Текст книги "… а, так вот и текём тут себе, да … (или хулиганский роман в одном, но очень длинном письме про совсем краткую жизнь)"

Он живёт с матерью, Галиной Петровной, в комнатке с кухонькой, что вместе едва ли сложатся в одну кухню у нас на Нежинской.

На узкой кухне: стол-ящик, кровать и плита-печка – больше ничего не поместилось, кроме крючков вешалки рядом с дверью.

В комнате: шкаф, кровать, стол с задвинутыми под него стульями – иначе не протиснуться – и этажерка с телевизором.

Глухая стена кухни и комнаты отделяет от половины соседей.

Галина Петровна работает нянечкой в детском саду, что между парком КПВРЗ и спуском в тоннель Путепровода.

Иногда к ней в гости приходит двоюродный брат, которого она называет Карандаш, или Каранделя, смотря по настроению. С собой он приносит бутылку вина. Может, и вправду родственник – у него с Владей глаза похожи.

Два старших брата Влади разъехались по Союзу в поисках длинного рубля. Они не похожи ни на мать, ни на Владю, ни друг на друга.

Владя очень популярен среди ребят не только Литейной, но и Кузнечной улиц. Он умеет классно «гонять дуру». Например, про то, как в Шотландии мужики на соревновании кидают брёвна, рассказывая от лица одного из тех мужиков.

– Ну, не врубился он, шо я уже киданýл, ну, его и накрыло – откинул копытá…

И он уморно закатывает один глаз под веко.

Или про то, как Колян Певрый по пьяни фонарный столб принял за прохожего – сперва зашугивал, потом вымогал закурить, а под конец начал вырубать, за то, шо тот его не уважает… но так и не завалил…

А в один из вечеров на крыльце появилась гитара – Вася Марков принёс – и Владя запел про графа и его дочь Валентину.

Так я попал к нему в зависимость и начал раболепно упрашивать, чтоб он и меня научил.

Он отвечал, что и сам обучается у Квэка – лучше мне напрямую к тому обратится. Только у меня всё равно гитары-то нет, а эта Васина, он никому не разрешает давать.

Если что-то очень хочешь, мечта исполняется секундально, плюс-минус два дня.

Нашлась гитара!

Вадик Глущенко, он же Глуща, с той же Литейной, продал мне свою; и по магазинной цене – внутри короба можно прочитать на наклейке «7 рублей 50 копеек. Ленинградская фабрика музыкальных инструментов».

Мама почти сразу выделила просимую сумму.

Правда, на колышке третьей струны не хватало пластмассового кружка и при настройке его приходилось крутить плоскогубцами, но впоследствии отец снял колышек, отнёс на работу и приварил аккуратную железную нашлёпку.

Квэк дал мне помятый листок из тетрадки в клеточку с бесценной разметкой всех существующих гитарных аккордов: «маленькая звёздочка», «большая звёздочка», «кочерга» и «барэ».

Ещё немного и я догоню Владю и тоже начну петь про любимицу графа и графских гостей.

Но не успел. У Влади появилась новенькая шестиструнная гитара от его брата Юры, и я опять безнадёжно отстал, потому что на шестиструнных нет никаких «кочерёг» и «звёздочек».

Пришлось делать запилы на порожке грифа своей гитары для раскладки шести струн вместо семи и учиться заново.

В октябре ещё было тепло и Галина Петровна устроила день рождения Влади для него и его одноклассников на открытом воздухе.

Стол из комнаты вынесли в палисадник и он оказался раздвижным.

Его установили между хатой и крашеной дощатой будкой с верандовым оконным переплётом; которая служила летней кухней и летней спальней.

За этим столом я впервые выпил вина. Какое великолепное ощущение!

Окружающий мир подёрнулся лёгким занавесом из полупрозрачных, как крылья стрекозы, цветочных лепестков с тонюсенькими прожилками. Вокруг сидели прекрасные друзья – лучшие люди на свете – мы вели такие остроумные беседы и Владина мать так весело смеялась, а тени под кустами парички расплывчато углублялись.

С наступлением зимы у нашей одноклассницы Любы Сердюк тоже был день рожденья и те, кто сдал старосте класса, Тане Красножон, по два рубля, пришли на хату к имениннице.

До сих пор классом мы устраивали только вечера отдыха в школе, где, под присмотром классной руководительницы Альбины Георгиевны, мы пили лимонад, а потом сдвигали парты в угол класса и играли в «ручеёк», а в дверь заглядывали ребята классом старше, но Альбина их не пускала.

( … приятно держать за руку, тянуть избранницу через туннель вскинутых рук, если только рука не потная, а то жди пока тебя освободит Вера Литвинова, но в неё влюблён Саша Униат из десятого класса, он хороший парень, но кто его знает, вдруг начнёт ревновать …)

А в хате Любы на крашеном полу большой гостиной красовался стол под белой скатертью, заставленный салатами, холодцом и лимонадом.

Когда подошли все участники дня рождения и Любе вручили подарок от класса, её родители оделись и ушли к соседям, чтоб дальше мы веселились самостоятельно.

Ребята втихаря отделялись от коллектива и уходили на широкую остеклённую веранду пить принесённый кем-то самогон.

В небольшой спаленке напротив двери гостиной устроили дискотеку.

Там стоял проигрыватель с долгоиграющей пластинкой инструментальной музыки «Поющих гитар» и панель проигрывателя служила единственным освещением в комнате, если не считать того света, что пробивался из коридора в просвет между сдвинутыми дверными шторами.

Время от времени брат Любы, оболтус семиклассник, всовывал под шторой свою руку из коридора и щёлкал выключателем у двери. Под потолком спальни вспыхивала слепящая лампочка, танцоры отпрядывали друг от друга, жмурились, рыкали на тупого придурка, он гыгыкал и убегал на веранду. Партнёр из ближайшей к дверям пары снова тушил свет.

Я не ходил на веранду, а задержался за столом, налегая на свой любимый оливье. Когда я запил его уже не таким любимым, но по-прежнему вкусным лимонадом, за столом почти никого уже не оставалось.

За пару стульев от меня с недовольным лицом сидела Таня Крутась из бывшего параллельного. Я набрался решимости, подошёл к ней и сказал «разрешите».

Она даже не взглянула на меня, а ещё недовольнее поджала губы, поднялась и гибко пошла впереди в танцевальную спальню.

Там не меняли партнёров и не расходились, а переждав пока пластинка отшуршит промежуток между песнями, опять обхватывали руками свою пару, прижимаясь друг к другу верхней частью туловищ.

Лёгкое покачивание Таниной тонкой талии между ладоней моих рук, возложенных поверх её бёдер, хмелило меня сильнее вина.

Пульсирующий гул в ушах, насторожённость каждого мускула – не упустить, встретить наималейшее движение её рук у меня на плечах…

И я не злился на дебила игравшего выключателем, но, отпрянув под яркой лампочкой, я всматривался в её профиль с бледной чистой кожей и недовольно опущенным взглядом, любовался прядью волнистых волос в небольшом хвостике пониже затылка.

Груди её были скорее окружностями, чем полусферами, но и то, что было, вводило меня в экстатический транс корибантов.

( … хотя в то время я ещё не знал таких терминов и мой отец на это снова бы сказал:

– Понахватался заумных слов, как собака блох. Верхушечник!..)

Да, я был на верху блаженства, я был бесповоротно и навечно влюблён…

Я подстерегал, когда она пойдёт из школы, чтоб сопровождать до калитки нашей хаты, потому что большинство учащихся тринадцатой школы расходились по Посёлку через Нежинскую.

Я даже ходил в пятую школу болеть за девушек нашей, когда они проиграли в городском чемпионате по волейболу.

Она тоже была в команде, но меня почти не огорчил их проигрыш.

Я ещё сильнее влюбился в её высокие скулы и простил ей небольшую кривоватость ног.

В конце концов, это признак амазонок, бесстрашных воинственных наездниц. Зато как ей идёт белая футболка!

Мне так и не удалось растопить её постоянное и необъяснимое неудовольствие.

Стоило мне оказаться рядом, как она подзывала кого-то из своих подруг и даже сменила маршрут возвращения из школы домой – вместо Нежинской стала ходить по Первомайской.

Мне пришлось отвянуть.

Холодные вьюги засыпали снегом остылый пепел угасшей любви.

Обильными снегопадами встречала столица нашей Родины – Москва – участников зимнего этапа Всесоюзной игры «Зарница».

От Конотопа поехали шестеро участников с одним сопровождающим и со своими лыжами.

За лыжи я был спокоен – папины резинки держались как надо. Я забросил их на третью полку, а сам разделся и улёгся на второй в купе плацкартного вагона.

Свет в вагоне уже выключили, но за окном горели фонари над заснеженным перроном четвёртой платформы.

Наконец, со стороны локомотива в голове поезда донёсся перестук дёргающих друг друга вагонов. Нас тоже дерганýло, а потом, плавно ускоряясь, понесло вперёд.

В Москву! В Москву!

Там, под вечер следующего дня, мы оставили лыжи в раздевалке громадной, закрытой на каникулы, школы и нас развели по своим квартирам жильцы окружающего микрорайона. Один зарничник на одну гостеприимную семью.

Утром меня напоили чаем и отвели обратно в школу, чтобы хорошенько запомнил дорогу и вечером уже бы сам нашёл квартиру, куда меня определили на постой.

Ели мы три раза в день в громадной столовой недалеко от громадной школы.

Кроме того дня, когда нас, вместе с лыжами, отвезли в Таманскую дивизию, расквартированную под Москвой, и мы бежали по пушистому снегу в атаку между чёрных кустов, а рядом, тоже на лыжах, бежал солдат в шинели и строчил из автомата Калашникова холостыми патронами.

В тот день мы увидели, что на «Зарницу» съехались сотни две школьников и нас кормили обедом в солдатской столовой.

На следующий день, после затяжной экскурсии по городу, наша конотопская группа приехала на Красную Площадь для посещения Мавзолея Ленина.

Мы встали в конце длинной очереди и в густеющих сумерках долго продвигались по чёрной присыпанной снегом брусчатке. У меня сильно замёрзли ноги – эта брусчатка пронизывала ледяным холодом даже сквозь подошвы зимних ботинок.

Нам оставалось всего петров пятьдесят, когда в Мавзолее закончился рабочий день и его заперли на ночь.

Нас завели в ГУМ на полчаса, погреться. Я боялся, что ноги не успеют отойти, но оказалось, что полчаса достаточно.

Старший группы сказал, что «Зарница» закончена, но у нас ещё один день в Москве и завтра с утра мы точно попадём в Мавзолей, а потом – по магазинам.

Но на следующее утро, выйдя от своих гостеприимцев, я задержался в громадной столовой и, когда пришёл в громадную школу, наша группа, оказывается, уже уехала в Мавзолей.

Сторож уходил до пяти часов и запер меня внутри – не мёрзнуть же на улице – и я целый день провёл в здании громадной пустой школы.

Почти все двери там были заперты. В комнате сторожа оказался телефон. Я никогда раньше им не пользовался, а тут начал.

Накручивал диск, набирая номер, пока не пойдут гудки.

– Алло?

– Алло! Это зоопарк?

– Нет.

– А почему у телефона осёл?

( … тьфу, даже вспомнить противно …)

Когда сторож вечером меня открыл, вернулись наши и было назначено время утреннего сбора, чтобы ехать домой.

В квартире гостеприимцев, я увидел книгу Дюма «Двадцать лет спустя» и спросил где можно купить такую же.

Они объяснили как пройти через два микрорайонных перекрёстка до стеклянного книжного. Только там уж, наверно, закрыто.

Но я всё равно пошёл.

Было очень тихо и сверху спускались редкие снежинки.

Я постоял возле стеклянных стен запертого магазина, чуть светящегося изнутри.

До чего пусто и какая необъятная тишина.

Потом по заснеженному тротуару прошёл запоздалый прохожий и я вернулся на постой.

По телевизору шёл фильм «Вертикаль» с Владимиром Высоцким.

Мы точно знали чего хотим: стать вокально-инструментальным ансамблем.

Песни про прокурора, поднявшего окровавленную руку на счастье и покой служили всего лишь началом нашего большого пути.

Эти выскочки – «Поющие гитары» и «Весёлые ребята» – фактически, украли наши песни. Это мы должны были исполнить про кольцо Сатурна для суженой и заделать «Цыганочку» со знобящим электрогитарным вибрато. Просто, пока мы ещё тренировались на том, что голубей он не покупал, а у прохожих шарил по карманам, они выскочили раньше нас.

Но мы не сдались.

На переменах в двухэтажном здании Черевкиной школы, куда опять был переведён наш, девятый, класс, мы собирались у окна на лестничной площадке и музыцыровали.

Инструментом служил металлический чертёжный треугольник, брошенный на подоконник Сашей Родионенко, он же Радя, для выбивания ритм-сопровождения при исполнении песни.

На моих вокальных данных Чуба сразу поставил крест. Однако, проблема была не в голосовых связках, а в ушах. Я просто-напросто не слышал в какую степь пою.

Спорить с Чубой я не стал – он эксперт, заканчивающий музшколу по классу баяна: ему слышнее.

Про Владю Чуба сказал, что тот поёт правильно и даже есть голос, но непонятно где он в нём сидит.

Так и остались всего два вокалиста: Чуба и Радя.

Вполне возможно, что мы так и не продвинулись бы дальше подоконника, но после зимних каникул в школу пришла учительница пения Валентина.

С виду девушка, но с женской причёской, когда на голове делают как бы круглую подушечку из волос.

Она играла на аккордеоне, широко разводя и вновь стискивая его меха и, помимо нашей школы вела ещё пение в двенадцатой.

Она сказала, что мы можем поехать на областной смотр молодых талантов, но придётся хорошенько поработать, потому что смотр будет в феврале – сколько тут осталось? Петь будут девушки двенадцатой школы, а нам нужно отрепетировать инструментальное сопровождение. Так мы станем молодёжным ансамблем от Клуба КПВРЗ, потому что это не школьный смотр.

До чего просто всё решается, если знаешь как за это всё взяться.

Репетиции проводились по вечерам, за синими шторками кабинета физики.

В гитарную группу вошёл также один десятиклассник из двенадцатой, но с виду повзрослее.

У него с Валентиной были нескрываемо особые отношения – уж до того по-хозяйски укутывал он ей шею шарфом после репетиций и она так доверительно опускала свою голову ему на плечо, шагая по тёмному коридору школы на выход.

Девушки из двенадцатой появились на репетициях всего пару раз и не в полном составе, но Валентина заверила, что они свою партию знают.

На предварительном просмотре на сцене Клуба, за день до отъезда в Сумы, появился ещё один, крепко упитанный, парень неизвестно из какой школы. Он пел:

 
«…здравствуй русское поле,
 
 
я твой тонкий колосок…»
 

Восемь вокалисток из двенадцатой исполняли патриотическую молодёжную о том, что комсомольцы раньше думают о Родине, а потом о себе…

А Саша Родионенко, он же Радя, полуречитативом выдавал песню Высоцкого о братских могилах.

Должно быть неплохо мы смотрелись – строй из восьми девушек перед двумя микрофонами, Валентина с аккордеоном, Чепа позади одиночного барабана на стойке, три гитариста с акустическими гитарами на верёвочках через плечо и Володя Лиман за контрабасом.

Откуда взялся Лиман и почему без клички?

Он десятиклассник нашей школы, а хата его в конце Кузнечной, рядом с вековой берёзой, из которой по весне натекает с десяток трёхлитровых банок берёзового сока. Но сок, конечно, не весь ему, потому что это длинная кирпичная хата на четырёх хозяев.

Отсутствие клички легко объяснимо, сама уж фамилия звучит, как кликуха – «Лиман».

Контрабас ему выдал Аксёнов из комнаты Эстрадного Ансамбля.

Вряд ли у Лимана имелись какие-либо способности к игре на контрабасе. Скорее всего, ему, как и мне, очень хотелось в музыкальную индустрию.

Он присоединился к нам без всяких репетиций, сразу на предварительном прослушивании в Клубе.

Валентина просила его играть потише и пореже, чтоб не очень выделялся. Но Лиман не сумел сдержать своего рвения и к концу прогона два пальца правой руки оказались стёртыми в кровь, чтоб было чем дёргать контрабасные струны в Сумах, он обмотал их изолентой.

Официальным руководителем нашего молодёжного ансамбля поехала Элеонора Николаевна, номинальная глава Детского сектора Клуба, в одной из своих блузок с рюшечками крахмальной белизны и с брошью-камеей под воротником.

Длинные серьги, разумеется, висели на месте.

В Сумы мы выехали утренним дизельпоездом. Пока его дожидались, меня странно поразило зрелище трёх облокотившихся друг на друга гитар на заснеженном перроне.

Какая-то пронзительная обнажённость.

Областной Дворец Культуры гудел как улей, переполненный съехавшимися на смотр молодыми талантами.

Нас прослушали в отдельном зале и записали участниками в гала-концерт на пять часов того же дня.

В других залах тоже шли прослушивания и репетиции; там я впервые в жизни услыхал и был заворожён мяучащими звуками живой электрогитары. Вау! Вау! Она своим вибрато заполняла весь тот зал.

Мы вышли перекусить и в столовой я попал под чары Светы Василенко из группы хористок двенадцатой школы.

На обратном пути я шёл как привязанный рядом с ней и её долговязой подружкой, несмотря на оклики и хаханьки моих друзей, шагавших позади.

Во время последней предконцертной репетиции она окончательно меня покорила.

Выразительно посмотрев на меня, её чёрные, чуть подведённые тушью глаза устремлялись к потолку, или скромно опускались долу.

В книгах я читал, что красотки умеют стрелять глазами, но и предположить не мог, что их стрельба сражает наповал.

Репетиция закончилась, а до концерта ещё два часа. Я подошёл к ней и позвал сходить в кино.

Она замялась и начала нерешительно отнекиваться, несмотря на вспомогательные уговоры её подружки, не такой уж, вобщем-то, и долговязой, чтобы она пошла со мной. А что такого?

Я всё же добился от Светы окончательного «нет» и ушёл с простреленным сердцем.

До самого кинотеатра я был при смерти, пока не погрузился в волшебный мир Франции семнадцатого века с Жераром Филипом и Джиной Лолобриджиной в «Фанфан-тюльпане».

Они меня воскресили.

Как мы выступили?

Мне трудно дать оценку с моим неахтишным музыкальным слухом.

Когда три гитары зудят в унисон одинаковыми аккордами, не очень-то и разберёшь которая из них не строит.

Изолента смягчала думканье контрабаса.

Чепа стучал не палочками, а щёточками для джаза.

Аккордеон Валентины, растягиваясь поверх её энергичной фигуры, покрывал эр-гармонические неточности заодно с огрехами входа в тональность.

Полагаю, всё это звучало свежо, задорно, молодо, талантливо и – главное! – патриотично.

Обратно мы поехали не поездом, а на автобусе завода КПВРЗ, что загодя приехал в Сумы.

Не зря мы брали с собой Элеонору Николаевну.

В автобусе все поглядывали на меня и Свету со значением, хоть мы и не рядом сидели. Девушки затягивали всякие песни с намёками про очи, что сводят с ума и «светит Светик, Светик ясный…»

Света сердилась, а мне было хоть и неловко, но пофигу.

На следующий день в школе Володя Гуревич с громким смехом неоднократно повторял, что меня перевербовали в стан противника по КВН.

Толик Судак, из нашего класса, ни с того ни с сего начал на перемене рассказывать, что Света Василенко дочка начальника отделения милиции и живёт на Деповской, а один раз пришла в свою школу в затруханной юбке.

За подобные выпады в адрес возлюбленной нужно вызывать на дуэль. Но Толик на физкультуре стоял по росту первым, был крепким подлипенским хлопцем и всегда всё точно знал, наверно, потому, что его мать вела математику в нашей школе.

Вот я просто и стоял себе, будто вовсе тут не при чём и меня это не касается, и молча ненавидел блондинистые кудри и полусонный взгляд мутновато-голубых глаз Толика Судака.

Вскоре молодёжный ансамбль участвовал в Клубном концерте, но когда он кончился я не пошёл провожать Свету Василенко.

Что убило мою любовь?

Монотонная шутка и громкий смех Володи Гуревича?

Или, может, донос Судака о затруханной юбке?

Нет, скорее всего – факт её проживания на Деповской.

Это тоже неблагоприятный район для влюблённых.

Вадик Глущенко один раз провожал девушку с Деповской и его там перехватило кодло человек из десяти.

Вобщем, сбили с ног и всем кодляком понесли на носаках ботинков.

– Главное, голову закрыть руками, а что они тебя месят уже и не доходит,– делился он позднее приобретённым опытом.

Под конец зимы выпал такой обильный снег, что после снегопада по Нежинской пришлось проехать бульдозеру, раздвигая метровые сугробы.

По пути из школы, мне интереснее было скакать по навороченным вдоль заборов торосам, чем идти по расчищенному.

Перепрыгнув с одной снеговой глыбы на другую, я вдруг почувствовал резкую боль в паху. Остальную часть пути до хаты я добрёл по следам от бульдозерных гусениц.

Вечером мама, обеспокоившись моими стонами, велела показать что там у меня такое. Я отказался. Тогда отец сказал:

– Ну, мне-то можно, я тоже мужик.

Мошонка распухла до размеров стакана и была твёрдой на ощупь. Отец нахмурился и когда мама спросила из кухни:

– Что?

Он сказал, что меня надо показать врачу.

Это был жуткий вечер – агония отчаяния и паники.

Утром, укорóченными шагами, я пришёл с мамой в железнодорожную поликлинику рядом с Вокзалом.

В регистратуре нам дали квадратик бумаги с номером моей очереди на приём.

Мы сели дожидаться на стульях в гулком коридоре возле двери в кабинет.

Когда пришёл мой черёд зайти в белую дверь, я, пряча глаза от мамы, сказал ей, что, если надо, я согласен на операцию, лишь бы всё было нормально.

Врачом оказалась женщина, но видно белый халат уравнял её с мужиками, или мой страх утратить то, сам не знаю что, заглушил мой стыд.

Врач сказала, что это растяжение и нужно делать спиртовой компресс.

Через два дня мошонка приняла привычные очертания и я забыл свои мучительные страхи.

Седьмого марта Владя принёс в школу миниатюрную бутылочку коньяка.

Мы выпили его втроём – каждому по глотку. Во рту стало тепло и нас тянуло смеяться, но ничего похожего на кайф от того вина на Владином дне рожденья.

Нас распустили пораньше, ведь это предпраздничный день, и пока я дошёл домой всё совсем выветрилось, кроме тяжести в голове.

Я полез на крышу хаты, потому что отец уже несколько дней говорил мне, что надо сбросить оттуда снег.

Четыре кирпичные трубы торчащие из снега помогли определить границы нашей части крыши.

Скат крыши довольно крут и под конец работы мои валенки заскользили и я свалился в палисадник.

Приземление оказалось удачным – на обе ноги в глубокий сугроб, но когда я увидел рядом с собой заострённо запиленные доски штакетника между палисадником и двором Турковых, то запоздало похолодел от ужаса.

( … в те непостижимо далёкие времена я ещё не знал, что все мои невзгоды и падения исходят от той сволочи в недостижимо далёком будущем, которая сейчас слагает это письмо …)

Вскоре в нашем классе проводился медосмотр, на ребят заполняли карточки допризывников. Девушек вывели в другой класс для какой-то особой лекции, а нам сказали раздеться, осматривали, стукали молоточком под коленкой и измеряли рост.

В графе «половое развитие» мне как и всем написали N.

Толик Судак объяснил, что это значит «нормальное», и что только Саше Шведову написали что-то другое, а девушки как-то вызнали и поэтому, вон, шушукаются и хихикают.

Потом мы сдавали экзамены за девятый класс. Самым страшным был экзамен по химии – кто в ней что поймёт?

Как многие другие, я вызубрил ответы на один билет, но он мне не попался.

Не знаю почему, Татьяна Фёдоровна начала меня вытягивать дополнительными вопросами и поставила четвёрку.

( … в те непостижимо далёкие времена я ещё не знал, что все мои удачи и т.д., и т.п….)

Ассистентом на экзамене был Бинкин. Он развлекался тем, что показывал Владе номера билетов разложенных на столе перед экзаменаторами.

Подымет, покажет, покивает головой и – кладёт обратно на то же самое место.

Владя сидел за последней партой, чтоб списывать из шпаргалок заготовленных усердными девушками, которые уже сдали экзамен и отдали ему свои заготовки.

Но что разберёшь из сложенной в гармошку бумажной ленты с непонятными формулами и почерком в три раза мельче нормального?

Конечно, Владя рад бы поменять попавшийся ему билет на тот, который выучил.

Бинкин играл по честному – показанные билеты клал туда, откуда взяты.

Просто Владя сидел слишком далеко, чтоб различить написанные на билетах номера.

Он сделал ещё две попытки вытащить нужный билет, но обе мимо.

Всё же тройку ему поставили и Бинкин сказал:

– Это тебе исключительно за твоё пролетарское происхождение.

К своей одежде я никогда не придирался – носил, что дадут, лишь бы не грязная и не драная, но и за этим больше следила мама, чем я.

Так что та моя обновка – куртка из коричневого дерматина по выкройкам «Работницы» – появилась по инициативе мамы и пошита была её руками.

Деньги на дерматин нашлись, потому что отец перешёл слесарем в Рембазу и его зарплата стала на десять рублей больше.

Хорошая получилась куртка – приятного коричневого цвета с манжетами и поясом из более тёмной ткани. Если посмотреть издалека, она даже отблёскивала на солнце.

Через две недели дерматин на сгибах локтей полысел до самой его основы, но свою награду я получал когда куртка имела ещё парадный вид.

Да, профсоюзный комитет завода КПВРЗ наградил меня, как активного участника самодеятельности.

На профсоюзной конференции в Клубе председатель заводского профкома лично вручил мне не какую-то там грамоту, а увесистый бумажный свёрток.

В нём оказались ласты из тёмной резины и маска для подводного плавания.

Раза два я брал это снаряжение на Сейм, но плавать в ластах оказалось тяжелее, чем кажется глядя на Человека-амфибию. В маску же проникала вода и затекала в нос.

Хотя, возможно, по другому и не бывает.

Однако, в планах на лето у меня стояло не изучение придонной жизни водоёмов, а трудоустройство.

Мне нужны были деньги. Много денег. Потому что я – «безлошадный».

У Влади – мопед «Рига-4»; Чуба на «Десне-3». У Чепы мопеда нет, но он поставил на свой велосипед бензиновый моторчик и, когда стая мопедистов с Посёлка, треща моторами, несётся по проспекту Мира, он не слишком-то и отстаёт.

Но «Рига-4» всех сильнее.

Владя, конечно, раза два дал мне прокатиться – звук мотора, ветер в лицо, скорость – восторг!

У Чубы его мопед не выпросишь. Оседлал его, как куркуль, упёрся ногами в землю и стоит посмеивается.

– Ну, дай, шо тебе жалко?

– Жалко у пчёлки в попке. Понял? А это – мопед.

– Ну, шо ты жлобишься? Я только по Профессийной и обратно.

Смеётся, но не даёт.

– У, жлобяра!

Опять смеётся.

Чепин велосипед с моторчиком я и сам не хочу.

Но где заработать на мопед? Вот в чём вопрос.

Мама сказала, что после девятого класса принимают на Овощную базу. Надо пойти в контору ОРСа на Переезде и написать заявление в Отделе кадров.

Овощная база это – класс, там, небось, клубника – ящиками. И арбузы в магазин через неё, наверно, попадают.

Только примут ли? Мне ведь ещё шестнадцать не исполнилось.

В конторе ОРСа я волновался сильнее, чем на всех летних экзаменах.

Приняли!

Так началась моя трудовая карьера.

Овощная база расположена аж за Деповской. Туда я езжу на велосипеде.

Кроме меня там ещё человек десять школьников. В основном из четырнадцатой школы.

Одного я опознал – низкорослый с длинными патлами, кликуха Люк.

Это он когда-то отвесил мне оплеуху за то, что я стрелял ему в спину.

Он старого не поминает, ну, а я – тем более.

Первую пару дней мы сортировали ящики – пустые, конечно, без клубники; которые целые, те в сарай, которым нужен ремонт – рядом с сараем, а те, что вдрызг во-о-он к тем плитам посреди двора.

Когда грузовик с овощами въезжает на платформу весов, его взвешивают; после разгрузки он въезжает на неё же пустым: разность веса покажет сколько привезено овощей. При условии, что весы не врут.

Вот тут-то и нужна их проверка с отладкой, нужен мастер, который знает что где требуется подкрутить, нужна пробная тонна груза из чугунных гирь-параллелепипедов весом по 20 кГ, нужны мы – рабочая сила, чтобы перетаскивать эту тонну с одного угла платформы на другой во время подкруток.

Отладка весов для грузовиков показала кто среди нас есть кто.

Поначалу это вроде спортивного соревнования, мы таскаем гири наперегонки, к третьему углу начинаем подмечать кто из нас сачкует, а кто идёт до конца…

Затем мы пару дней чистили картофелехранилище, где сгнила прошлогодняя картошка.

Я в жизни не представлял, что на свете есть такая нестерпимая вонища.

Мы грузим этот смрад лопатами в плетёные двуручные корзины и выносим далеко в бурьян на задворках Овощной базы.

Число работающих школьников сократилось до пяти.

Основная рабочая сила Базы это бабы в чёрных халатах и разноцветных косынках на волосах.

Они сортируют морковь, или бурак в других хранилищах, а мы уносим наполненные ими ящики.

Сидя кружком вокруг кучи пыльных овощей, они не умолкают и на минуту. Рассказывают друг другу про «него» и про «неё».

«Она» у них то толстеет, то худеет, то ложится в больницу, то говорит матери, что без него жить не может, то умирает, то уходит к другому; а «он» то пьёт, то алименты не платит, то просит выйти за него, то лечится от алкоголизма, то сдирает на кухне линолеум с пола, чтоб пропить, то уходит в примаки к любовнице.

Вот так и мелют не смолкая, пока белобрысый хлопец из четырнадцатой, по кличке Длинный, не скажет самой разбитной бабёнке в кругу разбрасывающих овощи по ящикам:

– Ну, шо, дашь?

А та в ответ:

– Дам, только так потяну, шо надвое перерву.

Подруги начинают на неё тюкать и шикать – с дитём же ж говоришь, разве ж так можно.

Обедать я ездил домой на велосипеде – двадцать минут туда, двадцать минут обратно, десять на суп и чай, или компот. Так что четыре раза в день я набирал сумасшедшую скорость, во всю крутя педали на бетонированном спуске в тоннель Путепровода.

Какой же работник Овощной базы не любит быстрой езды?!

Эгей!

По утрам начальник Базы распределял кому где работать.

Пару раз я попал в помощники к бондарям.

На площадке перед их приземистой мастерской толпилась масса бочек нуждающихся в ремонте. Я закатывал их в мастерскую, или волочил волоком – в зависимости от степени разбитости.

Два мужика в кепках и фартуках сбивали железные обручи бочки к её более узким торцам, и та рассыпалась на составляющие её гнутые досочки, которые они называли «клёпками».

Бондари сортировали клёпки, выбрасывали негодные, восполняя недостачу из запаса старых клёпок; подтёсывали и подгоняли их друг к дружке, набирали два круглых дна из досочек пошире, вставляли по торцам и снова набивали обручи.

Конечно, я и раньше знал, что когда говорят «не хватает клёпки в голове» это значит то же самое что и « не все дома», но именно в той мастерской мне стало ясно откуда взялся этот смысл – бочку без клёпки ничем не наполнишь, как и чокнутый, с трещиной, стакан.

Отходы после ремонта я относил к кирпичным печкам во дворе с вмурованными в них железными котлами.

Работали бондари не спеша, за день чинили три-четыре бочки и время рядом с ними тянулось долго, зато в мастерской приятно пахло древесными стружками.

Рядом с каменщиками пахло сырой землёй. Они работали в длинном подвальном бункере, заменяя бревенчатую стену широкой кирпичной кладкой. На них тоже были кепки и фартуки, только потолще, чем у бондарей.