Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)"

– Ну, чего ж ты хочешь-то? А? Родной?

Среди ночи я просыпался от резкого шипенья – отец, при свете настольной лампы, добился, чтоб по экрану забегали полосы развёртки:

– Так вот чего ты не стреляла? Не заряжена была!

Потом мы пару дней смотрели отремонтированный телевизор – у того экран пошире, чем у нашего – пока не заберёт владелец, уже было поставивший крест на своём телике.

Всё-таки, не зря отец мой делал подшивки из журнала «Радио».

Мама тоже хотела поменять работу, но никак не получалось найти другую.

Отец и ей помог устроиться в КЭМЗ. Отремонтировал безнадёжный телевизор начальнику отдела кадров, а когда тот заговорил о плате, отец сказал, что денег не хочет, а пусть примут на завод его жену.

Отдел кадров ответил:

– Приводи.

Мама сперва не поверила – за полгода до этого тот же самый начальник наотрез говорил, что рабочих мест нет.

Когда родители пришли вдвоём, начальник предложил маме пойти в прессовщицы: работа сдельная, зарплата от выработки – ниже ста рублей они не получают.

Когда мама вышла в другую комнату писать заявление, начальник засмеялся и сказал отцу, что он её помнит, но тогда подумал, будто она беременная.

Беременных на работу брать ему не позволяется – месяц поработает, а потом плати ей целый год декретные. Его за это по головке не погладят.

А это оказывается у неё просто комплекция такая.

Так мама стала прессовщицей – засыпала спецпорошки в формы деталей и включала нагревательный пресс.

Она работала в две смены; неделю в первую: с восьми до пяти; неделю во вторую: с пяти до полпервого ночи – перерыв укорóчен.

Летом от пресса адская жара, да и формы тяжёлые – пойди поворочай.

После полуночи трамваи ходят очень редко – пока дождёшься, чтоб доехать от КЭМЗа до Переезда.

Но самое страшное, когда приходится прессовать детали из стекловаты. Она пробивается сквозь рабочий халат, а потом – зуд по всему телу. Даже душ после работы не спасает.

Зато в нашей хате и во дворе появилась масса всяческих коробочек и финтифлюшек из пластмассы разного цвета.

Мама приносила с работы бракованные детали, которые не доварились в форме под прессом, или повреждены при вытаскивании.

Вот тут уголок откололся – но какая модерновая получилась пепельница!

И у Жульки симпатичная ребристая ванночка для питьевой воды.

Всё потому, что продукция «Красного Металлиста» – это шахтное электрооборудование и всякие агрегаты и системы безопасности для горнодобывающей промышленности.

– Мама,– спросил я, должно быть под впечатлением от какого-то автора-нигилиста,– В чём у тебя смысл жизни? Ты зачем вообще живёшь?

– Зачем?– ответила мама. – Чтобы увидеть как вы повырастаете, как счастливыми станете.

Я заткнулся, потому что иногда у меня всё-таки хватает ума не умничать.

Перемены происходили не только у нас, но и во всей хате.

Одна из сестёр-бабулек с Дузенкиной половины вернулась в своё село, а вторая переехала к своей дочке, где-то в пятиэтажках на Зеленчаке, чтобы сдавать свою часть хаты квартирантам.

Туда въехала мать-одиночка Анна Саенко с дочерью Валентиной.

Валентина на год старше меня, но с виду – наоборот – такая маленькая, рыжая, правда, с длинным носом.

Вечерами она выходила поиграть с нами – моими младшими и мной – в карты на широкой скамейке под своим окном у крыльца.

Очень даже удобная скамейка – можно опереться спиной на мазанную стену хаты в такой давней побелке, что не оставляет следов.

Во время игры, пользуясь сумерками, я иногда прикасался плечом к плечу Валентины.

Такое мягонькое.

И всё начинало плыть…

Она отстранялась, но иногда и не сразу, отчего пульс во мне учащался и жарчел.

Но потом она перестала выходить. Наверно, я слишком плотно вжимался в её плечо.

Родители выкупили у Дузенкинового зятя один из их двух сараев – самый крайний, с односкатной крышей. Когда-то там был хлев обмазанный для тепла глиной в смеси с навозом.

Отец поменял на нём крышу; вместо руберойда покрыл жестью, не новой, конечно, но всё же.

Глядя как ловко он стучит киянкой, сшивая в замок листы жести, загибая на них гребешки, я удивлялся откуда он всё это умеет, и откуда у него инструменты на все случаи жизни.

Хотя бы ножницы для резки жести, например. Ведь в магазинах ничего такого не продают.

Вон и Чепа, если что-то нужно сразу сюда:

– Дядь Коля, дайте дрель.

– Дядь Коля, натфель надо.

В стене напротив двери отец вставил остеклённую раму с петлями, как на веранде.

Проводку проложил из нашего сарая, они ведь через стенку.

Дядя Толик у себя на работе выписал списанные ящики от запчастей, что привозят в Рембазу для ремонта вертолётов. Получились щиты для пола.

Теперь в маленьком сарае отцова мастерская с тисками и всем, что нужно.

А под той стеной, где скат крыши не позволяет распрямиться во весь рост, стоит дяди Толикина «ява».

Большой сарай попросторнел и под его двускатной крышей сложили остатки длинных досок от разобранных ящиков.

На доски положены дверные створки, что были в хате между кухней и комнатой, а теперь сняты на лето. Закрывать их не получается – в хате и так дышать нечем, зря только место занимают.

На створки постелен матрас и теперь это моя летняя дача.

Постель получилась на высоте второй полки вагонного купе, но пошире.

Рядом на стене отец закрепил раздвижную лампу в жестяном абажурчике – ночью читай сколько влезет.

Ещё я забрал сюда маленький приёмник «Меридиан». Его отдал отцу кто-то из клиентов в благодарность за ремонт телевизора.

Приёмник, конечно, совсем не работал, но за пару недель отец достал нужные детали и теперь у меня дача – лучше не бывает.

Хочешь – читай, хочешь – радио слушай. И главное никто не скажет «свет туши», или «да выключи ты уже эту шарманку!»

Лежу тут один, конус света на раскрытой книге.

Только собаки на огородах лают. Одна начнёт, другая продолжает. Наш Жулька в их перекличке почти не участвует – старый уже.

Вот интересно что получится, если сложить вместе весь собачий лай, пусть даже который не слышишь?

Например, у нас на Посёлке затихли, а в Подлипном завелись лаять, и так далее – в соседних областях и странах. Наверно получится, что на Земле никогда не смолкает собачий лай.

Тоже мне, планета людей называется.

А приёмник лучше включать ночью.

Во-первых, ежедневно передают «Концерт после полуночи», а там не только Георг Отс, но и Дин Рид бывает.

Потом, с часу до двух, «Для тех, кто в море» – морякам торгового флота и рыболовецких траулеров. Там вообще такие рокэнролы врубают – закачаешься. Ну, понятно, они же в загранку ходят, им одной Людмилы Зыкиной уже мало.

А где-то с четырёх и почти до шести джаз играет – рояль, контрабас и ударник, но какую музыку делают!

«Прослушайте этюд «Весеннее настроение», пожалуйста…», и такое сбацают – улёт!

Ну, а в шесть передают гимн Советского Союза и дальше уже пошёл обычный «Маяк».

Один раз я так и не заснул всю ночь.

Потому что, когда начало светать, съездил на велике на Болото. Привёз охапку сена из чьих-то тамошних стогов для наших двух кроликов.

Кроликов Чепа дал, он их много держит – пять клеток, так отец велел заготовить кормá для наших.

А потом я подумал – день уже начался, интересно: сколько смогу продержаться без сна?

Где-то к полудню, когда играл в шахматы с Серёгой Чаном у них на крыльце, на Гоголя, рядом с колонкой, чувствую, что звуки разговора как-то очень издалека доходят и толком уже не врубаюсь что конкретно мне говорят.

Вобщем, вернулся к себе на дачную полку и – заснул.

А когда встал – светло, пошёл в хату – на ходиках пять часов, но в календаре уже другой день.

Я проспал больше суток?

Все смеются, говорят:

– Да! Здоров ты спать!

Потом оказалось, что дядя Толик придумал оторвать сегодняшний листок календаря.

Вобщем, кролики у нас тоже совсем недолго продержались.

В то воскресенье я опять поехал на Сейм велосипедом, но уже один.

Знакомая дорога промёлькивает под спицами быстрей, тем более, что ехал я совсем налегке – Сашка с Наташкой тоже собирались приехать на сеймовской пляж двухчасовой электричкой. Вот и привезут мне чего-нибудь пожевать.

Откуда мне было знать, что от велопробега и купаний так сильно есть захочется. Аж живот подвело. И я уже видеть не мог, как пляжники созывают друг друга, усаживаются в кружок на разостланных по песку одеялах-покрывалах и начинают уминать свои вкуснятины.

Долго ещё?

И я навострял уши, когда в разных концах пляжа разные приёмники, настроенные на один и тот же «Маяк», начинали объявлять одно и то же точное время после шестого сигнала «пиии!»

Наконец, по мосту через Сейм прогрохотала двухчасовая электричка на Хутор Михайловский.

От сосновой рощи за полем показались группки пешеходов. Но ни в первой волне вновь прибывших, ни в последующих сестра с братом не появились.

Что за дела? Договаривались же – буду ждать их на пляже. Жрать охота.

Тут ко мне подошёл Саша Плаксин, он тоже жил на углу Гоголя, напротив колонки.

Наташа сказала ему передать мне, что они не приедут, потому что мы идём на день рожденья к дяде Ваде и мне надо приехать прямиком к нему.

– Всё? Больше ничего не передавала?

– Нет.

Ну, правильно – зачем набивать желудок, когда идёшь на день рожденья.

И я поехал обратно с желудком прилипшим к хребту.

Знакомая дорога уже не казалась такой короткой. Педали отяжелели и я уже не спринтовал, а крутил их с заметной натугой, под крутившуюся в уме заунывную песню разбойников из кинофильма «Морозко»:

 
– Ох, и голодно нам…
 
 
Ох, и холодно нам…

 

Лес кончился, пошла тропа вдоль железнодорожной насыпи, а впереди ещё больше половины пути.

До чего, всё-таки жрать хочется…

Когда показался большой щит на въезде в город с надписью «Ласкаво просимо!», я почувствовал, что дальше не могу и свернул в заросшую травой канаву, что тянулась к лесополосе.

И по всей канаве ни одной былинки из тех, что мы когда-то показывали друг другу на Объекте.

Всё только лишь спарыш да такие же несъедобные одуванчики.

Ещё эти вот, с метёлочками наверху.

Я вытаскиваю их верхушки и жую мягкую часть стебелька. Нет, это не еда…

И ещё малость полежав в канаве, я еду к дяде Ваде домой.

Там я оказался самым первым из гостей.

До этого летнего дня я нос воротил от сала, и мама мне говорила:

– Может тебе марципанов на блюдечке?

Но после него знаю – нет ничего вкуснее ломтя сала на краюхе чёрного хлеба.

( …кому-то не кошерно? Ну, и ладненько! Мне больше достанется!..)

В июле мы – брат с сестрой и я – поехали в военно-патриотический лагерь в городе Щорс. Путёвки предложили в школе, совсем недорого.

Пришлось мне опять одевать пионерский галстук.

Щорс стоит в стороне от магистралей, поэтому туда надо ехать на дизельном поезде часа четыре.

Там нас ждала обычная пионерлагерная рутина: мёртвый час после обеда, редкие выходы через город к речке– купаться возле железнодорожного моста.

Хорошо, хоть библиотека есть.

Правда, случился один необычный день.

После подъёма в столовой собрались одни только ребята. Старшая пионервожатая объявила, что наших девочек похитили, после завтрака идём их искать.

Ну, прямо как в детстве; казаки-разбойники. Отыщем полонянок по стрелам на песке лесных тропинок.

Там, где лес кончился и пошли ровные ряды сосновых лесопосадок, дорога вывела на перекрёсток. Куда теперь?

Мы разделились на поисковые группы.

Я и двое ребят пошли направо.

Дорога вернулась к опушке и привела к одинокой хате за низким штакетником. Наверное, лесник тут живёт.

Во дворе ни души, даже собаки нет. Поближе к хате, под деревом, пустой гроб – и крышка рядом.

А что остаётся делать, если тебе в детстве баба Марфа читала «Русские былины»?

Конечно, я лёг в этот гроб и попросил ребят накрыть меня крышкой – как Святогор просил Илью Муромца.

Они исполнили мою просьбу. Я полежал в тесной темноте, совсем не страшно, приятно пахнет стружкой из рубанка; потом я попробовал сдвинуть крышку, но она не поддалась – наверное, они уселись сверху.

Кричать я не стал – начитанный, знаю, что от каждого вопля, как от удара мечом Ильи Муромца, гроб будет окольцовываться дополнительным железным обручем.

Я ещё подождал, а потом легко сдвинул крышку в сторону.

Вокруг было тихо и пусто. Тем ребятам, наверное, жутко стало сидеть в безлюдном дворе на молчаливом гробу.

Когда я вернулся к перекрёстку, все уже были в сборе, и похищенные девочки тоже – пора возвращаться в лагерь на обед.

До конца смены в том лагере я не пробыл; старшей пионервожатой позвонили из конотопского горкома комсомола и сказали, что мне нужно ехать в лагерь подготовки комсомольского актива в областной центр, город Сумы.

В последний вечер перед отъездом, в лагерь пришли местные щорсовцы и хотели устроить мне разборку.

Они даже всовывались в окно спальни и жестами показывали, что мне – кранты.

То ли я неудачно им как-то возразил во время купания под мостом, или какая-то из местных девочек, отдыхающих в лагере, пожаловалась им, что я слишком много о себе воображаю и выделываюсь.

Не влезли они потому, что в спальне была вожатая.

Она ещё потом сопровождала меня через тёмный лагерь в отряд моих сестры и брата – попрощаться перед отъездом.

В сумском лагере подготовки комсомольского актива ребят из Конотопа было четверо и мы жили в палатке с четырьмя койками, а обе наши девушки в одной из спален длинного одноэтажного корпуса.

Ещё в лагере было отдельное здание столовой и сцена-раковина перед рядами скамеек из брусьев, в окружении полузасохших сосен.

На этих скамейках до обеда мы записывали лекции в выданные нам блокноты – убей не помню о чём.

Когда-то, в пионерлагере за Зоной, палатка старшего отряда казалась мне частью волшебно-былинного мира, я испытывал чувство благоговения в зачарованном пространстве меж её стен с трепетными тенями листвы на тёплом от солнца брезенте.

Теперь же, в лагере комсомольского актива, палатка, где мы валялись поверх заправки своих коек, была просто палаткой без всякого театра теней по сторонам.

( …как много мы теряем вырастая…)

Я был самым младшим в конотопском отряде. Ребята постарше вели солидные беседы про преимущества «волги» над «победой», и про обкатку мотоциклов, и что какой-то сосед женился в возрасте восемнадцати лет от роду; идиот – ему ещё надо во дворе с пацанами в футбол гонять.

Один из наших умел играть на гитаре. Он одалживал её у кого-то в длинном корпусе.

В его репертуаре насчитывалось всего две песни – про город, куда не найти дороги, где у жителей мысли и слова поперёк, а руки любимых вместо квартир; и ещё одна – «…идёт скелет, за ним другой…»

Но и на эти две всегда сходилась аудитория из соседних палаток и девушки из корпуса.

Я попросил его научить меня. Он показал мне два аккорда, чтоб я тренировался выбивать ритм «восьмёрку».

На кончиках пальцев левой руки пробороздились глубокие вмятины от гитарных струн. Было больно, но очень уж хотелось научиться.

В КВН против команды сумчан мы проиграли, но не в приветствии, которое я ниоткуда не сдирал.

В нём мы вышли как заблудившиеся инопланетяне:

 
– Мы на Марс собирались,
 
 
Йе! Йе!
 
 
А попали мы к вам!
 
 
Йе! Йе! Йе! Йе!

 

~ ~ ~

_~~~юность

После восьмого класса мы многих не досчитались – они ушли или уехали в разные техникумы и ПТУ.

Куба поступил в Одесское мореходное училище, Володя Шерудило в ГПТУ-4, которое в Конотопе почему-то называют «бурсой», а учащихся, соответственно, «бурсакáми».

Чепа в Конотопский железнодорожный техникум…

В параллельном классе потери оказались не меньше и всех нас объединили в один девятый класс.

В первый день занятий после линейки и звонка в наш сводный класс зашёл Валера Парасюк, по кличке «Квэк».

Он был блондин и уже десятиклассник, но бегал за какой-то девочкой из нашего объединённого класса и зашёл, типа, просто сказать ребятам «привет-привет».

За ним последовала учительница украинского языка Федосья Яковлевна, по кличке «Феська», с гладко причёсанными на прямой пробор волосами и венчиком тощей косы вокруг головы.

Она велела ему выйти за дверь, но он пошёл своим путём – влез на подоконник и выпрыгнул во двор, блеснув напоследок начищенными чёрной ваксой туфлями.

Учительница по химии, Татьяна Фёдоровна, всегда нам ставила в пример его туфли:

– Если у парня туфли блестят, значит он следит за собой. Берите пример с Парасюка!

Федосья Яковлевна, она же Феська, закрыла распахнутое окно за Валерой, он же Квэк, и сказала не обращать внимания – всё равно он уже переведён в четырнадцатую школу за то, что она ближе к его дому и у педколлектива теперь меньше забот будет.

Лучше всего люди познаются и притираются друг к другу в ходе совместной трудовой деятельности.

В первую же субботу учебного года старшеклассникам назначили явиться в школу с вёдрами – идём в село Подлипное помогать с уборкой урожая.

Денёк выдался на славу – тёплый, сентябрьский, с ярким солнцем в синем небе.

Нас привели на край поля, где зелёной стеной стояли посевы неубранной кукурузы.

Дело нехитрое – обрываешь початок со стебля, отдираешь с него длинные продольные листья, бросаешь в ведро, а когда оно наполнится, относишь на общую кучу.

Это называется шефская помощь колхозу.

Каждого шефа поставили перед рядком кукурузных стеблей – иди вдоль своего и собирай початки, пока не достигнешь другого конца поля.

И работа закипела – мы дружно двинулись вперёд под звяк жестяных вёдер, оживлённые возгласы школьников, наставительные окрики педагогов, вспышки и бахканье взрывпакетов в небесной сини.

Я заметил, что начинаю почему-то отставать от общего продвижения.

По пути с очередным ведром початков к общей куче, я обратил внимание, что не на всяком из рядков початки сняты полностью.

Так что же толком-то не объяснили, что собирать надо не всё подряд, а лишь самые-самые?!

Подкорректировав приоритеты, я вскоре догнал основную массу шефов-помощников, а затем настиг и авангардную группу ребят.

Со мной авангардистов стало четверо.

У идущих впереди есть ряд преимуществ.

Тебе не нужно возвращаться к общим кучам собранной кукурузы.

Как только ведро наполнится початками, ты высыпаешь их на землю и становишься основоположником новых куч, куда будут сносить свою лепту идущие позади.

Двое из ребят и вовсе избрали путь наименьшего сопротивления – сорвав початок кукурузы, отбрасывали его на несколько метров в сторону, даже без очистки от листьев.

Я не стал перенимать их передовой опыт – конец поля и так уже виднелся.

Мы вышли к нераспаханному полю, где заканчивались посадки кукурузы и ещё полчаса валялись в траве, пока к нам подошли остальные.

В сентябре Архипенки переехали на улицу Рябошапки, рядом с Рембазой, где дядя Толик получил квартиру в пятиэтажке.

Жить стало просторнее – родители перешли спать на кухню.

А во дворе хаты появился новый жилец – Григорий Пилюта. Он отбыл свои десять лет за убийство и вернулся в родительский дом.

Тёмные волосы скрывали его лоб до бровей, а глаза смотрели вниз или в сторону.

Сумрачно и молча проходил он от калитки до своего крыльца.

Застенные концерты Пилютихи с его появлением не прекратились. Хотя, однажды, проходя под окном их кухни, я слышал, как он грубым окриком пытался заткнуть поток её проклятий кухонной стене.

Вскоре меня среди ночи разбудил отец при свете настольной лампы. Мама стояла рядом с ним, а Сашка и Наташа выглядывали из-под своих одеял.

Отец сказал, что Пилюта ломится в нашу дверь с ножом и мне надо через окно комнаты спуститься в палисадник и тем же путём принести два топора из сарая-мастерской.

Одеваться было некогда – через тёмную кухню доносились удары в дверь веранды и пьяные вопли в адрес мамы:

– Открой! Я тебе кишки выпущу!

Я быстренько принёс что требовалось и мы с отцом встали возле двери, что ходуном ходила под ударами орущего Григория Пилюты.

Долго ли продержится щеколда навесного английского замка?

Мы с отцом стояли в одних трусах и майках с топорами в руках.

– Серёжа,– сказал отец взволнованным голосом, – как вломится, остряком не бей. Обухом его глуши. Обухом!

Мне было страшно, но я хотел, чтобы Пилюта поскорей бы уже ворвался.

Он не ворвался.

В темноте двора раздались причитания Пилютихи и уговаривающий мужской голос – Юра Плаксин из хаты на углу Гоголя, друг детства Гриши Пилюты. Он увёл его с собой.

Мы оставили топоры на веранде и легли спать дальше.

Наутро я увидел, что серая краска снаружи входной двери исцарапана, а кое-где поклёвана ножом.

Хорошо, что это не зимой случилось, когда уже вставлены вторые рамы. Как бы я выбирался в мастерскую?

Потом приходил Юра Плаксин, уговаривал родителей не сообщать участковому о происшествии.

Один топор ещё долго оставался на веранде, пока Григорий не переехал куда-то из материнской хаты, от греха подальше – сама же натравит, накрутит, а потом бежит к Плаксину, чтобы сынка снова не посадили.

Возможно у него имелись и другие причины к переселению, как знать – чужая жизнь потёмки.

Впоследствии я иногда встречал Григория в городе, но во дворе нашей хаты – ни разу.

Со смертью Пилютихи народонаселение хаты по Нежинской 19 скачкообразно возросло, потому что Григорий продал родительский дом приезжим из Сибири.

Это совсем не означает, будто они сибиряки, ведь туда можно попасть из любой республики, завербуешься на работу и – поезжай.

Так называемая «езда за длинным рублём», потому что во всяких необжитых таёжных местах зарплаты очень высокие, люди оттуда деньги пачками привозят.

Если, конечно, получится. Не зря же сложили поговорку: рубль длиннее, жизнь короче.

Вон один парень с Посёлка завербовался в какую-то шахту за Уралом, а через полгода его привезли обратно.

В той шахте он слесарил по ремонту механизмов и оборудования. Что-то там перестало работать, рубильник отключили и он полез ремонтировать, а сзади: то ли напарник отошёл, или ещё чего, только врубили снова. Его тот механизм так пошинковал, что обратно к родителям пришлось отправлять в цинковом гробу, в виде фарша.

В балетной студии Нины Александровны он был ведущим танцором. Высокий такой брюнет.

При исполнении молдавского танца «Жок» он выше всех подпрыгивал и делал в воздухе полушпагат, чтоб ладонями прихлопнуть по красным голенищам балетных сапогов. А его чёрные волосы хорошо сочетались с коротким шёлковым жилетом для молдаванских танцев, с узором из нашитых блёсточек.

Приезжие, что купили Пилютину половину, в Сибирь вербовались не из Конотопа и даже не с Украины. Говорили они на русском и многих местных слов не понимали.

Их было четверо – две бездетные супружеские пары; каждой паре по половине половины хаты.

Которые чуть постарше жили через стену от нас, а те что помоложе заняли часть с двумя дополнительными окнами на улицу. Может оттого они оказались приветливее и веселее старшей пары. Хотя, по контрасту с усопшей Пилютихой, старшие тоже держались вполне дружелюбно.

Наш непосредственный сосед, муж в старшей паре, затеял ремонт плиты-печки и нашёл в дымоходе клад.

Саше с Наташей и детям из хаты Турковых он раздал купюры невиданных денежных знаков.

Они изумили меня своим номиналом; я-то думал что в деньгах сизая 25-рублёвка с гипсовым профилем Ленина – самый потолок, а тут банковские билеты и по сто, и по пятьсот рублёй – размером с носовой платок, с белыми скульптурами и царскими портретами в овальных рамах и с подписью министра финансов Российской империи.

Деньги Украинской Центральной Рады, хоть и не настолько красочные, но по завитушкам подписи Лебiдь-Юрчика не уступали выпущенным при самодержавии.

В моём классе тоже есть Юрчик и тоже Сергей, только ростом он повыше меня и в строю на физкультуре стоит вторым. Вряд ли он родственник тому Юрчику, потому что живёт в Подлипном. Скорее всего они просто однофамильцы.

Мне денег не досталось, после школы я как всегда пропадал в Детском секторе.

Когда мой отец пришёл с работы, то сосед позвал его к себе на кухню – показать коробочку, в которой лежал клад и место в печной трубе, откуда он его вынул.

Потом отец вернулся на нашу кухню, встал посредине и задумчиво произнёс:

– А ведь там не только бумажки лежали.

Он снова посмотрел на стопку банкнот на столе и принялся вспоминать своего деревенского родственника по материнской линии.

При царском режиме тот освоил выпуск таких же вот бумажек. У него и машинка специальная имелась.

Богато жил, а погорел из-за нетерпения.

К нему из города брат приехал и они купили водки в «монопольке», так при царе называли деревенские магазины. Когда они пошли ту водку пить, продавец увидел на своих пальцах синюю краску от пятирублёвки. Она свежепечатная была, братья так торопились отметить встречу, что не дали даже краске высохнуть как следует.

Вобщем сослали печатника в Сибирь с конфискацией имущества. Так жена его потом тоже к нему уехала, как те жёны декабристов.

– Что значит – любовь!– сказала мама.

– Какая любовь?!– взвился отец.– Просто прикинула, что за таким умельцем и в Сибири не пропадёт.

Он хихикнул и мне тоже стало приятно, что у меня в роду имелся ушлый фальшивомонетчик. Правда, давным-давно, а мне всё, что до революции, казалось не менее далёким, чем суровая старина былинных богатырей.

Впрочем, при Змее-Горыныче бумажных денег, конечно, ещё не печатали.

Через неделю предположение отца косвенно сбылось.

Муж из молодой пары, теперь уже несколько приунывший, поделился с моим отцом новостью, что его друг без предупреждения уехал в неизвестном направлении. Вместе с женой втихаря рассчитались с работы и – ищи свищи. Дружба дружбой, а табачок врозь.

Вскоре уехала и молодая погрустневшая пара. Пилютина часть хаты вновь и надолго опустела.

Благодаря подготовке в областном лагере комсомольского актива, меня избрали комсоргом тринадцатой школы. А ещё через неделю я несколько дней не ходил на занятия по уважительной причине.

В составе комиссии из пяти таких же как комсоргов, я посещал отчётные заседания комсомольских комитетов школ города, куда нас водила второй секретарь горкома комсомола.

Помимо меня в комиссии оказались ещё двое знакомых по сумскому лагерю – гитарист и одна из девушек.

На отчётных заседаниях скука царила смертная, потому что везде всё одно и то же и одними и теми же словами.

Но второй секретарь от нас требовала, чтоб мы непременно высказывались с критическими замечаниями; у гитариста это получалось.

Комсомольцы тринадцатой школы не расставались со своими славными пионерскими традициями, продолжая участвовать в общешкольном сборе металлолома.

Каждую осень длинный школьный двор делили на сéкторы – от мастерской до двухэтажного здания возле ворот.

Эти секторá распределялись между классами, чтоб все знали кому где складывать собранный ими металлолом.

Классы соревновались, кучи из всякой ржавой всячины росли и взвешивались, пока, в конце концов, их не увозили куда-то, а классам победителям выдавались грамоты.

Конечно, грамоты мало кого интересовали, а интересно было собраться всем классом после школы и… ну, ладно, не всем классом, а кто придёт и…

И с парой возков, дробно грохочущих на булыжной мостовой Богдана Хмельницкого и устало скрипящих на пыльно-грунтовом покрытии остальных улиц Посёлка, отправиться на поиски металлолома.

А где искать-то?

Ну, у кое-кого есть соседи, которые рады избавиться от кучи многолетних металло-наслоений в углу двора. Заводите свой возок под погрузку!

Однако, проржавелые тазы, диванные пружины и гнутые гвозди слишком легковесны для роста авторитета твоей металлоломной кучи.

Да и чистоплотных соседей не густо – а кому мешает тот хлам за сараем? Вдруг пригодится?

Иногда в нём кусок проволоки найдёшь – привязать в заборе доску, в которой гвоздь уже не держится, до того струхла.

Поэтому новосозданный коллектив нашего девятого класса со своими возками отправился в свободный поиск вдоль заводской стены на Профессийной.

Как стервятники в поисках добычи.

Там, где кончается завод и начинаются пути сортировочной станции, мы покружили вокруг явно ничейной колёсной пары от вагона. Но многотонную махину на возки не взвалишь и не увезёшь, а то б мы враз всех победили.

Поискали вдоль путей – тоже ничего. Но в одном широком бетонном кольце ребята обнаружили арбуз и ящик винограда.

Наверное, станционные грузчики умыкнули где-то из вагона и припрятали, предположил Володя Сакун из бывшего параллельного.

Мы огляделись – вокруг только неподвижные составы грузовых поездов. У кого-то нашёлся нож взрезать арбуз.

Но он оказался таким большим, что не располовинился от кругового надреза. Пришлось ударить им о стенку бетонного кольца.

Арбуз распался надвое, но сердцевина – так называемая «душа» арбуза – осталась в одной половине.

Красная, сахаристая, в окаёмке тёмно-коричневых семечек.

Никогда не ожидал бы от себя такой прыти, но именно я нанёс «удар сокола», обеими руками выхватив из арбуза его душу.

Чуть придя в себя от изумления самим собою, я великодушно отказался от участия в дележе оставшихся частей.

Ребята разрезали их на дольки, а я так и ел из собственных ладоней истекающую сладчайшим соком арбузную мякоть.

Виноград мы оставили грузчикам. Больше половины ящика. Чтоб не обижались.

Час спустя, по наводкам от знакомых, мы вышли-таки на залежи металлолома, однако, совсем в другом месте.

В заборе из труб между Базаром и «бурсой» оказалась дыра, через которую мы натаскали довольно длинные обрезки труб и так много, что хватило на оба возка.

На следующий день в нашу школу пришёл завхоз «бурсы», опознал свои трубы в нашей куче, поговорил с директором и увёз их.

Оказывается, это нужный материал для обучения работам на токарном станке.

Но Пётр Иванович нас даже не пожурил. Да и за что?

Кто мог предположить, что в зарослях крапивы валяется нужный материал? Впрочем, всему могут найтись веские причины.

Вот только моя прыть с изъятием души арбуза так и осталась для меня чем-то необъяснимым.

( … в те непостижимо далёкие времена я ещё не знал, что все мои невзгоды или радости, взлёты и падения, все мои тупости и озарения, исходят от той сволочи в недостижимо далёком будущем, которая сейчас слагает это письмо тебе, лёжа в палатке посреди тёмного леса под неумолчное журчанье струй реки по имени Варанда …)

Непредсказуемо начало дружб.

Идёшь после школы домой, а тут Витя Черевко, твой новый одноклассник из бывшего параллельного, тоже идёт по Нежинской.

– О. А ты шо тут?

– А так. Иду к Владе, он на Литейной живёт.

– И я с тобой.

С того дня у меня два друга-одноклассника: Чуба, он же Витя Черевко, и Владя, он же Володя Сакун.

Лоб Влади прикрывает длинный чуб жирновато-каштановых волос от длинного пробора над правым ухом, два-три недозрелых прыща на щеках искупает красота больших выразительных глаз – любая девушка позавидует.

У Чубы волосы чёрные, чуть курчавые, а глаза голубые, румянец на щёках и брызги веснушек на аккуратном носу.

Место наших встреч – крыльцо Владиной хаты.