Текст книги "Акванавты"

Я машинально вытряхнул из футляра пластины батиальной карты и заложил их в приемный блок кодового устройства. Опустил в щель дешифратора карт-бланк. Мелодичный перезвон в чреве пульта украсился новыми тембрами. На экранах четкое изображение поперечного разреза нашего глубоководного поднятия. Минут пять я тупо смотрел на экраны, пытаясь вспомнить, по какому азимуту задал Мурене разрез…

Боллу я оставил записку: «Очень сожалею о сегодняшнем инциденте. Еще раз приношу свои извинения: я не знал, что задуманный вами эксперимент с агрегатами настолько оправдан. Вышел в воду в 5:45. Вернусь через двадцать часов. Делайте все, что считаете нужным. Жму руку, Соболев».

РЕКВИЕМ БЕЗДНЫ

Из-за неровной линии горизонта поднималась луна. Горизонт слишком близок, а луна слишком розовая. Даже не луна, а какое-то новое ночное светило, потому что луна не бывает таких огромных размеров и, главное, розовой…

Мне вдруг пришло в голову, что мы, люди, до крайности утилитарны. Даже в вопросах творчества. Мы не можем позволить себе роскошь сосредоточивать усилия за пределами действия принципа целесообразности. Океан может, ему плевать на принцип целесообразности. У него хватило фантазии сотворить эту великолепную живую планету (почти целиком из воды), а мы, его прямые потомки, разинув от восторга и удивления рты, ломаем головы над вопросами «как?» и «зачем?» И страшно завидуем. В своих лабораториях пытаемся научиться такому же мастерству, разгадать, использовать, улучшить, применить. Иногда это удается, иногда нет. А вот завидовать, наверное, не стоит. Океану легче фантазировать на тему «Многообразие жизненных форм», в его распоряжении вечность.

Розовое диво волокло за собой длинный шлейф нежно светящихся щупалец, прозрачных и тонких до синевы. Имя этого грациозного существа я знал: тайра глобалос – недавно открытый вид глубоководных медуз-исполинов. Мало кому из людей доводилось наблюдать королеву медуз в естественной обстановке. Мне повезло, я мог считать себя счастливцем.

На фоне светлого шара контрастно отпечатался вдруг угольно-черный силуэт плавников-крыльев. Манта мигнула зелеными огнями глаз и, успокоенная, с презрительным равнодушием повернулась к тайре хвостом. Не обижайтесь, Ваше Величество, мой скутер плохо разбирается в тонкостях этикета и, понятно, не умеет держать себя в присутствии коронованных особ. Сказать откровенно, Ваше Величество, я очень боялся, что этому дурно воспитанному субъекту придет на ум огреть Вас электрической дубиной. При Ваших поистине королевских размерах такой исход дела был вполне вероятен… А сейчас до свидания, тороплюсь. Будем считать нашу встречу счастливым предзнаменованием…

Я лгал, торопиться мне было некуда. Мы слишком мало знаем, чтобы выработать правильную стратегию поиска. Почти ничего не знаем. Короче говоря, я вышел в воду с единственной целью стать приманкой для безумца.

Я пересек линию обрыва, включил плавник и быстро пошел в глубину. Вниз головой. Прожекторы Манты светили мне в спину. Темная сердцевина конуса пронизывающих воду лучей казалась горловиной бездонного колодца. Это моя тень.

Навстречу из тьмы полыхнула зеленоватая вспышка. Гораздо более мощная, чем рассеянный свет прожекторов. Я скомандовал Манте ультразвуком. Прожекторы погасли.

Внизу мерцали огни огромного города. Бархатная, усеянная звездами ночь и далекий, празднично иллюминированный город… По извилистым автострадам носились красные и лимонно-желтые огоньки, на площадях сновали толпы снежно-белых, голубоватых и синих. В облаках светящихся точек и черточек вспыхивали цветные огни светофоров, во всех направлениях, словно большие пассажирские автоллеры, двигались лиловые пятна, отдаленные фонари отливали перламутровым блеском, в туманной дымке мельтешили фантастические узоры реклам.

Скопление подводных светляков – зрелище отнюдь не редкое, но впечатляющее. И каждый наблюдатель видит это по-своему: россыпи драгоценных камней, млечный путь, созвездия, галактики. А мне почему-то видятся города, в огнях, с многочисленным населением. В городах кипит жизнь. Не такая уж загадочная для меня – многие из жителей хорошо мне знакомы. И, может быть, поэтому я чувствую себя в какой-то мере приобщенным к тайнам подводного континента. Но чувствую и другое.

В воде я не совсем человек. Вернее, не просто человек – у меня много общего с рыбой. И не только то, что я дышу жабрами, пользуюсь плавниками. Всегда, когда я в воде и один, в тайниках моего подсознания просыпается что-то чужое и смутное… Пожалуй, это можно назвать пробуждением древних, очень древних; незнакомых людям инстинктов. Даже не инстинктов, а скорее отголосков инстинктов, полустертых, сглаженных на гончарном круге миллионов лет эволюции. Невозможно четко и связно рассказывать об этих своих ощущениях, да и бессмысленно пробовать. Это все равно, что пытаться проникнуть в область ощущений амебы, претерпевающей процесс очередного деления. Крайняя простота – и необычайная сложность, таинство – и примитив… Но так же, как, скажем, обертоны придают окраска звукам, эти тончайшие, едва заметные, но, повторяю, какие-то упрощенные нюансы психики накладывают странный отпечаток на чувства и поведение. Все это, очевидно, хорошо известно каждому глубоководнику. Отсюда и «ангелы тьмы» в противовес придуманным журналистами «ангелам моря».

Медики объясняют подводные «странности» воздействием внешней среды на психику акванавта. То есть, в сущности, не объясняют ничего. Все то, с чем сталкивается морская медикология вне сферы разумения, находит временный приют под вывеской «глубинная аффектация». Боюсь, что этот туманный термин так и останется словесным пустоцветом, поскольку его изобретатели толком не осознали, что в условиях бездны человек потихоньку становится рыбой, в нем просыпается рыбий инстинкт. И нужно самому побывать в гидрокомбовой шкуре, чтобы это заметить.

Уходя в океан, акванавт рвет пуповину, соединяющую его с материнской сушей, и чем дальше от берега и чем глубже идет погружение, тем очевиднее этот разрыв. Вокруг вода, а внутри – сознание одиночества и своеобразной изоляции от привычного мира. По сути дела труженики бездны отданы на произвол стихии. Они остро нуждаются в обществе себе подобных, иначе им трудно сладить с тем, что называется «глубинной аффектацией». Их пока единицы. Потом их будут тысячи – окажется мало. Миллионы – капля в океане, потому что Земля на три четверти Океан. Нужны миллиарды. И еще гармония нужна, гармония в неминуемой эволюции гомо субакватикуса. Или равновесие – если угодно – между тем, что человек готовится приобрести в воде, и тем, что он уже имеет в себе после суши. А пока равновесия нет… Нет равновесия?! Стоп!..

Беспечность в воде обычно обходится дорого. Особенно при таком стремительном спуске. Мне повезло: я ударился грудью. Вспыхнули прожекторы, осветив шероховатую поверхность базальтовой глыбы. Пока нащупывал контактный диск, плавник сбросил меня со скалы, уволок к ее подножию и, завертев в неуправляемом штопоре, швырнул в оранжевые заросли прутовидных губок…

Я разглядывал свой трофей со смешанным чувством удивления и тревоги. Кирка, обыкновенная кирка, насаженная на металлическую ручку. Таким инструментом пользуются морские геологи. Я подхватил ее на песке где-то у подножия злосчастной скалы. Первые плоды тактики «свободного» поиска!

На карте эта терраса выглядела невзрачной ступенькой. А здесь… Насколько хватал-глаз и позволял видеть свет, во все стороны простирался цветущий подводный оазис. Я стряхнул с левого ласта крупного рака – неимоверно длинные тонкие клешни! – и вернулся к подножию скалы, если скалой можно было назвать клумбу красно-желтых цветов.

Вершина утеса, вздыбленная над «клумбой», едва ли реже, чем подножие, облеплена колониями актиний и звезд. Я повел фарой вниз и осветил песчаную плешь. Призывно вспыхнул синеватый металлический отблеск…

Рядом с ружьями спал черный скат. Отогнав его, я поднял квантаберы. Да, оба здесь. И оба в рабочем состоянии: на тыльной стороне прикладов мигали рубиновые глазки – индикаторы заряда. Кирка в одной компании с украденными ружьями… Моя версия получает веское подтверждение. Где ты, безумец, где?..

Один квантабер я повесил на грудь, другой – на плечо и всплыл на вершину. Сел на утес, обхватив каменный выступ ногами, задумался – «ангел тьмы» в позе роденовского мыслителя. Вокруг сновала кормящаяся рыбья мелочь. Любопытные мальки нахально теребили ворс на моих коленях. Манта неподвижно застыла над головой.

Итак, возвратимся к исходной точке. Во время удара об эту самую скалу я думал о «равновесии». Чего-то с чем-то. Меня поразило совпадение собственных мыслей с загадочным содержанием передачи. В каком-то маленьком пунктике, в микроскопической детальке, но все же… «Я долго искала людей, я нашла, не покидайте меня, верните безличность, нет равновесия…» В этом, казалось бы, совершенно бессмысленном обращении мне слышится отчаянный призыв. А если попробовать расшифровать? «Я долго ждал вас, я дождался, теперь не покидайте меня; обреченный на одиночество, я потерял рассудок, утратив равновесие между человеческой сущностью и теми изменениями в психике, которые подарила мне враждебная пучина». Неплохо, совсем неплохо. Но как быть с включенной в текст безличностью? Ума не приложу… Как ни верти, а проклятая безличность никак не согласуется с тем, чего я, надеюсь, уже достиг, применив к этой детективной коллизии прославленную методику дедуктивного мышления. Не только не согласуется, но даже находится в противоречии. Н-да…

Манта мигнула прожекторами и подняла колонны света к зениту. Странно, кальмары никогда не атакуют сверху. На всякий случай я спустил предохранитель квантабера. Может быть, Манта почуяла кашалота? А что! Эти кишащие спрутами места вполне могут служить охотничьим угодьем для зубастых китов, глубина позволяет. Конечно, было бы интересно понаблюдать за подводной охотой кита, но как быть, если придется стрелять? Нет, лучше уйти, не буду никому мешать. Стрелять в теплокровное животное просто рука не поднимется: как-никак а все-таки мы родственники…

Я подозвал Манту, повесил ружья на трапецию и покинул террасу.

Голая угрюмая стена, кое-где покрытая сетью глубоких трещин, уходила в пропасть почти вертикально. Свет фары бледным пятнышком скользил по ее шероховатой, местами бугристой поверхности все ниже и ниже, в нескончаемую глубь. Мрачное однообразие…

Я сунул лезвие кирки в одну из трещин, отплыл подальше, чтобы свериться с компасом. Карбункул батиметра светился желтым огнем. Двухкилометровая глубина. Если батиальная карта не врет, где-то здесь должен находиться уступ. Может быть, ниже? Посмотрим…

Я вернулся за киркой. Из каменной щели вылез большой ярко-красный рак весьма симпатичной наружности. Я подергал его за усы – он погрозил мне зубастой клешней. Ладно, старик, извини. Просто я рад, что встретил тебя, мне здесь одному страшновато. Ухожу, ухожу. Вниз ухожу, туда, где раки зимуют. Ты случайно не знаешь, где раки зимуют?

Плавник тащил меня в глубину. Я чуть не прозевал предсказанный картой уступ, сплошь заросший губками, похожими на черные резиновые мячи.

Пока я осматривал этот странный «балкон», неизвестно как прилепившийся к отвесной стене, откуда-то приплыл чудовищный макрурус и очень недружелюбно поглядел на меня своими телескопическими глазами. Он обнюхал кирку, которую я протянул ему для предварительного ознакомления, и похлопал себя плавниками по огромному пятнистому животу. Макрурус, конечно, не акула, но его круглая собачья морда и оскаленная пасть с длинными загнутыми назад клыками никак не внушали доверия. Мне вдруг захотелось прогнать его ударом ласта, как собаку, – пшел, дескать, вон! Но, памятуя о повадках самонадеянных дворовых псов – клянусь, аналогия полная, – решил оставить рыбу в покое. Кирку я бросил на камень. Захвачу на обратном пути.

…"Балкон" остался где-то далеко наверху. Так далеко, что я боялся взглянуть на батиметр. Пока кристалл этого миниатюрного прибора сиял оттенками теплых цветов, я мог не обращать на него никакого внимания. Но если он начинал светиться зеленым… Я поднес руку к лицу. Да, он светился зеленым запретным огнем… Триста атмосфер давления, три километра глубины – «подвал», как говорят глубоководники, – предел погружения. Дальше человеку нельзя. Дальше опускаются трупы.

«Подвал» имеет три этажа. Их различают по цвету карбункула. Верхний – зеленый. Средний – изумрудно-зеленый. Нижний… Согласно спектральному ряду нижний должен быть голубым – кристалл батиметра даже на это рассчитан. Но те, кто видел его голубым, навсегда остались в пучине. Кроме тех, пятерых, – героев современной легенды. Легенды такой же странной, как и те обстоятельства, которые легли у ее основу.

Угрюмый вид голой скалы действовал мне на нервы. Изредка встречались большие темные трещины. Они уходили вниз почти вертикально и гам, куда едва достигал свет прожекторов, давали начало гигантским расселинам. Я знал: в таких местах любят гнездиться кальмары. Прозондировать одну из щелей лучом? Луч осветил каменные внутренности мрачного коридора, за каждым выступом таилась черная тень. Кальмаров я не увидел, но рыбий инстинкт упрямо советовал: будь настороже.

Я вылез из щели и поплыл в открытый простор океана. Подальше от мрачной стены. Заблудиться я не боялся, Манта найдет дорогу назад: где-то вверху, на площадке добывающих агрегатов, непрерывно действовал ультразвуковой маяк.

Я долго плыл, не оглядываясь, словно торопился куда-то. Прожекторы Манты светили мне в спину. За пределами сильно разбавленного водой прозрачного светового конуса – кромешная темь, будто пространство замкнулось само на себя. Заботиться сейчас о направлении не имело смысла. Чем хаотичнее мое передвижение, тем лучше: больше шансов привлечь к себе внимание безумца. Неужели не «клюнет»?..

Глазу не на чем остановиться в этой водяной пустоте. Стоит чуть усомниться в достоверности своих ощущений – и ты мгновенно теряешь ориентировку в пространстве. Я усомнился, когда заметил, что Манта плывет за мной как-то совсем необычно, боком. Я понимал, что скутер здесь ни при чем, – потерял ориентировку я сам. Два такие фундаментальные понятия, как «верх» и «низ», превратились в ничто. Противно до головокружения.

Трудно поверить, но где-то в трех километрах отсюда находится дневная поверхность океана, и примерно на таком же расстоянии – дно. Меня окружала беспредельная вечная вселенская тьма, и не было ей ни конца, ни начала, не было вообще ничего, кроме тьмы. Хранимый в воспоминаниях мир солнечной суши казался счастливым сном и только. Он был далеко – быть может, на другой планете. Доведется ли снова увидеть его?

Я вынул нож и двумя пальцами взял кончик лезвия. Тяжелая рукоять указала мне направление к центру планеты.

Оказывается, это очень важно – знать направление к центру планеты. Теперь все стало на свои места. Я висел вниз головой над чернеющей бездной… И вдруг – по телу словно разряд нервного тока – в глубине, на одной вертикали со мной вспыхнул бледный конус луча! Нет, даже не вспыхнул – скорее возник, потому что это далеко, где-то на пределе видимости…

Луч, непонятно играя, кружил. Призывно мерцал удлиненной пластинкой тонкого льда. Фара? Очень похоже. И в то же время, как-то не очень… Вниз!

Луч описал дугу и погас. Мгновенно, как гаснет выключенная фара. Безумец! Стой! Ведь так мы никогда не сумеем настигнуть тебя и помочь! Я здесь уже, я рядом, быть может, это последняя твоя надежда!.. В ответ – летящая навстречу бездна мрака, иллюминированная горстью голубых огоньков. Быстрее вниз, быстрее – секунды решают все!

Когда уходишь вниз, пучина легко уступает. Горе тому, кто не сумеет вовремя остановиться…

Я сумел. Опомнился и выключил плавник. Взглянул на батиметр. Изумрудно-зеленый… Баста. Подвал океана бездонный. Ты же знаешь: голубой этаж обрывается в небытие.

А ты уверен, что стоишь на последних ступеньках? Вот видишь, нет, не уверен… Но разве ничего не значит эта странная глухая боль в суставах рук и ног, в затылке, в бедрах, в позвоночнике? Значит, но только то, что я никогда не забирался так глубоко…

Сверху, по ниспадающей спирали, опускалась Манта. Луч прожектора больно ударил в глаза. Потуши свои лампады, дорогая! Спасибо, теперь хорошо… Густая вселенская тьма. И ничего похожего на бледный таинственный луч. Будто привиделся.

Еще с полсотни метров вниз – и хватит, пожалуй. Шутки с такими глубинами плохи: можно услышать реквием бездны… Реквием бездны? Понятия не имею… Ну-ну, не надо лгать: лгать самому себе бесполезно. Вспомни: тех, кто слышал его и потом нашел в себе силы вернуться, можно пересчитать по пальцам одной руки. Да, я помню, конечно. Об этом дьявольском глубоководном наваждении рассказывают по-разному. Но только своим, и то не каждому, и только шепотом, на ухо, втайне от медиков. А это всегда впечатляет, когда не каждому и шепотом. Однако сначала я не поверил: мне казалось, что мнимая музыка больших глубин вряд ли способна ослабить волю подводника, но мне довелось побеседовать с гидрокомбистом, которого причисляли к знаменитой пятерке. Он рассказывал скупо и неохотно, и потому, наверное, его рассказ заставил насторожиться. В заключение он совершенно серьезно добавил: «То, что я слышал на голубом этаже, вполне может конкурировать с голосами сирен старика Гомера. И я отлично понимаю тех из наших парней, которые предпочли остаться в глубинах». И все, ничего более определенного я от него не узнал: он умолк, задумался и, глядя куда-то мимо меня, так загадочно улыбнулся своим воспоминаниям, что я почувствовал невольный страх…

Ладно, поехали вниз, немного, самую малость. Рискованно, знаю, однако иначе я не могу: луч не привиделся – был. Безумец здесь где-то рядом. Может быть, и не безумец вовсе, а просто несчастный, услышавший пение подводных сирен и не желающих поэтому вернуться?

В голове нарастал устрашающий гул. Ну вот, начинается… Стоп, дальше нельзя: кристалл батиметра отливает мягким бирюзовым сиянием. Но главное даже не в этом. Главное в том, что моя черепная коробка вырастает до размеров огромного корабельного трюма. Весь корабль гудит и качается от ударов злобных штормовых валов, каждый удар порождает в трюме странное дрожащее эхо. Ерунда, просто я ощущаю, как в висках тяжело пульсирует кровь. Теплая живая кровь – это реально, остальное – обман. Вот видишь, я все понимаю, все сознаю, всему нахожу объяснения. Значит, опасности нет, – можно чуть ниже… Где он, где этот «реквием»? Не слышал, не верю, дурацкие выдумки. Просто шум в голове, которому никак нельзя приписать музыкальность.

…А в трюме звенит и похрустывает мелкое крошево стеклянных созвучий. Тихонько тренькают стеклянные струны, падают в темноту, и там разбиваются вдребезги стеклянные бусинки нот. Эта стеклянная суета начинает казаться забавной. И вдруг…

В настороженно-гулком пространстве раздается отчаянный дикий завывающий крик…

После первых мгновений жуткого оцепенения – всеобщая тишина. Растаяли стены мрачного трюма, вернув ошеломленному узнику былую свободу и легкость движений. Кристалл батиметра горит спокойным бирюзовым огнем.

Где-то далеко-далеко – может быть, в центре вселенной – торжественно бьют мировые часы. Двенадцать тягучих ударов, и каждый из них – столетие. Последний удар долго звучит в ореоле дрожащего эха.

– Полдень?.. – вопрошаю пространство.

Внятный женский голос говорит за моей спиной:

– Ты ошибаешься. Полночь.

– Допустим, – неуверенно соглашаюсь я. – Но полночь чего? Эры, эпохи, тысячелетия?

– Полночь твоих желаний, – раздается в ответ.

Нет, это слишком!

– Откуда вам известно о моих желаниях, мадам? Кто вы? Покажитесь!

Смех – и никакого ответа.

– У вас приятный смех, мадам. Но знаете ли, я не люблю быть обращенным спиной к собеседнику.

– Это неважно, – отзывается голос.

– Что неважно?

– Все, что ты говорил. Я – Тьма, понимаешь? Этим все сказано.

– Н-да, пожалуй…

Я вслушиваюсь в раскаты одиноко бродящего эха. И ощущаю течение времени. Время течет, как вода. Я набираю его целыми пригоршнями, дивясь, что стал обладателем такого богатства. Когда-то давным-давно, в счастливую пору рождения детских, еще неясных желаний, я очень любил играть фонтанными струйками. Ловил прозрачную воду руками, стремясь задержать в мокрых ладошках это неиссякаемое увертливое сокровище. Так и теперь: мне кажется, я властелин никому не подвластного времени. Черпаю от его огромных запасов, небрежно проливая капли-минутки.

И снова где-то за моей спиной слышится смех:

– Я вижу, ты доволен подарком.

– Подарком?

– Конечно… Бери, я дарю тебе вечность.

– Зачем мне вечность? – меня охватывает разочарование.

Голос медлит с ответом. Наконец говорит:

– Вечность – ведь это же так заманчиво!..

– Вечность – это небытие. Твой подарок лишен всякого смысла.

– Вот как! – удивляется голос. – Значит, боишься?

– Нисколько. Просто мне не нужна беспредельность во времени. Я знаю этому цену. Недосягаемый призрак, обман…

– И я беспредельна. Я тоже, по-твоему, призрак, обман?

В этом вопросе звучат лукавые нотки. Но я не колеблюсь:

– Да, тоже.

– Я – Тьма! – вскипает негодованием голос. – Беспредельная, вечная Тьма! Я существую!

И в негодующих возгласах мне чудится что-то наивное, до смешного похожее на женский каприз. Черт подери, я даже немного смущен.

– Вот видишь, – смягчается голос, – мне больно слышать дерзкие речи. Но я как женщина великодушна и прощаю тебя.

– Спасибо. Но тем не менее должен заметить, что власть твоя эфемерна. Ночь уходит с наступлением дня и тьма исчезает.

– День!.. – Голос презрительно высокомерен. – Что есть день? Жалкий обман планетарных масштабов. Все остальное пространство – безграничная тьма. И ты смеешь возражать против этого?

– Смею. Тьма – обедненное светом пространство и только. Но стоит ли спорить об этом? Может быть, просто скомандовать скутеру включить освещение?

– Не нужно. Впрочем, попробуй. Я все равно останусь с тобой в другом своем качестве. Ты уже мой! Навсегда… Погляди: в твоих руках горит голубая звезда. Это судьба.

Бросаю взгляд на батиметр. Чистый голубой огонек… В сердце вонзается жало веселого ужаса. Меня разбирает смех.

– Я не боюсь тебя, Бездна! Ведь это твое настоящее имя, не так ли?

– Я не скрывала. Но ты слишком поздно догадался об этом.

– Не имеет значения. В конце концов я намерен взять у тебя интервью.

– Любопытно. О чем же ты хочешь спросить? Ах, я уже знаю! У него было странное имя – Вилем… Кажется, так?

– Верно. Ты буквально читаешь все мои мысли. Да, Вилем Пашич… Но по-чему же «было»? «Было» – очень нехороший симптом.

– Скверные предчувствия не обманули тебя. И довольно об этом.

– Продолжай! Хочу знать все о его таинственном исчезновении. Иначе я не поверю тебе. Слышишь, ты…

– …Дорогая! Назови меня так хотя бы однажды, – раздается тихий и грустный смешок: – Какие вы странные, люди… Даже в объятиях Бездны вам обязательно нужно думать о ком-то другом.

И столько неподдельной тоски в этом признании, что где-то внутри все цепенеет от жалости. Удивительный голос. Голос сумеречного одиночества…

– Зачем тебе Вилем? Слышишь, я произношу это имя с презрением. Да, я ждала его, надеялась, но все понапрасну. Упрямец не желал познать беспредельность. И страшно наказан. Он спит, и уже никогда не проснется. Зачем тебе он? Ведь ты не знаешь его! Вы ни разу не были вместе, как ты и я, как ты со мной!..

– Видишь ли… – прерываю поток быстрых, горячечных слов. – У нас, у людей, довольно обширная география. Но мы научились крепко стоять друг за друга. Жизнь научила… Впрочем, для тебя все это – китайская грамота.

– Не к месту, – возражает голос. Опять он насмешлив, как прежде.

– Что не к месту?

– Китайская грамота. Все, что угодно, только не это. Я не впервые встречаюсь с людьми, и могла бы похвастать знанием языков, о которых твои современники имеют очень смутное представление. Первые морепроходцы.

– О, я понял, довольно! От слов твоих веет ароматами кладбища.

– Но ты не обвиняешь меня?

– Нисколько. С точки зрения морского права твоя деятельность безупречна.

– Оставь иронию. Нам следует поговорить серьезно.

– Нонсенс!.. О чем серьезном можно говорить с тобой? Я не могу испытывать доверие к невидимому собеседнику. Даже с таким вот приятным и волнующим голосом.

– Ты ставишь условия? Впрочем…

Фраза не закончена. Молчание. За этой незаконченностью и молчанием чувствуется напряженная борьба непонятных мне решимости и опасений. С любопытством ожидаю финал.

– Впрочем, я не слишком упряма.

Ага, победила решимость.

Краешком глаза вижу: в стороне возникает темное вертикально-продолговатое пятно, окруженное призрачным сиянием. Где-то в отдалении начинают дробно бить барабаны – тягучий и однообразный ритм. Пятно растет, приближаясь, и теперь я могу разглядеть женскую фигуру, закутанную с головы до пят в черное, усеянное жемчужными брызгами покрывало.

– А вот и я, – говорит знакомый голос. – Ты удивлен? Ничего, это пройдет. Как тебе нравится мой туалет?

Удивлен! Мне кажется, это недостаточно точное слово для характеристики моего состояния.

Женщина в черном ждет ответа. Не вижу, но чувствую пристальный взгляд. Драгоценная ткань довольно прозрачна, и даже в тех местах, где она собирается в складки, просвечивает обнаженный торс весьма совершенных пропорций. Края покрывала у ног обрамляет черная пена тончайших кружев. Лица не видно под черной густой вуалью, но я не сомневаюсь, что оно прекрасно.

– Эффектно… – говорю, принужденный ответить. – Очень эффектно. – И неизвестно к чему добавляю: – Мария Кристина Гонсалес!..

– Ты забыл мое имя? – смеется.

– Нет, представь себе, помню. Бездна Пучина Кальмарес и Тьма… Кажется, так?

– Не совсем, – что-то лукавое слышится в этих словах.

Две лампады источают спокойный фосфорический свет. Одна из них голубая, другая – бледно-лиловая. Это светящиеся глубоководные медузы. Меня искушает желание видеть лицо незнакомки, но свет «лампад» недостаточно ярок, чтобы пройти сквозь вуаль.

– Не совсем! – повторяет она торжественным тоном. – К перечню моих имен ты забыл добавить собственную фамилию.

– Польщен, мадам, но вы меня, признаться, озадачили…

Из-под черного покрывала медленно высвобождаются великолепно изваянные женские руки. Ложатся мне на плечи. Обнимают за шею. Где-то рядом неистово бьют барабаны.

– Свадебные барабаны, – шепчет она. – Понимаешь?.. Ты мой!

Ощущаю трепет прильнувшего гибкого тела. Кружится голова. Кажется, я задыхаюсь!

– Оставьте, мадам! Все это вульгарно и глупо!

Пытаюсь стряхнуть с себя цепкие руки.

– Ты мой! – жарко шепчет в лицо через вуаль. – Мы связаны узами тайного брака. Обними же меня! Крепче, ну! Уйдут суета и тревога, остановится время. Во вселенной нет никого, кроме нас. Ты и я! И с нами полночь твоих желаний…

Прочь, все твои чары напрасны, я все равно не смогу быть с тобою, уйди!..

Объятия жарче, сильнее, шепот все ласковей и неразборчивей.

Полночь ли, полдень, свет или тьма, добрая, слегка ошалевшая фея со мной или красивая ведьма, жив или мертв… Стоит ли думать об этом? Может быть, просто взглянуть ей в лицо и забыть обо всем? Взглянешь – и крышка. Камнем на дно, как другие…

Срываю вуаль. А-а-а!.. Страшная карнавальная маска, мертвые дыры глазниц.

И снова где-то внизу, в глубине, завывающий крик. Отчаянный, дикий и жуткий в своем одиночестве…

Я уже не корчусь в объятиях – мне все равно. И вовсе это не руки, а змеи. Страшная маска – сама по себе, змеи – отдельно. Их много, отвратительно толстых питонов, я в центре клубка. Маска, оскалив светящиеся зубы, плавает рядом. За ней волочится длинный светящийся хвост.

В голове вскипает знакомый стеклянный шум. И вдруг словно пелена падает с глаз: я вижу хрустальный колокол света от прожекторов Манты. Ощущаю встречный ток воды, удушье проходит. Значит, идет декомпрессия, или, попросту говоря, я поднимаюсь. Нет, не я поднимаюсь – меня поднимают. Выше и выше. Со скоростью света. Это, конечно, гипербола, но как выразиться иначе, если голубой карбункул батиметра на глазах становится изумрудно-зеленым? Со скоростью цвета? Пусть так, а вот с головой у меня, должно быть, не все еще в полном порядке, иначе бы я догадался, кто меня тащит. Нет сил шевельнуться.

Змеи, питоны… А раньше были женские руки. Смешно! Можешь смеяться, последний раз в своей жизни, потому что это не змеи, не руки – щупальца это, громадные щупальца в бородавках-присосках, каждая из которых величиной с добрый кулак. А сзади – громадная скользкая туша, оглянись и увидишь. Зачем? Знаю и так: я в лапах гиганта. Жалкий цыпленок в когтях у орла… Адиос амор [2]2
  прощай любовь (исп.)


[Закрыть]. Бездна Пучинос и Тьма, – ты умеешь шутить, старая ведьма, умеешь, должен признаться… Ладно, прощаю, мужчины тоже умеют прощать…

Кристалл отливает зеленым сиянием. Потом постепенно желтеет. И вдруг – остановка: не чувствую тока воды. Все внутри холодеет: конец… Вижу затылком раскрывшийся клюв и нацеленный глаз. Примеряется, гад!.. Откусит голову? Или сразу станет терзать на куски? Лучше бы сначала голову; хрум, как орех, и жри…

Сдавленный кольцами щупалец, забываюсь в смертной тоске.

Сверху тихо и мягко опускается тайра. Поравнявшись со мной, подбирает края своей королевской мантии, втягивает тонкие щупальца внутрь полусферы. Королевский книксен… Спасибо, Ваше Величество, но я уже не верю в приметы. Ах, Вы пришли посмотреть, как палач приведет в исполнение приговор Бездны! Тысячу раз благодарен, Ваше присутствие скрасит несчастному страшную казнь… Чего же ты ждешь, многорукая тварь?!

Кракен словно раздумывал. Сплетал и расплетал кольца щупалец, трогал меня то одной «рукой», то другой, будто важно было знать ему: жив человек или мертв. Дотянуться бы мне до квантабера!.. Манта спокойно плавает рядом – ей плевать на хозяина. Что с ней? Почему не стреляет эта мнемотронная дура?

На меня с любопытством глядит безобразная маска. Та самая, которая так меня напугала. То, что мне показалось пустыми глазницами, на самом деле – большие глаза, обведенные светящимися кругами. Это какая-то рыба. Внезапно рядом с любопытной образиной появляется зверь пострашнее: рыба-труба. Не рыба, а плавающий мегафон с большим ярким голубым фонарем. Вот она, эта «фара», которая так меня обманула… Карнавальная маска откусывает хвост непрошеной гостье, величаво приближается к тайре. И гибнет, пораженная щупальцем, точно высоковольтным проводом. А я не хочу! Слышите вы, глупые твари, – я не хочу!!!

Мне удается вырвать руку с ножом из железных объятий. На, получай! Клинок уходит в упругую мякоть толстого щупальца. По рукоять. Кракен, кажется, вздрогнул. Я тоже вздрогнул, ожидая конца… Он медлит с расправой, удивленный, должно быть, неслыханной дерзостью. Что значит, эта колючая игрушка против тонны чудовищных мускулов!