Текст книги "Игры на воздухе"

 
Простим вокзальные повадки глядеть в окно на Хуторской
И чай помешивать несладкий, и звук подслушивать пустой,
И знать, что на кольце трамвайном, на птичьем рынке, – ни души,
И свет скупой в бараке свайном гасить —
«Оставить?» —
«Потуши…»
 
 
Ему – без нашего участья – достались лестница и двор,
И обнажённые запястья, и беготня крысиных нор,
Усталость в тридцать, в сорок – старость, а в пятьдесят – куда глаза!
И жизнь прошла – какая жалость! – и не поправить ни аза…
 
 
Простим тому, кто трудно дышит в прихожей общей, шарит ключ,
В чей таз течёт в проломы крыши, чей кашель с лестницы колюч,
Кто пробирался в коридорах и натыкался на щиты,
Вдыхая пыль, давился в шторах тяжёлым тленом нищеты,
Тому – на ком замкнулось время и оборвался календарь.
– Повязкой уксусною темя и доли лобные ошпарь!
 
 
«…Мы стольким столько обещали!
Но нам, должно быть, не дано,
Чтоб жизнь в эпоху умещали, как бы в ладонь веретено.
А значит – нам досталась участь среди развешанных простынь
Прожить не радуясь, не мучась, с одной заботой: – «Не простынь!..»…»
 

 
* * *
Как часовенки на берегу,
Два столбца ноздреватого туфа.
Слово бросишь, а я – сберегу,
Точно камешек из Гурзуфа.
 
 
Знать, тебе и товар – не товар,
Если не запираешь за створки.
Что ж лицо мне сжигает пожар
От пустяшной твоей оговорки?
 
 
Брось, не майся, – урон невелик:
Я верну, протянув на ладошке
– аметист, халцедон, сердолик —
Все обмолвки твои понарошку…
 
 
* * *
Я тебе не скажу, дорогая,
Что за темень снедает меня.
Пусть её! – и ни ада, ни рая,
Только мгла, трепеща и звеня.
 
 
Так – ты помнишь – над миром сияла
Плошка света, теснимая тьмой, —
Будто выплеснул кто из фиала
В предвкушении жизни иной.
 
 
И стояли, любовью согреты,
Воссиявшей на нас с высоты,
Осознав, что пригубили Света
В волнах холода и темноты
 
 
* * *
А россыпь звёзд, похожая на осыпь,
Померкнет медленно и возгорит – одна.
Сквозь редкий дым в небесные покосы,
Как будто нехотя, заявится луна.
 
 
Что делать ей? И нам с тобою – что же,
Когда мы слов старательно бежим?
Прости мне голос, сбивчивый до дрожи,
Его неверный, может быть, нажим.
 
 
«Родимая! и нá день расставаться —
Больней, чем думаешь…» – я повторю не раз,
Звезда с небес готова оборваться,
Слова – пролиться, сумерки – раздаться…
Но кто-то всё ж оберегает нас.
 
 
* * *
Прописные истины дороже
Парадоксов мысли и души.
Может быть, с годами стали строже?
Может быть. Попробуй, разреши.
 
 
Неспроста претит витиеватость.
Разве не по замыслу Творца
Разрывает сердце виноватость
За тебя, за прядку у лица?
 
 
Что гадать! Не сумерки созрели —
День иссох, до пряжи истончась.
Схватишься: а мы с тобою – те ли?..
И трещат под ветром иммортели,
Красками застывшими кичась
 
 
* * *
«А катерок оставит на воде
Не вензеля, а слабый след тавота…» —
Споткнёшься вдруг на сущей ерунде
И защемит, засаднит отчего-то.
 
 
В чём провинилась слабая душа,
Что обрела своё предназначенье
И Божий мир прияла, не дыша,
Прорвав слепое заточенье?
 
 
Неужто ей поставятся в вину
Горячей нежности мятущие приливы
И катерок, взлетевший на волну,
И голос твой счастливый?
 
 
* * *
Постепенно идёт на убыль
Всё, что вспыхнуло и пылало,
И останется грубый уголь:
Вместо рощицы – тень провала,
 
 
Вместо пажитей – пепелище,
Вместо пламени – стужа в пальцах.
Вот и слов, посуди, не сыщешь,
Как ни сетуй, кому ни жалься.
 
 
С чем пребудем, скажи на милость,
Чем искупится тороватость?
И во всём – Его терпеливость…
И на всём – моя виноватость…
 
 
* * *
Прохладных слов подсушенная корочка,
Нечаянные редкие касания…
Косым крюком стреноженная форточка…
И рвётся, и срывается дыхание.
 
 
Какой обидою искупишь волны нежности,
Каким отчаяньем прольётся неизбывное?
От безысходности до неизбежности
На самом деле – ниточка пунктирная.
 
 
И я твержу, не ведая усталости,
Утрат страшась болезненно, до трепета:
С чем жить останешься, – когда б не эти малости,
И с чем уйдёшь, – когда б не щедрость эта?..
 
 
* * *
Оледенелые окраины —
Ещё немного – скроет снегом,
Дома стоят, как будто впаяны,
Вздымаясь в сумерках ковчегом.
 
 
Два-три пустяшных замечания,
Ладошка, с обшлага скользнувшая, —
Слагают ритуал прощания,
Отточенный до равнодушия.
 
 
И вдруг за фразами избитыми
Пойму, что многое потеряно —
Когда за стёклами размытыми
Ты мне рукой махнёшь рассеянно…
 
 
* * *
Эту осень, налитую всклянь,
Не унять и с ресниц не смахнуть.
Истекает на пёструю ткань
Невозможная ртутная муть.
 
 
Вместо горечи поздних плодов —
Осторожная ломкая грусть,
Виноватая скаредность слов,
Простодушная тяга вернуть
 
 
Невозвратного зыбкую гладь,
Невозможного хлынувший зной…
Так и с нежностью не совладать,
Как с тяжёлой высокой волной
 
 
* * *
Чего страшимся? – бабочки, влетевшей
На оловянный проблеск ночника.
Чем ниже мгла – тем страх ночной успешней
И холодней нетвёрдая рука.
 
 
С какой тоской колеблется по стенам
Живая тень, срисовывая вточь
Подробности печальной перемены,
Безжалостно выплёскивая в ночь!
 
 
На свет летит и пламени боится,
И мечется, как бабочка, душа.
Кого обидела (вернее – чем блазнится?)?
Не распознать, дурна иль хороша.
 

 
Над каналом, подёрнутым ряской,
Седловиной холодных холмов
Проплывают дымы и повязкой
Зависают на фоне стволов.
 
 
Словно в фотографическом зале
Развернули пейзаж на стене
С неумелым ледком на канале
И дворцовым крыльцом в глубине.
 
 
Поспешим-ка наверх, – за скамейкой,
Утопающей в листья на треть,
Помаячу и я перед «лейкой»,
В объектив не стараясь смотреть.
 
 
Ну так что, молодой наппельбаум,
Что ты медлишь, мурлыча под нос
Немудрёное «O, Tannen baum»? —
Или видишь в визир перекос?
 
 
Может быть, ты затеял напрасно, —
Свет не тот и пейзаж не совсем?
Или просто за дымкой – не ясно,
Стою, нет ли задуманных тем?
 
 
Не терзайся, свинти объективы,
Ты же знаешь не хуже других,
Что извивы судьбы – прихотливы,
И не мы отвечаем за них.
 
 
Вот поднимется ветер над нами
И обрывки листвы заметёт,
На канале вода бурунами
Зацветёт…
 

 
Горбатый мостик над оврагом,
Коробка спичек на перилах.
Давай примериваться шагом
К погоде, к осени, —
«Не в силах…»
 
 
И обернулась. Я увидел
Едва порхнувшее дыханье,
Соломинку на светлом твиде,
Вглубь отодвинутое зданье.
 
 
На цоколе литой ограды
Травы отчётливые тени…
«Ещё грустны, уже – не рады,
А попросту – давно не с теми…»
 
 
Узнать бы, где порастеряли…
А ты окидываешь взглядом
Близпролегающие дали
С огромным небом над горсадом.
 
 
Рукой скользнула по привычке,
Соломинку смахнув.
Ну что же,
Оставим на перилах спички…
«Пойдём, пожалуй, – дождь, похоже…»
 

П. Дегтярёву

 
Эта осень приносит опять
Возвращение прежних цитат,
Снова крупные капли летят
С обожжённых дождём эстакад.
 
 
Заслониться ли слабой рукой?.. —
Это было в огромной стране,
Где уносят вождей на покой
К равнодушной Кремлёвской стене,
 
 
Где мечталось – под шелест лопат —
О заре, о страде мировой,
Где народ до сих пор виноват,
Что не стал в «душебойках» травой.
 
 
Словно ржавой водой по лицу,
Полосует октябрь по стене
Всё слабее. Подходит к концу
Промежуток, нестрашный вполне.
 
 
Снова капли черны, солоны…
Вся и всюду
грозит декабрём
Непреклонная воля страны,
Для которой живём и умрём.
 

 
Нет, уже я не услышу оклика:
Безнадёжны дебри, не тужи,
Заплутал, ни деревца, ни облака,
Так себе – сухая корка лжи.
 
 
Просвистать мечталось – не получится,
Вот и рвёшь коросту, не таясь.
Что с тобой, душа моя, попутчица,
Пристальная, приторная связь?
 
 
Не простил, – а то давно бы скомкали
Неприязни пылкий холодок.
Что взамен? Сухая пыль, позёмка ли,
Круто нарастающий ледок.
 
 
Не трудись напрасно уговаривать:
Сколько можно, сам перетерплю,
Пролистаю. Не рогожный – марлевый
Век стоит, достался бобылю.
 

 
Голенастой лозы угасает последняя гибкость.
Снежура на юру. – Видно, впрямь эта ночь горяча.
То ли волок шуршит, то ли илистость лепится, мглистость,
Дальше некуда жить сквозь горячечный бред, бормоча…
 
 
На этапном снегу отошедшие Господу тени.
Нестерпимее снов не рождалось в российских снегах.
Не умея сказать, он делил это время со всеми,
Не умея солгать, он зализывал кровь на губах.
 
 
Крупно скачущий век не случайно его заприметил
И по следу травил, норовил размозжить позвонки.
В жаркой шубе степей в третий раз надрывается петел,
Баржи вторят ему. Арестантские. Где-то с Оки.
 
 
О, как слились в груди женский плач, золотая солома
Да библейская горечь протяжной тягучей строки!
Он пропел, придыхая, а умер – не выронил стона.
И метель целовала его ледяные виски.
 

 
«Болотная».
Куда ни кинь,
Названья прежние – вернее.
Тесней подсаживайся, вынь
Ладошку, дай сюда, согрею.
Смотри, опять смело листок,
Промчало монастырским садом
Душой, отпущенной не в срок,
Навзрыд прошелестевшей, рядом…
Представишь ли и сад, и луг,
Раскисшие от половодья,
Когда стволы, дома округ
Оглядываешь исподлобья?
Пылает нищенский гранит
Напыщенного парапета,
И дом, что присно знаменит,
Не застит свет, но свёл полсвета.
Кто в нём живёт – не смеет ныть.
Сошла с Всехсвятской позолота.
Не дом – корабль. Куда им плыть,
В поставленном среди Болота?..
 
 
А небо с нашей стороны
Затягивает: уже, уже…
Как старые слова верны!
Сгоревший сад, излом стены,
Под сердце рвущаяся стужа…
 

 
Неожиданно как постарели,
Поразительно немощь видна,
И бормочут, и бродят без цели
В опустевшем дому до темна.
 
 
Спохватился: когда растеряли
И здоровье, и молодость вдруг?
Словно юркие петельки шали
Утекли из недержащих рук.
 
 
Им достались – сухие абзацы,
Заголовки газетных полос,
Развороты победных реляций,
Гром оваций, постыдных до слёз.
 
 
А теперь – и того не осталось.
Ощущенье, что жизнь – на излёт…
И такая скопилась усталость,
Что до смерти она не пройдёт.
 
 
Годом позже – уже не расспросишь.
Небытиём
Отгородится век,
И останется – ветхая прошивь
Справок с копей
и лесосек…
 

 
Войной обласканный парнишка деревенский,
В пилотке новенькой, обмотках необмятых,
Приписанный к пехотной части энской,
Растерянно глядит и виновато:
 
 
Не смерть бы взводного – не вышел отделенным
И не отделался дырою пустяковой,
А пал бы замертво или очнулся пленным
С гангреной корчиться, без Родины суровой;
 
 
Но даже выживи, но даже выйди с боем —
Поплатишься за то, что не убитый:
Забитый в гурт, покатишь под конвоем
Куда-нибудь, где брезжит Ледовитый… —
 
 
Так празднуй случай свой! он не такой банальный!
Быть может, вывезет, и в общий ров положат
Не номером,
а с карты госпитальной
Сведут фамилию и годы подытожат…
 

 
А пока по Окружной дороге
В промороженных товарняках
Не свезли в полярные отроги,
В Джезказгане не смололи в прах,
 
 
И пока свинцом не отравили,
Не стравили оловом
или
Ногтем на столе не раздавили
(А ведь сколько раз уже могли!), —
 
 
Не окинуть разумом и сердцем.
Кровь гноит неистребимый страх.
…Кто очнулся – встанет страстотерпцем,
Кто почил – мелок на сапогах…
 

 
Что же даже и словом не хочется
Ободрить и щекой приласкаться?
Ни к чему не приводят пророчества,
Низведённые до святотатства.
 
 
Как-то буднично, мелочно, сумрачно,
Мелким бесом, нахрапом, измором, —
Словно грязная очередь в рюмочной
С нескончаемым, вдрызг, разговором.
 
 
И безжалостность существования,
Лихорадочный липнущий морок.
За плечами – страна без названия,
Равнодушная, без оговорок.
 
 
Вновь ты, Родина, к нам безучастная…
Замолчав у неприбранной стойки,
Что не волю, а гибель мы празднуем,
Осознаем ли в пекле попойки?
 
 
Да катись ты со всеми штандартами!
Ты не помнишь – мы тоже забыли…
Но с похмелия плача над картою
– за нытьём, за казённой кокардою —
Как тебя мы когда-то любили!
 

23 марта 1994

 
Я прощу, я вовсе не замечу,
Потому что не в чём укорить, —
Много больше! – наделённый речью,
Не посмею слова проронить.
Что оно! – всего лишь мёртвый слепок,
Тёмной глины ссохшаяся грязь,
Идолище разума, —
нелепо
Уповать на рвущуюся связь.
Как ни скажешь – ветрено и лживо.
Откровенье – разве голоса,
Вразумляющие душу живу?..
 
 
Облаков косая полоса.
 

 
Мы все питомцы Комитета,
Как были все – под Наркоматом.
Мы не питаем пиетета
К домам большим и мрачноватым.
 
 
Уж нам-то нечего бояться!
Но опасаться всё же стоит.
Давай не будем притворяться,
Что нас не прочили в изгои.
 
 
И памяти передоверим,
Раз дневникам не поверяли, —
Какие глыбы! – эти двери
В расшивках меди или стали.
 
 
Такой озноб по коридорам, —
Куда уж там до любопытства!
Ты помнишь, нет? – Глухие шторы,
Иголке света не пробиться.
 
 
Мы – как Сизифовы потомки,
Мечтавшие переиначить
Великорусские потёмки,
Где даже песни бабы – плачут,
 
 
Где заплутали Свет и Вера
И от Москвы до Салехарда
На шапке милиционера
Сияет звонкая кокарда…
 

 
В гостиничном номере гулком
С казённым цветным покрывалом,
С дождём над ночным переулком,
Сквозь форточку видным, с овалом
Дешёвого зеркальца в рамке,
С графином, торчащим без пробки
На прошлонедельной программке
(А впрочем, детали – за скобки!) —
Мы встретились. —
И замолчали,
Как будто, в толпе оглянувшись,
Настойчивый взгляд повстречали
(Метнёшься навстречу, вначале,
И мимо пройдёшь, обманувшись…)
Весь день по раскисшему снегу
Крошили табак, отступали,
Не чаяли выйти к ночлегу
(По векам стегали с разбегу
Песок, ледяная крупа ли).
Что скажешь на ветер – вернётся
Обрывком, неряшливым комом,
К фальцету трамвая сведётся
На мутном мосту незнакомом.
И всё терпеливей в ответах…
Смотри, как надрывно, надсадно
Туман прибывает в просветах, —
Похолодало изрядно.
Продрогли и ноги избили,
Давно растрясли сигареты,
С чего начинали – забыли,
Истаяли кроткие меты.
 

Н. К.

 
Не опечалившись, душа не озарится…
Не снегом связаны – какой-то ледяной
Нелепой присказкой.
Как водится, проститься
Не так достанется, и по цене иной.
 
 
Не стоит бедности…
Но умереть – нелепо:
Сдержать дыхание, себя перемолчать,
Привстать на цыпочки. – А где душа-то? —
– Где-то.
Ушиб массирует. Кому её встречать?
 
 
Натянешь шапочку, в карманы руки втиснешь.
Канавка Зимняя ещё блестит со дна,
Как будто вымели и осмолили днище,
Продули насухо.
На что теперь ладна?
 
 
И всё ж, примеривай шаги в начале года.
– Кривая улица, припавшая к воде,
Не жмёт в груди? не коротка? —
«Немного.
А впрочем, вольности не обрести нигде».
 

З.К.

 
Поднялся дó верху и затихает, глохнет
Разбега шум – стремительней, плавне:
Так влажный след, сжимаясь к центру, сохнет
На жарком кожухе и так же – кисть немеет.
 
 
…Неловко вскинулась и осеклась несмело:
Душа ли прянула или состав качнуло? —
Прижалась нáскоро и ткнулась неумело,
С подножки спрыгнула, пальтишко запахнула.
 
 
Как птица скорая: спугни – и не вернётся,
Нахохлилась, нырнула в мех щекою
И шарит петельку (никак не попадётся)
Озябшею рукою.
 
 
Да так и вспомнится: перчатки, ворот платья,
Короста наледи локомотивной смазки,
Табло черкнувшее…
«А все слова, объятья?» —
…каблук подломленный, намокшие завязки.
 

 
В январе – мучительно темнеет:
В полдень ясно – день уже сгорел;
Чиркнешь спичкой – вспыхнуть не успеет.
В воздухе – как будто сыплют мел.
 
 
Где окажемся, свернув из переулка?
Тяжело темнеет на снегу
Летний дом; промёрзла штукатурка.
Рубят лёд на правом берегу.
 
 
Постоим на меркнущей аллее.
Остаётся и в последний час
Небо уходящее – светлее
Сумрака, снедающего нас.
 
 
Вскинешь руку – отзовётся тускло
На скупой перестоявший свет
Простенький, перехвативший узко
Левое запястие браслет.
 
 
«Пятый час…»
А лыжник одинокий
Катит по расхлябанной лыжне:
Вдох и выдох. Снова вдох глубокий.
Лиственницы стынут в вышине.
 

 
Где уж нам с немудрящим сюжетом
Совладать: всё слова да слова;
Плоть ладошки пронизана светом,
А в колечке, дыханьем согретом,
Столько нежности и волшебства!
 
 
Разве выходишь жаркую тягу
Всё запомнить: извив, поворот?
Жизнь пройдёт, как вода сквозь бумагу,
И какую вселенскую тягу
Беззащитностью приобретёт?
 
 
Посмотри, как стрижами прошита
Пропылённого воздуха пядь;
Божьи птахи снуют деловито,
Но скупого небесного жита
Им и спешившись
не собрать.
 
 
Так сюжет или фабула, всё же,
Тупики Поварской слободы?
Под муаровым небом, до дрожи,
Что тебя бесконечно тревожит?
Бог с тобой! Далеко ль до беды.
 

 
Когда я стану старым
И будет
Лицо моё тёмным и сморщенным,
Как изюмина, —
Меня полюбит
Девочка с золотыми глазами.
 
 
Она
Будет вбегать ко мне, тонкая,
Перехваченная в талии пояском.
– Доброе утро! —
Будет шептать мне
И розовым крохотным ушком
Прижиматься к плечу.
 
 
И мне станет неловко
От стремительных полудетских жестов
За свою наступившую старость.
 
 
– Тополя цветут!
«Отцветают, —
Поправлю я. —
И я —
Тоже такой тополь…»
– Что ты! что ты!
Ты совсем не старый… —
И коснётся щеки моей впалой
Пальчиком,
Словно узоров.
 
 
И я вспомню стихи свои старые
И такую же девочку вспомню,
И себя
В этот юный возраст,
Удалого и бестолкового.
 
 
И, наверное, что-то почувствовав,
Скажет девочка:
– Мне приснилась
Поляна земляничная, где
Кто-то ездил на мотоцикле.
И красны были —
Чёрные прежде —
Колёса.
 
 
Отвернётся.
 
 
А я пошучу неудачно:
«Будь ты старше на столько,
На сколько бы стать мне – моложе,
Я бы взял тебя в жёны».
 
 
И ответит мне девочка тихо:
– Нет,
Тогда б не любила тебя.
 

 
Ты всё ещё надеешься вернуть сухой зимы колеблющийся облик
И даль, как выстрел, как навылет сквозь тело года выбитый тоннель.
Но вниз ползут оплавленные льды и скачет вверх температурный столбик,
И плотно к раме подступает земли очнувшаяся прель.
Как непосильно сыростью дышать! Не срыть широкой дворничьей лопатой
Неудержные испаренья, скопления дымящихся бугров.
Натянутым на локоть рукавом не вычистить слепого циферблата.
Но всё одно пружинящие стрелки проталкивают чётки вечеров.
 
 
Ещё в траве лоснятся ломти льда и слякоти бурты отвердевают —
Но полны вкрадчивых известий, стрекающих игольчатых забав
Сырые дни. Прошла зима, как сцепленные парами трамваи,
И, жалуясь, отбила вести, как утомлённый телеграф.
 

 
Предвесенье – когда уже снег отодвинулся в складки низины,
А в плаще ещё зябко – потуже стяни поясок!
Сквозь решётку и ветки сочится дымок захлебнувшейся мотодрезины,
Путевые обходчики злятся и сваю вгоняют в песок.
 
 
Звук, не встретив препятствия, катится между стволами,
Отдаётся в овраге и гаснет в расщелинах крон.
Словно в воздухе плавает пепел – черно над холмами
От кишащих ворон.
 
 
Пооттаяло, видно.
А впрочем, ночами морозит,
И наивно считать, будто всё далеко позади:
По осевшему насту сухая позёмка елозит, —
То-то вгонит в тоску, измотает ещё, погоди.
 
 
Впрочем, жить – веселее, когда позволительно скинуть
Самый малый хотя бы, державший под горло, крючок,
Грудь расправить и выпрямить спину.
И почувствовать робость, как будто и впрямь – новичок.
 

 
1
 
 
Кованый обруч объятий надену на лунные плечи.
Вытянешь шею и будешь долго тянуться к ключицам
Жадными, точно губами, пальцами, сбитыми в щепоть.
 
 
О расставания тяга! И даже в ответном пожатье
Только расстроенной кожи я слышу длинноты прощаний.
И не печалюсь о солнце, облокотившемся в сажу.
 
 
2
 
 
Стёртые листья одежды никак не дают разобраться
В нами придуманных дебрях не нами прожитых столетий.
Время подвинуло стрелки. Надолго ли нас совместили,
Как часовую с минутной? И при́дали бешеный ход!
 
 
3
 
 
Всех усыпить – и обняться. Кипенье луны и кометы
Нервно держать под ладонью и слушать припев занавески,
Шейным платком обернувшей высокое полночи горло.
 
 
Скоро накинут шинели за окнами воздуха сгустки,
Встанут над нами и вскинут ладони над воротниками. —
Кротко приветствует утро. А мы – обнялись и не слышим.
 
 
4
 
 
Сдвинулись дни – спохватились. Неистовой тягой друг к другу
Чтó мы воруем у прочих, чужих, не запомненных взглядом,
Слухом, игрой осязанья? Так что же над нами глумятся
Ввек не сумевшие стронуть навстречу душе свою душу?
 
 
5
 
 
Вытянешь руку вдоль тела, другую сведёшь за затылок. —
Линией сумасшедшей переполняюсь и мёрзну,
Как на песках раскалённых настигнутый гибелью путник.
 
 
Простыни мне не помогут и одеяла верблюжьи.
Только касания к бёдрам, снедающим сумрака ложе,
Смогут меня обнадёжить, но урезонить – не в силах.
 
 
6
 
 
Можно ль унять веретённый подвижно струящийся запах,
Жалобный ропот стрекала над неподвижною кожей?
Щедрость и бережность жизни преследуют, переполняя.
Кто же посмеет унизить тягучесть твоих откровений?
 

 
Душа моя, противиться не станем:
Урания не к нам благоволит.
Широких звёзд любвеобильный пламень
Аттическою солью оделит.
 
 
Мертвее сна улыбка мнемозины,
Она врасплох застигнет невзначай,
Явив на свет обрывки парусины
Морёных мачт, качнувшихся за край.
 
 
Алтей в крови, и дышится вольнее,
Разлита ночь и волны холодны,
Игла звезды чем тоньше, тем вернее…
Но чем, но чем оплакать эти сны?
 
 
Откуда в нас то пламень, то досада?
Черно окно. Но ты, душа, прости,
Когда молчу, а высказаться надо…
…Ах, сколько звёзд! не унести в горсти.
 

Алексею Ивантеру

 
Ласточка вполне благополучна.
Даже если глина тяжела.
Видимо, душе её сподручна
К вечеру спустившаяся мгла.
 
 
В сумерках сера береговушка;
Видишь, деловита над водой:
выставив замызганное брюшко,
Взмыла, захлебнувшись мошкарой;
 
 
Падает, петляет против света,
Жёстко опираясь на крыло…
Над водой… четыре дня… – не э т а?
Впрочем, вряд ли, чтобы так везло…