Текст книги "Лунная походка"

Тихонин остров

Тихоня встал и, быстро отворив верхний шпингалет, шагнул со скрипнувшей парты в мутную полосу света, отдающего залежалым снегом, в пространство, заполненное радостными птичьими голосами, журчаньем ручьев, шлепаньем по лужам тысяченожки со спичкой в зубах и будильником в коробке, прижатым к сердцу, в запах грязи, гнилой картошки, кем-то вываленной у забора, и в пересекающиеся полосы и переплетающиеся тени, куда, он знал, можно спрятаться. – Держите его! – верещала Нина Бертгольдовна, и кто-то пытался ухватиться за его хлюпающие на сквозняке брюки.

Комаров в это время списывал из подсунутого ему учебника теорему. Быстроглазова с удовольствием принялась за макияж. Орлов закурил на задней парте, пуская дым кольцами. И только Маруся Заводных, уткнувшись в сгиб локтя, заплакала.

Тихоне трудно было поначалу и от дворника Евсеича, машущего ему снизу метлой, и от высыпавших, наконец, воспитанников школы им. Лобачевского, и от себя тоже, с сигаретой в зубах, сдвинувшего на затылок фуражку, смотрящего перед собой усталым взглядом, шедшего с работы, где приходилось завинчивать и отвинчивать крышки бочек, сливать остатки солярки, катить и ставить в кузов… Перед собой было особенно неудобно, как и перед женой, вечно всклокоченной, вечно что-то жующей, полощущей, блюю-блю-бля-бля, горло. А вон Уткин, потом уже директор Уткин Федор

Никандрович, он сотенную купюру заклеил в фотоаппарат «Зенит», чтоб в братской нам Германии поменять на дойчмарки…

Какое-то время они еще пытались достать его, кто палкой с раздвижной лестницы, кто при помощи веревки. Орлов запустил булыжником и высадил окно, на что Нина Бертгольдовна возмутилась еще больше. И потом свист, камни и «идиот» уже как бы не совсем относились к Тихоне именно. Они видели его на каком-то чудовищных размеров велосипеде, или это тени от ветвей вкупе с отражениями сыграли с ними такую забавную шутку, они и сами не могли понять точно, в чем дело. То ли это произошло на пляже и Уткин, отстояв длинную очередь, приобрел бидончик разливного и по принятии этот Тихоня, нагло наступив на ногу, озадачивает его своими светопреставлениями, именно «свето», т. е. чем-то отличными от него, Уткина.

Ну ребята, да ну вас, с годами пройдет, пойдите в волейбол поиграйте, что ли, искупайтесь, чем морочить мне голову. И не заплывать далеко! Нина Бертгольдовна была почему-то не с отвислым животом и неповоротливым задом, а напротив, и ее даже нельзя было отличить от толпы девчонок, разве что по старомодной панаме. Тихоня не спеша проходил мимо строя выстроившихся однокашников и всех тех, кого довелось ему встретить, они стояли у самой кромки, и теплая вода лизала им пальцы ног. А вас, бабушка, я что-то не припомню. Не мудрено, в детсаду горшки за вами. Ах дд-а-а. А вы, сэр, кем будете? Мы, извиняюсь, как-то вам морду-с набили-с. За что? Да так, в парке было дело, не хватало на выпивку. Ну что, хватило? Так точно-с. Что же мне с тобой делать? А пусть вот плывет вон до того острова, сказала худая на вид, остроносая Ольга-крановщица, которую убило током. Тебе хорошо так говорить, а если не доплывет? Разговорчики в строю. А кто на меня, – тут Тихоня насупился, одернул плащ, поправил шляпу и темные очки и протянул руку, чтоб взять сигарету с подноса – спасибо – прикурил, – кто, я спрашиваю, порчу наслал? Шаг вперед! Послышалось шлепанье. Маруся?! И опять плачешь? Но за что? Ведь в сущности, ну кто я, что я, только лишь мечтатель. И по вашей вине столько мучительных лет в ящике, ты хоть знаешь, что такое просыпаться ни свет ни заря и корчиться от душевной муки, каждый день – как вечность? У тебя болел зуб? Да. Ну, вот представь, что у тебя их очень-очень много, и все болят, а леченье одно – гильотина. Но ведь все прошло – Маруся улыбнулась. Ну, ребята, я не знаю, что с вами делать… Может быть, вы посоветуете, Федор Никандрович? А я что, что я. Вот сотенка пропала, обидно.

Апельсин из Марокко

Они вышли из магазина. Было сумрачно и скользко. Консуэла и Арон. Они шли к машине, когда некая веселая компания подвыпивших парней обогнала их по тонкому ледку, и так как парням было весело и приятно, что они такие молодые, вся жизнь впереди, то как-то само собой кто-то из них брякнул:

– Папаша, познакомь со своей красивой дочкой.

И все засмеялись, потому что дочка была действительно что надо и каждый не прочь был бы познакомиться, как говорится, поближе.

Да ничего парни, в общем-то, не имели (ну, подумаешь: папаша в старомодной шляпе и роговых очках прет с сумками, а рядом прехорошенькая девушка) и слегка усмехнулись шутке. Тот, кто проходил поближе, просто немного толкнул мужчину в шляпе плечом в плечо, и вся команда почапала дальше, смотреть к одному из них порнуху, ну и там предполагалось как само собой, что их будут ждать травка и девочки. Привычная программа, и на этот раз, конечно, кто-нибудь выпадет из программы, импровизация, и притом самая неожиданная, тоже как бы входила, и от этого каждому передалось особое электричество, еще никто кайфа не словил, но атмосфера, как на ринге, уже пьянила, все они чувствовали себя одной сплоченной волной, что-то типа цунами.

Однако толчка, вот ведь как бывает, получилось достаточно, чтобы мужчина в осеннем пальто поскользнулся и сгрохотал, рассыпав покупки из сумки. Веселая молодежь обернулась и залилась смехом. Действительно – забавно, когда всякая всячина прыгает от стенки до бордюра. Мало кто из них обратил внимание на лицо девушки, искаженное гневом. Взглядом она готова была им всем испортить настроение, но что она могла.

И вот ее старший друг нагнулся и поднял апельсин. Покрутил его в руке и неожиданно с силой запустил в удаляющуюся, ну просто невнимательную компанию. Апельсин, пролетев положенную траекторию, врезался в спину идущего в центре крепкого сложения парня, точней в его светлую куртку с такой силой, что расплющился и расползся по ней брызгами. Вдобавок, всех особенно это озадачило, парень не удержался и, пробежав несколько метров, зарылся в кучу снега, которую оставил снегоочиститель. Все остановились. Вот это новость! В руке поднявшегося парня с расплющенным апельсином на спине – куртку он снял и отшвырнул – начало что-то быстро вращаться, ослепительно сияя, не то нож, не то кастет, не то небольшой браунинг.

И как это к месту – народу ни души, прогремел одинокий трамвай. Пьяная пожилая женщина в аккурат вышла на балкон покурить и закрыла за собой дверь, откуда доносился рокочущий голос. Компания резко развернулась и пошла, и пошла на пижона, кидающегося апельсинами из Марокко, чтоб как следует проучить его, чтоб объяснить, что апельсины не для того растут в далеком Марокко, чтоб…

И когда они были уже в двух шагах от субъекта, девушка тихонько завизжала, но ее оттеснили, вы мадемуазель ни при чем, но вот эта шляпа – и парень с металлом в руке натянул шляпу этому плохо воспитанному джентльмену на уши, так что очки оказались на земле. В следующее мгновение мало кто что понял. У мужчины потемнели глаза, когда он снял шляпу, и только две вертикальные щелки излучали такой силы свет, что когда щелки расширились, стало светло как от фонарей, мужчина весело оскалился, и всем стало холодно от блестящих клыков на границах его улыбки.

Тараканище

Какие нарядные девушки, неужели и они тоже сидят на телефоне и ждут, когда им предложат семьсот рублей в час? А что ты в ванной так долго делаешь? Моюсь. Принимаю шведский душ. Господи, да сколько же жратвы, хавчика можно купить на эти семьсот рублей? Я три года не ел арбуз, дыню вообще не помню когда в последний раз ел.

Дело было так. Я снял все, что было, со своего счета и, решив отметить событие, зашел в давно намеченное кафе-мороженое. Говорю: «Мне с каждого сорта по черпаку». Человек понял. Вышла такая громадная ваза, мне даже как-то неудобно стало. Хорошо! Очень хорошо, что никого из посетителей не было, я сидел напротив громадного Сальвадора Дали, весь зал внизу был как полотно в духе сюр, забитое беспорядочно нагроможденными стульями, кошка не пролезет, не говоря уж… А дальше был бесплатный туалет. О, это страшная редкость – бесплатный туалет! Мечта репатрианта!

В общем сижу и балдею, складывая в рот все эти разноцветные шары мороженого. Как я тогда возненавидел Дали, я вспомнил всю его дурь, блажь, хренотень. Он стал для меня символом зла, окружающего меня со всех сторон. Я был как раненная зебра, все отстающая от полосатого стада, и гиена лениво, не торопясь, все приближалась и приближалась.

В общем, управившись с мечтой идиота, я направился в эмалированное заведение для идиотов. С каким наслаждением я представлял себе, что опорожняю мочевой пузырь в это гнусное лицо Дали с тараканьими усами!

Наполеон

О чем я думал только что, о чем, о чем? Помню полосы яркого света, и прохожие обдували меня, лаская своими неповторимыми запахами. Один рассказывал о неудобстве жить в стенном шкафу, другой плакал, стучась головой о шлакоблочный камень, еще один душил себя своими длинными грязными пальцами и падал, задыхаясь и хрипя.

О чем я думал только что, о чем? Я обязательно вспомню. Ну вот, я, кажется, припоминаю. О Господи, лучше бы я не вспоминал! Они падали друг на друга, и так как у них были связаны руки, они кусались, норовя каждый за горло.

Ну и что из того, что день был свежий как французская булка. Кажется, юбилей переезда в крохотный городишко, который когда-то давным-давно посетил Наполеон. Была жара, и русские бабы окружили его рушниками, маршал Ней намыливал ему спину, Наполеон кряхтел, а те бабы, что побойчее, поливали его из кувшинов достаточно нагретой водой. Пузо у него болталось во все стороны, о мужском достоинстве тут и припоминать не стоит. Но Наполеон был настоящий, и после отдыха, после самовара с облепиховым вареньем он даже воткнул пять саженцев ветлы в спец. ямки, которые засыпали солдаты, привязав по алой ленточке к саженцу. Теперь это необъятные дуплистые ветлы.

Гадство, и зачем я все это рассказываю. Два ребра-то у меня с трещиной, хотел на первом автобусе куда-то поехать, так меня так сдавили, я думал всё, кранты. А куда я хотел поехать, куда, куда, да никуда.

Пастух и пастушка

Метет, заметает зима, да и только. Снег набивается под ресницы. Хочется спать. Голуби засрали окно. Компьютер там у них украли. Так что с квартплатой облом. Пахнет пустотой скверов, глаза болят от наверное неверных очков. Хочется подскочить, уцепиться за край мерцающего сознанья. Осчастливь! Покажи красивое на посошок. Расскажи про пастуха и пастушку, танцующих там на поляне под рожок, – что, и дети у них будут такие же плясуны? а не угрюмые идиоты, живущие в бетонных коробках?

Пусть пастух и пастушка сидят на холме с кринкой парного молока и вдыхают аромат фиалок, гиацинтов, настурций, ирисов и любуются на поле тюльпанов, а не прячут свой страх под заснеженной шапкой, не вспоминают ужастики, не боятся смеха в подъезде. Они, а не мы основа мирозданья, хотя не читали они ни Деррида, ни Бодрияра, не знакомы с комнатными психозами, не ждали очередного сердечного приступа, писем с того света, где, по слухам, тоже ходят в стального цвета пальто и утром чистят зубы содой и солью, макают хлеб в растительное масло на блюдце и так же смотрят в окно, которое голуби обосрали.

Пастух и пастушка сидят на завалинке, шелестит щавель в огороде и сассапарель и фенхель и анис и тмин, не говоря о пастернаке, сельдерее, батае и юнге. За огородом, рядом с баней (а может быть во дворе, мощенном гранитной плиткой) амбар, полный конопляного масла, на полках не подшивки газет, не лекарства от судорог, а мак в мешочках, круги сыра и копчености, да, круги сыра, а не увязанные бечевкой кипы писем оттуда, где, по слухам, тоже зубов все меньше во рту, полном горечи и удивленья, что так хреново и внутри и за окном, которое голуби обделали. Пастух сидит напротив пастушки, и им весело, не оттого, что глаза не болят, и не от радикулита, только что отпустившего, как отпускают волосы, как отпускают на волю, смотри, чтобы нам потом не ловить тебя, а где ты деньги возьмешь? Пастуху и пастушке хорошо в силу правильного развития детей, не употребляющих наркоту, не пристающих с финкой к прохожим. Их дети не будут ночью падать с постели и искать обазик под звенящей кроватью, на которой нам к сожаленью нет места.

Наше место в кино, где про урожай с улыбающимся Крючковым, наше место в первых рядах на празднике в честь урожая, и это для нас пастух и пастушка пляшут на сцене. Мы толкаемся в перерыве у буфета, зыркая по сторонам в поисках переодетой пастушки. Боже мой, да вот же она – разливает пиво по кружкам, и нам весело до бесконечности, мы – хозяева жизни, пусть лишь в этом крутящемся фильме. Это ничего, что уже стучат каблуки налоговой полиции по ступеням, мы еще кружимся под музыку Дунаевского, мы еще мурлыкаем песенку из «Пятнадцатилетнего капитана» и все едем и едем по аллее с гирляндами, это ничего, что все оборвется, ты откроешь глаза и с удивленьем увидишь облезлые обои, на столе среди мусора – счета и повестки. Но это все потом, а пока мы смеемся и хлопаем друг друга по плечу – ну, как оно, ничего, все нормально? Всё слава Богу. Вот только окно. О, окно!

Эликсир жизни

Под фонарями снег кажется голубым. Ты стоишь как дурак и не знаешь, куда идти. На тебя оборачиваются бегущие куда-то прохожие. Ты похож на сумасшедшего, не ведающего, как сойти с этого поезда и куда податься, когда спускаешься по заснеженным ступеням, а вдалеке город манит своими девятиэтажками. Там в подвале гонят по медным трубкам эликсир жизни, столь необходимый, особенно спозаранку. Стучат двери, хлещет вода в умывальнике. А матросы со своими кралями глядят пьяно и равнодушно с полотна местной знаменитости. Соболя, бобры, тройки; аховые барышни в пролетках с медвежьей полостью, обгоняя друг друга, хохочут на поворотах, торопятся то ли в театр, то ли в цирк, то ли в ресторацию. Под голубыми, сзелена, небесами с зимней радугой в трескучий морозец.

На картинах Кустодиева вы не встретите бобыля со штофом или кочегара с руками до полу. Там всё, изволите знать, самоценно и поглощено игрой в разудалую. Приятные мужчины, приятные женщины, приятно посмотреть. Вообще человечеству свойственно самолюбование, а что еще прикажете делать? Уж не травиться ли Кафкой?! Ни в коем разе. Долой Кафку, да здравствует Бианки! Чей-то лозунг возник из декораций. Страшно читать, что делали со священниками большевики. Ну, так не читай. Вот неутешный Шекспир, вот вечно жизни полный, сами понимаете, кто. Кто-кто, Пушкин, что ли? Ну, а кто еще-то? Так весело растоптанный Писаревым. Перед тем, как самому утопнуть в Балтийском заливе. Вот времечко-то было! И чего только там ни выкаблучивали Бердяев, скажем, или Пруст. Марсель который? Ну, а какой еще, не говоря уже про Азольского. А чем тебе этот-то насолил? Напротив. На какое-то время все эти Босхи и Мунки с неразлучными этими парочками Гоген-Ван Гог, Верлен-Рембо как-то отошли. Больное, воспаленное, требующее хирургического вмешательства сознание – весь этот мусоропровод с мусоросборником. Этот голубой вагон идет-качается по направлению к разрушенному мосту…

Там, в подвалах манящих девятиэтажек, где снуют рабочие в грязных спецовках, кидающие в чан упаковки мировой культуры, бродит, бурлит запашистый настой. Больше одного пузырька в руки не давать! А вас, девушка, тут не стояло! Ну, что ты кричишь, как белый медведь в теплую ночь? Не тебе ли я там, за матрасами, сказки читала? Пойдет направо – песнь заводит, налево – сказки говорит… А вы в Нострадамуса верите? А то! А Бен Ладена поймают? Тут двух мнений быть не может. И предстоит нам нелегкий бой, а… Подумать страшно. А ты вот и не думай. Учись, пока не поздно. Так как же насчет центра мира? А куда ему деваться-то? Где был, там и есть. Где-где? Я, чай, в городской слободе. Точнее – везде. Тут вышла какая-то никакая. Получается, что мы все бревно тащили, а ты на нем висишь. На бревне то есть? Ну, что-то вроде этого. Получается, что ничего не получается и все эти прожигатели жизни нас за нос водят. Во-во, вроде того.

Тут женщина с ребенком сцапала два флакона, правда, одной рукой, загребущей. Гражданка, а что это вы наглеете, так нельзя! А этот со своей цирлой, ее тут не было, там чудеса, там леший бродит… Какое мне дело, что она ему трусы гладит, у меня растут года, будет мне семнадцать, кем работать ему тогда, чем заниматься? И мальчик неожиданно заревел, как по условному сигналу. А почему бы тебе не написать «Онегина»? Пробовал, не получается! Но ведь у Стоппарда неплохо-неплохо вышло по мотивам Гамлета. Понимаешь, у него два этажа, две секретарши, три машины, компьютер само собой. Трень-брень. Как говорится, не хочешь быть скромным депутатом – иди в гордые кочегары. Ну, вот вам и ответ на пуп земли. Кстати, ваша очередь. Вам какой? А что, он разных сортов? Новичок! Очередь волнуется, напирает. Вон пойдите, прочитайте прейскурант и не мешайте работать! Сама ты дура! Сам дурак! Значит так, где-то мои очки, точней уже не мои, мои еще в магазине, вот получу… Стоп! Получать-то тебе как бы нечего, ниоткуда тебе как бы не светит. Значит так: эликсир утренний «Бодрость» (переходя в настырную, зачеркн., в настойчивую, зачеркн., в устойчивую работоспособность). Ага, это значит – бревно со всеми тащить, не сачковать. Дальше: эликсир «Элегия» – приподнятое состояние духа (людям, склонным к неуверенности в себе, творческим работникам), эликсир «Эйфория» (тревоги, бессонница на фоне неудач в личной жизни), «Майский» (ступор, депрессия, кома, ностальгия, нехорошие мысли), «Липовые аллеи» (КНП, МДП, КПЗ, ЧТЗ), «Благодушие» (одиночество, старость, нищета, бомжатность), «Военно-эстрадный» (для снятия хронической усталости, рассасывания безнадеги, тоски, отчаяния), «Спортивный» (любителям острых ощущений)… Дальше листок был оборван. Флаконы стучали о прилавок.

– Ну, что выбрали? – спросил меня обладатель флакона «Энтузиаст».

– Но тут же оборвано.

– Хулиганы, что поделаешь.

– А вы не знаете, есть ли коктейли?

– Хм. По-видимому, есть, а вы спросите.

– Извините, я тут выбрал из обрывка, а коктейли у вас есть?

– А, чтоб и от головы, и от жопы, да? Поздно, батенька, спохватились, одни «Липовые аллеи» остались.

– Ну, пожалуйста, ну я вас очень прошу, я многостаночник, у меня, видите ли, извините пожалуйста, спектр не умещается в ваш обрывок от прейскуранта. Сзади послышалось:

– Фая, а ты намешай ему «Особой»! Особый какой нашелся. Подавальщица косо посмотрела на меня, подмигнула и крикнула в утробу подвала за своей спиной:

– Яша, там с остатков нацеди! Да, да! Со всех краников помаленьку, в один, тут одному м… господину!

Средство от депрессняка

Конечно, ничего не попишешь – А. С. Пушкин «История села Горюхина». Ну не читал, и не заинтересовал автора сих строк голос диктора. Вспомнились почему-то неуклюжие шутливые портреты XVIII века, где мужик в одной руке держит кота, а другой показывает фигу. Или «смеющийся мужик» в кого-то на стороне тычет пальцем и ржет. Это напоминает Перова «Последний вагон», где мужики и бабы укатываются со смеху, тыча пальцем на привязанную к буферу метлу. Непонятный смех, неясный юмор. Кто далеко – мы от них или они от нас?

Жалкие черно-белые репродукции передвижников в объемистом томе Стасова, чего кому он хотел доказать, если сейчас в «Огоньке» за 2000-й год нередки убогие приколы над якобы убогостью Федотова или того же Перова, над «пресловутым» его мышиным колером. Не знаю, мне глянется и колер «Охотников на привале», и лаковая живопись сошедшего с ума впоследствии Федотова. Конечно, есть перегибы: пьяный поп, выкатывающий на крылечко якобы для отпевания, или «Чаепитие в Мытищах», или «Дети, везущие воду». Но ведь и дочь Иродиады с головой Иоанна Крестителя не изображается как капиталистическая проститутка, и распинающие Христа лишь у Босха – сборище моральных уродов. Кажется, нигде больше автору сих строк не довелось встретить столь зверских и глумливых рож. И Иуда скромно повсюду смущен кошельком, на который можно вполне приобрести приличный дом. Но что это за дом будет, если ты продал для его приобретения твоего Создателя.

Иногда доходит, или лучше сказать «осеняет», да нет, пожалуй, «приходит» в самый раз будет, – мысль (к сожалению, автор сих строк затрудняется ее толково изложить из-за того, что всецело проникает в свою душу обычно лишь во время дневного краткого сна): мы заняты все каким-то важным делом, и действительно, если не заработаешь на хлеб, то придется рыться в мусорном бачке, а это несколько неприятно, хотя объедки найти можно, ведь уличных собак никто не кормит. Но вот входит необычайно красивый человек, и от него веет чем-то запредельным: и красив запредельно, и благороден, и самое важное – тебе становится стыдно перед ним до слез, хочется сказать:

– Знаешь, я просто не предполагал, что так может выйти, случиться, статься, всегда казалось, что наша встреча отдаляется, порой даже ловил себя на кощунственной мысли: ну вот останки сгниют, родня исчезнет, никто и не вспомнит под безымянным холмом, памятник, обычное дело, сдадут во вторсырье ловкие шоферы. Оказывается, все может произойти, как в случае с Лазарем, ведь чем он отличался от полуразложившегося трупа? И разом воскрес!

Вдруг, простите за столь банальное слово, увидишь все в совершенно незнакомом свете, и куда скука подевалась, куда депрессия хроническая неизлечимая, которая как бы помогает заталкивать в мусорный бак все кряду, обесценивает, куражится, глумится над… «Из повседневных буден я тихо уплыву…» Конечно, уплыть может быть прекрасно, но разве есть гарантия, что там, за пределами разума нас встретит небо в алмазах и мы будем общаться с такими интересными людьми? Разве нет опасности попасть в палату № 6? Поэтому ты просто как дитя плачешь безутешно, бескорыстно, понимая, что только прорыдавшись от потрясения сможешь снова заняться каким-нибудь делом. Тут подходит случай со св. Петром: «…И вышед вон, плакал горько».