Текст книги "Прелести и прелестницы"

Как ты, кружусь в веселье шумном,

Не чту владыкой никого,

Делюся с умным и безумным,

Живу для сердца своего…

М.Л.

ОТДЕЛ ТЕНЕЙ И ЛАВРОВ

книга лукавых меморий

Скажи мудрец младой, что прочно на земли?

Где постоянно жизни счастье?

Мы область призраков обманчивых прошли;

Мы пили чашу сладострастья…

К.Батюшков

* * *

Когда вспоминаешь события четвертьвековой давности, то невольно подозреваешь себя в несвободе от обязательных аберраций последующего времени. И проверить подлинность красок прежних картин и коллизий нечем. Поэтому сомнение неизбежно сменяется вынужденным принятием на веру. Ведь ничего другого не остаётся. По крайней мере – для меня.

Речь не о фактической стороне дела – вкрадчивый склероз, слава богу, ещё не обрёл безраздельную власть над многострадальным серым веществом – а об эмоциональном фоне, психологических ньюансах, силе переживаний. Оттенки толщи истекших лет неотделимы от умершей ауры. Но, может, в том и секрет временного возвращения её дыхания.

Речь не о ностальгической отрыжке вчерашника. Просто смысл воссоздания вне высокой степени точности теряется. Разумеется, стопроцентные попадания в истекшее иллюзорны. Но приближения возможны и желанны. Тем более, если интерес к тому – не праздный. Но об этом позже: всему своё время…

Вот освещённая слабосильными лампочками холодная комната облупившегося провинциального особнячка, где на шатких стульях не первой молодости восседают люди разного пола и возраста, телосложения и опрятности, достатка и взглядов. Кажется, едва ли можно обнаружить у них что-либо общее. А между тем они вместе выслушивают выступающих, на равных чертыхаются в прениях, без стеснения адресуют друг другу рождающиеся на ходу максимы.

Посреди комнаты – великих размеров стол, за которым расположился хитровато улыбающийся человек, едкими комментариями и мягкими призывами пытающийся обратить нарастающий гвалт в нечто более стройное и диалогичное. Но всякий раз эффект от его вмешательства чрезвычайно кратковременный. Уже через несколько минут попридержанные было эмоции начинают искрить с новой силой. Улыбчивый досадливо машет рукой и устало вздыхает.

А за спиной мга волглая, темень, безлюдье. Выйдешь – и сгинешь разом. Только дверь отвори… Вернее глядеть и глядеть на оконные отблески словесных баталий, внимать ярым сотрясениям пыльного воздуха, мешкать уныло по окончании действа. И в самом деле уже пора?.. Ну, здравствуй, ночь!

* * *

Светало неохотно. Редкие хлопья скользили в окне по косой. Скудно сочился зеленоватый свет.

«Быстрее, быстрее, ещё быстрее, – крутилось отчего-то в мозгу, – Вперёд, бумагомаратель!» Перевалившись через посапывающую Муту, я повлёкся к подоконнику, отыскал на нём фужер с какой-то гадостью и опрокинул в себя. «Почему всё так медленно?»

Одежда была разбросана по полу, стул опрокинут, входная дверь приоткрыта. Чёрт-те что!

Мута была жадной, упорной, порывистой. Вся – хлюпающий пот, сбивчивое дыхание, сухие губы. Она истово стремилась к близкой своей цели, и ничего другого для неё не существовало. Невидящие глаза, задревеневшая спина, сжатые кулачки…

Слабосильный рассвет нехотя заполнял разгромленную комнату. «Мута, мутота, медленно…» – необоримо крутилось в мозгу. «Нужно, чтобы всё происходило вовремя. А лучше – слегка время опережая. Чуть-чуть, дабы не разминуться с ним вовсе». Я оглянулся на растерзанную постель, распластанную Муту, драные обои и горько подумал, как я отстаю. Катастрофически и безнадёжно.

* * *

Народ в лито собирался пёстрый. Здесь бывали и прыщавые запинающиеся юноши, и вдохновенные дамы бальзаковского возраста, и вполне благополучные средней руки совслужащие. Разумеется, в изобилии встречались и люди с психическими помрачениями. Так приходил человек, имевший склонность к расшифровке фамилий классиков. Например, фамилию «Лермонтов» он истолковывал как сокращённое словосочетание «лернейского монстра товарищ». Не менее зловещие открытия были заключены в именах подавляющего большинства писателей первого ряда. Именно в поддержке их тёмными силами и крылась, по его мнению, главная причина того, что данные сочинители и составили этот самый первый ряд. Вопрос вызывал разночтения. Дело доходило до драки.

Возникали и весьма экзотические персонажи. Один из весьма не юных завсегдатаев до белых мух щеголял в сандалиях на босу ногу, круглогодично жил в комнатке без оконных стёкол, а также изъяснялся почти исключительно афоризмами, кои и составляли единственный продукт его творческих усилий. Другой творил таблицы соответствия товарищей по сочинительству определённым светилам и прогнозировал их творческое будущее, чем вызывал почтительное и несколько подобострастное к себе отношение. Приходил на заседания и человек, лишённый большей части правой ушной раковины. Это не только придавало ему загадочный и устрашающий вид, но и причудливо искажало слух. И судя по его репликам, можно было заподозрить, что он различает лишь ноты чьей-то угрозы или беззащитности перед угрозой. Остальное богатство значений оставалось за спектром воспринимаемых частот. Кто кого? Единственно возможная постановка вопроса о грядущем триумфе. А без него всё теряет всякий смысл.

Далеко не все, конечно, искали в общении лишь призрак славы. Там бывали и глубокие пенсионерки, жаждавшие собеседников, и бравые отставники, болеющие за отечество, и барышни, высматривающие поклонников. К последним, пожалуй, относилась и Мута. Сама она, помнится, ничего не писала. По крайней мере не читала ни на публике, ни приватно. Но слушала завораживающе. Глядела затягювающе, наклоняла голову, чуть улыбалась мечтательно. И желалось думать чтецу, что именно он тому виновник…

* * *

Не сон ли, что в прежнем режиме

ночами сменяются дни.

И жили с тобою, не жили -

к утру только слёзы одни.

И вся режиссура природы -

радение сдать в никуда

любого из нашей колоды –

разборы не стоят труда.

А недоумения эти -

не нам, а главрежу извне -

о глупом выбытии Пети,

о катином тёмном окне.

И сердце – как будто из ваты,

и скулы – в холодном поту:

подмостки, они слабоваты

всерьёз восполнять пустоту.

Конечно, и с прожитым квиты,

и прежняя сцена тесна…

Но неутомимы софиты,

что бьют с территории сна.

* * *

«Вы желаете счастья в созерцании этих бесконечных снежных весей? Не слыша хруста вмороженных в их недра теней? Не выйдет! Максимум, на что можете рассчитывать – траченные молью лавры успешного притворщика. Но это даже не тень желаемого».

* * *

Можно ли в точности сформулировать, о чём стихотворение? Изначально словами ведь обозначались вещи, целиком вербализации не подвластные. И один из смыслов поэзии – заставлять слова высвобождать ту стихию, которая в них присутствует, но ни коим образом в букворяд не укладывается.

* * *

ИЗ ПРОТОКОЛА

– Откуда вы узнали о случившемся?

– От случайных людей.

– Уточните.

– Не смогу. Всюду говорили. Даже в городских газетах было.

– По вашему это добровольный поступок.

– Не знаю.

– Были у него шансы остаться в живых?

– Минимальные. Пятый этаж…

– По нашим сведениям его долголетнюю сожительницу звали Мута. Вы не в курсе?

– Слышал, но утверждать не могу. А вы знали такую?

– Да, немного. А вы разве не помните?

– Здесь вопросы задаю я.

– Конечно. Это понятно с самого начала.

* * *

– Спрашиваете, почему Икел? Ну не сам же себя я так прозвал. Давным-давно вам говорю – читайте мифологический словарь. Несравненное наслаждение…

Далее следовали загадочная улыбка, победоносное оглядывание присутствующих, долгая театральная пауза.

– Да, я насылаю сновидения. Но вы ведь сами желаете их видеть. Я только разворачиваю ваше зрение. Многим и многим, ведь, сны не даны. То есть не дано их различить. Но, может, оно для иных и к лучшему…

Хотя сновидения – это не пагуба и не спасение: плюс и минус – вообще бессмысленные знаки… Сновидения – это другое. И те, кто зовёт их – тоже другие. Относительно беспробудно бодрствующих. Не больше и не меньше. Вот и всё…

* * *

Длинных разговоров Мута чуралась, без нужды не выпендривалась, в глаза глядела протяжно. Очи её были зелены, поволочны, заряжены отсутствием. Вроде как и выслушивала прилежно, а вроде как и бог весть где пребывала помыслами своими. Не поддакивала, но и не возражала. На разговор вызывала, но не помогала убеждаться в его нужности. Те ли это были слова? И слов ли она ждала?

Впрочем, одиночеством она тяготилась. Не то, чтобы искала общения, но на контакт шла охотно, легко, стремительно. Едва улыбалась, наклоняла голову, затаивала дыхание…

* * *

– Не бойтесь опираться о воздух! Я не о полёте – до того ли. Просто воздух – это самое безобманное.

Дошлые дни берегут от сумы.

Судные ночи мусолят в ладони

перья с отливом, какого не смыть

самой горючей святою водою.

Нервные взмахи. Хлопки наобум..

Только на воздух прямая опора.

Дальнее облако. Мышечный шум.

Поздний надрыв. И потеха повтора.

– А по-моему самое коварное и изменчивое, – возразил куцеухий, – и если это не принимать во внимание в самом что ни на есть цветущем возрасте, то в ином – уже никогда и не окажешься.

* * *

Стол был заставлен сиротскими салатиками, разномастными гранёными, мутнобокими ёмкостями с компотом. Бутылки отсутствовали. Они теснились в сумке под стулом. Таковы были негласные правила игры. Труженики общепита уловку эту прекрасно знали, но замечать правонарушение не торопились. Какой-никакой – а всё прибыток заведению. Единственное условие – без мордобоя… Как правило, получалось.

Пельменная после заседания – неизменный тогдашний ритуал. Предводительствовал на посиделках Икел. Он пользовался особой благосклонностью обслуживающего персонала. Обслуга вообще любит предводителей.

За столом травили анекдоты, вспоминали забавности, беспрестанно подкалывали друг друга. Стихов своих категорически не читали. Разве что порой зубоскалили по поводу чужих. А часто и вовсе об изящной словесности забывали. Впоследствии я не раз убеждался, что застолья и куда более маститых сочинителей редко сопровождались литературными дебатами. Всё больше – байками, сплетнями, враньём. И это – когда талантливо – незабываемо.

Тост провозглашал Икел, и начинался галдёж. Содержание тоста значения не имело – это был сигнал к началу праздника. Торжество выпадения из реальности обычно заключало в себе несколько этапов. Сначала за столом все говорили одновременно и всё громче и громче. А когда шум достигал своего апогея, единое пространство общения рассыпалось на пары и тройки. И в каждой из них разыгрывался свой коммуникативный сценарий. Потом кто-то вдруг вспоминал, что все собравшиеся – одна шайка-лейка и негоже тут фракции затевать. За это с воодушевлением наполнялись стаканы, а затем всё распадалось уже окончательно и бесповоротно. Некоторые что-то увлечённо обсуждали с пышнотелыми раздатчицами, другие постепенно уходили в полудрёму, третьи на повышенных тонах спорили о женских прелестях. И чем ближе был финиш вечера, тем больше физиологических подробностей в тех спорах присутствовало.

Куцеухий редко участвовал в подобных мероприятиях. Но когда прибивался к коллективу – отрывался по полной. И в финале становился безобразен.

– Вы только не говорите мне ничего об их особости и нетривиальности психического устройства. Женщина должна быть чистой. Прежде всего физически. Знать, что подмываться нужно не лёжа в ванной, а стоя под душем. И начинать не сзади, а спереди. От влагалища – к прямой кишке. Чтоб кишечная палочка не попала куда не следует. А то ведь тогда и сам проблем не оберёшься…

Спустя многие годы всё эти доскональные рекомендации я вновь услышал с экрана телевизора из уст мягкоголосой ведущей в популярной программе, ратующей за крепкое тело и здоровый дух. В студии благодарно аплодировали.

* * *

Не помню почему – из неё и клещами слова было не вытянуть – Мута поведала мне, что Икел сочиняет какую-то грандиозную прозу. Говорила горячо, истово, самозабвенно. В подробности не вдавалась – только впечатления, эмоции, восклицательные знаки. Глаза поблёскивали, пальцы дрожали, дыхание сбивалось. Мне даже подумалось, не пьяна ли она. Но мы в тот вечер ничего не пили, а тайное прихлёбывание в индивидуальном режиме за ней не водилось. Потому я поглядывал на Муту с неясным подозрением, изрядным интересом и подспудной опаской. К чему это она? С какой стати? Не фантазии ли это? Я никогда не предполагал у Икела сверхобычных талантов и за чистую монету безразмерные восторги принять не мог. Видя мою скептическую мину, Мута распалялась ещё больше – повторялась, настаивала, доказывала. Бурная её тирада всё больше озадачивала, смешила, пугала…

– Ну и как он в постели?.. – вклинился я.

– Ты в своём уме?..

– О том, что в работе, распространяются исключительно в постели. Слишком интимное. Ещё Хемингуэй в «Празднике» ужасался… «Я дошёл до того, что читал ей отрывки из неоконченных вещей». Верх доверительности…

Мута замолчала, и остаток вечера был испорчен.

* * *

Казалось, я знаю, что напишу, предчувствую каждый непривычный оборот, всякий свежий изгиб рассуждения, любую прихоть неуклюжей своей фантазии. И я торопился домой, страшился повредить мысленно готовую уже ткань завораживающего повествования, истово вглядывался в самые дальние её края и узоры. Забывшись, натыкался на встречных, поскальзывался, таранил углы зданий. На меня матерно покрикивали, крутили у висков указательными, злобно отпихивали. Но мне было до лампочки: успеть бы, не расплескать, сохранить…

Скинув в прихожей ботинки и куртку, я кидался к письменному столу, стремительно набрасывал несколько слов и застывал, парализованный несоответствием воздушного и бумажного. Наклонные кривые буквы были чужими, странными, раздражающими. Я пробовал через силу писать дальше – и ощущение только усиливалось. Потом становилось и вовсе невыносимо. Мнилось, что кто-то посторонний на несколько мгновений опередил меня и выдал нечто несуразное, вздорное, ужасающее. И я оглядывался вокруг и – как ни силился – не видел никого.

Потом подходил к окну, смотрел на скудно подсвеченный фонарями медленный снег. Разглядывал бесшумные редкие автомобили, ёжившихся шустрых прохожих, электрические чудеса дальней рекламы. И думал, что никогда ничего стоящего не напишу. Закуривал, через минуту вспоминал, что бросил, и, приоткрыв фортку, выкидывал сигарету наружу. И возвращался к столу, и горько вглядывался в незнакомые каракули, и ронял голову на ладони.

* * *

Цепкие строки невольно отсылают к фигуре их автора. Возникает стремление встретиться, потрепаться о том – о сём, разглядеть его как человека. Иногда желание это вполне можно реализовать. Но вспоминаешь вдруг, чем прежде оборачивались такие случаи. Несовпадением с ожидаемым, оторопью, разочарованием: жажда плюса фатально чревата минусом. Не нужно ничего трогать руками. Руки, как в известных строках всегдашнего носителя нашейных платочков, вам, конечно, не оторвёт. А вот то, к чему прикоснётесь, наверняка для вас посыплется. Как иголки с февральской новогодней ёлки, что разобрать да выкинуть позабыли. Только задень ненароком!..

* * *

– Кто мы? Где мы? – витийствовал после вчерашнего Икел. – Кто мы – неведомо. И силиться понять – бесполезно. А где мы? В царстве теней и лавров. Мы видим лавры и идём к ним сквозь тени. Но и лавры оказываются тенями. И всегда случается – насквозь, навылет, в никуда…

Икел с удовольствием отхлёбывал из заляпанного стакана воду, молчал раздумчиво, хмыкал со значением. От довольства собственными умозаключениями он на минуту прикрывал глаза, откидывал голову, застывал. Потом вздрагивал, осоловело обводил взглядом комнату, призывал кого-нибудь что-нибудь прочесть. Благостно внимал, обмякал, грустнел. Затем отворачивался и глядел в окно. За стеклом шёл и шёл мокрый снег.

* * *

Думалось об остром ощущении жгучего свободного полёта, мгновенного обрыва всех мнимых страховок, зримого приближения к разъятию. Зачем? Сам я никогда не примеривался к такой возможности. А в чужую и отлетевшую уже душу не заглянешь. К чему заморачиваться? Ведь всё придумывается самим и обречено на несоответствие реальности. Потому как реальность у субъекта размышлений убийственно краткая. Секунды. Хотя кто знает, как время в них спрессовано?

Я ловил себя на мысли о том, что по большому счёту мне нет никакого дела до гибельной действительности. Важно лишь согласовать для себя некоторые собственные о ней представления. И трем самым выстроить другую действительность для внутреннего пользования. И жить в ней, полагая это оправданным предыдущими нестыковками. В конце концов все мы конструируем себе окружающее, а оно потом вносит изменения в наше внутреннее устройство. То есть на поверку озабочены мы не попытками всерьёз проникнуть в происходящее, а лишь – самими собой. По другому и не получится: вне лона собственных соображений об этом мире в нём не выжить. Скроенные по авторским лекалам умозаключения – и среда, и защита, и самооправдание. Что же ещё здешнему жителю нужно? Всё уже дано.

* * *

– Если сон долгий, к середине уже забываешь начало. А внятно пересказать сможешь и вовсе лишь финал. Поди попробуй прочти нынче большой роман. Только по праздности да особому пристрастию какому. Так многомесячные труды втуне и остаются. Вы представляете себе человека в здравом уме, вечерами самозабвенно изучающего солженицинские кирпичи?.. Я не о критиках. Это случай клинический.

* * *

– Не давайте выветриваться радости. Не относитесь к ней как к само собой разумеющейся штуке. Это товар штучный и скоропортящейся. Так не потакайте порче!

* * *

Икела мы любили за сомнительные живописные байки, апоокрифические россказни с жутковатыми подробностями, завораживающие давно выветрившимся колоритом ретроспекции. Он рассказывал горячо, с многочисленными лирическими отступлениями, изображал персонажей повествования в лицах. Видно было, что ему самому сие действо доставляло немалое наслаждение.

– Этот человек был очень известным стихотворцем фронтового ещё поколения. Хотя поэтом – прямо говоря, никаким. Это, как вы понимаете, в порядке вещей. Приходит он в один прекрасный – а для моего героя не ладный – день в ЦДЛ. Ясное дело, в пальцах тремор, в теле лихорадка, в глазах огонь со вчерашнего. А в карманах, следовательно, ветер. Оглядел он страждущим взглядом Дубовый зал и узрел одиноко сидящего за столиком знакомого критика. Не слишком, впрочем, дружественного – но выбирать не приходилось. Тем более, что тот смачно приканчивал графинчик коньяку. Усевшись за столик напротив критика, стихотворец долго и выразительно глядел ему в глаза. Двоякой трактовки взгляд этот не допускал. «Не умеешь пить – не пей! – торжественно откликнулся критик, наливая себе очередную стопку, – официант, принесите молодому человеку минералки! Нужно, друг ты мой, знать возможности своего организма. Вот я, к примеру, поллитру оприходовал и ещё могу. Главное, не терять человеческого облика! Писатель в любых ситуациях должен выглядеть достойно. Помни о том, кто ты есть… Официант, принесите ещё графинчик! Но ты на него рот не разевай: тебе водичка показана. Господь терпел – и нам велел. Ну, твоё, стало быть, здоровье!..»

Критик лихо махнул ещё одну полную стопку, высказал несколько ценных мыслей по поводу того, как следует жить, задумался глубоко и … рухнул под стол. Стихотворец не стал мешать его сладкому сну и, прихватив графинчик, благополучно переместился за дальний свободный столик, где в два приёма весь этот графинчик и приговорил. После четверти часа молчаливого созерцания исторического интерьера он поднялся и, по свидетельству очевидцев, переходя от столика к столику, принялся что-то настойчиво выяснять у присутствующих. Причём полученные сведения его вроде бы удовлетворяли – он кивал, улыбался, хлопал собеседника по плечу… Но переходил к соседям, и процедура расспросов возобновлялась. Походка стихотворца становилась всё более шаткой; для сохранения равновесия он всё активнее придерживался за спинки стульев, края столов, головы трапезничающих… В конце концов добрался к красовавшемуся у стены рояля, опираясь о крышку, зашёл за него… и повернувшись спиной к присутствующим, помочился. После чего тотчас же завалился под рояль. «Над ним и теперь музыка…», – задумчиво прокомментировал случившееся кто-то из свидетелей…

Впрочем, инцидент этот не помешал нашему стихотворцу через весьма непродолжительное время стать и секретарём большого писательского союза, и главредом самого авторитетного литературного журнала…

А что так усиленно выяснял наш сочинитель? Если верить его тогдашним собеседникам, интересовался он всего лишь местонахождением общественного туалета. Но раз за разом получая на этот счёт исчерпывающие пояснения, не мог удержать их в памяти и делал ещё одну – решающую, как представлялось страждущему, попытку. Да здравствует упорство в достижении цели!

* * *

Следователь глядел в окно и словно не замечал моего присутствия. Выдержав минутную паузу, я призывно захмыкал. Реакции не последовало. Пауза длилась ещё несколько минут. Затем следователь медленно повернул голову и будто удивился, что в кабинете есть кто-то ещё. И тут я разглядел, что правого уха у него почти нет. Потому, верно, он может многого недослышать. Впрочем, как знать. Сплошь и рядом обладатели ушей идеальной формы глухи как пробки. А ущербные и убогие ловят любую вибрацию.

– Ах, это вы, – убедился следователь, – что ж, продолжим…

* * *

У Муты всегда случалось по нескольку ухажёров одновременно. Она быстро обращала знакомых в поклонников и купалась в обожании. Мута не слишком заморачивалась этическими вопросами и чувствовала себя в таких ситуациях легко и свободно. «Главное, чтобы всё было в радость»,– как-то обмолвилась она. «Главное, уметь всему этому радоваться»,– неуклюже парировал я. Мута посмотрела с сожалением и не стала развивать эту тему. К чему, дескать, если мальчику не дано?

Всё происходило плавно, без нажима, но весьма стремительно. Мимолётное знакомство, лёгкое головокружение, исчезновение дистанции. Горячечные объяснения, искры от прикосновений, неистовые объятия. Липкий пот, тусклое утро, полное опустошение.

Мута хотела, чтобы все звенья этого цикла в конкретных мужских обличиях всегда присутствовали в её жизни вместе. Закончиться это никогда не могло, потому как всё время начиналось. Закольцованность – идеальная модель вечности. А с вечностью у Муты были интимные отношения. Отношения такие возможны с самыми разнообразными субстанциями. Писал же стадионный поэт-шестидесятник: «Для меня коммунизм – самый высший интим! А об интимных вещах не треплются». И добавить тут нечего.

* * *

Я всегда завидовал тому, кто умел вести регулярные записи, личный дневник, календарные заметки по поводу. Наверное, это помогает заподозрить логику своего существования, расставить всё по мнящимся местам, вычленить самое важное и предположить грядущее. У пишущего появляется дополнительная сила, способная высветить событийный ряд самым невероятным, но равноправным с действительностью образом. Возникает некая власть – сначала над ньюансами, оттенками, тонами – затем над взаимосвязями, персонажами, смыслами. Фиксация – независимо от воли её творящего – привносит не свойственные текущей жизни рисунок и фактуру; а если автор попустительствует своим стремлениям, они начинают диктовать прошлому его новый, предстающий с исписанных страниц облик. И всё сбывшееся и несбывшееся при этом из предмета ретроспекции превращается в инструмент самоопределения свидетеля, держателя, предъявителя миновавшего. А инструмент в руке – это нечастый праздник.

Спрашивая себя, что же оказывается самым цепким и чётким из предложений памяти, среди хронологически смутных наплывов угадываешь лишь несколько сквозных тем, бродячих сюжетов, визуальных обманок. Их перечень кажется поначалу слишком невеликим, чтобы отобразить всё твоё предыдущее обидным обыденностью, постыдным общими местами. Но вскоре понимаешь, что иное тебе и не грозило. И причиной тому – не ты, а миропорядок, в котором волею случая очутился, и подарки, которые с рождением невольно принял.

С многолетней неотвратимостью вспоминаются июньские вечера в пригородном дачном домике, чудом слепленном дедом из дармового подручного материала – поломанных ящиков, обрезков листового железа, списанных шин. Отсветы керосинки на чумазом гранёном стакане, кипяток с размятой молодой клубникой и кубинским сахаром, робкие первые звёзды за пыльной растрескавшейся фрамугой. Тёмные медленные потоки прохладного воздуха в упругих кронах, самолётные голоса с недальнего военного аэродрома, спокойные запахи незрелой листвы, мышиного помёта, прогревшейся бочковой воды. Чёрные лохмотья малокровного среднерусского винограда, квёлая – из сохлых сучьев и ржавых труб – изгородь, непонятные – редкие и внезапные – надгоризонтные сполохи…

В совсем иных краях прошлого, но столь же зримо восстаёт из табачного дыма обнажённая поджарая женщина с презрительной усмешкой и длинной сигаретой в нервных пальцах, хочет что-то сказать, но потом раздумывает, и молчит протяжно. И молчание отпечатывается куда сильнее, чем слова – мгновенно, странно, мёртво… Клубится дым, подрагивает ночник, цепенеют тени. Беззвучие упрямо длится, обволакивает, затягивает. И ты уже не желаешь его ухода, удерживаешь, прирастаешь. И знать не хочешь, что там по его окончании…

Или встают вдруг зеленоватые, в крупных щепках и топливных пятнах медленные волняы водохранилища под каменной стенкой набережной, покачивающиеся на них лёгкие летние облака, страшноватые вблизи, наглые речные чайки. Просыпается вдруг детское желание разглядеть, что же за поверхностью, в глубине, на дне. Упрямые локти на холодном щербатом парапете, склонённая к плавучему мусору тяжёлая голова, неподвижные от странной жадности слабосильные глаза… И зачем случилось оказаться у рябой грязноболотной воды? И что за спутница смотрит сбоку встревоженно? И находится ли что-нибудь в карманах для настырных клювастых пернатых?.. Память отвечает далеко не на все вопросы. А сплошь и рядом вовсе и не предполагает их. Вопрошание слишком беспардонно, нахраписто, неуклюже, чтобы не повредить рассыпающуюся на глазах картину времени из хрупкой папиросной бумаги . Неутолимая страсть к воскрешению чревата окончательным прахом.

* * *

– Главное, чтобы воздух был спрессован временем, – настаивал Икел, – Хоть и дышать трудно, зато опираться можно.

* * *

вели окрестные печали

через воскресный гастроном

стоять велели на причале

строкой в сценарии дрянном

все эти кадры птиц и ветра

сакраментальная нуда

непотопляемое ретро

осатанелая вода

в непрезентабельном пейзаже

как атрибуты мелодрам

сквозили счастья и пропажи

с грехом и смехом пополам

и на исходе половины

жизнь оставляла на потом

успения сороковины

развилки во поле пустом

и опоздания некстати

и ожидания всерьёз

их пруд пруди в кинопрокате

для режиссёра не вопрос

пустопорожняя надсада

испепеляющая страсть

от мора здешнего и глада

за океаном запропасть

тесны леса поля и реки

ясны тунгус калмык и финн

но на причале человеки

ещё доигрывают фильм

глядят и видят сквозь друг друга

как отраженья шевеля

вся в елисейские округа

переселяется поля

* * *

«Поэзия – сей пламень небесный, который менее или более входит в состав души человеческой – сие сочетание воображения, чувствительности, мечтательности – поэзия нередко составляет и муку, и услаждение людей, единственно для неё созданных». А что она иным? И кто создан единственно для неё?

* * *

ИЗ ПРОТОКОЛА

– Вы виделись с Мутой со времён встреч в литературном объединении?

– Слава Богу, нет.

– Вы довольны этим обстоятельством?

– Пожалуй, что да.

– И не было никаких контактов?

– Были какие-то странные звонки. Но до встреч дело не доходило.

– И о чём она говорила?

– Она молчала.

– Рекомендую правдиво отвечать на вопросы.

– Стараюсь.

– От ваших ответов будет зависеть ваш статус.

– В смысле?

– То, как мы будем вас квалифицировать. Как подозреваемого или как свидетеля.

* * *

За лёгкость в общении и добродушие Икелу прощался даже дурной пафос. Это было тогда общим местом, как, впрочем, и во все времена. Главное, чтобы он всё остальное не заслонял…

– Россия – объединение по сути литературное. И породившее несравненную литературу, и скреплённое ею. И теперь, если что и единит, так это память о былом величии словесности нашей. И если помнить – хватит, чем жить. Можно, конечно, и в беспамятстве барахтаться. Но словесность тут уж ни при чём… Хотя что-что, а она всегда при чём. Иначе, что это за литература такая, прости господи?.. А мстит не только забвение, память – тоже. Порой вроде бы лучше и забыть. А знаешь, что не поздоровится. Вот и помнишь. А здоровье всё одно не спасается…

* * *

– Заклинаю вас: безумствуйте, безумствуйте за письменным столом… Трагический тенор эпохи. Не болезнь, а недостаток воздуха… Как раз – переизбыток. Только под запредельным революционным давлением – он что сжиженный газ. Только безумцы пробовали им дышать…

* * *

Бог весть с чего вдруг пасмурная и малоуютная позднесоветская провинция заставляет вспоминать о себе так живо и пристрастно. Что было в неё кроме алкогольной молодости и неистребимого стремления в никуда?.. А между тем из тамошних мги и сумерек то и дело настырно выглядывают манкие призраки, подмигивают лукаво, салютуют ладошками бестелесными. И всё глаз от них оторвать не случается: сил не достаёт.

* * *

БЕЗ ПРОТОКОЛА

– А чего её искать. Вы её наверняка знаете. Временами она спала с вами. Порой чуть было не прибирала к рукам. Слава богу, удавалось выкрутиться и сделать тёте ручкой, – взорвался я.

– Что вы несёте?.. Мы разыскиваем убийцу…

* * *

– Эту историю рассказа мне один питерский поэт,– лукаво улыбаясь, сообщил Икел, – в семидесятых он перебрался в Москву и влачил там весьма жалкое существование. Жил в келье бывшего монастыря, но был весел, разговорчив, дружбообилен. И по этой или иной причине – но угодил в приятели к другому поэту. Самому тогда у нас знаменитому. Были они почти ровесниками, и не чурались совместных и розных амурных похождений. Но нижеследующий эпизод оттеснил многое из этой же серии в потёмки забвения. Именно в таких выспренных выражениях словоохотливый стихотворец и оформил вступление. Для того, чтоб заинтересовать наверняка. Рассказчик-то он здоровский!

А дело было так. Тринадцатого января какого-то там застойного года позвонил ему именитый знакомец и попросил в десять вечера быть на месте – он заедет. Так оно и вышло. Гость напомнил, что до Старого Нового Года осталось всего пара часов, и велел без раздумий собираться. Объяснился он уже в машине. Оказалось, что в минувшем году у него было несколько романтических увлечений и явилась мысль собрать их в честь праздника вместе для выражения признательности за «прошлогоднюю любовь». Мысль более чем спорная. Тем не менее, будучи в душе авантюристом, сын Северной Пальмиры поддержал идею и сразу нацелился стать тамадой на этом празднике единства и согласия.