Текст книги "Колокольчики Достоевского. Записки сумасшедшего литературоведа"

[12]

Теперь о пиве.

Это важно. А что до газет… до газет еще, о которых прошлый раз говорил… видите ли, тут какая идея? – Достоевский вернулся, попытался писать и сразу же на эпизоде с теми газетами оборвал повествование. Понимаете? Сломался герой на газетах… Достоевский их отложил как бы, а сам начал с начала – в новой тетради. И тем начало новой редакции ознаменовалось, что герой пиво выпил.

А ведь это рубеж, и еще какой – бросить написанное и начать сызнова!

Как уже говорилось, пассажир парохода “Vice-roy” Федор Михайлович Достоевский позволил себе в течение пятидневного плаванья непредусмотренные траты на общую сумму один фунт. Будучи неплатежеспособным должником, он предоставил оплатить счет своему другу Врангелю, для чего, сходя на кронштадтский берег, оставил на борту адресованный ему чек, дополненный кратким объяснением и, надо полагать, извинениями. Бумажка не сохранилась. О том, что была таковая, мы знаем исключительно из письма Достоевского Врангелю, написанного через четыре недели после расставания в Копенгагене.

Вероятно, Врангель оплатил счет молча, оставив без внимания содержание той краткой записки; вероятно, этим был Достоевский слегка задет. “Странно: по Вашему письму вижу, что Вы как будто и не получили мою записочку с парохода из Кронштадта. Так ли? Напишите. Я Вам лишний фунт задолжал. Это была не записка, а несколько слов на пароходном счете. Не хватило фунта, а между тем на карманные мои расходы пошло всего 5 шиллингов (на пиво. Вода была сквернейшая). Явились такие рубрики счета, которых и подозревать нельзя было и избежать тоже”.

Далее Достоевский, что в целом свойственно его выступлениям в эпистолярном жанре, начинает несколько повторяться, но мы для полноты картины продолжим этот абзац: “Я и написал на счете Вам несколько строк, прося заплатить этот фунт в Копенгагене, потому что у меня уже ни копейки не было. Неужели они не явились. Переход был спокойный, но притащились мы только на шестые сутки”.

Достоевский оправдывается. Переход оказался дольше ожидаемого. Без лишних трат обойтись было нельзя. Надежда на понимание.

Есть неловкость за один пункт расходов – на пиво. Достоевский знает, что Врангель видел эту строку. Мелочь, но как-то не очень. Дело не в мелочи, дело в том, что мелочь эта, 5 шиллингов – на пиво. Да и мелочь ли – в расчете на пиво? В Копенгагене, поди, дешевле, чем на пароходе “Vice-roy” – “Вице-король”. Достоевский чувствует: автограф в виде (не)принужденных слов объяснений, украсивших счет, по-видимому, не оценен по достоинству. Надо еще что-то сказать.

Посмотрим внимательнее:

“…на карманные мои расходы пошло всего 5 шиллингов (на пиво. Вода была сквернейшая)”.

Вся неловкость положения выражается неловкой конструкцией, заключенной в скобки.

Если строго, замечание “Вода была сквернейшая” не тянет на фразу, потому что не завершается точкой. Это вписка какая-то, вставка – вербальный жест супротив недосказанности, словесная гримаса. Нет чтобы после (на пиво закрыть скобки, так ведь в нарушение синтаксических правил Достоевский точкует (скажите лучше) и добавляет про сквернейшую воду.

Но по смыслу – это про что?

А про то, что на корабле была плохая вода, не справлялся желудок, но нельзя ж без воды человеку, пивом ее пришлось заменить. По необходимости.

Прошло двадцать три дня после записки на счете, а Достоевский все не выбрасывает из головы эти несчастные пять шиллингов на пиво; другие долги, покрупнее, его беспокоят как будто бы меньше.

Здесь предлагаю дать краткий обзор долгов пассажира фешенебельного парохода “Vice-roy”. Двумя-тремя штрихами – достаточно. Денежных сумм даже не буду касаться, с этим и так понятно. Но вот часы… Натурально, они пребывают в кармане, но в полной ли мере это собственность Достоевского? За выкуп их еще предстоит заплатить. И кстати, “в кармане” – чего? Костюм был приобретен в Петербурге, перед отъездом в рассрочку – пиджак, брюки, жилет; расписка у Гофмана, хозяина английского магазина одежды; срок оплаты истек, когда Достоевский куковал в Висбадене. Кто ж знал, что он там застрянет, проиграв в рулетку. А на Балтике осенью холодно в летнем костюме: на Достоевском пальто и плед – и то и другое одолжено Врангелем. Надо будет возвратить, но с этим делом какая-то канитель начнется, – Врангель перезимует без пальто и пледа (хотя будет просить вернуть как можно скорее…). Помню, когда обсуждали ситуацию с братом, он воскликнул: “Человек-долг!” Воистину. И во всех отношениях – и в смысле финансов, и в нравственном. Если службу высоким идеалам считать исполнением долга. Аллегория долга – хоть ставь с него статую в Летнем саду!.. А ведь за ним еще числится ненаписанный роман для Стелловского по кабальному договору – бесплатный. Долг из досаднейших: двенадцать листов и год на работу. Он же занят другим, за который заплатят, романом. Но и здесь он покамест в долгу – еще не отработан задаток. А надо бросать, что написал, и начинать заново.

Вот таким Человек-долг обнаруживает себя на палубе парохода.

Ему хочется пива.

Нельзя.

Или можно?

Но как-то надо еще подойти – попросить пива в кредит, хорошо ли (не знаю), или это в порядке вещей… на таком пароходе?

Что-то сказать, сделать лицо – чуть-чуть обмануть, как недавно обманывал владельца отеля.

Ах как я понимаю Федора Михайловича, которому нельзя, но очень хочется пива.

Мне тоже нельзя, но очень хочется пива.

Почему так устроена жизнь? Мы оба в трудах, он – тогда, я – сейчас, вдохновение нас окрыляет едино обоих!.. Мы пива хотим!..

Нам слышатся голоса (в рабочем порядке!.. в рабочем порядке!..), нам видится нечто (в рабочем порядке!..), миры открываются нам в развертках немыслимых комбинаций… и мы… и мы реально пива хотим… пива – реально – хотим!..

Ему повезло. Он все ж испытал наслаждение это.

Я представляю. Я вижу. Я чувствую вкус.

Это незабываемо!

И он запомнит это, он хорошо запомнит…

Когда столько долгов и когда в голове такой замысел, много ли меняет какой-то фунт, прибавляемый к общей сумме убытков?

Ну а то, что строчка о пиве, как заноза, в память воткнулась… смирись, гордый человек!.. ты выдерживал не такое!..

Чек в Копенгаген был ему как выходной билет с корабля на волю, подобно янышевскому поручительству, освобождающему из плена висбаденского отеля.

А что бы с ним сделали, не окажись палочки-выручалочки в лице заморского друга?..

Простили бы пиво? Запретили бы впредь всходить на борт парохода “Vice-roy”? Прогнали бы по трапу на пристань взашей?

В день возвращения он, мы знаем уже, нашел в себе волю начать все сначала – как ни зашло у него далеко черновое повествование, тайный рассказ убийцы оборвал, едва начав новую фразу (…В газете). Идея секретного подоконника изжила себя целиком. В этот же день – под влиянием свежих впечатлений – он начинает роман в другой тетради (теперь уже точно роман, а не повесть), это открытая исповедь преступника “под судом”, и о чем же в первую очередь вспоминает судимый убийца?

Первый содержательный эпизод начинающегося романа: герой пьет с наслаждением пиво.

Он вошел в распивочную; за серебряное колечко, доставшееся от матери, покупает бутылку пива… Это стоит цитаты.

“Затем я сел, и, как выпил первый стакан, мысли мои тотчас, в одну минуту какую-нибудь, прояснели, и затем весь этот вечер, с этого первого стакана, я помню так, как будто он в памяти у меня отчеканился”.

Несомненно, написано по свежим впечатлениям. Вот так он и сидел, блаженствуя, только не в какой-то распивочной, а в красивой зале “Вице-короля”, возможно, на палубе.

Тут главное, думаю, момент просветления – “мысли мои тотчас… прояснели”, – эхо внезапной радости, испытанной на пароходе, которая осчастливливает отнюдь не каждого сочинителя, но того непременно, перед кем раскрывается “даль” (“даль свободного романа”, Евгения Львовна). А что запомнилось автору в свой “весь этот вечер” – его личное дело.

Смотрите, прелесть какая! Ради этого просветления Достоевский угощает пивом героя! Убийца, находясь “под судом”, вспоминает, что́ было накануне убийства, – и всё как в тумане. Но Достоевскому надо, чтобы герой встретился с Мармеладовым, выслушал его монологи и, важнее всего, – чтобы запомнил. Необходимо для этого просветление. Ровно на вечер. И оно достигается с помощью пива!

Пиво здесь действует отрезвляюще!

Это трезвым ходил он, как пьяный, в бреду, а пиво – трезвит!

Похоже, Федор Михайлович знал о пиве, чего не знают другие.

И ведь лучше о пиве не скажешь. Разве что лучше – в каноническом, окончательном тексте. Исповедальный рассказ о себе – спустя известное время – обратится в повествование “от себя” – уже от автора – в третьем лице. Не побоимся цитировать уже готовый роман:

“Долго не думая, Раскольников тотчас же спустился вниз. Никогда до сих пор не входил он в распивочные, но теперь голова его кружилась, и к тому же палящая жажда томила его. Ему захотелось выпить холодного пива, тем более что внезапную слабость свою он относил и к тому, что был голоден. Он уселся в темном и грязном углу, за липким столиком, спросил пива и с жадностью выпил первый стакан. Тотчас же всё отлегло, и мысли его прояснели. «Всё это вздор, – сказал он с надеждой, – и нечем тут было смущаться! Просто физическое расстройство! Один какой-нибудь стакан пива, кусок сухаря, – и вот, в один миг, крепнет ум, яснеет мысль, твердеют намерения! Тьфу, какое всё это ничтожество!..» Но, несмотря на этот презрительный плевок, он глядел уже весело, как будто внезапно освободясь от какого-то ужасного бремени, и дружелюбно окинул глазами присутствующих”.

Это уже второе эхо; исходные впечатления (те, морские) немного размылись (мы их представляем), но различимы, а в чем-то усилились (кажется нам).

Не в том беда, что время притупляет исходное впечатление, а в том радость, что придает оно гибкость инструментальным возможностям автора.

Кажется, антураж петербургской пивной сам просочился в прозу. (Наши приветствия, “липкий столик”, любимый школьный пример по теме “Деталь у Достоевского”!)

Но просветление – то же! Всё как должно: “крепнет ум, яснеет мысль, твердеют возможности”.

Сумрачное сознание Раскольникова после первого же стакана пива отчетливо просветляется – насколько необходимо по времени трезво воспринимать Мармеладова. Как это ни удивительно, пиво, выпитое Раскольниковым, придает яркости выступлению Мармеладова.

Пиво по-прежнему функционально. Пиво работает на сюжет.

Большую ошибку допустит тот, кто пренебрежет этим будто бы незначительным эпизодом, читая, тем паче изучая, меня. Очень важная сцена. Едва ли не единственное место, где Раскольников по-настоящему переживает радость. И знаменательно, что сцена эта – в начале романа. Потом он испытает еще скачки настроения от страха к надежде не быть разоблаченным, например когда поймет, для чего был вызван в контору квартального надзирателя, или когда освободится от награбленного, придавив камнем добычу; те настроенческие флуктуации в общем-то ситуативны. А здесь не так. Здесь – радость сопричастности миру. Кратковременная, да и мир не таков, – но она как робкий прообраз того внезапного счастья, которое накроет героя в последних строках Эпилога. Эти две сцены – в начале и конце романа – как скобки, заключающие в себе безрадостную историю заблудившегося героя. Правда, перед первой еще есть эпизод – важная сцена: Раскольников приходит к Алене Ивановне – “проба”. Что ж, будем считать ее увертюрой.

Еще раз: если б не пиво, если б не выпил он тот первый стакан, не вошел бы в жизнь его Мармеладов, не было бы романа. Пиво, как триггер, запустило роман.

Как же я понимаю их всех!

Почему нам нельзя? Что за порядки? Что за херня, Евгения Львовна? Что Вы делаете со мной, человеком?

Вот Вам название:

ПИВА! ХОЧЕТСЯ ПИВА!

ПИВА! ПИВА! ПИВА!

[13]

Спокойно. Я спокоен. Все хорошо. Все спокойны.

Я спокоен, и Вы будьте спокойны, Евгения Львовна, Ваше левое веко немного дергается.

Всем стоять!

Вольно.

Пятнадцатого октября, в день возвращения, произошло еще одно событие, одно из важнейших.

Достоевский посещает ростовщика Готфридта и закладывает часы.

Вам известно, Евгения Львовна, у меня есть брат-близнец, он сочинительствует, небезуспешно, член союзов и ассоциаций и т. п., навещает меня, недавно (с Вашего разрешения) книги принес, Гроссмана, Шкловского, Бахтина, спасибо, что допустили. В некоторых точках наши литературные интересы пересекаются. Одна из них – Достоевский. Мой брат не филолог, не историк, как беллетрист он ощущает мое влияние. Есть у него рассказ “Проба”, публиковался несколько раз. Рекомендую, я был консультантом. Погуглите, что ли, сами, найдете, коль скоро мне не полагается интернет.

Так вот, там как раз о том посещении – Достоевский приходит к Готфридту и прикидывает, что да как, здесь дверь, там комод, полы начищены, – он же по своим следам хочет привести в подобное жилище героя! Идея моя. (Имею в виду идею рассказа.)

Меня давно беспокоил казус: вот Достоевский, погостив у Врангеля, возвращается в Петербург, без денег, но 300 рублей, аванс от Каткова, отправленные в Висбаден, священник Янышев, по договоренности с Достоевским, отбывшим в Копенгаген, посылает ему в Петербург. Итак: Москва – Висбаден– Петербург. По числам все сходится: деньги в Петербурге ждут Достоевского. А он – в день возвращения – несет закладчику свои золотые часы – те, которые с таким трудом были выкуплены в Висбадене.

И даже если допустить, что требовалось перекантоваться самое короткое время, почему он отдает часы? Не потому ли, что?.. Да, да, Евгения Львовна, потому именно!.. Вывод напрашивается сам собой: Достоевский моделирует ситуацию для будущего романа (который – в новой редакции – он начнет сегодня же, 15 октября!.. можно сказать, уже начал…).

Вы возразите: но в новой редакции как таковой “пробы” нет, там действие сразу начинается с распивочной (активное действие) – вошел, купил пива бутыль, выпил стакан… Ну и что из того, Евгения Львовна? Новая редакция такая же черновая, как и первая, но в отличие от первой она по большей части утрачена, – Достоевский сам признавался в письме Врангелю, что “все сжёг”, – до нас дошло только начало: распивочная, эпизод с Мармеладовым. Кто знает, может, “проба” была после Мармеладова?.. Да и почему должно сразу всё попадать на бумагу? Яркие впечатления последних часов (пароходное пиво… газеты… “проба”…) в одну копилку пошли, а уж как там получится, никто не знает… И потом, “проба” и есть проба. Попробовал – и оставил. А в окончательный текст вошло!.. Вошло же!

Кстати, “пробе” автор сам дает определение в тексте романа: “визит с намерением окончательно осмотреть место”.

Готфридт живет совсем близко, на углу Вознесенского и канала, против ныне не существующего храма.

Мне это видится так: Достоевский читает об убийстве в газете, воображение ему рисует картину, он прямо видит мысленным взором, как бывший студент идет с отцовскими часами к своей будущей жертве… к ювелиру?.. ну конечно же к Александру Карловичу Готфридту, знакомцу Федора Михайловича Достоевского… рукой до него подать (Достоевский, едва вернувшийся, читает газеты в гостинице на Вознесенском… он, быть может, и до дому-то еще не добрался… со своим саквояжем… ай, тогда не было саквояжей!..)… и ноги сами несут писателя… увидеть сцену, прочувствовать, поймать мимолетно-важное что-то…

Какие там 300 рублей, тут покруче замес!..

А фамилия Готфридт могла тоже кое-что подсказать… “Бог”… “мир”… У Алены Ивановны свои отношения с Богом. Деньжата она не просто так копит, а чтобы пожертвовать в монастырь – на вечный помин души. Любит парадоксы Федор Михайлович, ведь он так и заставляет Раскольникова вписаться в проект Алены Ивановны…

Последний раз, между прочим, (до отъезда) Достоевский побывал у Готфридта 10 июня, мелкое серебро приносил, – на другой день, как тот же “Голос” напечатал его же объявление о прекращении журнала “Эпоха”, им с братом издаваемого… Нехорошие ассоциации вызывал у писателя ювелир этот. Да и вообще Достоевский ростовщиков терпеть не мог.

А уж если посмотреть на расписки, до нас дошедшие, – какие вещи закладывались… Ну мелкое серебро это да, по весне золотые булавки в два приема – одна просто, другая с бриллиантом, запонки (те совсем дешевые – по два рубля), а то еще через мать племянника – меховую шубку закладывал.

Это из того, что одному Готфридту. Плюс часы золотые – сейчас.

Раскольников, когда угробил Алену Ивановну, первое, что обнаружил у нее в комоде, – заячью шубку. А потом и часы золотые. А потом Раскольников булавки приметил – в числе “золотых вещей”, когда набивал ими карманы. “Всё заклады – выкупленные и невыкупленные, – браслеты, цепочки, серьги, булавки и проч.”. Вот так! “И проч.”! Наверняка и запонки были там по два рубля. В обертках, футлярах…

Мне нравится, что Достоевский руками героя возвратит свои вещи. Не совсем возвратит, но символически восстановит, боюсь сказать справедливость, но если буквально – то восстановит порядок вещей: не место им в окаянных ростовщических тайниках.

Больше всего я рад за золотые часы, экспроприированные Раскольниковым. Хочется сказать – специально для автора. Так получится, что золотые часы в подобающем описании добычи Раскольникова значиться не будут, хотя трудно допустить, что, вынув из комода, он не положил их в карман. Всё правильно. На момент публикации первой части романа со сценой убийства их вещественный прототип будет все еще в закладе у Готфридта: срок выкупа часов – 15 февраля 1866 года, тогда как публикация состоится в конце января. Это в реальности; символически – они возвращены владельцу.

Не знаю, был ли Александр Карлович читателем “Русского вестника”, но если он все же прочитал начало романа, мог бы и поежиться, обнаружив “привет” от своего клиента. Что-то мне подсказывает, не по себе ему было и в день возвращения Достоевского из-за границы, когда тот, взбудораженный, полный замыслов (кровавых, кровавых!..), заявился к нему с часами.

В 38 рублей оценил. Оно стоило того, – полагаем мы, знакомые с результатом.

Ибо.

Ибо, многоуважаемая Евгения Львовна, часы Достоевского – это залог Александру Карловичу в том, что Раскольников придет за часами и другими вещами к Алене Ивановне, чтобы ее убить. Вы это понимаете, Евгения Львовна? То есть это залог того, что сюжет состоится, что роман напишется.

Напомню, итогом этого дня, перенасыщенного впечатлениями, был сильнейший припадок падучей. Сильнейший!

Главу в заявляемой книге можно так, наверно, назвать:

НА ПРОБУ

[14]

Евгения Львовна, прежде чем доказать Вам Ваше соучастие в преступлении Раскольникова (это дело ближайшего будущего), нахожу правильным дать Вам представления базовые, чтобы Вам глубже виделся наш с Вами предмет.

Взаимные отношения автора со своим персонажами – это краеугольный камень всего. Начну с очевидного. (Тема стоит отдельной главы; тут тезисы.)

Вот есть автор, есть персонажи, или герои иначе. Есть, кроме того, читатель, – без него тоже никак. В принципе, его может и не быть, но он все равно есть, потому что автором подразумевается, даже когда автору мнится, что пишет сам для себя.

Автор и читатель с одной стороны и персонажи с другой принадлежат разным мирам. Раньше я утверждал, что авторский мир превосходит мир персонажей одним измерением, но ныне стараюсь не злоупотреблять метафорой мерности: было бы так, персонажи были бы плоскими, а в общем случае это не верно. Но: бог, демиург, создатель – как угодно назовите автора: по отношению к своим героям он действительно всегда таков – обладает властью над ними; только они ничего не знают об этом. О существовании автора им неведомо. Такие безотчетные атеисты – не верят в автора, поскольку о нем не задумываются.

Другое дело читатель – если он пораскинет мозгами, вполне адекватно увидит картину всех отношений. То есть, в принципе, он способен на правильный взгляд: с автором он одного поля ягодка, а персонажи – увы.

Но и с персонажами не все так просто.

Иногда (достаточно редко) герой начинает ощущать зависимость от неведомой воли, тогда он испытывает тревогу, не предусмотренную автором, но зрелый автор умеет ее стушевать, чтобы не заметил читатель (а Вы догадались, почему я выделил слово курсивом?). В особых случаях персонаж идет на контакт – непосредственно с автором или читателем (тогда уже по авторскому попущению), но это территория уже постмодернизма. Вещи в общем-то очевидные. В заявляемой книге можно поговорить подробнее, а сейчас – движемся дальше.

У каждого автора свой подход к объектам своего сочинения – диапазон возможностей здесь широк – от дарования полной свободы до жесточайшего подчинения.

Есть авторы, которые, берясь за перо, вообще не представляют, как себя поведут их персонажи, они целиком доверяются едва изобретенным героям и, радуясь их свободе, извлекают из нее известную выгоду. В крайнем виде это писатель-либертарианец, тип сочинителя относительно редкий, но я бы мог назвать Вам несколько известных имен. Другая крайность – писатель-диктатор. Классический случай – Флобер. Его метод – подолгу, бывает годами, часто болезненно-скрупулезно прорабатывать подробнейший план действий, чтобы потом не отступать от разработанной схемы по принципу: “роман готов, осталось написать”. Героям в таком романе рассчитывать на свободу бессмысленно. Независимости от авторской воли – ноль.

Эти две крайности задают широкий диапазон возможных отношений. Чаще всего писатель знает, что́ хочет от персонажа, но позволяет ему ту или иную степень самостоятельности. Промежуточные варианты отношений могут допускать взаимную выгоду сторон: автор предоставляет герою относительную независимость, допускает возможность инициативы, чтобы персонаж, по своей воле, сам подсказывал сюжетные ходы, не злоупотребляя свободой.

Главный же вопрос, и он многогранен – это вопрос о распределении ответственности. В какой мере автор отвечает за поступки персонажа? И перед кем – перед читателем, перед самим персонажем? В какой мере персонаж отвечает за автора – и перед кем – перед читателем, перед самим автором? По отношению к своим героям автор часто выставляет себя провокатором, но и герои способны провоцировать автора, – какова цена провокативности каждого? И т. д., и т. п.

О проблеме произвола обеих сторон предлагаю, Евгения Львовна, подумать самостоятельно.

Можно также поразмыслить на досуге о моральном аспекте таких взаимоотношений: насколько это этично – пользоваться автору своим “божественным” преимуществом перед сотворенными им же героями.

Подумайте о правах персонажей: не нуждаются ли они в защите. Я иногда допускаю необходимость создания “профсоюза литературных героев” – могут же авторы создавать свои объединения вроде Литфонда и Союза писателей, – чем хуже герои?

Не только автор помнит о читателе (хотя помнит о нем не всегда), но и персонаж по-своему ощущает читательское присутствие. Читатель не пассивный участник драмы. Герои чувствуют взгляд его на себе. Иногда персонажу хочется понравиться читателю, что не входит в авторский расчет, – автор, скорее всего, будет гнобить героя, но повернувшись к читателю спиной. Иногда (и это чаще) наоборот – сколько бы автор ни пытался выставить персонажа в выгодном свете, герой изо всех сил сопротивляется этому.

Автор обязан быть убедительным; в противном случае грош цена его трудам. Но убедительность – лишь одна сторона медали.

Другая – не должно быть запаха пота.

Не дело читателя знать, каких усилий автору стоил порядок в им созданном мире. Свою власть над персонажем, а наипаче насилие над ним (чаще всего неизбежное) автор обязан скрывать. И насилие – в самом широком смысле: над текстом, над своим воображением, над героями сотворенного мира…

Несамостоятельность героев автор – в общем – должен скрывать, во всяком случае, контролировать, но точно так же он должен скрывать, во что обходятся ему эти сокрытия и контроль. Даже в том случае, когда он автор-диктатор.

Возьмем упомянутого Флобера.

При всем сопротивлении натиску автора покоренная им “Мадам Бовари” не пахнет потом (с кавычками она или без).

Ни роман (текст), ни персонаж (личность) не должны пахнуть потом (кроме особых случаев авторского произвола).

Автор за это отвечает и перед читателем, и перед героем – во благо обоим.

Как бы сильно ни сопротивлялся персонаж автору, как бы автор ни давил на героя – запах пота должен быть исключен.

Автор должен скрывать следы борьбы со своим персонажем (он много что обязан скрывать, но это – прежде всего).

Внесите в свои мне посвященные записи в Вашем журнале (который в столе) мой афоризм:

– Мадам Бовари не пахнет потом.

Обдумайте, что я сказал, и Вам многое станет понятно.

Лично я никогда не потею.

И вы никто, ну никто не замечаете, что я не потею. Не о том думаете, не туда смотрите. Мне бывает смешно рядом с вами. И грустно.

Обращаю внимание – открытым текстом: не пахнет потом, не пахнет “Преступление и наказание”!..

Вы хоть это способны понять?

Ладно, проехали. Соответствующую главу на этом месте можно будет назвать

ЕЩЕ РАЗ

ОБ ОТНОШЕНИЯХ