Текст книги "Акванавты"

Один… Для всех чужак. Ни человек – ни спрут… Разум хотел возвращения к людям – спрут опасался. Разум настаивал – зверь бунтовал. И разум понял, наконец. И снял осаду. Но вот люди сами пришли. Из тлеющей искры выросло пламя надежды, зверь отступил. До поры. Люди грозили квантаберами, травили Мантами – близко не подпускали. Выдержал. Вошел в доверие, добился дружбы, получил охранную грамоту – пеналы с радиоактивным веществом… И все напрасно: все развеялось, как облако чернил. Пришли другие – пугались, кололи ножами. Потом успокоились. Но ничего не поняли, как и те, которые были до них… Темный, было придавленный зверь поднимал голову, щетинясь инстинктами. Интеллект – на грани поражения: «Теперь я больше животное, чем мыслящее существо, – животный инстинкт побеждает». Заламывая щупальца, молил: «Верните безличность. Нет равновесия!» Не понимали ни те, ни другие… Опять повторял: «Верните безличность, если возможно. Иначе, будет плохо зверю и мне. Я боюсь, что погублю и его и себя. Я больше так не хочу, не могу!»

И погубит, если мы не сумеем вернуть хозяину его загадочную «безличность». Но что говорить там о чем-то другом, если мы не знаем даже «хозяина». Тело одно, мозг, очевидно, один – и мы не в состоянии понять, кто же кричит из кальмарьего мозга, требует и умоляет – вынь да положь ему какую-то «безличность»… Да и возможно разве отделить от живой материи мозга мыслящую субстанцию! Ведь это же абсурд, поповщина. Нет, что-то здесь имеется в, виду иное…

И, наконец, еще одна прелюбопытная деталь. Эта «мыслящая субстанция» говорит о себе в женском роде и даже называет имя: «Лотта». (Да, очень знакомое и дорогое мне женское имя, но сейчас – ради всего святого! – не стоит об этом…) Стало быть, Лотта-кальмар, так сказать, всеми десятью руками расписывается в том, что она есть личность. Но «личность» – понятие, во-первых, неотделимое от совершаемых «личных» поступков. А этого добра за Лоттой-кальмаром числится предостаточно! Та-ак… Теперь она возжелала «безличности». Выходит, она стремится каким-то образом (не будем размышлять сейчас, каким) вернуть себя в первичное, предшествовавшее теперешнему, состояние. И это она называет «безличностью». То есть, состояние, при котором не совершаются «личные» поступки!.. Вот и попробуй решить этот ребус… Поистине, чтобы не совершить ни одного поступка, нужно быть без рук, без ног, без туловища, без головы! Нет, голова, пожалуй, нужна даже при таких курьезных условиях – иначе не будет мыслящей Лотты. Та-ак… Значит, понятие «безличность» деликатно отождествляется с понятием «обособленный мозг». Искусственный, естественный – безразлично, – но обязательно отделенный от живого организма, вне его…

Есть такая игра: кто-нибудь что-нибудь ищет, а другие суфлируют: «холодно», «тепло», «еще теплее», «горячо». Мы начали эту игру, едва переступив порог станции. Мы прошли все этапы до «очень горячо». Теперь я почуял паленое… Я никогда не слышал, чтобы искусственный мозг – даже самый совершенный, на молекулярной основе – мог подняться до высот понятия «личность» или «безличие». Лотта-кальмар поднялся. Отсюда сами собой напрашиваются выводы, предположения. Начнем с предположения, что та штуковина на эйратере – действительно контейнер. Для перевозки «обособленного мозга», а не детеныша спрута, как мне подумалось вначале. Но это был какой-то супермозг. Не по размерам, а по начинке, разумеется. Во время катастрофы его предоставили самому себе, и он благополучно затонул на двухкилометровой глубине. Но не разбился. И рассмеялся: «Так вот в чем прелесть полетов в небо…» Питательный физиологический раствор ему заменила морская вода, насыщенная кислородом и органическими веществами. Возможно, он и создавался с целью использования в какой-нибудь биомашине для исследований океанских глубин. Возможно, он был даже оснащен плавничками-ресницами. Но ползать на обломках эйратера скоро наскучило. К тому ж, привыкший к оживленным сутолокам в громадных лабораториях, он тяготился безлюдьем. Поразмыслив своими синтетическими извилинами, он решил раздобыть себе что-нибудь вроде ездового коня. Выбор пал на кальмара. Полонив детеныша гиганта-архитевтиса, супермозг «Лотта» каким-то образом связал себя и развивающийся мозг кальмарчика нейронными канальцами едва ли не на уровне синапсов. Своеобразный симбиоз живого с синтетическим. Кальмар «умнел» буквально не по дням, а по часам, таскал наездника по океанским безднам, и оба были довольны. «Наездник» перестроил нервный аппарат «коня» по своему подобию, однако в зеркально отраженном виде, отдал ему все знания, опыт, перелил, образно выражаясь, всю информацию из своих хранилищ в чужие, и, самое главное, передал ему свою индивидуальность. Это и была та самая ошибка… Кракен превратился в мыслящее, но глубоко несчастное существо…

– Грэг, – окликнул меня Болл. – Ты, кажется, решил переделать вопрос?

– Вопросов не будет. Наоборот, я собираюсь кое-что посоветовать кракену.

– Вот как! – изумился Болл. – Сыщики-гангстеры нам никогда не простят, если мы не выпотрошим до конца говорящего спрута.

– Он уже так выпотрошен, что мне его становится жалко. Я хочу его успокоить. Или убить… Смотря, как он отреагирует на мой совет.

– Грэг, я должен подробно записывать все, что сейчас происходит. Это очень любопытная вещь для науки.

Я прилепил последнюю букву и вытер пальцы.

– Пиши, Свен. Диктую. «Не обманывай себя: теперешнее состояние необратимо».

Динамики выдали несколько знаков и смолкли.

– Ну, что там, Свен?

Молчание.

Я обернулся. Болл снимал с настольной лампы затемнение. Наконец, ответил:

– Ничего. «Я ушла» – и больше ничего.

– Как ушла?

– А вот так и ушла. Пора бы знать, что женщины не любят опрометчивых советов.

– «Бездна-Д-1010», вызываю на связь. Я – «Волна», я – «Волна», вызываю на связь. Прием…

Я подошел к микрофону. Взял. В руках – неприятная дрожь.

– Я – «Бездна», я – «Бездна»… «Бездна-Д-1010» слушает «Волну». Прием…

– Доброе утро, ребята! – бодро приветствовал нас голос Дуговского.

Я с тоской посмотрел на залепленный буквами акварин и дернул рубильник внешнего освещения. На фоне вспыхнувшего жемчужного зарева черные буквы казались траурной вороньей стаей.

– Доброе утро, шеф. Что нового? Прием.

– Четыре года назад «Ладога» совершала спецрейс из Ленинграда в Мельбурн, имея на борту контейнер для транспортировки биоаналоговой системы «Сенсолинг-4». Кроме сопровождавшей контейнер группы научных работников, на эйратере находился руководитель отдела высшего моделирования Александр Кером…

У меня зарябило в глазах, ноги подо мной ослабели, и я вынужден был сесть в кресло. Больше я не слушал Дуговского. Я вспомнил…

…На песчаной дорожке колыхалась теневая сеть тополиной листвы. Парк наполнен мириадами летающих пушинок. Без устали кружатся, кружатся, сбиваясь в рои и сугробы, срываются с места вдогонку за легким капризным хозяином-ветром, несутся куда-то, не зная зачем.

Я снимаю пушинку у Лотты с волос и сдуваю в общий хоровод.

– О чем ты думаешь, Лотта?

Помедлив, отвечает:

– О тебе, о себе… О нас с тобой. И еще немножко об отце.

Вздохнула… Она всегда почему-то вздыхает, когда говорит об отце.

– Ты сегодня поссорилась с ним?

Молчит. Значит, поссорилась.

– В институте?

Кивнула. Значит, расскажет.

– Понимаешь, Игорь, у него опять неудача. Как только биоаналог – так неудача…

– Если дело касается биоаналогов…

– Нет, нет, погоди! Я и без тебя знаю, что бионетика топчется в этих вопросах на месте. Но отец предполагает, что только он и Алан Чэйз из Мельбурна близки к решению этой проблемы. Сегодня он предложил мне стать прототипом своей пятой системы.

– Но ты, я вижу, не согласна, – рассеянно заметил я.

Меня удивительно мало волновали проблемы бионетики даже мирового значения. Особенно сегодня, когда пушинки тихо садились на волосы Лотты.

– Да, я отказалась. Они так страшно молчат…

– Кто?

– Биоаналоги. После наложения матрицы прототипа они почему-то замыкаются в себе и отказываются выполнять задания экспериментаторов. Может быть, оттого, что они начинают чувствовать себя живыми? Отец говорит, что это неправда, что искусственный мозг остается просто машиной, но я уже не верю ему… Мне кажется, что сенсолинги – так называет их отец – это совершенное подобие живого мозга. Три года назад с меня сняли матрицу для сенсолинга номер четыре… Сегодня я хотела взглянуть на него, однако отец решительно воспротивился. И я не знаю, чем объяснить…

Я посмеялся над страхами Лотты и закрыл ей рот поцелуем…

– Прием, прием… – выкрикивал Дуговский. – «Бездна», почему не отвечаете? «Бездна»… – Прием…

– Конец передачи! – крикнул я и ударил по клавишам.

Подбежал к акварину и с силой смахнул пропитанные глицерином буквы. Едва взглянул поверх пустынного дна, бросился к пульту.

Это было последнее, что я отчетливо помнил на станции…

Микрофон раскачивался перед лицом, как воротник огромной кобры. Быть может, это не он раскачивался – я сам. Раскачивался и кричал. Дрожал от крика, безумствуя горлом:

– Лотта-а-а, верни-и-сь!!! Лотта!!! Лотта-а-а!..

И все нашаривал пальцами регулятор громкости.

– Лотта-а! Лотта-а-а!!! Верни-и-сь!!!

Кажется, плакал.

Болл поволок в каюту. На диване я, уткнувшись в подушку, утих. А где-то внутри – раскатами:

«Ло-о-о… Го-го-о!!! Вернн-и-и-сь… Го-го-го!!!»

Вскинулся пружиной, выскочил в салон. И – прямо в люк… Сорвал одежду, растерзал пакет… Давление вминает ребра.

Вода освещена прожекторами. Кружатся, точно хоровод огней. И Манты кружатся – пушинки тополиные… А я, как сорванный кленовый лист, падаю в темные бездны. И вокруг грохочет, не утихая:

«Лотт-а-а-а!!! Верни-и-и-сь!!! Ого-го-о-о!!!»

Будто бы голос Болла слышу. Не будто бы, а реально. Говорит кому-то:

– Ничего страшного, за него я спокоен. Заработался, двое суток не спал.

Ему резко ответили:

– Я врач, и в ваших советах, мистер Болл, совершенно не нуждаюсь. – И кому-то другому, тоном ниже, но повелительно: – Перенести больного в изолятор!

– А я сказал: оставьте здесь! И улетучивайтесь из моей каюты!

Молодчина, Свен! По-товарищески…

Я открыл глаза и, свесив ноги с койки, сел. Значит, он приволок меня в бункер, сделал усыпляющий укол и поднял в мезоскафе… Ну что ж, как будто бы правильно. А вот и Дуговский… Я поднялся навстречу.

Дуговский обнял меня и, не обращая внимания, на присутствующих, потащил из каюты. Где-то крикнули:

– «Роланд» подходит!

Все заторопились на корму.

Люди что-то кричали и махали огромному белому кораблю. А я стоял и, не отрывая глаз, смотрел себе под ноги. На аккуратно сложенные щупальца и неживые тусклые глаза…

Кто-то сказал:

– Сегодня утром загарпунили. Всплыл под самым бортом. Тонны полторы – не меньше…

Я опустился на колени и погладил холодную, скользкую руку гиганта.

– Это он… – сказал подошедший Болл.

Нас обступили.

– Интересуетесь? – спросил высокий синеглазый человек. – Хороший экземпляр. Препарировать будем.

Болл крепко держал меня за запястье.

Я высвободил руку, поднялся. Сказал синеглазому:

– А мозг постарайтесь не повредить. Передайте его в Ленинградский институт бионетики, Керому. Это мозг его дочери… Очень любопытная вещь для науки.

Повернулся и пошел прочь.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Отпуск я решил провести в Ленинграде. Хотелось посетить знакомые и очень памятные мне места. Рисовал в своем воображении, как я, уставший от одиночества, растворяюсь в толпе счастливых собственной жизнью людей, ни с кем не заговаривая, не встречаясь, бреду по набережным, мостам и проспектам, перечитывая строки архитектурных поэм огромного и всегда необычного города…

Однако отпуск начался по-другому. В первый же день мой гостиничный номер был атакован отрядом наших и зарубежных корреспондентов. Я отправил Керому ампулы от регистраторов сенсолинга, сопроводив посылку запиской с кратким перечнем обстоятельств находки, и переехал в загородный кемпинг. Но тайна моего нового убежища была раскрыта журналистами так быстро, что я пожалел: напрасно не принял приглашение Болла провести отпуск вместе с ним на безлюдных озерах северной Канады. И совсем неожиданно в кемпинге появился Кером.

Я вышел из палатки, повесил у входа табличку «Свободно». Обернулся и увидел его, идущего по хвойному насту, поставил у ног саквояж, подождал. У меня в кармане был билет на самолет в Варшаву, до отлета оставалось три часа.

Кером приближался неторопливо, прихрамывая. Высокий, как всегда респектабельный, с горделивой осанкой. Ослепительно белый костюм, белая шляпа и неизменный светло-розовый галстук. Пристальный взгляд серых внимательных глаз, седина на висках, загорелые скулы… Обнял меня, тяжело навалившись грудью. Сказал:

– Прости, мой мальчик. Я за тобой. Самолет на Варшаву сегодня уйдет без тебя.

Я смотрел в его по-стариковски жесткие усталые глаза. Хотел и не мог ничего возразить…

– Мы занимаемся этим не ради праздного любопытства, – говорил Кером, вышагивая по голубому ковру своего кабинета. – Мы уверены, что поиски молекулярных основ овладения процессами старения человеческого организма вообще, и мозга в частности, дадут эффектный результат. Исследования последних лет позволяют ожидать крупных событий в этом секторе знаний. Нам удалось вырвать… да, вырвать проблему старения мозга из области эмпирики и поставить ее на прочную фактическую основу. Изучение вредных возрастных изменений мозга на всех этапах его индивидуального развития, поиски средств, могущих влиять на этот процесс, – генеральная линия нашего института…

По-утиному звонко закрякал гудок вызова. Кером нажал клавиш селектора:

– Алевтина Ивановна, предупредите сотрудников, что я очень занят.

– Александр Карлович, – возразил женский голос. – Прошу извинить, но в приемной вас дожидаются гости из Англии. Профессор Мерих…

– Виноват, – перебил Кером. – Миллиард извинений, но даже для Мериха я сейчас не мог бы сделать исключение. Придумайте способ занять англичан на тридцать-сорок минут. И отключите, пожалуйста, все мои телефоны…

– Так вот, – продолжал Кером, глядя куда-то в пространство поверх моей головы, – именно ради этой гуманной, благородной цели мы вынуждены создавать в своих лабораториях биоаналоги мозга реально существующих людей…

– Да, – сказал я. – Существуют живые люди и существуют гуманные цели. И еще существуют средства для достижения этих целей. Кто дал вам право выбирать средства, руководствуясь лишь собственными, возможно, неверными соображениями?

– Никто. Занимаясь этой проблемой, мы вторгаемся в бездну неведомого, идем впереди собственных знаний. Идем иногда почти вслепую. Естественно, правовой аспект наших исследований пока скрыт в тумане неведения. И если не считать философских концепций, поступающих из ведомства научной фантастики, мы не представляем себе, какая система общечеловеческих взглядов утвердится по результатам наших работ.

Он прав… К сожалению, наверное, прав…

– Результаты ваших работ уже ощущаются даже на дне океанов. Вас это не настораживает?

– Очень волнует. Мы получили доказательство того, что биоаналоги организованы на порядок выше обычных моделей мозга, построенных на белковой основе. Кто мог предполагать, что они способны проявить такую самостоятельность в действиях!

– Иными словами, случайно вы создали нечто такое, что выходит за пределы вашего разумения.

– Положим, не совсем случайно… Как это часто бывает в науке, отвоеванные в борьбе с неведомым крупицы знаний не только не становятся решением проблемы в целом, но расширяют и углубляют ее. И даже открывают перед исследователями одну или несколько новых проблем. Вдруг выясняется способность биоаналогов самостоятельно передавать заложенную в них информацию другим белково-мозговым системам!.. Мы это обязательно используем.

Я вздрогнул.

Возбужденно лавируя между разноцветными мягкими креслами, Кером нечаянно задел и опрокинул одно из них – белое. Быть может, Лотта любила сидеть именно в нем…

– Вы, – сказал я, – уже собираетесь использовать то, чего еще не успели толком осмыслить. В таком случае, будьте готовы к тому, что я постараюсь вам помешать. Я подниму на ноги мировую прессу и заставлю ее дебатировать этот вопрос. Думаю, общественность планеты заинтересуется тревожными предупреждениями очевидца. Вы правы возразить, что закрыть уже открытое невозможно. Но это и не входит в мои намерения. Просто я хочу, требую, умоляю: не забывайте хорошенько обдумывать и обсуждать возможные последствия ваших чудовищных экспериментов. Во имя памяти вашей дочери, Кером.

Я поднял кресло и поставил на прежнее место. Кером, казалось, о чем-то думал, глядя себе под ноги. Внешне он был спокоен. Но крылья ноздрей его орлиного носа нервно подрагивали.

– Ты и я, – сказал он, – мы оба потеряли самого близкого нам человека. Не знаю, кому тяжелей, тебе или мне… Я стар, мой мальчик, и уже не дождусь решения проблемы долголетия. Однако пока я дышу, не оставлю эту работу – дело всей моей жизни. Не мог бы оставить, даже если б хотел, и ты, конечно, понимаешь, почему… Моя работа перешла в такую стадию, когда необходим расширенный эксперимент. Да, с участием человека. Этим человеком буду я, потому что эксперимент может окончиться для подопытного мозговой катастрофой… Нет, нет, помолчи, дай мне сказать все до конца. Математические и белковые модели в этом отношении не могут соперничать с живым человеческим мозгом, и пусть мой маленький секрет останется строго между нами… Так вот, во имя памяти Лотты я предлагаю союз. И даже шире: во имя идеи.

– Это будет странный союз… Я не враг вашим идеям, но то, что я сказал, остается в силе.

– Ты сказал: «Обдумывать и обсуждать последствия»… Много ли проку, если обсуждать и обдумывать будут сами экспериментаторы? Почти никакого. В науке работает много горячих голов. Вроде моей. Ты прав, назревает необходимость как-то согласовывать направленность наших экспериментов с общечеловеческой моралью. В связи с этим предвижу возникновение новой научной дисциплины. Я бы предложил назвать ее «этической эргономикой». Дисциплина, надо прямо сказать, эвристическая…

Я слушал Керома со все возрастающим удивлением. Он совершенно очевидно подсказывал мне путь к практической реализации того, что стихийно зрело в моей голове. В замкнутый круг лабораторных исследований подключаются звенья эт-эргономики. Это отдушина, через которую узкоспециальная идея подготавливаемого эксперимента становится достоянием самой широкой общественности, фокус, в котором сосредоточиваются мнения, отклики и пожелания относительно этики этих идей. И, наконец, это авторитетный орган, которому предоставляется право последнего слова для этической характеристики того или иного научного замысла. В заключение Кером сказал:

– Я развиваю эту мысль не потому, что считаю этический контроль над моими работами приятной необходимостью. О нет, я преследую другую цель. Становится понятным, что научный прогресс в области моих исследований без дальнейшего развития пока еще однобокой человеческой морали просто невозможен. Близится время, когда мы будем в состоянии искусственно создать сложноорганизованное живое существо. К сожалению, эта перспектива шокирует не только дилетантов. Даже в среде ученых процветают враждебные настроения. Я очень надеюсь, что эт-эргономика, занимаясь вопросами этического планирования наших работ, тем самым будет способствовать возникновению и утверждению новой человеческой морали. Как видишь, я, не колеблясь, готов отдать в руки наших оппонентов довольно грозное оружие. И мы – я имею в виду бионетиков – заранее честно предупреждаем, что собираемся использовать это оружие в своих целях. Игра в открытую. Будущее покажет, кто победит. Лично я не сомневаюсь в исходе поединка.

Ну это еще неизвестно, подумал я. Вслух сказал:

– Спасибо за лекцию. Ваша откровенность пригодится мне в сегодняшней беседе с журналистами. Эт-эргономика, этический контроль… Очень неплохая идея!

– Своевременная, – подтвердил Кером. И неожиданно добавил: – А первым эт-эргономиком в штате нашего института я хотел бы видеть тебя. Блюститель старой человеческой морали и основоположник новой… Каково!

– Меня – эт-эргономиком?..

– Да, именно тебя. Соглашайся. – Кером невесело улыбнулся. – Более удобного случая свести счеты с бионетикой не представится.

– Хорошо… я подумаю.

– И последнее, – сказал Кером. – Прежде чем ты уедешь в Варшаву, я просил бы тебя составить подробный письменный отчет о твоих наблюдениях за поведением этого… ну… разумного кальмара, что ли. Возможно, мне понадобится этот материал для разработки плана нового эксперимента.

Ну вот, подумалось мне, эт-эргономика, где ты?..

В Варшаву я сумел вылететь только через неделю. Все эти дни меня не покидало странное ощущение, будто я стою на берегу огромного океана, ошеломленный неотвратимо надвигающимся грозным приливом. Хозяин этого океана – Кером. На правах хозяина он вторгается в бездну неведомого, в абиссальную глубь загадок и тайн искусственно творимой им живой материи. А я, омытый с головы до пят первой приливной волной, стою и не знаю, что будет дальше. Будет ли соблюдена гармония и человечность…

Из международного аэропорта Варшавы я, не задерживаясь в городе, направился в аэропорт внутренних линий. В справочном бюро узнал, что самолет на Сопот уходит через несколько минут. «Сегодня вы еще успеете на пляж. Желаем вам приятного отдыха!»

В Сопоте лил дождь.

Я купил в аэропортовском киоске плащ-куртку из какого-то мягкого полупрозрачного материала. Куртка была тесновата в плечах, но большего размера не оказалось. Я поднял воротник и вышел на стоянку таксомотора. Открыл дверцу первой попавшейся машины, плюхнулся на желтое сиденье.

– Вам куда? – спросил водитель, дожевывая бутерброд.

– Все равно. Я здесь впервые.

– Мое дело маленькое, но если у вас нет знакомых в «Мимозе», советую прямо в «Патроль». Это немного на отшибе, зато великолепный дикий пляж и свежее пиво с самого утра.

У меня не было знакомых в «Мимозе», и я ничего не имел против свежего пива с утра. Наш розовый в шашечку «Хиум» с огромным никелированным бампером вылетел на автостраду, ведущую к морю.

Мы неслись вдоль побережья, обгоняя двухэтажные пассажирские автоллеры. На крышах автоллеров, под дисками ночных светильников и прямо на бетонных плитах шоссе пестрели надписи, буквы которых кричали о близком уже дне открытия сопотского фестиваля песни. Водное пространство Гданьской бухты было скрыто завесой дождя.

«Латерна» – легли поперек шоссе метровые буквы.

«Самое популярное в Сопоте танц-кафе» – это по обочине.

А дальше совсем уж интригующе:

«Подумай и остановись!»

Я, не раздумывая, попросил водителя остановиться. В незнакомых местах это иногда бывает даже интересно.

«Хиум» подвернул к обочине, замер у одной из бетонированных тропок, ведущих к большому сооружению, похожему на покосившуюся, готовую упасть стопу тарелок. С фасада эту стопу подпирал стеклянный сегмент, а сверху вместо крыши нависал огромный изогнутый «ласточкин хвост».

Я оставил свой визит-бланк водителю и выразил надежду, что он сумеет устроить мне номер с видом на мэре.

– Нет ничего проще, – заверил он, – в «Патроле» работает мой двоюродный брат. Я сам отнесу ваш багаж прямо в номер.

– Ну, если вас не затруднит… Один момент: этот сверток я захвачу с собой. До свидания.

Людей в кафе было много. И даже, по-моему, слишком много. Преимущественно молодые и почти все в таких же плащ-куртках, как у меня, только с рисунками. Танцевали, курили, за стойками пили что-то из высоких бокалов через соломинки. Я протолкался к стойке, спросил сухого шампанского и парочку груш. С детства питаю слабость к этой разновидности фруктов, и сейчас с удовольствием съел бы их больше, но грушам был не сезон, а эти были явно оранжерейного происхождения. Как-то неудобно обращать на себя внимание завсегдатаев кафе, лопая у них на глазах лакомства, стоимость которых на фоне остальных цен казалась, мягко выражаясь, чрезмерной.

Я доедал последнюю из двух, когда вдруг рядом сквозь музыкальный шум услышал: «Наглец!» и беглый треск пяти или шести пощечин.

– Эй, парень, – сказал я. – Оставь-ка девушку в покое.

Музыка как раз умолкла, и мои слова прозвучали, видимо, громче, чем нужно, Вокруг меня стало заметно свободнее: кто ступил шаг назад, кто просто отодвинул локти, нашлись такие, кто даже слез с табурета. В общем, стало гораздо просторней, я понял почему, но не успел насторожиться: на опустевший табурет взобралась девица с фиолетовыми волосами, каждый локон которых уложен был тщательно, не без изящества, но как-то уж очень по-кондитерски – гладко и клейко.

– Спасибо, друг, – сказала она, подмигнув мне подкрашенным глазом.

– Пожалуйста. Только, наверное, не за что.

Плащ-куртка ее густо разрисована космическими кораблями и звездами. Кораблей, по-моему, больше.

– Со мной тебе бояться нечего, – заявила она. – Гек вспыльчивый парень, но если я захочу, он ходит на полусогнутых.

– Я не боюсь. Как тебя зовут?

– Ирена. А тебя?

Я сказал. От нее исходил сладковатый, приятный запах духов.

– Груш хочешь? – спросил я с надеждой.

Мне хотелось груш, а вместе с девушкой я свободно мог себе это позволить. Ирена согласно кивнула. Лакомиться грушами на глазах у вспыльчивого Гека – в этом было что-то от старояпонского харакири. Ирена, наверное, не знала, что такое харакири, но что такое женская месть, она понимала отлично.

Мы пили тативак – довольно крепкий коктейль, который пьют одновременно из двух бокалов через две соломинки. Ели груши и переглядывались. Ирена заговорщически улыбалась.

– Тебе нравится тативак?

– Да, мне нравится тативак.

– А я тебе нравлюсь?

– Конечно.

Я сказал правду. Кроме тативака и груш, мне нравятся девушки, которые умеют ответить на грубость пощечиной. И вообще, мне нравится сегодняшний день. Потому что такие безмятежные дни выдаются не часто. И еще потому, что я знал, вернее, предчувствовал, что этот день окончится вовсе не безмятежно. Из-за свертка, на который я опирался локтем…

– Ты неплохо говоришь по-польски, – сделала мне комплимент Ирена, который, впрочем я вряд ли заслуживал. – Ты из «Аквариума»?

– Да, что-то в этом роде.

– Как ты находишь Бегги Флор?

– Она восхитительна.

– Фи, у нее слишком худые и длинные ноги.

– Да, есть немного… – пошел я на попятную.

Я никогда не видел Бегги Флор, но слишком худые и длинные ноги мне в самом деле не нравились.

– А-а, догадалась! – Ирена хлопнула в ладоши. – Ты летчик лунной флотилии. Не спорь, это тебе не поможет!

Я спорить не стал. Изобразил на лице готовность быть кем угодно.

– Потанцуем? – спросила Ирена. – Ты умеешь ба-да?

Я посмотрел в зал: танцевали попарно, взявшись за руки, на прямых, как ножницы, негнущихся ногах.

– Пойдем. Это я сумею.

Мы танцевали, пили шампанское и опять танцевали. Ба-да – примитивный танец, но было весело. Потом кончился дождь и народ повалил из кафе. За опустевшей стойкой мы с Иреной выпили еще по бокалу шампанского и тоже направились к выходу. У выхода нас встретил Гек. Один. Я почему-то думал, что он будет поджидать меня со своими друзьями.

– Иренка, – сказал Гек. – Иренка, с кем ты связалась… Я узнал его, – он ткнул в меня пальцем, – это человек-каракатица.

Такого оборота я не ожидал. Наверное, Гек читает газеты, и, наверное, ему попадались газеты, в которых был помещен наш с Боллом «семейный» портрет, а под портретом… Чего там только не было под этим портретом.

Веселье кончилось, на меня смотрели любопытные глаза Ирены. Лучше бы Гек затеял драку.

– Я кое-что забыл в кафе, – сказал я Ирене. – Подожди меня, если хочешь, я скоро вернусь.

Сверток лежал на стойке рядом с пустыми бокалами. Я хотел спросить двойную порцию коньяка, раздумал и выпил шампанского.

У выхода, как это и должно было быть, меня уже никто не ждал. Я подошел к обочине шоссе и стал высматривать такси. Меня окликнули сзади – голос похож на голос Ирены. Оглянувшись, я увидел, что это не Ирена. Незнакомая девушка сунула мне в руки бумажный листок и молча удалилась. У нее были длинные, но вовсе не худые ноги.

Я взглянул на листок. Записка: «Новая, 77, квартира 9. Ирена». Подкатило свободное такси.

Я сел на заднее сиденье, сказал: «Поехали прямо», разорвал записку на мелкие кусочки. Опустил стекло и высунул руку наружу – встречный ветер мгновенно сдул бумажные хлопья. Потом я снял трубку радиотелефона и набрал помер.

– Слушаю, – ответила трубка густым баритоном.

– Это институт архитектуры?

– Да, это институт архитектуры.

– Мне нужен отдел экспериментального строительства.

– Телефон, номер которого вы набрали, как раз находится в этом отделе, – терпеливо пояснил баритон.

– Простите, я не был в этом уверен. Мне нужен один ваш сотрудник…

– Нам просто повезло, что вам не понадобились сразу все, – иронически заметил баритон.

– Успокойтесь, – ответил я, – вам это и не угрожало. Мне нужна Ружена Ковальская.

– Ружена?..

– Да.

Пауза затянулась. Я ждал. Было слышно, как в трубку дышит человек.

– Сейчас, – сказал баритон. И обращаясь уже не ко мне: – Тебя тут спрашивают.

– Слушаю, – сказал приятный женский голос.

Я почему-то растерялся. На секунду, не более. Наверное, было в этом-голосе что-то такое, отчего я растерялся, но что именно, я не мог уловить.

– Ружена Ковальская у телефона.

– Здравствуйте, Ружена… Мне нужно с вами поговорить. Но не по телефону, а… как-то иначе.

– Кто вы?

Я назвал себя. Пауза. И наконец, как эхо, ответное:

– Соболев…

Это было произнесено без восклицания и так тихо, что я почти не услышал окончания своей фамилии. И вдруг:

– Игорь Соболев?

Голос разительно изменился. Это было так, словно неподвижно сидевшая птица вдруг встрепенулась. Теперь я понял, отчего растерялся вначале: в интонациях голоса меня поразило неестественное, глубокое, как океанская бездна, спокойствие.

– Да, он самый. Я хотел бы встретиться с вами.

– Я сейчас… быстро… – Голос стал порывистым и торопливо-ломким. – Я через несколько минут… Но где?

– Где вам будет удобно.

– Я не знаю, где вы есть!.. Вы далеко от приморского парка?

– Не имею понятия… Впрочем, в моем распоряжении машина, я найду.

– Ждите меня у фонтана Жемчужная раковина.

– Хорошо. Приморский парк, Жемчужная раковина. До встречи…

Фонтан Жемчужница венчал широкую каменную лестницу, ведущую на набережную и дальше, прямо к воде.

Отсюда открывался великолепный вид на залив, усеянный белыми парусами яхт. Я смотрел в зеленоватый морской простор и думал, что она вот так же стояла на верхней ступеньке, глядя на море с тяжелым предчувствием, упрямо ждала. И не дождалась…

Фонтан бездействовал. В чуть приоткрытых мраморных створках жемчужницы тускло мерцал металлический шар. Пасти четырех дельфинов, откуда когда-то били упругие, твердые струи воды, покрыты ржавым налетом. Я гладил дельфинью лобастую голову, пытаясь составить в уме удобные фразы из обтекаемых слов. Фразы не складывались, слова расползались, как этот ржавый налет, и нарастала смутная уверенность, что любые слова утешения здесь ни к чему и что вообще я приехал сюда не для этого. А для чего – никто не мог бы ответить, даже я сам и даже самому себе. Просто я должен был приехать сюда, увидеть ее, о чем-то поговорить. О, бездна, если бы я знал для чего и о чем!..