Текст книги "Забытые бастарды Восточного фронта. Американские летчики в СССР и распад антигитлеровской коалиции"

Глава 6. Братья по оружию

В конце мая 1944 года, вскоре после возвращения в Лондон из поездки в Москву и Полтаву, полковник Эллиот Рузвельт и один из офицеров, сопровождавших его в пути, бригадный генерал Эдвард Пек Кёртис получили приглашение сыграть вечером в бридж с верховным главнокомандующим войсками союзников в Европе генералом Дуайтом Эйзенхауэром. Как позже вспоминал сын президента, он и Кёртис “потерпели позорное поражение в результате блестящей игры Айка Эйзенхауэра”. Впрочем, командующего и его адъютанта Гарри Бучера волновал не только бридж. По воспоминаниям Рузвельта, “их заставили рассказать все подробности поездки в страну Советов”.

“Что это за страна? Что у них за армия? Каковы их летчики? Их дисциплина? Что они думают о нас?” – все это желал знать верховный главнокомандующий союзников. Его интересовало не только то, что говорят и думают об американцах политические лидеры и высокие армейские чины в Москве, но и мнение офицеров и рядовых Красной армии.

– Решающим для русских, – сказал я, – является второй фронт. Это будет капитальной проверкой того, что они думают о нас. Если второй фронт откроется – все хорошо. Если же нет…

– Если? – проворчал Эйзенхауэр. – Что означает это “если”?

Сын президента объяснил, что он имел в виду обещание, данное его отцом и Черчиллем Сталину в Тегеране. Эйзенхауэр ответил, что ничего об этом не знает. Но потом добавил: “Но я знаю о вторжении во Францию. На этот счет русские могут не беспокоиться”¹.

Войска союзников пересекли Ла-Манш и начали вторжение в Европу ранним утром 6 июня 1944 года, спустя четыре дня после того, как бомбардировщики и истребители 15-й воздушной армии Икера в целости и сохранности прибыли на полтавский аэродром. Примерно в полночь по английскому летнему времени Королевские ВВС начали сбрасывать манекены за линии обороны вермахта, чтобы отвлечь и сбить с толку немецкие подразделения, действовавшие против десантников. Через час на территорию, подконтрольную немцам, десантировались уже реальные парашютисты. Еще через час, примерно в 02:00, Стратегические ВВС США в Европе, которыми командовал генерал Спаатс, присоединились к атаке англичан, через Ла-Манш полетели бомбардировщики. Всего во вторжении было задействовано 2 200 бомбардировщиков – американских, английских и канадских.

Примерно в 03:00, под покровом темноты, первые американские корабли бросили якорь в секторе “Омаха-Бич”. В 05:30 корабли союзников начали обстрел немецких береговых укреплений. Великая армада генерала Эйзенхауэра – более 5,5 тысяч кораблей с более чем 150 тыс. бойцов на борту – начала высадку во Франции. Несмотря на тяжелые потери (суммарно 4 тысячи убитых, более 6 тысяч раненых), вторжение было необычайно успешным. Плацдармы, захваченные в первый день и расширенные впоследствии, позволили к концу июня 1944 года расширить численность войск на новом европейском фронте до 875 тысяч бойцов. Второй фронт, о котором все так долго говорили, наконец-то открылся. Летчики на полтавских базах были готовы помочь ему сместиться на восток. Но прежде чем это могло произойти, новым братьям по оружию еще предстояло научиться жить и сражаться вместе².

* * *

Когда Джон Дин, бывший в то время в Москве, впервые услышал о высадке союзников в Нормандии, он испытал, как и многие другие, одновременно радость и облегчение. И у него были причины чувствовать себя счастливым.

Уже несколько месяцев он находился под постоянным давлением: приходилось убеждать советских официальных лиц, с которыми он находился на связи, что американцы сдержат слово, данное в Тегеране, когда Рузвельт пообещал Сталину, что вторжение в Европу начнется в мае. В феврале 1944 года, в разгар решающих переговоров по вопросу полтавских баз, Дин, чтобы одолеть скепсис советских коллег, поспорил с генералом Славиным на ящик водки, что вторжение состоится в мае. “Я думаю, это убедило Генштаб в твердости наших намерений даже больше, чем обещания Черчилля и Рузвельта”, – вспоминал Дин. Когда День D перенесли на июнь, Дину пришлось отдавать Славину проспоренный ящик: это немного снизило напряжение. И только теперь, когда вторжение стало реальностью, Дин наконец-то был реабилитирован. Надев форму, он отправился пешком к американскому посольству, ожидая, что москвичи будут приветствовать его. Но, к его разочарованию, никто на улице не обращал внимания на американского генерала. Возможно, большинство русских просто не знали, как выглядит американская форма³.

В Полтаве и на других американских базах на Украине американские пилоты узнали о высадке около 09:00 по местному времени. Рэймонд Дэвис, оставшийся на базе после прибытия “летающих крепостей” четыре дня назад, описывал этот момент в одном из своих репортажей: “Транспортный самолет с ревом сел на поле у американской базы, и взволнованный пилот спускался из него с криком: «Парни, началось! Мы вторглись в Европу!»” Как оказалось, новости пришли не от командования союзников и не от английских или американских СМИ, хранивших молчание, а от немцев. В 06:48 по лондонскому времени берлинское радио объявило, что десантники союзников приземляются во Франции. Гитлер все еще спал в своей резиденции Бергхоф в Баварских Альпах, и его генералам с большой неохотой пришлось использовать резервы без приказа фюрера. Но весть уже дошла до остального мира, который теперь мог оценить это событие и делать собственные выводы.

В Полтаве радисты, включив оборудование, услышали сводки из Берлина, а вслед за ними последовало подтверждение из штаба 15-й воздушной армии в Италии. В полдень англичане передали радиообращение Уинстона Черчилля к парламенту. Черчилль объявил, что во вторжении приняли участие 4 тысяч кораблей и что в распоряжении союзников имеется 11 тысяч самолетов, призванных поддержать высадку. “Битва, начавшаяся сейчас, будет постоянно увеличиваться в масштабе и интенсивности в течение предстоящих недель, и я не стану даже пытаться предполагать ее течение, – произнес Черчилль. – Впрочем, вот что я могу сказать: совершенное единство царит в союзных армиях. Это братство по оружию между нами и нашими друзьями из Соединенных Штатов”⁴.

На базе только и говорили, что о новостях. Некоторые сомневались в том, что цифры, названные Черчиллем, были точными, и для сомнений действительно были причины. Объявленное число самолетов было частью пропагандисткой кампании, призванной устрашить немцев и повысить боевой дух дома. На самом деле у союзников было в воздухе примерно 4 тысячи самолетов; впрочем, боевой дух и так был на высоте. Подполковник Слюсарь, узнавший о высадке по возвращении с боевого вылета, сказал советским собеседникам, что вернулся на базу в прекрасном настроении, потому что сбил немецкий истребитель, но еще больше его осчастливила новость об открытии второго фронта. Он был готов тут же вернуться в бой, хотя и устал после полета. Старший лейтенант Джон Фредерик полагал, что открытие второго фронта уже весьма запоздало, и ожидал, что война закончится к концу 1944 года или самое позднее в начале 1945-го. Так в то время считали многие. “Думаю, скоро домой отправимся”, – невзначай услышал Дэвис слова одного молодого штурмана, прилетевшего из Полтавы в Италию несколько дней назад⁵.

Советская сторона реагировала на новости не столь бурно, как американцы, но в целом так же положительно. Палмер Мира, молодой радар-оператор, во время одной из миссий бывший стрелком бомбардировщика, услышал новости в полете, позже вспоминал: “В тот день все были в праздничном настроении, но казалось, это не слишком впечатлило Советы… Для них это, наверное, был просто еще один день войны”. Дэвис оценивал советскую реакцию более позитивно. Он писал, что юные украинки, работавшие на кухне авиабазы, встретили вести с сомнением, и только когда поняли, что Дэвис и другие репортеры говорят серьезно, начали восклицать: “Прекрасно! Чудесно!” Их восторг разделяло большинство советских солдат и офицеров. “Теперь мы вместе устроим немцам ад!” – в запале вскричал один новобранец. Ему вторил молодой лейтенант: “Нас больше ничто не остановит!” Все были взволнованны и ждали подробностей. Информация была скудной, но было понятно, что вторжение началось и продвигалось вперед. Впереди уже виднелась победа союзников⁶.

В ту ночь Рэймонд Дэвис летел обратно в Москву – узнать, как там отреагировали на День D. Коллеги-репортеры сказали ему, что в Москве новость объявили по громкоговорителям. “На углу у гостиницы «Метрополь», в которой жили корреспонденты, остановились послушать человек двадцать, – писал Дэвис. – Потом, когда прозвучали первые слова, люди побросали все дела, сотни человек ринулись поперек улицы наперерез транспорту, образовалась довольно большая толпа, в тишине внимавшая диктору. Они пожимали друг другу руки, кто-то обнимался… Все поспешили на службу или домой – сообщить вести”⁷.

В Москву вернулась и Кэти Гарриман. В тот день она встречалась с советскими чиновниками от культуры, планируя выставку американских фотографий. Стоило прийти вестям из Франции, как встреча превратилась в праздник. За сотрудников американского посольства в тот вечер поднимали тосты в ресторанах. Американские дипломаты заметили серьезное изменение в тоне советской печати в дни высадки в Нормандии. “Сдержанная похвала и критика” в адрес союзников, тянувших с открытием второго фронта, сменились “восхищением и признательностью”, как писал сотрудник посольства США Максвелл Гамильтон в донесении в Вашингтон. Сам Сталин, 19 июня пригласив Аверелла Гарримана к себе в кабинет, вряд ли мог встретить его еще радушнее. “Мы на добром пути”, – сказал он американскому послу⁸.

* * *

Шестого июня, в день вторжения в Нормандию, 104 “летающие крепости” и 45 “мустангов” поднялись с полтавских баз и взяли курс на румынский Галац. Их целью стал расположенный близ города немецкий аэродром. Это была первая миссия американских бомбардировщиков, начатая с советской территории.

Несколькими днями ранее генерал Икер убедил советское командование авиацией позволить его самолетам разбомбить давно желанную цель – немецкий авиазавод в польском Мелеце, расположенном между Львовом и Краковом. Икер с радостью упомянул об этой договоренности в беседе с Молотовым, когда они с Гарриманом 5 июня встретились с советским комиссаром иностранных дел. Молотов ответил молчаливым согласием. Но воспротивилась погода: над Центральной Европой стояли тучи, и бомбардировщики направились южнее, в Галац, продолжая охоту на важные объекты люфтваффе. На цель обрушили более двухсот тонн бомб, миссия считалась успешной: “летающие крепости” вернулись на украинские базы без потерь, два “мустанга” были потеряны, хотя американские летчики сбили шесть немецких истребителей⁹.

То, что первый вылет с советской территории происходил в одни день с высадкой в Нормандии, еще больше разогрело боевой дух американцев. Были и стратегические преимущества. “Присутствие ваших сил в России в данный момент времени более важно, нежели возвращение в Италию”, – телеграфировал 7 июня генерал Спаатс из Лондона генералу Икеру в Полтаву, желая, чтобы американские бомбардировщики остались, дождались хорошей погоды и попытались разбомбить Мелец. На кону была не просто атака на авиазавод люфтваффе: Спаатс хотел, чтобы Икер из Советского Союза угрожал Германии с востока в то время, когда немцам нужны были самолеты во Франции, чтобы отразить вторжение союзников. СССР не возражал. Американским бомбардировщикам и истребителям предстояло оставаться в рамках операции “Фрэнтик” до 11 июня 1944 года, почти девять полных дней¹⁰.

Икер воспользовался возможностью и снова съездил в Москву. На приеме у Гарримана, устроенном в честь офицеров ВВС, участвовавших в планировании и выполнении челночных бомбардировок, вручил ордена “Легион почета” маршалу авиации Новикову и его заместителю, генералу Никитину, внесшим наибольший вклад в успех операции. Теперь, когда был открыт второй фронт и первая челночная бомбардировка успешно завершилась, настроения в Москве и в Вашингтоне были самыми радужными. “Мы были уверены, что согласие, достигнутое таким образом, распространится и на другие сферы военного сотрудничества”, – писал впоследствии Джон Дин¹¹.

* * *

Волнение от прибытия самолетов улеглось, а плохая погода по-прежнему мешала любым дальнейшим миссиям. На базах началась повседневная жизнь. Советские военные изо всех сил пытались развлечь американских гостей концертами с участием исполнителей-красноармейцев, местных народных коллективов и танцовщиков. Официальный историк 15-й воздушной армии майор Джеймс Партон, который прилетел на авиабазу в Полтаве 2 июня и провел там девять дней, писал, что делать было почти нечего, и экипажи “лениво грелись на солнышке, играли в густом клевере в софтбол, с любопытством бродили по городским развалинам, флиртовали с горсткой американских медсестер, нерешительно посматривали в сторону полноватых русских девушек, ворчали на простую еду и рано ложились спать”.

На всех трех авиабазах у американцев из наземных служб времени и возможностей познакомиться с обстановкой было больше, чем у летчиков. Те, кто вырос на фермах, как Палмер Мира, с интересом сравнивали условия жизни и работы на Украине и на родине. “Дома почти все маленькие, из двух комнат со спальней наверху, – писал Мира несколько десятилетий спустя. – Стены часто украшены картинами или иконами”. Мира обнаружил, что в домах были портреты Ленина, Сталина, Энгельса или Маркса, и предположил, что это делалось по распоряжению государства¹².

Еще американцев поразила глубина украинского чернозема. Дональд Барбер, друг Миры, выросший в Южной Дакоте, с удивлением рассказал приятелю, что видел, “как несколько человек рыли яму в метр с лишним, а может, и в полтора, и там был только грунт”. Теперь он понял, почему Украину называли житницей Европы. Впрочем, ни Миру, ни Барбера не впечатлило то, как местные жители относились к работе на этой плодородной земле. “В их колхозной системе люди не проявляли особого интереса и не вкладывали того усердия, как если бы земля принадлежала им”, – писал Мира. Еще удивляла слабая механизация. Глядя на то, как местные женщины каждое утро выходят с мотыгами на плечах, Мира не мог не вспомнить свою ферму: “Я думал, что мой отец в Висконсине на своем маленьком тракторе «Форд» смог бы сделать больше, чем все, кто мотыжил землю вручную”. Однажды он увидел, как местные распахивают землю на отремонтированном немецком танке¹³.

Были и культурные особенности. “Американские летчики, – писал Партон, – слегка удивились, увидев, как русские солдаты танцуют в парах; русские с таким же изумлением смотрели на американский джиттербаг”. В ежедневном общении стороны узнавали сходства и различия. Советские солдаты увидели, что американцы открыты, стремятся дружить и готовы обменять почти все, что у них есть, на сувениры: звездочки с пилоток, металлические пуговицы с советскими символами, самодельные мундштуки, ножи с наборными ручками, портсигары… Порой американцев поражали привычки русских в распитии алкоголя. “Оказалось, что чем больше ты можешь выпить, устояв на ногах, тем больше тебя считают «настоящим мужиком» – особенно если перепьешь русских”, – писал Мира. Это было лишь начало их постепенного знакомства¹⁴.

Теснее всего сотрудничали две группы механиков, которые обслуживали самолеты. Каждая советская бригада состояла из трех механиков – заместителя старшего механика и двух помощников, – приписанных к тому или иному самолету. Над ними стоял американский старший механик. Другие группы техников, включая операторов радаров и метеорологов, тоже работали в тесном контакте. Некоторых американцев поистине впечатлила высокая квалификация советских коллег. Сержант Франклин Гольцман – тот самый, который в 1958 году, приехав в СССР, получит от КГБ кодовое имя Турист – тогда он был 23-летним парнем из Бруклина, диплом экономиста он получил в Университете Северной Каролины. Он был приписан к базе в Миргороде как оператор радара и работал там вместе с советским лейтенантом, которого называл “блестящим”. “Ему только двадцать семь, и он электротехник, – писал Гольцман домой. – Мы разговорились о музыке, и оказалось, что ему так же, как и мне, очень интересна камерная музыка Бетховена и Шуберта”¹⁵.

Конечно, не все американские и советские военные были столь же образованны и не все настолько разбирались в классической музыке, как Гольцман и его советский друг, но все они находили способы общаться и работать вместе. Американцы сперва скептически относились к умениям советских коллег, ведь советские самолеты едва ли могли соперничать с американскими в техническом плане: в поставки по ленд-лизу “летающие крепости” и “мустанги” не входили. Советские механики часто чувствовали, что американские сослуживцы смотрят на них свысока. “Построить аэродром, обеспечить заправку горючим, подвеску бомб – это русские могут. Но матчасть, сложная современная авиационная техника им не по зубам”, – отзывался о мнении американцев Юлий Малышев, один из помощников старшего механика на базе в Миргороде. Так, по его впечатлениям, американцы оценивали способности советских коллег¹⁶.

Советский персонал был впечатлен инструментом американцев, обилием запчастей, профессионализмом коллег, но при этом себя они считали куда изобретательнее. Малышев изумил своего начальника-американца, когда в одиночку заменил карбюратор, хотя обычно для этой работы требовались несколько человек. Американец одобрил его работу и позвал остальных механиков, в том числе и офицеров, чтобы показать им то, что сделал Малышев. Кроме того, советские граждане считали, что работают с большей самоотдачей, нежели американцы: они поражались, когда те делали перерывы на обед и ужин, не завершив дела. Советские стандарты были иными: механик не мог оставить самолет прежде, чем приведет его в полную боевую готовность. До прибытия в Миргород Малышев как-то раз провел в самолете два дня и две ночи, пока не сделал все что нужно; ел и спал он прямо там¹⁷.

Владлен Грибов, сослуживец Малышева на миргородской базе, бывший заместителем старшего механика под началом американского сержанта по имени Томми, как и его товарищ, считал, что американцы – настоящие профессионалы, но работают “без огонька”, и для них “то, когда дадут поесть, важнее работы”. Учитывая недостаток всего в Советском Союзе в то время, Грибов считал американцев неэкономными и расточительными. “На одном из первых самолетов оказался разорванным внешний чехол носового пулемета, – вспоминал позже Грибов. – Я стал его зашивать. Когда же работа была закончена, Томми, похвалив ее, заметил, что можно было этого не делать, а заменить чехол”. Это было только начало. Грибова в советском техникуме обучили при неправильной работе прибора “разобрать его, диагностировать, прочистить, выточить или заменить дефектную деталь”, – Томми ему это запрещал, причем не раз и не два. В конце концов Грибов просто привык¹⁸.

И Грибов, и Малышев – молодые сержанты, выросшие в Москве, принадлежали к первому поколению, получившему советское образование. Они верили в превосходство политической и экономической системы СССР. “Почти все мы были прочно отпропагандированы – до абсолютной уверенности в правоте, справедливости и «лучшести» нашего строя и дела”, – вспоминал Владлен Грибов, имя которого было составлено из первых слогов имени и фамилии Владимира Ленина. “За нас бояться не надо было: сами могли кого угодно распропагандировать” – вторил Малышев. Видя американскую расточительность и обильный приток не только запчастей для самолетов, но и одежды, карманных фонарей, сладостей, жевательной резинки и других вещей, диковинных для Советского Союза, двое друзей считали это не признаком ущербности советской экономической системы, а влиянием войны.

И все же работа бок о бок с американцами расшатала некоторые убеждения, внедренные ранее в сознание молодых советских механиков. “Мы знали, – вспоминал Грибов, – что в «их» армиях солдатскую лямку тянут рабочие и крестьяне, а буржуи в офицерах ходят”. Но вскоре Грибов узнал, что его начальник-американец, Томми, родился в семье обычного фермера, но земли и техники у его отца было столько, сколько у целого советского колхоза. И все же Томми завербовался в армию и служил не офицером, а простым сержантом. Юные советские техники были потрясены и тем, что американцы держатся с офицерами на равных, не стоят по стойке смирно, приветствуют запросто и то не всегда, носят такую же форму и едят одну и ту же еду. Армия буржуазной сверхдержавы в отношениях между военнослужащими разных званий оказалась более эгалитарной, чем армия первого государства рабочих и крестьян¹⁹.

Грибов жил в стране, объявившей, что окончательно решила национальный вопрос, хотя до сих пор делила своих граждан на разные национальности и некоторые этнические группы обрекала на переселение и коллективное наказание, как это было с немцами Поволжья. Как же он был удивлен, когда понял, насколько многонациональна армия США. Он не мог поверить в то, что Билл Драм, друг Томми, был немцем по происхождению: “Ведь воюем с немцами! А тут – вот он, немец. И, как оказалось, далеко не единственный”. Советская пропаганда не лгала, похоже, только в одном: когда речь шла об отношении американцев к афроамериканцам. На базе не было постоянно приписанных чернокожих солдат. Спустя десятилетия Грибов вспоминал, как пренебрежительно скривились его американские знакомцы, увидев изображение улыбающегося негритенка на жестянке с зубным порошком: советские художники хотели подчеркнуть эффективность порошка, показав контраст белых зубов мальчишки с его темной кожей²⁰.

Взаимодействие с американцами включало в себя и сотрудничество, и соперничество. Советское командование стремилось показать, что советские солдаты одеты и снабжены так же, как американцы, или по крайней мере не хуже. На смену армейским кирзовым сапогам старого образца, которые носили с тканевыми портянками, пришел новый советский продукт – сапоги из необычайно легкой кирзы. Создатели нового материала даже получили Сталинскую премию за свое изобретение. Впрочем, эти сапоги не шли ни в какое сравнение с американскими ботинками, на которые советские солдаты смотрели с завистью. И все же офицеры-красноармейцы в Полтаве изо всех сил стремились убедить американцев, что сапоги лучше ботинок: удобнее, ноги меньше промокают, брюки не пачкаются… К слову, американские хирурги после встречи с советскими коллегами запросили 400 пар кожаных сапог от поставщиков армии США²¹.

И потому советские офицеры авиации и технический персонал, приписанные к полтавским базам, снабжались лучше, чем где-либо еще. Они получали два комплекта формы – неслыханная щедрость по меркам тех лет – и совершенно новое постельное белье. Они гордились тем, что заправляли кровати так, чтобы соломенный матрас, который выравнивали специальной деревянной рамой, сохранял форму весь день. За аккуратностью и чистотой советских бараков и палаток надзирали офицеры, и ее тщательно соблюдали солдаты, которые поражались беспорядку и захламленности в палатках американцев. “Двухъярусные железные кровати заправлены кое-как, вещи валяются где попало. Всюду обертки и упаковки, иллюстрированные журналы, покит-буки”, – с неодобрением вспоминал Грибов десятки лет спустя²².

А вот американцев, служивших на базах, поразило другое: санитарные условия в столовых. “Оказалось, русские не моют мылом ни посуду, ни утварь, говорят, от этого понос, – писал потрясенный майор Партон. – Вместо этого они используют трехпроцентный раствор соды и пропитанное жиром полотенце”. Американцы забили тревогу уже в апреле 1944 года, когда оказалось, что на кухнях нет никакого охлаждения, а еду хранят в открытых ящиках, не защищенных ни от пыли, ни от мириад мух и прочих насекомых. Советская сторона пыталась улучшить кухни и помещения приема пищи, но это оказалось непросто. В мае Роберт Ньюэлл, офицер медицинской службы США, жаловался на плохую вентиляцию в кухнях, полных дыма от дровяных печей. Другой проблемой были кухонные отбросы и объедки: советский персонал собирал их в огромные деревянные бочки, окутанные зловонием, и сбрасывал в канаву неподалеку от кухни. “Крысы и мыши свободно бегали туда-сюда по всем помещениям столовой”, – писал Ньюэлл в рапорте²³.

Некоторые из американских пилотов отказывались есть, заметив, что работники кухни, посетив туалет, потом не моют руки. Капитан Ньюэлл, которому кровати и постельные принадлежности показались идеальными, насчет туалетов писал, что те пребывают в “прискорбном состоянии”. Ему в июне 1944 года вторил Партон: “Если русские кухни еще можно назвать плохими, то описать словами туалеты невозможно”. Ходить в советские уборные – ряд дыр в полу, временами загаженных, – американцы отказывались, требуя построить новые удобства. Но единственное, что могли предложить советские военные – это построить рядом такую же. Наконец американцы сдались и построили свои туалеты на всех полтавских базах; впрочем, с удобствами в Харькове, Киеве и на других советских базах, где американцы время от времени бывали, они сделать ничего не могли.

У местных и красноармейцев американские врачи часто видели плохие зубы и признаки недоедания, антисанитария шла рука об руку с неразвитой медицинской помощью. По словам подполковника Уильяма Джексона, главного американского хирурга на базах, она на полвека отставала от американских стандартов. На всех базах он создал медсанчасти с американским персоналом. В апреле 1944 года капитан Ньюэлл писал в рапорте: “Советские стандарты питания и санитарии столь сильно отличаются от привычных американцам, что вряд ли можно ожидать каких-то перемен”. Майор Партон в своем докладе саркастически заметил, что “мытье у местного населения, как кажется, случается раз в два года”²⁴.

* * *

Советская сторона прилагала много усилий, пытаясь справиться с проблемами, на которые указывали американцы, хотя, конечно, обращаться по вопросам санитарии и личной гигиены было неловко. Некоторые американцы обернули недостаточную гигиену красноармейцев себе во благо. Рядовой первого класса[3]3
  Звание в армии США между рядовым и ефрейтором.


[Закрыть] Мартин Клоски из Джерси-Сити поведал американским военным репортерам: “Русские женщины держат все очень чистым. Они как-то умудряются, хотя тут и мыла не найти. Но вот русские мужчины – с ними все иначе. По мне, так девушки нас потому и любят, что мы чистые и у нас аккуратная форма”²⁵.

Полковник Кесслер был доволен. “Американские бойцы ходят тут так же, как в Лондоне”, – как-то отметил он. Гораздо меньше это радовало чекистов в Управлении Народного комиссариата государственной безопасности (НКГБ) по Полтавской области, отслеживавшем отношение местного населения к присутствию американцев. Они заметили, что некоторые американцы ходят на церковные службы, с которыми в СССР едва мирились. Другие делились с местными своими впечатлениями, сравнивая уровень жизни в Соединенных Штатах и Советском Союзе – сравнение было далеко не в пользу последнего. “Если заработаешь в Америке пять долларов, на эти деньги можно неплохо жить, а тут даже килограмм хлеба не купишь, – вроде как говорил один американский солдат осведомителю чекистов. – Америка – рай земной. А тут одни страдания”.

* * *

Особенно беспокоило власти отношение местных к американцам и надежды, возлагаемые на их прибытие. Украина была проблемой для СССР еще со времен переворота в октябре 1917-го, когда ее политические и интеллектуальные элиты, устремившись к независимости от России, создали собственное государство. Советы смогли подавить сопротивление Украины, лишь пойдя на важные уступки местным кадрам и согласившись поддерживать местную культуру и язык. Само создание Советского Союза, квазифедеративной структуры, произошло в 1922 году по большей части для того, чтобы успокоить украинцев и грузин. Обе мятежные республики и десяток других народов тогда получили статус автономий, которого они вскоре лишились с укреплением сталинского режима.

В начале 1930-х годов Сталин, проводя коллективизацию сельского хозяйства, уморил голодом почти четыре миллиона украинцев, а также миллионы других советских граждан. Полтава, Миргород и Пирятин входили в число наиболее пострадавших местностей, Сталин воспользовался кризисом для разгрома украинских партийных кадров и уничтожения национального культурного возрождения. Украинцы, живущие за пределами Украины и составлявшие в России самое значительное национальное меньшинство, почти в одночасье были перерегистрированы как русские. Сегодня на Украине говорят об этих событиях как о геноциде украинского народа²⁶.

В 1941 году, когда Третий рейх вторгся на Украину, многие местные были склонны видеть в немецких дивизиях провозвестников прихода европейской цивилизации и долгожданного освобождения от жестокого сталинского правления. Некоторые сразу воспользовались возможностью: вернулись к своей несоветской идентичности, восстановили Украинскую православную церковь, независимую от Москвы. И хотя немцы разрешили это сделать, но вообще они установили на Украине власть террора. Главными жертвами стали евреи: до миллиона еврейских мужчин, женщин и детей – каждый шестой еврей из тех, что погибли в Холокосте, жили на Украине. За молодыми украинцами охотились и отправляли их в немецкие трудовые лагеря, вызвав тем самым огромную насильственную миграцию: 2,2 млн украинцев оказались в Германии к концу 1944 года. Украинские националисты, которых едва терпели в 1941-м, тоже пали жертвой германского режима: их предводителей убили, а последователей загнали в подполье²⁷.

В 1943 году, когда на Украину вернулась Красная Армия, уже мало кто верил в то, что немцы пришли как освободители. Но народ не забыл и не простил жестокостей советской власти во время революции и между двумя войнами. Центр хорошо это знал и волновался из-за того, что за время немецкой оккупации украинцы были подвержены антикоммунистической пропаганде и теперь не были лояльны к советскому режиму. С прибытием американцев, иностранцев иного рода, чекисты все время были начеку.

“Антисоветский элемент, в большинстве состоящий на оперативном учете, стремится к установлению связей с англо-американским летным составом”, – сообщал 30 июня 1944 года подполковник Чернецкий, глава полтавского НКГБ, своему начальнику Сергею Савченко в Киев. Местные, под впечатление от технических достижений американцев, посчитали, что по уровню культуры те превосходят не только русских, но и немцев. Сотрудник строительной конторы Сергей Ивановский рассуждал: