Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)"

Меблировка более, чем спартанская, зато никто не претендует – ни мои брат с сестрой, ни маленькие Архипенки.

Ну, допустим, залезут, когда я не дома – а толку?

Когда закончилось строительство кабинета, вновь встал извечный для творца вопрос: что дальше?

Это хорошо, что есть место для уединённых умосозерцаний, в котором меня никто ниоткуда не видит; за исключением, пожалуй, Жульки – ему явно не нравилось моё соседство и он недовольно уходил в будку, волоча за собой свою железную цепь.

Но чем заняться в этом уединении?

Выручила моя склонность к графомании.

Не знаю в чём она должна, по научному определению, выражаться или проявляться, но я всегда чувствовал тягу к новеньким тетрадям, альбомам, блокнотам и что там ещё бывает из писчебумажных изделий.

Вот так и тянет раскрыть и покрыть строками своего корявого почерка их нетронутую чистоту.

Дело лишь за малым – найти содержание для этих самых строк.

Для начинающего графомана и это не вопрос. Я взял понравившуюся мне повесть про циркачей в бурные годы гражданской войны, нашёл оставшуюся после учебного года толстую тетрадь в клеточку и уединился с ними в своём кабинете.

( …странный научный факт: когда дело касалось выполнения письменных домашних заданий, графомания моя куда-то испарялась…)

Разложив всё на фанерке стола, я принялся переписывать из книги в тетрадь.

Вопросом о цели своей писанины я не задавался – мне нравился сам процесс.

Процесс дошёл до середины второй главы, а потом нежданно наступило ненастье, в кабинете стало сыро и холодно и приключенческая повесть так и осталась недопереписанной.

Для хорошей погоды у меня ещё имелся читальный зал на одну персону, причём зал нерукотворный.

Огороды, начинавшиеся позади сараев и погребников, делились на наделы узкими межами, которые, по совместительству, служили дорожками между кустами смородины всех трёх цветов, оставляя середину грядок под основные садово-огородные культуры.

Причём грядки эти не сливались в цельные земельные наделы, поскольку, в ходе различных исторических процессов, приводивших к обмену между владельцами, они раздробились на лоскутную чересполосицу.

Например, наша помидорная грядка располагалась сразу позади сараев. Затем шла грядка Дузенков, отделённая от нашей следующей, огуречно-подсолнечной грядки, будкой нашего же туалета, типа сортир, возле сливной ямы. А картошку мы сажали в самом конце огорода, под раскидистой старой яблоней, после грядок Пилют.

Дальше начинался, а вернее заканчивался огородный участок хаты, что находилась в ряду домов уже не Нежинской, а параллельного ей переулка улицы Коцюбинского.

Так что огороды позади хат трёх улиц и одного переулка складывались в обширную площадь, покрытую грядками и фруктовыми деревьями разных пород.

Упомянутая яблоня, на чьих крепких, полого расходящихся ветвях, в знойные дни я примащивался с книгой под синим куполом неба с недвижимо зависшими глыбами белейших облаков, называлась антоновкой.

Длина некоторых из ветвей позволяла даже полуприлечь во весь рост и слегка покачиваться, пока из жарких далей не прилетит чуть слышный ветерок.

А когда начнут ныть бока от такого сверхтвёрдого гамака, можно спуститься и крадучись навестить малинник между пятнадцатым и тринадцатым номерами.

Иногда в огородах встречались одиночные заборы, но они служили лишь разделительными вехами владений, а не преградой тихому набегу.

Вот где я зачитывался «Звёздными дневниками Йона Тихого» и «Возвращением со звёзд» Станислава Лема, «Ходжой Насреддином» Владимира Соловьёва, «Одиссеей капитана Блада» Рафаэля Саббатини, среди массы прочего бессистемного чтива для подрастающих поколений.

Но потом, ни с того, ни с сего, я решил вдруг пойти навстречу требованиям школьной программы и начал учить наизусть пушкинского Евгения Онегина – всё равно ведь зададут вызубрить отрывок.

Это оправдание служило всего лишь пустой отговоркой – затвердив первую строфу, я изо дня в день продолжал заучивать следующие одну за другой: и про недремлющий брегет, и про Лондон щепетильный, и про нехватку пары стройных женских ног…

На двадцать какой-то строфе я начал сбиваться в пересказе предыдущих, но тут меня выручила мама.

Вернувшись в субботу с базара, она сказала, что видела там Людмилу Константиновну – учительницу русского языка и литературы из нашей школы – и та спросила, не захочу ли я поехать в Ленинград в составе экскурсии для школьников города по недорогой цене.

Да, ещё как захочу!

Но откуда у меня деньги?

Мама заплатила цену и дала мне на дорогу немыслимую сумму в десять рублей.

Я решил на эти деньги непременно купить небольшой биллиард, типа того, на котором мы играли в Детском секторе.

( …но теперь, не как последовательный повествователь, а в качестве профана от археологии, укутанного в спальник в этой палатке – под аккомпанемент жутковатой симфонии ночной жизни тёмного леса – смогу ли докопаться до причины самоистязательного заучивания поэмы?

Похоже, что только теперь, и именно отсюда, и смогу.

Начать с того, что схема «я решил и приступил» ко мне неприменима.

С ней всё в порядке – она хорошая, полезная, безупречно логичная, но у меня получается наоборот: сперва совершаю действия, а потом подгоняю под них решения, которые оправдали бы мои поступки.

То есть, меня побуждают действовать не обдуманные решения, а некие иные причины.

Но что или кто, чёрт побери, понукает меня к действию? какие такие тайные пружины-побудители?

Моя доверчивая и податливая покорность перед воздействием печатного слова. Вот что программирует мои последующие поступки.

Если Александр Белов, советский чекист-разведчик, заставил гитлеровского разведчика Дитриха пролистать перед собой папку со сверхсекретной документацией, а потом, на явочной квартире по памяти продиктовал десятки адресов, наименований и цифр, так неужто мне слабó запомнить рифмованные строки Александра Пушкина?

В этом вопросе «неужто слабó» всего лишь оправдание, а причина в том, что я доверчиво прочёл в «Роман-Газете» творение Кожевникова, которое и романом-то не назовёшь.

Или взять другой случай, когда, впечатлившись книгой «Барон на дереве», про аристократа, который отказался ходить по земле и перешёл жить на деревья, я взобрался на штабель кирпича под неохватным американским клёном, оттуда вскарабкался на менее неприступную часть ствола и начал взбираться всё выше и выше, под самые тучи.

В тот день они плыли довольно низко, почти цепляясь за крону дерева.

Хаты на далёкой от верхних веток земле уменьшились до размеров спичечных коробков. С такой высоты стал виден Базар, Вокзал и цеха Завода, по ту сторону высокого забора вдоль Профессийной.

Волшебная сила печатного слова Итало Кальвино сделала меня податливым, как воск, стала вить из меня верёвки и вознесла к вершине американского клёна.

Конечно, тайные пружины порою холостят – как мне тягаться с Д’Артаньяном и проскакать двадцать лье, загнав трёх лошадей, которых у меня нет?

По одёжке протягивай ножки.

Вот за что я люблю этот спальный мешок – он такой безразмерный…)

В Ленинград мы поехали через Москву.

Из нашей школы кроме меня и Людмилы Константиновны в экскурсии участвовали две девочки моего класса, а из параллельного Вера Литвинова и Толик Судак; остальные экскурсанты – ученики других школ города и с ними два преподавателя.

В Москву поезд прибыл утром и там мы провели весь день, который принёс мне три открытия.

Сначала мне открылось, что бывают вещие сны.

В это время нашу экскурсию возили по городу – «посмотрите налево; посмотрите направо» – и в одном месте зачем-то всех позвали выйти из автобуса.

Мои спутники шагали, слушая гида, а я приотстал. И тут мне вдруг показался очень таким знакомым и вон тот мост без реки, и далёкое высотное здание МГУ, и даже этот вот запертый ларёк.

Кто-то из наших обернулся и крикнул мне:

– Не отставай – без тебя уедем!

А я ответил:

– Повернёте обратно и – я окажусь первым.

И в этот миг я вдруг вспомнил, что всё это уже видел в мельчайших подробностях, и слова эти уже говорил во сне приснившемся мне неделю назад.

Меня это так поразило, что я даже остановился, но долго задумываться мне не дали – экскурсия и впрямь вернулась к автобусу.

( …в дальнейшей жизни у меня не раз случались такие наплывы попадания в когда-то виденные сны.

Иногда припоминание виденного на долю секунды опережает реальное развитие событий.

Я знаю кто и что сейчас скажет, какой сделает жест, потому что происходящее как бы эхо когда-то уже виденного сна.

Протяжённость таких моментов невелика, а между сном и его эхом иногда проходят годы.

Я ни с кем не делился своим открытием, а через много лет – с облегчением и разочарованием – узнал, что такое случается не только со мной, и что у шотландцев даже есть особый термин этому явлению: «второе увидение»…)

Для второго открытия нам пришлось поехать на Всесоюзную Выставку Достижений Народного Хозяйства – ВДНХ.

Там нас повели в павильон космонавтики, перед которым высилась белая стрела космического корабля типа «Восток», на котором летал Гагарин.

В очень просторном павильоне между стендов и макетов, и манекенов в красных скафандрах и белых шлемах, бродили сразу несколько экскурсий.

Не знаю в какой что рассказывали, но наш экскурсовод повторял то, что всем и без него известно, поэтому я то отставал, то забегал вперёд, а в какой-то момент свернул в широкую боковую дверь.

Каменные ступени вели вверх, а над ними висела надпись «Павильон Оптики».

Я поднялся до площадки, где ступени заворачивали к стеклянным дверям в сам павильон.

Но дальше не пошёл. Меня заворожила феерия цвета и воздушности, развернувшаяся на площадке.

Кубометр пространства словно заполненный семейством мыльных пузырей – от совсем крохотных до громадных, неподвижно застывших, переливающихся радостными цветами всевозможных оттенков радуги.

Восторг, восторг!

Кто-то из конотопских школьников приметил, как я свернул в эту дверь. Меня окликнули снизу «уходим!»

Я посмотрел вверх на стеклянную дверь, куда мне не суждено войти, и вернулся к своим.

( …что было за той дверью я не знаю, а открытие состоит в том, что порой один шаг в сторону от протóренной колеи открывает новые блистающие миры, но шаг в сторону – это попытка к бегству…)

Заключительное – третье – открытие подстерегало в Государственном Универсальном Магазине на Красной площади, куда мы приехали уже без экскурсовода.

Там я узнал, что мечты сбываются, просто надо быть готовым к их исполнению.

На входе в ГУМ нам сказали собраться в этом же месте через полчаса и распустили в свободный поиск.

Изнутри ГУМ смахивает на трюм океанского лайнера-великана – пустой в центре с многоэтажными переходами вдоль бортов.

В одном из отсеков на третьем этаже нашёлся биллиард моей мечты. И ровно за десять рублей.

Как же я проклинал свою несдержанность!

На деньги выданные мне мамой я успел уже съесть два мороженых – одно утром на вокзале, и второе на ВДНХ.

Пришлось сказать мечте «прощай» и, с горя, я съел ещё одно – прямо в ГУМе.

Под вечер, усталые, но довольные (если не вспоминать осечку с биллиардом), мы выехали из Москвы в Ленинград.

В городе на Неве нас поставили на постой в какую-то школу на Васильевском острове, недалеко от Зоосада.

В школе нам отвели половину спортивного зала, так как вторую половину уже занимала экскурсия из Полтавы.

Мы их не стеснили – спортзал был очень просторным – только забрали часть чёрных физкультурных матов, служивших матрасами.

В комплект к матам выдавались суконные одеяла, так что спали мы с бóльшим комфортом, чем королевский двор Франции при бегстве из Парижа в «Двадцать лет спустя» у Александра Дюма.

Для трёхразовой кормёжки мы ходили за пару кварталов к горбатому мосту над Мойкой, в столовую на другом берегу.

Очень тихое место, почти без уличного движения.

Там наши старшие расплачивались бумажными талонами, девочки расставляли еду на квадратных столиках и звали остальных зайти с улицы.

Иногда приходилось ждать, потому что кроме полтавской и нашей тут столовались и другие экскурсионные группы – не из нашего спортзала.

В таких случаях мы стояли на мосту над неширокой рекой, что неприметно текла между отвесных каменных стен своих берегов.

– На берегу Мойки ели мы помойки,– составил эпиграмму кто-то из нашей группы.

( …рифма, конечно, безупречна, но лично у меня к тамошней пище претензий нет – всё как всегда и везде во всех столовых, куда я заворачивал на своём на жизненном пути…)

Для белых ночей мы малость припоздали, но всё остальное оказалось на месте. И Невский проспект и Дворцовый мост и обход залов Эрмитажа с картинами Карла Брюллова и голландских живописцев.

В Исаакиевском соборе для нас запустили маятник Фуко, закреплённый под самым куполом и когда тот, покачавшись, сшиб деревянную стойку, мимо которой сначала пролетал не задевая её, экскурсовод объявил:

– Вот видите – Земля всё же вертится. Маятник Фуко это научно доказывает.

Правда, крейсер «Аврора» нас почему-то не принял, зато мы слушали как стреляет пушка Адмиралтейства, отмечая полдень, и ездили на Пискарёвское кладбище с зелёными газонами поверх братских могил и с бассейном у тёмной стены, куда посетители бросают мелочь.

День посещения Петергофа выдался пасмурным и, когда мы шли на катере по Финскому заливу, моря не было видно, а только туман, да круг желтоватой воды с невысокими волнами, как на озере с песчаным дном.

Было сыро и скучно, а когда я вышел из пассажирского зала и спустился по короткой крутой лесенке на близкую к воде корму, за которой бурунилась взбитая винтом мутно-жёлтая вода, туда пришёл паренёк-юнга и сказал, что посторонним нельзя, повесил железную цепочку поперёк лесенки и начал мыть палубу кормы верёвчатой шваброй.

Зато из петергофских фонтанов вода вырывалась высокими белопенными струями.

Всё в Ленинграде оказалось прекрасным, как и следовало ожидать.

Погода снова наладилась, в Военно-морском музее стоял ботик Петра Великого, размером чуть ли ни с бригантину и висели картины с изображениями морских сражений, начиная с битвы в Синопской бухте.

На первом этаже Зоологического музея высился скелет из костей кита, а на втором этаже застеклённая композиция из жизни в Антарктиде – на заднике нарисованы её белые снега, а ближе к стеклу стоят несколько взрослых пингвинов, вокруг них детский сад из разновозрастных пингвинят, чтобы наглядно показать как они меняются, подрастая.

Сначала они мне очень понравились – такие пушистые, миленькие; но потом пришла мысль, что это ведь всё чучела, для которых пришлось умертвить три десятка живых птиц и мне расхотелось смотреть дальше; я спустился к обглоданному китовому скелету и вышел на улицу.

В стеклянном киоске на тротуаре возле Зоологического, я купил шариковую ручку – в Конотопе таких ещё не было – и две запасные ампулы, по слухам одной должно хватить на целый месяц.

В тот день в столовой я отобедал первым и вышел на мост через Мойку дожидаться остальных.

Между высоких стен её берегов осторожно пробирался белый катерок, раздвигая чёрную воду на две длинные бугристые волны.

Потом ко мне подошёл пожилой человек невысокого роста и сказал, что у меня штаны сзади испачканы.

Я об этом знал; двумя днями раньше сел где-то на скамейку и осталось белое пятно, как от сосновой смолы. Мне это было неприятно, но счистить никак не получалось.

Он спросил откуда я.

– Мы на экскурсию приехали. С Украины.

Приветливость на его лице угасла.

– Украина,– сказал он. – Мне там в войну паяльной лампой бок сожгли.

Я вспомнил гудение синего пламени, что вырывается из сопла паяльной лампы и почернелую шкуру на туше Машки.

Он молчал и я тоже. Мне было неудобно перед ним, что я оттуда, где его пытали.

Хорошо, что наши вышли из столовой.

Полтавская экскурсия уехала за два дня раньше нашей.

В последний вечер в Ленинграде мы поехали в цирк-шапито.

Места оказались на самом верху, под брезентовой крышей.

Выступала сборная труппа цирковых артистов из братских стран.

Монгольские акробаты дружной парой прыгали на конец подкидной доски, чтоб подбросить третьего в воздух противоположным её концом.

Подброшенный делал кувырок в воздухе и приземлялся на плечи артиста стоящего на арене.

Толкачи запускали ещё и ещё одного – получалась пирамида из трёх человек на плечах самого нижнего. Как после битвы при Калке.

Гимнасты из ГДР крутили «солнце» на установленных квадратом турниках и перелетали с одного на другой.

Потом чешские дрессировщики вывели обезьян в блестящих костюмчиках и те крутились на оставшихся после немцев турниках, только ещё смешнее.

На следующий день мы уехали не заходя в столовую, наверное, проели все талоны.

Есть очень удобный поезд, он следует без всяких пересадок через Оршу и Конотоп.

Вот только отправление под вечер, а у меня после всего съеденного за экскурсию мороженого, билета в шапито и приобретения шариковой ручки от десяти рублей осталось копеек двадцать.

Я пообедал пирожком, но часам к пяти, когда мы уже сидели в зале ожидания на вокзале, Людмила Константиновна заметила мою унылость и спросила в чём дело.

Я признался, что голоден, а денег нет и она одолжила мне один рубль.

В гастрономе неподалёку от вокзала я купил хлеб и большую рыбу в коричневой шкурке обвязанной тонкими бечёвками.

С завёрнутой в бумагу добычей я вернулся на вокзал, а тут и наш поезд подали на посадку.

В вагоне я сразу сел за боковой столик под окном и начал есть.

Очень вкусная рыба, легко крошится, но чуть суховата.

Я съел половину, а остальное опять завернул и положил на третью полку, где никто не спит.

Одиночный попутчик, на пару лет старше меня, присел с другой стороны столика, достал колоду карт и предложил сыграть с ним в «дурака».

Я пару раз выиграл и, когда он в очередной раз тасовал карты, блеснул одной из кандыбинских прибауток, которыми подначивают проигравших.

– Не умеешь работать головой – работай руками.

Он покосился на девочек из нашей экскурсии, что сидели под окном напротив нашего столика и сказал:

– Поменьше базарь – целее будешь.

В его глазах я увидел неподдельную злость и, после ещё одного кона, отказался играть дальше.

Похоже, он и сам был рад прекратить.

В Конотоп мы приехали утром, после небывало обильного дождя.

Не знаю что случилось с моими туфлями, но я насилу втиснул в них ноги и то не до конца – пришлось примять задники пятками.

Ковыляя, я спустился из вагона и подождал, пока наша экскурсия скроется в подземном переходе ведущем на Вокзал. Я снял туфли и в одних носках пошёл вдоль мокрого перрона четвёртой платформы, к знакомому пролому в заборе в самом конце её.

Через дорогу от пролома – железнодорожный техникум, а за ним уже и Базар.

Везде стояли громадные лужи, а за Базаром грунтовый тротуар и вовсе скрылся под водной гладью.

Я шлёпал мокрыми носками по выступающей над водой головке трамвайных рельс, а на Нежинской пошёл без разбору вброд – недалеко уж.

Мама потом смеялась, что из экскурсии я привёз только пару туфлей, из которых ноги выросли на целый сантиметр.

Нигде я не слышал и не читал, чтобы всего за одну ночь и на целый сантиметр.

Первого сентября мама дала мне один рубль– вернуть долг Людмиле Константиновне.

Однако, на линейке открытия школы её нигде не оказалось, а в учительской сказали, что она болеет.

Мне объяснили где она живёт – в двухэтажке, не доходя Базара.

Я отнёс деньги, она стала говорить, что ни к чему такая спешка; мне даже показалось, будто ей не хочется, чтобы я вообще возвращал этот долг.

Тут зашёл её отец и я удивился – это же Константин Борисович, киномеханик Клуба!

Как тесен мир.

( …если меня сейчас спросить: какое самое яркое впечатление я вывез из культурной столицы России? – я, не задумываясь, отвечу – вечер на улице с каменным парапетом, где каменные ступени спускаются к неоглядной шири течения Невы перед Дворцовым мостом, волна с плеском ударяет в нижнюю ступень, взметая высокие брызги и резкий взвизг девочек нашей экскурсии, стоящих на второй от воды ступени…)

И всё же Ленин был прав – нет силы сильнее, чем сила привычки.

Взять, к примеру, альбомы светских барышень, куда Евгений небрежным росчерком пера врисовывал бакенбардистый профиль своего автора на странице следующей за автографом какого-нибудь поручика Ржевского.

Любая порядочная барышня имела такой альбом для излияния личных чувств и творческих росчерков своих знакомых и гостей.

Разумеется, мне не довелось держать в руках подобные альбомы, но спустя массу войн, три революции и радикальные перемены уклада жизни, альбомчики для сентиментальных упражнений девичьей души продолжали жить.

Борьба за существование научила их маскировке. Никаких бантиков на обложке, никаких кремово-розовых страниц.

Общая тетрадь в клеточку в дерматиновой обложке за тридцать восемь копеек – так выглядели альбомчики девочек нашего класса.

На смену длинноносым автопортретам светских щёголей пришли картинки вырезанные из цветных фото в журнале «Огонёк» и посаженные на клей.

А стихи сохранились:

 
Зачем-зачем я не знаю
 
 
Нужны так рельсы трамваю
 
 
Зачем кричат попугаи
 
 
Я не знаю – зачем…
 

Ну, и, конечно, всякие мудрые мысли и крылатые выражения:

«Кто любит – всё простит.»

«Измена убивает любовь.»

Когда такой альбомчик, случайно забытый на парте, попадал в руки кого-то из ребят то, перевернув пару страниц, он шлёпал его обратно на парту – «девчачья чепуха».

Мне, почему-то, эти альбомчики были интересны и я их внимательно изучал, за что среди школьников получил обидную кличку «бабочка».

В глаза меня никто так не называл, несмотря на то, что в строю на уроке физкультуры я стоял всего лишь четвёртым по росту и даже замыкающий – Витя Маленко – мог меня побороть под хихиканье девочек.

Да, этого прозвища я не слышал, но если твои младшие брат с сестрой учатся в одной с тобою школе, в ней нет для тебя тайн.

Директор школы, Пётр Иванович Быковский, в отличие от космонавта Быковского, имел богатырское телосложение.

Когда вся школа строилась в длинном – от учительской и аж до спортзала – коридоре на общешкольную линейку, то доски крашеного пола жалостно поскрипывали под его мерными шагами вдоль строя.

Могучий купол его лысины, с поперечными прядями зачёса, на полголовы высился даже над строем самого высокого – выпускного класса.

Взгляд его крупновеких глаз, сонно скользнув по тебе, заставлял внутренне стиснуться, несмотря на то, что это не на тебя пришла бумага из детской комнаты милиции и не тебя сейчас он вызовет и велит встать перед строем.

Нечему удивляться, что когда Альбина Георгиевна сказала мне остаться после уроков и зайти в кабинет директора, потому что он вызывает – сердце моё упало.

Вот так – с упавшим сердцем и поджавшейся селезёнкой – я робко постучал в высокую дверь его кабинета под непонимающими, но прощальными взглядами Кубы и Чепы.

В длинном и узком кабинете с одним окном напротив двери, Пётр Иванович сидел за столом, что едва доставал ему до пояса, в профиль к входящим.

Он сказал мне сесть на один из стульев с прямыми спинками, построенных рядочком вдоль стенки напротив его стола.

Я выжидающе сел, а он раскрыл тонкую тетрадь и долго молчал, глядя в неё и недовольно двигая толстыми, чётко очерченными губами.

– Тут вот твоё сочинение по русской литературе,– объявил он наконец.– Вот ты тут пишешь, что летом небо не такое голубое, как осенью.

Он заглянул в тетрадку и вычитал:

– «Летом оно как будто пропылённое по краям…». Где это ты видел такое небо?

Я узнал неполную цитату – этим предложением открывалось моё сочинение на вольную тему «Я сижу у окна и думаю…», которое нам задавали на дом на прошлой неделе.

– На Нежинской,– ответил я.

Он начал мне втолковывать, что неважно – на Нежинской, или Профессийной или вообще на Деповской, но небо везде одинаково голубого цвета, хоть в центре, хоть по краям. А голубой – он всегда голубой; и летом он голубой, и осенью голубой, потому что голубой есть голубой.

На мою робкую попытку защитить своё предложение, он снова повторил свои увесистые доводы и я сдался.

– Да, одинаковое,– сказал я.

– Вот и хорошо, значит это предложение у тебя неправильное.

Так мы и продолжали; он разбивал в пух и прах каждое из предложений моего сочинения, не пропуская ни единого, а я, после непродолжительного сопротивления, соглашался.

Из нижнего угла в окне расходились тонкие прутья решётки, стены стискивали высокий потолок коридорообразного кабинета, надо мной нависал тумбовый стол подпиравший тушу директора с выпуклолобой сферой его черепа под паутиною зачёса на лысине, как на неподвижном глобусе, запертом в комнате завхоза…

И я отрёкся, построчно, от начала и до конца, отрёкся от всех и каждого предложения в своём сочинении.

Да, Пётр Иванович, вы правы, она совершенно не вертится…

Нет, неправильно, будто я не хочу писать по шаблону подсказанному учительницей: «идя по улице, я услыхал, как школьники спорят о Татьяне Лариной и, придя домой, снова задумался о ней и начал анализировать её социальное происхождение и любовь к русской природе…»

Да, это совсем неправильно, что школьники могут спорить про мотоциклы, каратэ и рыбалку, но только не про Татьяну Ларину; это совершенно необдуманно и ошибочно.

Когда я согласился с ним по всем пунктам, он отдал мне тетрадь, сказал, что я могу идти, но чтобы ещё раз подумал.

Я вышел в давно опустевшую школу.

От входной двери слышалось погромыхивание вёдер о железо раковин и шум воды из кранов – уборщицы уже приступили к мытью полов.

Оглушённо прошёл я мимо этих пяти кранов, не глядя на своё отражение над пятью раковинами.

С высокого кирпичного крыльца я спускался с неясным чувством, что я это не я, и не знаю теперь что и как вообще.

Наверно, то же самое чувствовал Галилей, предав своё открытие.

У ворот я остановился и открыл свою тетрадку.

В конце сочинения стояла дробная оценка: в знаменателе – за содержание – пусто, в делителе – за грамматические ошибки – четыре.

А потом, теми же красными чернилами, заокругленно красивым почерком, Зоя Ильинична на четырёх страницах написала своё сочинение – что я неправ и советская молодёжь не такая, как представлена мною. Что мне надо вспомнить крылатые слова Островского из романа «Как закалялась сталь», и вспомнить героев-краснодонцев…

( …в дальнейшем я писал по шаблонам – не вышел из меня неистовый Виссарион…)

Кабинет физики нашей школы отличался хорошим оборудованием.

На окнах висели шторы из плотной синей материи на железных колечках. Их задёргивали для показа учебных фильмов по разным предметам.

Причём экрана не было – фильмы проецировались на большой квадрат матового стекла над классной доской. Прямо тебе двухметровый телевизор.

Кинопроектор же размещался в глухой комнате позади этой доски и самогó стекла.

Помимо проектора и жестяных коробок с фильмами, в ней громоздилось множество полок с разными линзами, штативами, реостатами, разновесами и прочими несметными сокровищами в коробочках, шкатулочках, футлярах – для демонстрации различных опытов из учебника по физике.

И серая бандура двухдорожечного магнитофона «Сатурн» с плёнкой на белых бобинах.

Киномеханик и хранитель всех этих богатств – учитель физики Эмиль Григорьевич Бинкин.

Спокойный красавец лет тридцати с чуть удивлённо приподнятыми на прямой лоб бровями, навстречу пряди вьющихся чёрных, как смоль, волос, что хорошо сочетались со смугловатой кожей его лица.

На переменах он что-то складывал-раскладывал в заветной комнате, высвистывая – утончённо и чётко, без малейшей фальши – всевозможные мелодии .

У меня к нему было насторóженное отношение.

Во-первых, за то, что на его физике не почитаешь.

Обычно, я приносил в школу какую-нибудь библиотечную книгу, а во время занятий откидывал крышку парты, клал книгу на полочку для портфеля и – вперёд, капитан Блад, на абордаж!

Учителям в радость – совсем тихий, никому не мешаю.

Некоторых, правда, заедало – видно же, что не уроком занят.

– Огольцов! Что я только что сказала?

Но при погружении в мир иной – антарктико-тропически-марсианский, я не полностью отключался от окружающей школьной действительности. Какой-то поплавок на краю сознания принимал, как негромкий фон, текущие звуки класса.

– Огольцов!

Ага, пора вынырнуть. Память отматывает запись фона на полминуты обратно.

– Вы, Алла Иосифовна, сказали, что read это неправильный глагол.

– Садись!

А потом на родительском собрании пожалуется маме:

– Вот вижу, что не тем занят, а поймать не могу.

У Бинкина проблем с ловлей нет. Он не просит повторить, он просто задаёт вопрос:

– Ну, и что из этого следует? Огольцов?

И тут уже механическая перемотка фона не спасает, ведь надо делать выводы из того, чего не знаешь. К тому же под прицелом ироничного взгляда тёмных глаз поверх тонкой оправы очков.

Он убивал своей невозмутимостью и, казалось, знает даже на какой странице раскрыта книга для контрабандного чтения.

Пришлось хоть иногда готовиться к урокам физики, а чтение во время занятий перенести на химию и остальные.

Так что с Бинкиным я не связывался. Только один раз вступил в пререкания. Насчёт разности температуры тел.

Он спросил одинакова ли температура картошки и окружающего её супа в кастрюле. Я сказал, что нет.

– Увы, физика говорит, что да.

– Вчера я ел суп в обед и ничего – нормально, а раскусил картошку и язык обжёг. Куда эта физика смотрела?

Смех учеников смешался со звонком на перемену.

Вот почему для меня явилось полной неожиданностью, когда наша классная, Альбина Георгиевна, объявила, что в воскресенье, в одиннадцать часов я должен придти в одиннадцатую школу на общегородскую олимпиаду по физике.

Солнечным воскресным утром я вышел из Нежинской на трамвайную остановку возле школы.

Престижная одиннадцатая находится за Переездом, недалеко от Вокзала.

Подошёл наш поселковый красный трамвайчик с круглым, как нос клоуна, фонарём под кабинкой водителя.

Пониже носа-фонаря написан инвентарный номер вагона – 33.

Я, конечно, понимал, что всё это чепуха и суеверие, но жаль было упускать подвернувшийся случай.

Если в номере автомашины, или в номере отпечатанном на билете в кино, или на том, что тебе оторвала кондукторша, идут две повторяющиеся цифры, скажем, 22, или, там, 77, то это счастливый номер. Сожми руку в кулак и произнеси про себя колдовочку:

– Моя удача – точка!

Что я и сделал.

На олимпиаде, в числе четырнадцати восьмиклассников от четырнадцати школ, я решал какие-то задачки про ускорение и удельный вес с выталкивающей силой. К последнему вопросу: «почему мы сперва видим молнию и только потом слышим гром?» я даже сделал карандашный набросок молнии и звуковых волн.

На следующей неделе Бинкин с удивлением объявил на уроке, что я занял первое место среди восьмиклассников на городской олимпиаде по физике.