Текст книги "Златое слово Руси. Крах антирусских наветов"

3. «Слово» с точки зрения натуралиста

«Слово о полку Игореве» до сих пор почти не привлекало к себе внимания натуралиста: в «Слове» очень мало такого, что мог бы извлечь для себя интересного натуралист. Однако это еще не означает, что для исследователя «Слова» элементы природы, упоминаемые в нем, не имеют интереса, совсем наоборот.

Но, так как исследователи «Слова», в сущности, все гуманитарии, то все существенное, представляемое нам элементами природы в «Слове», остается без внимания исследователей.

Последние попросту не в состоянии оценить факты чужой специальности, а между тем они, как увидим ниже, дают много ценного и нового.

Единственный автор-натуралист, Н. В. Шарлемань, в ряде докладов, газетных статей, а также в небольшой работе, помещенной в малоизвестном журнале – «Вiстi Украiнськоi Академii Наук», 1939, обратил внимание на то, что элементы природы в «Слове» могут дать много интересного. В самое последнее время он опубликовал новую статью на ту же тему и по-русски (Труды Отдела древнерусской лит. Института литературы Акад. наук, VI. 111–124).

К сожалению, все эти доклады и статьи стали известны только узкому кругу украинских любителей «Слова» и широкого оглашения в свое время не получили.

Имеются кроме того и иные причини, обусловившие недостаточную распространенность статей Н. В. Шарлеманя. Основным недостатком его работ явилось то, что, будучи профессором-натуралистом, он обратил преимущественно свое внимание на сами естественно-исторические факты, комментировал их, но не сделал выводов и приложения этих фактов для решения многих проблем «Слова».

Там же, где он пытался сделать общие выводы, он оторвался от почвы фактов и перешел к весьма сомнительным дедукциями. Достаточно, например, указать, что он считал самого князи Игоря автором «Слова».

Этот сенсационный, но малообоснованный вывод набросил тень и на то здоровое, в высшей степени важное и интересное, на что Н. В. Шарлемань обратил внимание.

Мы поставили своей задачей внести некоторые фактические поправки в трактовку Шарлеманем некоторых деталей, а главное, сформулировать выводы и приложить их к разрешению загадок «Слова».

Обратимся прежде всего, к рассмотрению фактов. Элементы природы в «Слове» могут быть разделены на 3 группы. В «Слове» упоминается: 1) несколько растений, 2) значительное количество животных (часто с указанием их специфических привычек и природной обстановки), и, наконец, 3) ряд явлений природы: затмение солнца, гроза, туманы, росы, ветры и т. д. Все это дает материал для суждений. Из растений упоминается только: тисс, ковыль, тростник и дуб.

«На кровати тисовой» (368) говорит Святослав, рассказывая сон. На этом месте споткнулись почти все комментаторы не натуралисты, речь идет здесь не о «тесе», и не о сосне (тисие), как думают многие, а о тиссе (Taxus). Тисс – это хвойное дерево, водящееся, главным образом, в Западной Европе, а также в западной части б. России (т. е. в Польше, Белоруссии, Зап. Украине). В древности эта порода была более обыкновенной, но в последнее время она редка.

Дерево это отличается очень плотной, а не рыхлой, как у сосны, красивой древесиной, и употреблялась она издавна для дорогой мебели: шкафов, сундуков и т. д. Вполне понятно, что кровать князя Святослава была из дорогого материала, а не из сосны, и, вообще, не была «тёсаная», т. е. грубо обработана топором.

Следует принять во внимание, что уже во времена Ярослава, т. е. за 100 с лишним лет до похода Игоря, княжеский двор в Киеве отличался великолепием, Киев казался иностранцам соперником Царьграда. Летописец упрекал киевлян того времени в роскоши.

Неудивительно, что мебель князей того времени была изысканной. Тисовая кровать – указание совершенно точное (дополнительно см. комментарий к 368 строке).

Итак, автор «Слова» в противоположность большинству филологов и историков века Екатерины II и последующей эпохи, знал, что такое тисс (удивительным энциклопедистом был этот мнимый фальсификатор «Слова»!).

Дубу посвящены следующие строки (129–131): «Уже, бо, беда пасеть птиць по дубию». Дуб приведен верно: в оврагах и долинах степной Украины, по которой пролегал путь Игоря, в «балках», как их теперь чаще зовут, преобладает сравнительно низкорослый «степной» дуб, местами он поднимается и на плато.

В предвидении сражения птицы, зная, что всегда большие скопления людей оставляют трупы лошадей, людей и т. д., заранее собирались для пиршества.

Автор «Слова» знал, какое дерево преобладает в степной Украине (удивительный всезнайка был этот фальсификатор!).

«Чему, господине, мое веселие по ковылю развеял» (655–656), взывает к ветру Ярославна на забрале Путивля. Путивль – город на границе лесной и лесостепной зоны, в которой ковыль и те времена был несомненно одним из распространеннейших растений.

Указание это также совершенно точное, – это растение целинных, еще напаханых степей, которых тогда было достаточно, если они даже теперь, через 770 лет, уцелели клочками в этой местности.

Возможно, что самое упоминание вызвано зрительным впечатлением: с высокой городской стены Путивля Ярославна видела обширные пространства к югу волнуемого ветром ковыля – отсюда и обращение к ветру.

Ковыль – растение южных степей, указание совершенно точное (очевидно, фальсификатор понимал кое-что и в географии растений!).

«А Игорь князь горностаем поскочи к тростнику» (697–699). Известно, что Овлур ждал князя с конем за рекой. Летопись называет ее Тор. Речка эта маленькая, степная и, как все степные реки, у берега заросли камышом (тростником). Через этот камыш и бросился князь Игорь через речку к Овлуру.

Опять совершенно точная деталь: на берегах северных рек тростника нет, как нет его на берегах быстротекущих рек юга. Тростник именно характерен для степных рек с их сравнительно медленным течением (как умудрился все это сообразить мнимый фальсификатор, сидя на берегу Невы или Москвы-реки, – трудно догадаться!).

Этими четырьмя примерами все упоминания о растениях исчерпываются, но все они точны и подходят к месту действия. Слабое упоминание растений можно поставить прежде всего в связь с сюжетом «Слова»: поход далек от мирного земледелия.

Зато животные упоминаются очень часто, и как подробности действительности, и как образы для сравнения. Это вполне понятно: человек того времени много занимался охотой в мирное время, ибо это было не только развлечением, но и пробой физических и духовных сил, упражнением, своего рода боевой подготовкой, ибо одолеть тура, лося или медведя не так-то легко, просто и безопасно.

С другой стороны, охота была важным промыслом, ибо шкуры зверей играли роль денег, а добывание и заготовка запасов мяса часто бывали связаны с организацией походов, о чем мы имеем совершенно определенные данные.

Во время охот и походов человек того времени изучал природу точнейшим образом, так как часто успех охоты, а иногда и похода зависел от знания ее. Знаток ее по поведению зверей и птиц, по разным иным признакам мог узнавать о присутствии врага и быть оповещенным еще прежде, чем он его видел.

В «Слове» упоминаются прямо или косвенно следующие млекопитающие (звери и зверьки): тур (6 раз), волк (9 раз), далее по одному разу: лисица, бобр, горностай, пардус (рысь?). Сомнительно указание о белке (2 раза), а также, что понимать под «лютым зверем».

Обращает на себя внимание прежде всего тур. «Слово» употребляет его как эпитет силы и смелости; «буй тур Всеволод» (90, 202, 207, 213, 783), «скачють акы тури» (476). И действительно, тур, дикий бык, прародитель нашего домашнего быка, сохранивший наиболее чистую кровь в современной породе «серого украинского скота» и родич зубра, был мощным и диким животным.

Нельзя не упомянуть, что Малиновский и другие переводили тура, как «вол», что является ужасной профанацией: дикое, мощное, злобное, волевое животное отождествить с вялым, ленивым, бесхарактерным оскопленным быком!

Охота на тура была нелегка и опасна. Тур занимал видное положение в представлениях человека того времени, и в «Поучении» Мономаха детям мы не раз встречаемся с упоминанием о туре.

Вместе с тем тур является характерным животным именно той эпохи. Вскоре под влиянием культуры человека он резко уменьшается в числе и, наконец, и вовсе исчезает в диком состоянии, т. е. гораздо раньше своего родича, зубра.

Автор «Слова» не только исторически верно приводит тура, но и удачно использует его как сравнение: огромные быки, дикие, сильные, стремительно скачущие, неудержимые в своем беге, были очень образным сравнением для русичей в нападении.

Далее, самое сравнение: «скачють акы тури» – сравнение не шаблонное, а совершенно оригинальное. Если мнимый фальсификатор «Слова» еще мог кое-что вычитать о туре и верно применить его, то способ бега этого животного оставался несомненно для него скрытным.: ведь к началу XVIII столетия даже имя этого животного стерлось из памяти и его переводили, как «вол»!

Не менее тонко сравнение движений Игоря во время бегства с ловким, невероятно гибким и быстрым горностаем: «горностаем поскочи к тростию» (698). Для не натуралиста «горностаем» – это только слово, не более, но для того, кто видел движения горностая, понятно какое образное сравнение употреблено.

И действительно, Игорю приходилось убегать и красться подобно горностаю, – ведь убегал он из-под стражи, из середины половецких веж, заметить его могли очень легко…

И здесь автор «Слова» не трафаретен, не повторяет уже избитых сравнений, а дает совершенно новые поэтические образы (удивительный знаток природы, о, проф. Мазон, был этот неведомый фальсификатор!).

«Лисици брешуть на червленые щиты» (134), – указание точное, ибо лисицы не лают, а «брешут» и для передачи этого звука имеется особое слово. Автор «Слова» в природе, как рыба в воде, – он знает отличие звука, издаваемого собаками и лисицами (и это знал паркетный кавалер, продукт Екатерининской эпохи, по мнению проф. Мезона!).

Приводя и обычный эпитет «серый волк» или вообще упоминая волка (18, 108, 170, 594, 607, 611, 703, 710), певец не может не указать характерной черты волка: «волки в овраге грозу (т. е. беду) возвещають» (131).

К сожалению, выражение «босым волком» осталось окончательно не расшифрованным, однако есть все основания думать, что и здесь кроется новое, не шаблонное сравнение. Возможно, что здесь подразумевается бесшумная поступь волка. Возможно, что в выражении «лютым зверем» (518) подразумевается также волк, однако, что означало выражение «лютый зверь», окончательно не установлено.

В «Поучении» Мономаха говорится: «…два тура метали меня на рогах с конем вместе; олень меня бодал; два лося – один ногами топтал, другой рогами бодал; вепрь оторвал у меня меч с бедра; медведь у колена прокусил подвьючный войлок; лютый зверь вскочил ко мне на бедра и повалил коня со мною»…

В этом перечислении опасных зверей пропущен волк, возможно, что он-то и назван «лютым зверем». Однако в «Слове» все время повторяется слово «волк» и только раз «лютый зверь». Очевидно, что «лютый зверь» нечто другое, да и вряд ли волк мог повалить коня с всадником, и как понять это – «вскочил на бедра?»

Вероятно, что «лютый зверь» это росомаха или, может быть, рысь, последняя, действительно, является воплощением свирепости.

Оба эти зверя бросались с деревьев на оленей, диких лошадей и т. д. Будучи довольно тяжелыми и, прыгнув на бедра всадника, оба могли легко заставить лошадь потерять в испуге равновесие.

Если это толкование подтвердится, а это проверить легко, просмотрев внимательно древние источники, в особенности об охоте, – будет лишняя деталь, подтверждающая подлинность «Слова».

Но, конечно, «лютый зверь» не барс, как думают некоторые. Ни теперь, «и прежде барс не водился в Европе. Из крупных хищных зверей кошачьей породы только лев водился в исторические времена в Болгарии и, кажется, доходил и до Бессарабии.

Упоминается в «Слове» также «пардуже гнездо» (401), т. е. выводок пардусов, Н. В. Шарлемань видит в этом упоминание о гепарде, охотничьем леопарде. Нам это предположение кажется весьма сомнительным.

Скорее всего под «пардусом» нам разуметь рысь, латинское название которой, кстати – «пардус». Слово же «пардус» явно не славянское.

О Святославе в летописях говорится, что он ходил легко, «акы пардус». Можно понимать, что это выражение заимствовано летописцем из восточных источников (как и автором «Слова») и видеть в этом упоминании барса или леопарда, но достаточно посмотреть в любом зоологическом саду, как ходит рысь, – легко и упруго, – чтобы убедиться, что прибегать к образу чужого животного не стоит, если свое ничуть не хуже. А рыси в XII веке были обычным зверем в лесах.

В другом месте летописи есть указание, что один князь подарил другому в знак дружбы «пардуса». Однако это краткое указание не дает основания для решения вопроса: возможно это было охотничье животное, возможно это было диковинкой и только. «Пардуса» надо искать в контексте древних источников об охоте.

Несомненно, впрочем, что в «Слове» речь идет безусловно не о гепарде. Гепард – животное по стати собака, но с головой и хвостом, как у кошачьих. На юге Руси оно могло употребляться во время охоты очень редко, ибо это животное крайнего юга: Персии, Афганистана, Индии. Если оно и было завозимо, то не могло быть обычным, ибо не способно переносить длительную и суровую зиму.

В «Слове» пардус приводится, как синоним свирепости, и это как раз совершенно не подходит к гепарду, – это довольно тихого нрава животное, легко приручаемое и для человека безопасное.

Гепард, будучи животным, завозимым с юга, в неволе на Руси не размножался и выводков не давал. Поэтому певец не мог употребить для сравнения образ мало кому известный, сила образности именно в ее доступности. Что за сила сравнения с чем-то, чего не знают?

Скорее всего «пардуже гнездо» – выводок рыси, животного хорошо известного и крайне свирепого нрава, поддающееся хуже приручению, чем, например, лев или тигр. Сравнить безжалостных половцев с рысями – было удачным сравнением. Один раз упоминается в «Слове» бобр (640). Хотя Югов, ссылаясь на авторитет Даля, считает, что «бебр» («бебрян рукав») – это «бабр», т. е. тигр, – мы категорически отвергаем это и считаем это объяснение натянутым и неверным.

С тиграми Русь никогда не имела ничего общего, и ни для какой одежды шкуры их не употреблялись (и не только на Руси!). Указание, что рукав Ярославны был бобровым, недвусмысленно говорит о том, что речь идет о чем-то, типичном для одежды («лисья шапка», «соболья шуба», «бобровый воротник» и т. д.), о чем-то обычном в быту и, мы добавим, практичном.

Вот этой-то практичности в тигровом мехе и нет, – он не отличается ни крепостью, ни густотой или длиннотой шерсти, и уж, конечно, огромной величины шкуру не станут употреблять на мелкие поделки.

А вот бобровый рукав – дело другое. Шерсть бобра необыкновенно плотна, густа и, главное, водонепроницаема. Человек, прикасающийся во время работы к воде или мокрым предметам, рукава своего бобрового не замочит. Вот в этом-то и заключается смысл бобрового или другого водяного животного рукава, рукав же из шкуры сухопутного животного непрактичен.

О тигре на Руси тогда только слыхали, а область племени «севера» была полна бобрами, он всюду изобиловал. Об этом свидетельствуют и прямые исторические данные, и названия местностей до сих пор: Бобрик, Бобровицы, Бобровое и т. д.

В одежде русских того времени шкуры бобра играли немалую роль: мех его был практичен в носке и доступен для всех.

Наконец, текст «Слова» смыслом своим заставляет нас немедленно отбросить «тигровое» толкование: ведь Ярославна собиралась утереть омоченным в Каяле бобровым рукавам раны Игоря.

Совершенно ясно, что рану нужно вытереть чистым, плотным мехом бобра, который сыграет только роль переносчика воды, а мех тигра, смоченный, в воде, прежде всего отдаст ране всю грязь, набившуюся между волос.

Конечно, в XII веке в медицине особенно не разбирались, но лечить раны умели, ибо раны были обычным явлением.

И здесь упоминание бобра является поразительно точной, исторически верной деталью, ибо только тысячу раз промытый к воде мех бобра, а не иного животного, был пригоден для вытирания раны (о, фальсификатор «Слова», – ты был гениален!).

Этот пример довольно ясно показывает, как глубоко различно понимают «Слово» натуралист и филолог. Для филолога бобровый рукав – это только аксессуар одежды и все, смысл речения для него остается книгой за семью печатями, для натуралиста – это жизненная деталь, сцепленная железной логикой с излагаемым. Автор «Слова» неспроста сказал «бебрян рукав», и, конечно, те, кто считает «Слово» хвалебной песнью, никогда не доймут его.

Оба упоминания о белке нам кажутся чрезвычайно сомнительными. Многие в «растекашеться мыслию по древу» (17) усмотрели упоминание о белке. Предполагалось, что «мыслит – это испорченное во время переписки «мысию», а «мытью» в некоторых местах называют белку.

Это совершенно абсурдное предположение; с предположениями об описках можно доказать все, что угодно.

Трудно поверить, что критическая мысль современного исследователя может так легко поверить, что «мыслию» – это «мысию», а «мысию, – это «мышию» в Псковской губ. А ведь рядом упомянуто «мыслено древо», образ древней поэтики, существовавший и у скандинавов и разъясняющий «мыслию» самым исчерпывающим образом.

В другом месте упоминание о «белке» «более точно и определенно: «емляху дань по беле от двора» (331). Но и здесь еще вопрос является ли «бель» – белкой, сходство – это еще не доказательство, называют же в Москве француженок с именем «Blanch» – «Белка». Если же мы обратимся к старинным источникам, то увидим, что нашу белку называли то векшей, то веверицей.

Но не только эти номенклатурные соображения заставляют нас отбросить белку, – против нее внутренний смысл фразы. Шкурка белки «по ценности почти ничто и теперь, а прежде, когда ее было больше, она изобиловала. Достаточно указать, что в гривне насчитывали 1000 белок.

Ясно, что певец, говоря о дани со двора «по беле», хотел указать на всю тяжесть ее, но белка – это буквально грош. В некоторых источниках мы находим, что «белью», по-видимому, называли зимнюю шкуру горностая. Но и цена горностая в те времена была невысока. Значит, «бель» – что-то другое, тем более, что горностай и сейчас на Украине не так уж редок.

Вернее всего, «бель» – это соболь. Могут возразить, что соболь на юге не водится. Однако, если принять во внимание, как быстро соболь был уничтожен в Западной Сибири и на Урале, можно с достаточным вероятием принимать, что 800 лет тому назад он водился и в области племени «севера». Вероятно, он был редок и ценен, поэтому-то дань «белью» и была тяжка.

Переходим к птицам. В «Слове» упоминаются: сокол (16 раз), орел (2 раза), лебедь, соловей (по 5 раз), галка и ворон (по 4 раза), гоголь и сорока (по 2 раза), гусь, чернядь, дятел, чайка (до 1 разу), зегзица (ласточка? кукушка?) – 1 раз, сомнительно указание о филине.

Упоминание орла (19, 133), что орел «шизый» и это «орли клектом до кости звери зовуть», интересно в том отношении, что автор знал какого цвета бывают орлы и что орлы «клекочуть» («звукоподражательный» глагол), наконец, слетание орлов со всех сторон перед боем – верная, характерная картина того времени. Автор «Слова» верен природе, – это не кабинетный ученый или поэт гостиных.

Упоминание сокола (23, 32, 79, 166, 308, 384, 389, 477, 507, 705, 708, 751, 752, 755, 756, 762) довольно трафаретно, образ этот очень обычен в древней поэзии, однако певец раскрывает этот образ и с совсем другой стороны (477) – «коли сокол в мытех бываеть, высоко птиц взбиваеть, не дасть своего гнезда в обиду».

Прежде всего, что такое «в мытех»? Перелинявший, возмужавший, вошедший в полную силу и половозрелый сокол называется соколятниками «в мытех». Значение этого слова окончательно не выяснено. «Мить» – означало линьку. Сокол в момент линьки слабеет, теряет свою силу, сидит, нахохлившись. Из контекста ясно, что речь идет о соколе, наоборот, в полной мощи, перелинявшем.

Такой сокол защищает свое гнездо от всех врагов, отгоняя всех пролетающих птиц около гнезда, не исключая и орлов, нападает он и на человека, подбирающего к гнезду (что известно нам по личному опыту).

И здесь сравнение очень метко, и удачно: великий князь Святослав со своими серебряными сединами сравнивается с зрелым соколом, который «не даст своего гнезда в обиду». «Гнездо» – это его любимые «сыновчя» – Игорь и Всеволод, его двоюродные братья, но значительно моложе его.

Святослав, готовясь стать на защиту их, к новому походу, и обращается к другим князьям со «златым словом».

Этот образ совершенно оригинален и неповторим, и уж, конечно, не мог он родиться в головах тех кандидатов в «фальсификаторы», которых перечисляет проф. Мазон, – все эти кандидаты ничего не смыслили в соколах и соколиной охоте, – ведь это был конец XVIII века! А соколиная охота в сущности умерла с царем Алексеем Михайловичем.

Не менее удачным является в руках певца и избитый образ лебедя (вернее, лебеди, ибо лебедь в древности был женского рода: «лебедь белая» и т. д.) (24, 33, 127, 295, 706). Пальцы Бояна сравниваются с десятью соколами, струны – со стадом лебедей. Сокол, настигающий лебедя и бьющий его, заставляет его петь («лебединая песня»), – сравнение очень живо и картинно.

Вот Игорь вступил с войском в землю Половецкую, – «половци неротовами дарогы побегоша к Дону великому, крычать телегы полуночи, рци, лебеди розпужени»…

Перед наступающими русскими половцы в ужасе бегут в разные стороны непроторенными дорогами, т. е. по бездорожью; скрип их телег в полночи, словно крики испуганных лебедей.

Тот, кто слышал крик испуганной стаи лебедей, поймет, какой яркий образ дан певцом, как схвачено сходство скрипа телег с скрипом лебедей. Не раз, подкрадываясь к лебедям и зная отлично их крик, мы в первое мгновение, слыша неожиданно крик, схватывали себя на мысли: «откуда здесь телеги», – так велико было сходство.

Такой образ (телеги скрипят точно лебеди) мог возникнуть только в голове человека, для которого природа – раскрытая книга. И уж, конечно, не поймет этот образ ни проф. Мазон, ни комментатор А. Югов, считающий, что кричат «раздираемые, терзаемые лебеди» (кем раздираемые? почему терзаемые? где, по какому поводу?). И уж если говорить о терзании, то терзается терпение читателей, вынужденных читать нелепицы.

Не менее картинно и плескание широкими лебедиными крыльями (295); к сожалению, понять это место исчерпывающим образом мы не можем, ибо оно, по-видимому, несколько испорчено при переписывании.

Наконец, точно и реалистично, что Игорь во время бегства, которое происходило долиной Донца, кормился лебедями и гусями (706), – эта птицы, ныне почти исчезнувшие на гнездовании на Украине (на пролетах обычные, еще в прошлом столетии часто встречались здесь, а во времена Игоря, конечно, изобиловали). Беглецам Игорю, и Овлуру не было времени заниматься охотой за мелочью, – они добывали гусей и лебедей.

Сравнение Бояна с соловьем (68, 70) ничего особенного не представляет, – это очень избитый, трафаретный образ в народной поэзии. Зато в двух следующих упоминаниях (141, 748) певец показывает свое превосходное знание природы и что он живет ее образами:

«Долга ночь, – описывает он, – меркнет заря (утренняя звезда), свет запылал, туман покрыл поля, щелк соловья уснул, говор галок пробудился…»

Только человек, переживавший не раз всю эту последовательную гамму изменений ранним весенним утром перед восходом солнца, может сказать это.

Действительно, весной соловьи, пропев всю ночь, к восходу солнца замолкают; в момент, когда солнце вот-вот взойдет, наступает самый холодный миг утра и ложится на короткое время утренний туман, восток пылает, шумные галки начинают свое перекликанье, день начался…

О, гениальный фальсификатор, кто бы ты ни был, а весной на юге ты бывал! И не с берегов туманной и холодной Невы ты заимствовал этот образ!

«Соловьи веселыми песни свет поведають» (748). Верно! Тысячу раз верно: соловьи к моменту, когда рассвет уже становится заметен, особенно усиленно поют, «о затем почти разом смолкают и продолжают свое пение уже часов с 10 утра, но поют днем недолго и с большими перерывами.

Указание о песне соловья дает совершенно точно понять, что поход состоялся весной (так это и было – весной, в начале мая 1185 г), а что соловьи пели и во время бегства Игоря, – это точное указание, что оно состоялось, либо до июля 1185 г., когда соловьи перестают петь, либо, вероятнее, весной 1186 года.

Итак, «Слово», данными о природе, дает указании не только о времени года, но и о часе событий.

Бегло и всего один раз упомянут кречет (167), птица соколиной породы, один из самых сильных и крепких соколов.

Прекрасно также схвачены галки (80, 142, 254, 743) и вороны с их криками, сборищами, привычками питаться падалью и стаями летать на «уедие», т. е. кормежку.

В упоминаниях о вороне (168 – несомненно о нем) можно усмотреть упоминание и о другой птице близкой вороньей породы – граче, – именно грачи «грают» стаями (742), настоящие же вороны держатся большей частью парами и никогда больших стай не образуют. По наружному виду они очень похожи друг на друга, хотя ворон заметно крупнее.

Кроме того, если будет точно установлено, что «босуви врани»[1]1
  Если «босуви врани» – это серые вороны, то «босым волком» может означать «серым волком». – Ред.


[Закрыть] – это серые вороны, – это будет означать упоминание еще одной породы вороновых птиц – серой вороны (377). Кстати отметим, что на Украине водятся следующие вороновые птицы: ворон, серая ворона, грач, галка и сорока, по-видимому, все они нашли место себе в «Слове».

В сне Святослава есть указание, что серые вороны в эту ночь с вечера граяли. Действительно, иногда вороны, располагаясь на деревьях ко сну вместе с грачами и галками, почему-то удивительно долго кричат, даже в полной тьме, и этот беспокойный крик производит тягостное впечатление. Здесь в «Слове» это как бы зловещее предисловие к тяжелому сну. Подробность, возможно, исторически точная: Святослав засыпал под тревожное карканье и оно отразилось в его сновидениях.

Ново, совершенно свежо сравнение Игоря в момент переплывания реки с гоголем (700), породой нырковых уток, очень красивой, великолепно держащейся на воде и именно почти белой.

Ну, знали ли Карамзин, Костров или подобный им кандидат в фальсификаторы, что гоголь белого цвета? Можно дать голову на отсечение, что не знает этого и проф. Мазон, а если знает, то из «Слова».

Также обстоит дело и со словом «чернядь»; даже охотники знают смысл этого термина весьма туманно, только орнитолог может дать об этом точные указания. Слово это редко и ни в каких древних исторических источниках не встречается за исключением узко охотничьей литературы.

Интересно указание, что гоголи (725), чайки (726) и черняди (727) своей сторожкостью помогали Игорю во время бегства: при приближении посторонних они взлетали с воды и своим шумом давали знать, что надо быть настороже, появился кто-то новый (а ведь была погоня!).

Название гоголя фальсификатор мог, допустим, еще вычитать, но знать повадки птиц мог только опытный охотник.

Очень тонко и специфично упоминание о сороках (739, 794), птицах необыкновенно зорких, сторожких, держащихся стайками и мгновенно извещающих друг друга громким стрекотанием о приближающейся опасности и, прежде всего, о приближении человека.

Каждый охотник знает что это за язва, если он к чему-нибудь подкрадывается и, наоборот, как легко, сидя в засаде, по приближающемуся или удаляющемуся стрекотанию сорок узнать, приближается ли или удаляется лисица, которую сороки терпеть не могут, а также в каком направлении она движется или остановилась.

То обстоятельство, что во время преследования Игоря Кончаком и Гзой «галици помолкоша, а сорокы не троскоташа», показывает, что вся природа была на стороне Игоря, все помогало ему в бегстве: соловьи указывали приближение рассвета, гоголи и черняди предупреждали его об опасности вблизи воды, даже болтуньи сороки молчали и не выдавали своим криком Игоря врагу.

С другой стороны это место, быть может, отражает не один момент содрогания у беглецов при виде сорок и мысли, что они могут быть, благодаря стрекотанию сорок, открыты преследователями или вообще половцами. И здесь мы, вероятно, сталкиваемся с отголоском реальных событий.

Место: «А то не сороки, втроскоташа, на следу Игореве ездить Гза с Кончаком» (739–742), следует понимать так, что беседа Кончака и Гзы сравнивается со стрекотанием сорок, чем высказывается некоторое пренебрежение к ним, а с другой стороны слушатель подготовляется к восприятию отрывка: «Тогда врани не граяхуть, галици помолкоша, сорокы не троскоташа, по лозию подзоша только».

Здесь, чтобы не возвращаться, мы допустим некоторое отступление. Некоторые авторы, один из последних по времени Н. В. Шарлемань, читают «по лозию» не раздельно, а слитно: «полозию», и считают, что речь идет здесь о полозах, значительной длины (до 2 метров) змеях, водящихся в степной части Украины.

Другие авторы усматривают в полозах – «ползунчиков», т. е., по-видимому, поползней, небольших древесных птиц, ползающих, главным образом, по стволам и крупным ветвям деревьев.

Последнее толкование совершенно неприемлемо, так как ни народная, ни научная терминология никаких «подзунчиков» не знает, «ползунчики» – это развесистая клюква невежественных комментаторов.

Основным и единственным доказательством сторонников «полозового толкования является то, что сороки не ползают «по лозию», т. е. по лозе, а скачут, что совершенно верно.

Однако, не следует слепо верить слову, когда оно противоречит смыслу. Имеются весьма веские соображения, что дело идет здесь не о полозах-змеях, а о лозе.

Прежде всего, если речь идет о полозах, то в тексте должен быть соответствующий падеж, именно именительный: должно стоять: «полозие» или «полозия». В тексте же употреблен падеж в согласии с предлогом «по» – «по лозию». «Полозисты» должны предположить, что здесь описка, – метод, показавший себя с самой отрицательной стороны. Кучи нелепостей, написанных о «Слове», в подавляющем большинстве случаев связаны с «исправлением» текста. Исправляя, можно найти не только полозов, но и крокодилов.

Во-вторых, слово «полоз» термин очень узкий, специальный, малоупотребительный, не очень хорошо известный даже среди зоологов не систематиков и нигде в других источниках древней письменности не встречающийся. Не знает его и народ, это научный термин. И у нас нет решительно никаких оснований полагать, что он употреблялся в XII веке.