. Одно бы дело было, если купались, как остальные, и даже распивали спиртные напитки, – тут все понятно, и не выходит за рамки обычного. Я бы даже закрыл глаза на все эти пляски в ночь на Ивана Купала, на поиски цветущего папоротника и ритуальное убийство несчастной Марии, но сидеть с удочкой без всякого смысла – это, согласитесь, нонсенс, и нонсенс громадный!

– А откуда вам известно про убийство на Ивана Купала? – сразу же насторожился бдительный сыщик. – Вы что, присутствовали во время этого преступления?

– Да помилуйте, Григорий Андреевич, кто же не знает про это убийство? – воскликнул господин в светлых штанах. – Все Головинские пруды только и говорят про это убийство. Только я бы на вашем месте, Григорий Андреевич, не верил ничему, что говорят на прудах. Жара, понимаешь-ли, опять же спиртные напитки, всеобщее возбуждение во время гуляний, – вот и померещилось народу черт знает что. Не было на самом деле никакого убийства, не было, поверьте уж мне, а было кратковременное помешательство. Массовый гипноз, мираж, фата-моргана, морок, и все такое прочее, как ни называй его на разных наречиях. А раз не было убийства, то, следовательно, не было и убийцы, тем более, что труп, как вы сами знаете, до сих пор не нашли. Послушайте доброго совета, Григорий Андреевич, и закройте лучше это дохлое дело. Закройте, а бедного поэта отпустите на волю!

– Как это не было никакого убийства? – возмутился в ответ следователь Волоокий, опять же ничуть не удивляясь эрудированности незнакомца в белых штанах. – А это что такое, по-вашему, – и он показал собеседнику папку с материалами следствия, которую держал у себя на коленях. – Это, значит, простой хлам, пустые бумажки, годные разве что на растопку костра? Вот погодите немного, мы до всего докопаемся, и труп отыщем, и всю шайку изловим!

– Вот именно, Григорий Андреевич, вот именно, – только на растопку костра ваша папочка и годится, – укоризненно сказал незнакомец, и, ловко взяв с колен Волоокова злополучную папку, тут же поднялся на ноги, и быстрым шагом пошел вдоль пруда.

Такой наглости от собеседника Волоокий не ожидал! Похищена папка с материалами следствия, причем похищена человеком, который, в некотором смысле, знаком со многими подробностями дела. Сомнений не было – это один из них, один из членов преступной шайки, которая и совершила убийство!

– Стой, стой! – закричал Волоокий, и вытащил из заднего кармана свой пистолет, который, надо сказать честно, здорово мешал ему сидеть на скамейке, из-за чего следователь все время ерзал на ней, пытаясь устроиться поудобней. – Стой, стрелять буду! – закричал он отчаянным голосом бойца ОМОНа, когда тот наконец-то обнаружил преступника, и два раза выстрелил в воздух.

С воды, поднимая неимоверный шум, поднялась стая уток, а в ответ, с той стороны, в которую ушел незнакомец, прозвучали два ответных выстрела.

«Ага, вот вы как, – сказал сам себе Волоокий, – ну что же, сволочи, стрелять, так стрелять! Вы у меня еще пожалеете, что связались со следователем. Один всю шайку накрою!» И он решительно припустил в сторону исчезнувшего бандита, держа налету свой пистолет. Редкие гуляющие и рыбаки шарахались от него, как от неизвестно чего.

Между тем стемнело совсем, в окрестных высотках зажглись огни, а на прудах, как обычно, то тут, то там, разжигали костры, и в их багровом сиянии виднелись истомленные дневной жарой лица, запрокинутые кверху головы, пьющие из горлышка пиво, жадные руки, держащие в пальцах пластмассовые стаканчики с напитком покрепче, сверкали белые зубы, слышался женский смех и битье первых за этот вечер бутылок. Распаленный погоней сыщик на минуту остановился, ему показалось даже, что шайке и на этот раз удалось уйти от погони, ибо найти их в этом столпотворении голых тел и множества горящих костров было делом немыслимым. Он метнулся в одну сторону, но наткнулся лишь на компанию, купающую в пруду двух дворняжек, кинулся в другую, но столкнулся с совершенно обнаженной дамой, которая, раздвигая голыми лодыжками траву и щурясь от света высотки, который бликами плясал на ее коже, решительно направлялась к воде. «Пардон, мадам!» – ошалело произнес Волоокий, и, остановившись на месте, завертел головой в разные стороны. Внезапно в проеме старой беседки, совсем недалеко от себя, он увидел давешнего наглеца, одетого уже в черный вечерний костюм, и рядом с ним красивую девушку с распущенными волосами, а также ребенка. Еще двое каких-то мужчин стояли рядом, и молча глядели на воду. Сомнений не было: то была преступная шайка! Та самая, что описывал в своих показаниях, ныне похищенных, подозреваемый в убийстве поэт! Волоокий бросился к беседке, в несколько прыжков достиг ее, успев замочить в воде ноги, но преступники, бывшие, очевидно, начеку, успели уже покинуть ее. Он побежал вперед, огибая лодочную станцию, и неожиданно обнаружил всю группу на мостике, непринужденно облокотившуюся о перила, и небрежно беседующую о чем-то. Слышался даже легкий девичий смех, прерываемый солидным мужским смешком, а потом вообще вся компания обернулась, и замахала следователю руками. Это было неслыханно, это было издевательством над правосудием! Опасаясь, что преступники опять куда-то исчезнут, Волоокий поднял пистолет, прицелился, и несколько раз выстрелил в негодяев. В ответ те выхватили пистолеты, и стали отстреливаться, уходя с освещенного места в тень. Волоокий бросился следом, вбежал на мостик, ощутил легкий запах духов, и ринулся дальше, по топоту ног впереди догадываясь, что держится правильного направления. К тому же, в него опять выстрелили, и он в ответ выстрелил сам. Дальше началось топкое место, заросли осоки и камыша, остовы столетних дубов перегораживали дорогу, но Волоокий, как легавая, взявшая след, упорно бежал вперед, чувствуя, что вот-вот догонит преступников. Наконец, обессилев, он вышел, шатаясь, на какое-то ровное место, заросшее зеленой травой, посередине которого пылал веселый костер, и рядом с ним, на остовах старых деревьев, сидела вся преступная группа. Кроме уже упоминавшегося незнакомца, одетого, как уже говорилось, в черный вечерний костюм, здесь была очаровательная юная женщина с распушенной гривой рыжих волос и толстощекий симпатичный мальчик с золотыми кудряшками, за спиной которого виднелся огромный отполированный лук, а сбоку помещался колчан с оперенными стрелами. Двое мужчин помоложе выглядели совершенными бандитами, как их описывают в учебниках криминалистики. Если тот, что был моложе, еще сохранил какие-то признаки интеллигентности, то более старший имел такую свирепую рожу, которую и в кошмарном сне не увидишь. Сомнений не было: шайка была многоопытной и крепко сбитой, и на счету ее, без сомнения, числилось не одно преступление! Сладкие видения будущих наград, которые Волоокому обязательно вручат в управлении за разоблачение и поимку преступников, а также несомненное повышение в чине, проплыли у него в голове. Он уже было хотел объявить бандитам, что их песенка спета, и чтобы они сдавались, поскольку уйти от лучшего стрелка главка им, разумеется, не удастся, как хриплый и глухой голос опередил его:

– Подходите к нам, Григорий Андреевич, что зря по прудам скакать и в воздух стрелять, так вы всю здешнюю дичь испугаете и с места сорвете. А что касается вашей папочки, то вот она, у меня в руках, в целости и сохранности, – и над костром действительно приподняли папочку с материалами следствия.

Волоокий поднял руку, в которой держал пистолет, и хотел скомандовать мерзавцам сдаваться, но проворный кудрявый малыш, опережая его, молниеносным, несомненно отработанным долгими упражнениями движением, выхватил из-за спины лук, быстрее молнии вставил в него золотую стрелу, и пустил следователю точно в сердце. Пистолет выпал из рук милиционера, и он, со стрелой в груди, шатаясь, сделал два шага по направлению к костру.

– Ну я же вам говорил, что не стоит заниматься этим пропащим делом, – сказал тот, который был старшим в компании, держа на весу пресловутую папочку. – Да и за оружие не стоило вам хвататься: от стрел Гаспара, поверьте мне, еще никому не удалось увернуться, А что касается вашей папочки, то грош ей цена, тем более, что и не было ее никогда! – и он разжал пальцы, держащие над огнем заветные документы. Папочка упала в костер, и, вспыхнув ярким пламенем, исчезла в нем навсегда.

Картина весело горящих поленьев, перед которой сидела шайка бандитов, закачалась в глазах Волоокого, и стала распадаться на отдельные части. Он еще слышал слова, которые здесь говорились, но уже не понимал их значения.

– Надо бы придушить мерзавца на месте, чтобы не шил дела, кому не положено, – сказал один из спутников недавнего собеседника Волоокого, тот, который показался следователю типичным убийцей. – А еще лучше вырезать у него целиком печень, и зажарить ее на этих угольях. Зверски есть хочется после всех этих полуфабрикатов в пакетиках.

– Тебе бы, Кармадон, только кого-нибудь задушить, или зажарить живьем на костре, – возразила ему молодая женщина, подходя вплотную к падающему на землю Волоокому, и прижимаясь к нему всем телом. – Жестокий ты дух, жестокий, и не способен на безумство и глупость. Ты же знаешь, что стрелы у Гаспара волшебные, и что после них люди безумно влюбляются в первого же, кто попадется им на глаза. Страх, как хочется полюбить отважного сыщика! – И она, впившись губами в рот Волоокого, наградила его жарким и продолжительным поцелуем.

– Фу ты, ведьма проклятая! – плюнул с досады в костер Кармадон. – Была бы моя воля, я бы и твою печень на угольях зажарил!

– Руки коротки! – захохотала ведьма с распущенными волосами, и разжала свои объятия. Тело Волоокого обмякло, и, опустившись на траву, так и осталось лежать на ней. Потом огонь погас, и больше уже ничего не было видно.