Текст книги "Лунная походка"

Дорога кончилась внезапно крутым обрывом, далеко внизу шипел океан. Так что первые от неожиданности отшатнулись, оттесняя за ними идущих. Простор открывался необычайный, высоко-высоко в небе громоздились, вырастая одно из другого, облака. Может быть это был приказ, прозвучавший из синей дали, где птицы, даже самые крупные, настолько становятся крохотными, что глядишь-глядишь и вовсе теряешь из вида. Так только, разве что вздохнешь облегченно и подумается о чем-нибудь таком, из ряда вон выходящем. Потом вдруг опомнишься, о чем это я только что, вот сейчас, вот сию минуту подумал? И могут даже волосы на голове чуть-чуть пошевелиться.

Боль и другие

Заборов вышел на прогулку. Не то чтоб дома было слишком. И не для пользы. Ему было наплевать. Не в том смысле, а что бывало сядешь где, и нет в этом месте тебя. Не в том смысле, а что вечно алчешь то одного, то другого, то третьего, а то еще бог весть чего да притом еще всего сразу. Потому-то так тянет по душам заговорить насмерть. Вот так вот, а может быть иначе. Но уж определенно что-то в этом духе. И тут уж ничего не поделать, раз уж так повелось, так что во всяком случае лучше выйти погулять, для Заборова это однозначно. Ведь если разобраться, он-то и есть основная причина выхода на прогулку, тут скрывать нечего. Скрывай-не-скрывай, а вот она, правда: одна, и двух быть не может. Да и скрывать-то в сущности нечего. Всё бесцельно и в общем-то безнадежно, так что грусть-грустища забирает нашего Заборова, за жисть забирает.

– Хоть ссы с крыши – ну вот люблю я вас, грешный, обожаю; чтоб у вас дочери по рукам пошли, а мужеский пол с колуном на дорогу; чтоб соседи сговорились вас со свету сжить, не говоря уже о начальнике и благоверной. Вы же любите когда от вас пахнет. Хватит скрытничать. Ведь в холодильнике твоем, в твоем, твоем хранится зачем-то твой собственный кал. Зачем, с какой целью, кого ты хотел удивить?

– Разводить лягушек, жаб, солить их на зиму, у нас же демократия, насекомые тоже большей частью съедобны, хоть и не все полезны.

– Рыло свиное, что ты из себя корчишь умника. Конечно, ты тут ни при чем, что у Заборова такая вот подзаборная участь…

Тут он запнулся и упал, с трудом встал и, держась за разбитое колено, хромая, поплелся дальше…

– То, что сняли с меня часы, туфли, сколько раз забирали туда, где вечно пляшут и смеются, так это, как говорится, издержки производства…

Идти было трудно, идти было просто невозможно, боль такая взялась! – арматурина проклятая, – что пришлось сесть в тенек. Заборов откинулся на спинку. И в тихом вопле отчаянья начал истаивать и исходить в масличных блужданьях полупятен-полунаваждений. Среди буйственных обмороков лиственного света, опершись на батожок, шляпный старик, растворяясь в пронзительной боли, и не думал исчезать в своем чесучовом пиджаке, он – как воплощенье скрежещущей реальности, то скрутит боль, аж согнешься. Отставь ногу как можно дальше, километра на два, а потом ползи к ней, вот задача дня. Вдоль аллеи героев, начиная с Муция Сцеволы.

Дед сбоку посмотрел на него: – М-да, бывает.

– Какой х…, и главное – за что?!

– Ну мало ли.

– Как-то в детстве я ударил мальчика за то, что он мне не дал на самокате покататься… Подвернувшейся железячкой. Мне было неприятно его сморщенное от боли и хлынувшей носом юшки лицо.

– Ну, вот видите.

Боль с новой силой схватила Заборова, заполняя собой все так называемое жизненное пространство. Она опьяняла, отрезвляя, делая все прозрачным и контрастным одновременно. Боль и другие. Боже, когда же это кончится!?

– Так ты, старик, считаешь, я крайний и на мне можно ставить эксперименты, как на собаке Павлова? Я – один из представителей акакиев акакиевичей?

– Ваши слова, может быть, и не лишены смысла, во всяком случае ход ваших мыслей, хотя бы и с трудом, но угадывается. Завтра будет дождь.

– Завтра, завтра, что это, как не очередная бессмыслица. О, какая мерзость эта боль, какая мерзость! У вас случайно нет за пазухой обезболивающего?

– Да, да, пожалуйста, вот, как же я забыл. Но запить нечем.

– Ничего, я из лужи почерпну.

– Ну что, полегчало?

– Да, кажется, кажется…

Тут Заборов оглядел длинный ряд акаций и окон, подпаленных нахрапистым солнцем. Неужели за всеми этими тысячами и тьмами живущих в коробках нет ни одного достаточно живого?

– Вы имеете в виду яркую личность?

– М-м-м.

– Да сколько угодно. Достаточно повиснуть на телефоне и раскручивать. Разве вы не занимались этим на заре вашей юности?

– Хороший ответ; послушай, провидец, я – на финишной прямой.

– Мы с вами в чем-то похожи.

– Интересно получается, если я дотяну до такой же шляпы и батожка… то меня ждет…

– Вы хотите сказать, полное разочарование? Не думаю.

Слова вставали на цыпочки, словно хотели заглянуть за забор, на котором черным по белому – конец света. Слова дребезжали и брезжили, укутанные в дымку и флер. Казалось, существо в обличии младенца тянет руки, а сквозь него просвечивает дорога и странник. И было ясно кому-то из них, но что именно, что именно, об этом, как говорится, мы поговорим в следующий раз.

Кроме нас двоих

Трамваи уносились с поземкой. Фонари начали зажигаться. Скрипели-пели двери магазинов, некоторые из которых, особенно в центре, ослепляли своей роскошью и изобилием. Наверное, почти каждому хотелось принести в дом хотя бы небольшой скромный подарок: чулочки жене, новый видеофильм сыну, матери-старушке новые очки…

А может быть кому-то ничего не хотелось, лишь бы прошел побыстрей и этот вечер – вместе с сосульками, и неотвязными воспоминаниями, от которых голову хоть в ведро с водой, но ты же не Бетховен, иди от фонаря к фонарю, сжимая в кармане опасную бритву, не потому, что тебе так уж жизнь дорога, а просто ты решил свести счеты с одним вредным и отравляющим тебе жизнь субъектом. Ты знаешь, где его встретишь, – на мосту. В это время он завсегда там проходит. И хорошо, если никого вокруг не будет, а чаще всего там – никого. Тогда его можно будет сбросить с моста и идти дальше, как ни в чем не бывало. Другое дело, что совесть. Но тогда наступит другая фаза – раскаянье, ведь нельзя мучиться раскаяньем, не совершив действия, достойного раскаянья. Может быть у него ничего достойного в жизни и не было и не будет больше, только одно это. И все, кто знал его, загалдят и отвернутся, не будут двери открывать, не станут по телефону вести беседу. Вот бесед-то он наслушался. Да как же они узнают-то? А догадаются, просто так. Теперь они складываются как бы в одну цепочку – болтовня нескончаемая, как поток в унитазе. Так ли все на самом деле? Когда-то, лет в семнадцать, ему и позвонить было некому. У него были знакомые во дворе, школе. И часто он бродил, не зная, куда себя деть, и тогда всплывали какие-то навязчивые воспоминания, и тогда надо было терпеть какие-то разговоры. Особенно раздражала его восьмидесятилетняя его родная бабка, сидевшая по вечерам со спущенными чулками, уставившаяся куда-то вовнутрь себя. Она отвечала на вопросы, даже не моргнув глазом. Все ее слова – паразиты, просто не хочется вспоминать. Может быть, невыносимость была связана с ней. Целый день она крутилась, как белка в колесе, чтобы сесть перед сном и уставиться в рамку, утыканную ее многочисленной родней. До пятидесяти с лишком вся ее жизнь прошла в деревне. В детстве даже довелось у барыни в прислугах поработать. Это там она научилась украшать кровать самодельными кружевами, застилать покрывалом со складочкой, накрывать кружевной тюлью подушки, сложенные в пышную стопку. Но вот суп так и не научилась варить. Что правда, то правда. Пряла веретеном, вязала носки, варежки, и, когда смеялась, прикрывала беззубый рот ладошкой, может это и к лучшему. Когда приходил ее бывший муж, а мой стало быть дед, запиралась и не выходила, или вовсе убегала к соседям. Дед трезвый не заходил, и его вальяжность особенно мне импонировала, он был розовощекий, пахнущий одеколоном, всегда выставлял бутылку хорошего вина, и отец откладывал свое бесконечное чтение: другие ногти грызут, картавят – дурная привычка, а он читал, пока совсем почти не ослеп, заменил хрусталик, еще какую-то починку учинил и до сих пор, а ему за семьдесят, читает, притом все подряд, без разбору, кроме богословской литературы, ни Евангелия, ни Библии – вот уж ни при какой погоде. Мать хлопотала с закусью: соленые грибочки, капуста квашеная с лучком и маслом, яичница или даже пельмени. Дед курил, вел разговоры – о чем, не помню ничего. Это потом, когда ему стукнуло за восемьдесят, он держал дома водку, смотрел немецкую программу, и очень удивился, что я к нему пришел с мешком сухариков, под Новый год чай пить. Именно не сухарей, а аккуратно подрумяненных сухариков. Для него была дикость – ходить по городу с сухарями, он тут же выложил свое возмущение по телефону, на что отец злорадно рассмеялся. Читать – не жить, смотреть телевизор – не жить, лишь изредка врубаться, как, должно быть, древние римляне, захваченные схваткой гладиаторов, забывали про все на свете, а потом шли и, размахивая руками, как футбольные болельщики, обсуждали поединок.

Как мне не хватает тебя, заловивший меня в ловушку, самодовольный, удачливый монстр. Пролетарий, по большей части из зависти, объединялся, прикрываясь удобными лозунгами, чтобы покуражиться. И этот кураж выплеснулся до полного уничтожения крупнейшей в мире страны. Но наконец-то я сведу с тобой счеты, ядовитая гадина. Доберусь до твоего горла ненасытного, до твоей болтливой гортани, чтобы вместе с последним хрипом вытекли графские замашки, ненасытная жажда все новых свежих утех и все эти мечты – залитые солнцем мансарды, шум ленивого моря о гальку, душевная лень вперемешку с безграничной фантазией, денежные проекты один другого круче… А тут унылая, черная предутренняя слякоть, ни копейки за душой, будущее жалко, настоящее невыносимо, прошлое стыдно. Нужен дозняк. Лишь бы шырнуться, лишь бы шмали достать, лишь бы уйти от этой невыносимой, мерзкой… туда, где всё по-другому, и нет…

Ну, вот и знакомые шаги, я натягиваю шапку пониже, воротник повыше, и когда мы поравнялись, – он даже не обернулся, неся свой модный портфель с органайзером и сотовым телефоном, – я воткнул ему длинное острое как игла шило под левую лопатку, и он обмяк у меня в руках. Мы свесились через парапет, как бы глядя в воду, как в задушевной беседе, навеселе с пирушки. Я закурил, вставил сигарету ему в губы. Вдалеке показалась фигура милиционера с дубинкой, я встряхнул и поставил его прямее, боясь, чтоб не свалилась в воду норковая шапка. Оказалось – старик с собачкой. Они приблизились, я пододвинул портфель ногой (наверняка с деньгами и магнитофончиком), собачка гавкнула, но как-то хрипло, и утаскиваемая за ремешок, скрылась, семеня за стариком в тумане. Никого. Он шлепнулся и поплыл на спине, разметав руки и ноги, блестя очками с золотым фильтром, мне показалось, что он улыбается своими ослепительно белыми зубами. Никакой ошибки, бритву я не решился применить – шарф, слишком далеко добираться до горла, да и где мне справиться, ведь он спортсмен. В его карманах кое-что нашлось. Часы я не стал снимать из брезгливости. Шило булькнуло рядом с ним. Он зацепился за водоросли, постоял, медленно разворачиваясь, и поплыл дальше, увлекаемый течением, то ли рыбка плеснула, то ли он помахал мне ручкой на прощанье. Ну, с Богом! – подумал я, провожая его уже слабо различимый контур.

Тело его плыло, увлекаемое волнами, все дальше и дальше, набухая одеждой и утягивая ноги тяжелыми, длинными ботинками, рукоять шила торчала из горла, и кажется, был слышен какой-то вроде бы хрип. Грабитель не сумел справиться с накачанным бизнесменом, и вывернутая рука в цепкой хватке противника сама вонзила в себя тонкую сталь. Покушение не состоялось. Бедный Герман остался опять ни с чем, и все его планы неожиданно рухнули, беззубый рот молчал, близорукие глаза не видели, как кто-то подгребает на резиновой лодке, ломая корочку льда, охватившего реку до половины; чьи-то руки гребли короткими веслами, затем втаскивали, рискуя перевернуть лодчонку, так и не затащив до конца, а бросив на половине, оставив ноги волочиться в ледяной воде; лодка пробивалась обратно. Уже на берегу, на отмели все те же жилистые руки пожилого мужчины (он ступал в высоких сапогах по черной кое-где воде) тянули поклажу, то есть лодку и мужика, набухшего и оттого тяжелого, с ручкой от шила в горле. То ли ее вытащить, то ли оставить, то ли отвезти его в милицию, то ли в реанимацию. Он поспешил выпустить воздух из лодки, и пока этот, с шилом, лежал на отмели, отнес ее в мотоцикл с коляской, стоящий в кустах. Взгромоздил сначала тело в люльку, потом лодку во вместительный рюкзак, привязал обе поклажи, чтоб не выпали на повороте. Все-таки решил в реанимацию, зачем милиции с шилом в горле. В реанимации его встретил пьяный дежурный врач и, широко расставив руки и улыбаясь, выслушал ничуть не обескуражившую его новость.

– Протокольчик придется писать, показания давать; здесь, – он указал на потерпевшего, – мне кажется, наши услуги уже не требуются. Кто он вам, родственник?

– Нет, просто гляжу – плывет.

– Не промок, значит, еще.

– Выходит дело. Ну я сгонял за мотоциклом, пока лодку накачивал, думал потонет, а он вот он. Плавучий оказался.

– Ну что ж, посмотрим, диагноз поставим. Вы пока не уходите до приезда милиции. Коля, Вася, приготовьте пациента, да побыстрей, что вы там, уснули что ли?

Появились действительно заспанные молодые люди и с неохотой, ленцой стали разоблачать втащенное в переднюю тело. Когда они совершенно раздели и уложили его на высокий стол, врач склонился и с осторожностью, медленно вынул шило, предварительно надев резиновые перчатки. Кровь пульсирующей струйкой слабо двинулась по шее и сползла за спину. Врач приставил стетоскоп к груди – пульс вроде бы еле-еле душа в теле. Вскоре появились две женщины в бежевых халатах, включили яркий свет, дверь, как оказалось в операционную, закрылась. И старик, оглядевшись и обнаружив ведра со швабрами, подошел и вылил воду сначала из правого сапога, потом из левого. Присел на топчан и тут же уснул, пригревшись.

А бизнесмен все никак не мог уснуть, все ему представлялся наркоман, налетевший на него вдруг, и если б он не увернулся, то точно пришлось бы рыб кормить. Но он недаром шел с тренировки по дзюдо и, изловчившись, вмазал ему в живот ногой с разворотом, одновременно перехватывая и выкручивая руку с чем-то стальным; а остальное произошло до нелепости глупо, вместо того чтоб разжать руку, наркоман уцепился и упрямо двинул острие; не ожидая такого натиска, дзюдоист ошалело смотрел на медленно и неуклонно приближающееся к его глазу жало, и чем ближе оно приближалось, тем дичее и безумней становился момент: какая-то искрящаяся сосулька метила ему в шар, на конце переливалась капля, искрящаяся и радужная, с узорчатыми краями, тупое бледное лицо наркомана с дрожащей и посиневшей от напряжения губой неслось на него. Совершенно мертвая тишина, слышно было, как равнодушно течет река под мостом, ломались и скрипели под башмаками кусочки заледеневшего снега. Глядя со стороны, можно было подумать, что они переплелись и качаются в каком-то странном танце.

– Щщщас, – прошипел наркоман и засунул откуда-то взявшуюся руку ему в рот. Надо было кусать, а она все лезла, и он, уже задыхаясь, толчком, навалившись всем телом и прижав его к перилам моста, надавил двумя руками на хрустнувшую руку, и сталь оказалась по самую рукоятку вогнанной в аккурат под адамово яблоко, в мягкую впадину. Наркоман обнял его, прижался лицом к лицу, что-то хрипя, елозя языком по щекам и не то пытаясь что-то сказать, не то цапнуть зубами. Обессиленные, они стояли в обнимку, бизнесмен даже поддерживал его, тот неуклонно сползал, и тут по ноге дзюдоиста поползла горячая жидкость. Неужели он меня убил – была первая лихорадочная мысль. За что, я так молод, меня любят красивые, очень-очень красивые женщины. Одна меня ждет дома в шелковом халатике, надетом прямо на голое, почти детское тело. Что же я сделал? Наркоман жарко, истошно дышал ему в лицо, глаза его струились. У него все плыло перед глазами, и этот мужик казался ему спасительной лодкой, от которой чья-то ласковая рука в звенящих тонких браслетах отталкивала его, а он плакал как маленький – не бойся, тут же мелко, трусишка, иначе ты никогда не научишься плавать. Или это была изнасилованная им девятиклассница, там, в парке, в которую он был влюблен и просто не знал, как все это получилось, а теперь он стоял перед ней на коленях и плакал, и руками размазывал свои сопли-слезы, а она вытирала ему лицо своими душистыми волосами.

– Ты никому не скажешь? – наконец вымолвил он через рыдания.

– Нет, – она отрицательно повертела головой.

– Все будет по-прежнему? Мы будем встречаться там же?

Она промолчала, и он понял по ее глазам.

Бизнесмен понял, что он хотел сказать.

– Ты никому не скажешь?

Бизнесмен отрицательно покачал головой.

– Вытащи! – разобрал он из хрипа, но как только он потянул за рукоять – она была наборной и переливалась как украшение индейского вождя, – тут же усилилась кровяная струйка, и он машинально остановил ее, поставив на место. Затем их руки разжались, наркоман начал отходить назад, растворяясь в свете фонаря и не опуская рук, словно не знал, которой из них попрощаться. Вдруг он натолкнулся на преграду и, плавно перевалив через нее, все еще глядя в глаза, стал приближаться к воде, пока не полетели брызги вокруг. Потом он появился лицом кверху, слабо помахал ручкой и поплыл…

Снился мне дом, где я счастлив был, и любовь моя улыбалась с экрана. Я работал тогда крановщиком, и город красивым казался мне с крана.

Накрахмаленная до твердости белая рубаха висела на стуле, а мы искали часы, завалившиеся за диван. Она ползала по полу, извиняюсь, с голой попой, когда вошел дед Иван и занял своим пузом полкомнаты.

– Что вы ищете?

– Часы.

– Да вот же они.

Он засмеялся и вышел.

– Эх вы!

Он шел по коридору и пел. И еще долго доносился его голос из уходящего в неизвестность коридора.

III. Неизглаголенное

Неизглаголенное

Промелькнули лица, мысли. Чувствую напряжение в области шеи и узнаю необъяснимое состояние власти над необъяснимым, которое должно войти, прорваться, стать. Раньше, давно, тогда еще; все это со мной, во мне, движет мной как посредником. Стихи, стихия, наплыв, шквал, волна подходит, ты остался там, в невыразимой попытке сказать о невыразимом. Что остается?

Я не понимаю, зачем мучить себя?

Так ведь это и есть самопервейший кайф.

Там

А может наш опыт не то совсем, чем нам кажется. Он образует нас для развития, идущего дальше нашей жизни. Ведь если мало пригодится наше развитие нам здесь, то зреет вывод: значит – там. Ведь без там мы становимся никем.

Плеск

Весь подоконник в цветах, за окном тенистая река, слышен плеск весел, блики света играют с листвой, тяжелые георгины с гудящей пчелой, в банке красные рыбки лениво шевелят хвостами. Мы садимся в лодку, отчаливаем, оставив дом, над нами щебет птиц да плеск весел.

Все дальше и дальше, и нам кажется: вот за этой завесой благоуханных ветвей откроется нечто, от чего на сердце торжественный плеск.

Печаль

Как приятно грустить, погружаясь в глубину меланхолии, ни с кем не общаясь, тихо слушать мерный ход мыслей, чувствовать себя полностью побежденным жизнью, ходом времени, отжившим, отзвеневшим, облетевшим.

Никогда еще не было так хорошо и спокойно; ты видишь: ты все потерял; все, о чем мечтал, думал, что лелеял. Зачем было спешить на свидание и гладить брюки, галстук, рубашку? Успокойся, сердце, миры, о которых мечталось, тебе не нужны. Богатство, роскошь, изысканные яства – всё труха; и не имеет значения, во что одеваться, на чем спать. Жажда новых вещей, ощущений, волнений необычайных – все лишь туман, и лживы глаза, обещающие наслаждение. Стал я щедрый и печальный, ничего у меня нет, я никому не должен. Приятно плыть по реке вечером в тумане, блестят огоньки, перекликаются петухи. Звезды и девушки пускают по воде венки. Неси меня, река, вниз, вниз.

Шероховатое обаяние книги

Мы крадемся, раздвигая ветки тугих густых соцветий яблочно-грушевого рассвета, тянемся на голос, как бы поспеть, без нас не начинайте, а они уже приступили к моему любимому напитку оолонгу, там, в глуши сада, в обклеенных журналом «Крокодил» стенах, сидя на охапках сена, разбросанного там и сям, и сквозь щели под потолком просачивается тыквенный свет, ноздри чуют аромат шашлыка.

Все бы ничего, но нет в нас самодовольства и спеси, и эта с детства непреходящая дрожь перед осязанием книги, ее шероховатым обаянием.