Текст книги "Прелести и прелестницы"

Погода и вправду была новогодней. Шёл ровный снег. Как в известном стихотворении приятеля. «Идут белые снеги, как по нитке скользя…». Природа прямо-таки подталкивала на бог знает что. Ближе к полуночи они приехали в ЦДЛ. В нижнем буфете их встретили женщины различного возраста, конституции и социального происхождения. Общим количеством, как подсчитал тамада вечера, двадцать одна. Удивительно, что они во-первых явились, а во-вторых не выражали никакого смущения по поводу совместного участия в мероприятии. Напротив, были оживлены, лучезарны и благожелательны друг к другу. Впрочем, возможно – далеко не все из них знали, по какой причине приглашены…

Банкет развивался динамично. Тамада в спринтерском темпе провозглашал тосты за каждую из гостий, о коих не имел ни малейших сведений. Поэтому между здравицами организатор вечера объяснял ведущему уникальность каждой следующей тостуемой. Без накладок, понятное дело, не обходилось. Так одной продавщице мясного отдела пришлось выслушать пришлось выслушать искромётную речь о её впечатляющих успехах на театральных подмостках. Но она не возразила, а лишь благодарно и мечтательно поулыбалась в ответ… Но в целом всё шло замечательно. Устроитель празднества настойчиво суфлировал, а тамада творчески преображал и красочно озвучивал. Дамы с интересом поглядывали друг на друга, безуспешно отыскивая подтверждения комплиментам ведущего, и удовлетворённо похихикивали. Они были чрезвычайно многообразны и представляли различные социальные слои. Присутствовали и труженицы Асклепия, и питомицы Меркурия, и сёстры Терпсихоры. У них было призрачно мало шансов когда-либо оказаться за одним столом. Однако свершилось!..

Речи тамады были остроумны и лаконичны, степень веселья быстро нарастала, время летело. Но женщин было никак не меньше двух десятков. Поэтому, чтобы охватить всех без исключения, всё равно понадобилось никак не менее двух с лишним часов. Тамада изрядно захмелел, виновник собрания заметно подустал, гостьи размалинились… Но знаменитый поэт вдруг встрепенулся, поманил кого-то из глубины подвала и принял из рук подошедшего большую дорогой кожи сумку. «Это скромные новогодние подарки», – пояснил он и вручил каждой из присутствующих по коробочке, где возлежало колечко с камешком. Потом театрально раскланялся и, прихватив одну из участниц пиршества, стремительно зашагал к выходу. У двери обернулся и сделал тамаде знак, чтобы тот следовал за ним…

Усаживаясь в машину, вожатый сообщил тамаде и своей спутнице, что здешний сценарий исчерпан и они едут к одному известному литчиновнику. Почему? Во-первых, тот приглашал. Во-вторых, там собирается нетривиальное общество. А в-третьих, отставному тамаде не лишним будет познакомиться с хозяином дома, потому как он редактор всенародно любимого журнала. А у бедняги-тамады публикации разве что в жэковских стенгазетах. «В грядущем застолье тамадой тебе не быть. Не обессудь», – предупредил знаменитый приятель…

И в самом деле тосты в том доме произносил только хозяин – круглолицый, пузатый, приземистый – похожий на Германа Геринга. На столе стояли дюжина «Вдовы Клико» и несколько мисок с чёрной икрой. Сидели же за столом два олигархического вида иностранца, всем известная балерина и народная артистка, певшая о долго и далеко текущей великой нашей реке. Когда приехавшие вошли, балерина по-свойски расцеловалась со спутницей знаменитого поэта, а иностранцы почтительно пожали ему руку. Хозяин наполнил фужеры и велел выпить за интернационализм. «Они меня с ним к себе в Австралию выступать зовут», – шепнул на ухо знаменитый поэт. Оказалось, что это тамошние заводчики-меценаты, приехавшие по работе, а заодно и с благотворительными целями. Так что оказались мы у толстяка неслучайно: нужен был личный контакт. Тут же состоялось рабочее совещание по поездке. Через пять минут ударили по рукам, выпили за друзей из другого полушария, заворковали. И тут знаменитый поэт предложил хозяину послушать стихи своего друга. «Мне кажется, журнал от их публикации только выиграет…». Далее последовали старательная декламация давних и свежих опусов, какие вспомнились, довольно длинная пауза и долгожданное резюме хозяина. « Стихи мне ваши понравились. И даже очень… Но это не формат нашего издания – дерзайте в иных. У вас должно получиться».

Потом хозяин провозгласил тост за отечество. После чего народная певица грянула свою коронную песню. Оконные стёкла задребезжали, люстры задрожали в ознобе, фужеры жалобно заныли. Для барабанных перепонок это было неслыханным испытанием. Следом за аплодисментами хозяин произнёс краткую двадцатиминутную речь о соблазнах в жизни и творчестве. И снова настал черёд «Вдовы» с икрой. И снова разговор об опасностях культурным традициям… И продолжалось так до рассвета. Знаменитому поэту застолье явно наскучило, и он засобирался. « А я, пожалуй, ещё посижу», – не без вызова заявила вдруг его спутница… Знаменитый и безвестный поэты распрощались и вышли.

На лестничной клетке знаменитый задержался, обернулся и, указывая на входную дверь, патетически воскликнул:

– И там тоже жизнь!

* * *

Почему-то в присутственных местах уборщицы – сущие овчарки.

– Да задери ты ножищи! Зенки разуй! Не видишь – я мою?..

Милицейская техничка исключением не была. Металась со шваброй в коридорном сумраке, бранилась почём зря, так и норовила тряпкой задеть. Оторва старая!

В дальнем углу подрагивал слабосильный вольфрам единственной лампочки. Воль стен горбились обглоданные временем стулья. Под подошвами дыбился заскорузлый линолеум. Дверь в предбанник была приоткрыта, и на дверном стекле зыбко проступило вдруг «ЛИТО». Буквы дрожали, плыли, извивались…

Уборщица толкнула дверь, и отражение исчезло. Я обернулся и увидел настенную табличку, где было крупно выведено «ОТИЛ». А ниже – помельче – расшифровка аббревиатуры. Что именно – при таком освещении разобрать было трудно. Прочиталось как «отдел теней и лавров». Я помотал головой и нацелился подойти поближе. Но тут из кабинета позвали…

* * *

Перекладывая с места на место старый бумажный хлам, я всё чаще натыкаюсь на поблекшие листки со стихами (то ли своими, то ли своих тогдашних приятелей), обрывками умозаключений ( ну и заносили меня, однако), цитатами (бог весть из кого и откуда) и прочая, и прочая. Почему вдруг они стали то и дело попадаться мне на глаза? То ли флюиды всей этой истории таким вот образом ориентируют зрение? То ли словам время от времени просто необходимо быть прочитанными?

* * *

Икел держал в руках папку. Картонную, обтрёпанную, с завязками. На ней крупными буквами были нацарапаны имя и фамилия неведомого сочинителя. Карандашом, блёкло, без нажима. Чтоб стиралось легко. Мало ли их, авторов-то?

На всех папок не напасёшься…

Он шёл медленно, мягко, беззвучно. Улыбался чему-то мечтательно. Оглядывался с интересом по сторонам. Цепко – но и беспечно, весело, играючи. Словно желал что-то высмотреть – но и не обнаруживая, не огорчался. Потом остановился, поднёс папку к глазам – чтобы напомнить себе, чья там писанина – задел небрежными пальцами тесёмку… И листы рванулись во все стороны, взмыли розно, замелькали полями. Облако их ширилось вокруг Икела, бурлило, пенилось. Заслоняло слабую улыбку его, заострившиеся черты, невесомую фигуру…

Я увидел вдруг что под ногами у него ничего нет – ни земли, ни камня, ни мостка… Одно только облако многокрылое. Вот-вот и он провалится в тартарары, сгинет, исчезнет без остатка… И поделать тут ничего нельзя. Но нужно, чтоб он знал. И тогда…

Я заорал. И проснулся. На придвинутом к диване стуле валялись листок бумаги с неоконченной фразой, ручка, часы. Всё как всегда. И возможно ли что-то ещё?..

* * *

С этими бесконечными шастаниями в участок надо заканчивать. Пожаловаться куда-нибудь что ли?.. В любом случае нужно бороться. А что делать? Иного выхода не просматривается. Только помнить следует, что борец всегда проигрывает. Или в прямом смысле. Или – всецело растворяясь в борьбе и в ней побеждая – теряет себя изначального. Так что куда не пойди – либо коня потеряешь, либо смерть найдёшь… Твоё – лишь дни этого пути скорбного. Но истуканом стоять значит отрекаться и от этого краткого времени. Но когда слышишь, что время – это всё, не торопишься отчего-то согласно кивать головой.

* * *

Бог негромко подсмеивается над нашими упованиями, щурится в усталой улыбке, очи всевидящие в щели превращает… И чем беспощаднее жажда, тем больнее аукается несбывшееся. А без жажды куда? То-то и оно…

* * *

Власть стихии, стихия власти. Как легко одно перетекает в другое! Питомцы Эвтерпы оборачиваются подручными Зевса и упиваются молниями, разящими прежних своих собратьев. И здесь тоже числят себя родственниками стихии. И что им иное родство?

* * *

Суета, бега, закрутка… Всегдашнее ли это теперь состояние?

* * *

– Хотите о моем литинститутском руководителе семинара? – испрашивал Икел,– внешне он был похож скорее на экономиста советской госконторы средней руки, нежели на пиита. Коренастый, в мешковатом костюме, с видавшим виды портфелем. Неспешный, семь раз отмеряющий, готовый к обороне. Он входил в аудиторию с хитроватой улыбкой, ставил портфель на стол. Оглядывая присутствующих, неторопливо доставал их рукописи. Семинаристы всё больше притихали, он всё шире улыбался. Делал паузу, заговаривал о превратностях погоды, степенно откашливался. Нацеплял на нос очки, раскрывал свой кондуит, не вдруг отыскивал нужное. Впрочем, далеко не все присутствующие видели нужным то, чем предлагалось заняться….

– Итак, сегодня мы должны поделиться своими раздумьями на тему «Красота спасёт мир». Мы ведь с вами об этом в прошлый раз договаривались? Отлично. Итак, как бы вы сформулировали главную мысль планируемого эссе? Вот вы, например…

И он кивал на меня и загадочно улыбался. Я делал трагическое лицо, по которому можно было заподозрить пугающую безмерность откровений, явившихся одержимому предложенной темой. И словно выстраданный плод одиночных ночных бдений выдавал нечто демагогическое и претенциозное. Что-то вроде «красота спасёт лишь тот мир, что спасёт красоту». Он хмыкал, постукивал пальцами по столу, нелегко вздыхал.

– Просил же – без экстравагантностей…

Я пожимал плечами. Он вздыхал ещё тяжелее, выразительно скучнел, спрашивал кого-нибудь другого…

Родился он неподалёку от нашего города, в райцентре со знаменитым кирпичным заводом. Но жил в родных краях недолго: сразу после окончания школы поехал поступать в столицу. Учился он на философском факультете главного университета страны. Сокурсницей его была будущая первая дама государства – жена прогрессивного генсека, провозгласившего перестройку и ускорение. Генсек был ещё в полной силе, и рассказы о юшошеских неформальностях звучали как свидетельство принадлежности к узкому кругу имеющих доступ. Семинаристы заметно оживлялись, округляли глаза, переспрашивали. Рассказчику эффект нравился.

К тому времени стихотворчество утратило для него первостепенное значение. И на литинститутских поэтических семинарах он всё больше распространялся о созданном не столь давно под своим началом движении «Мир через красоту». О значении культурных связей с Индией, о наследии Рериха, о своих поездках к сыну художника. Говорил о том, что новоиспечённое движение ширится не по дням, а по часам. Распространяется на всё новые и новые регионы, страны, континенты…

Последняя книжка его «Гималайская неделя» была на слуху. И он увлечённо рассказывал о жутком спросе, о дополнительном тираже, о жалких вяканьях злопыхателей. Поминал при этом и нападки на свой первый столичный стихотворный сборник, последующее замалчивание и чуть ли не запрет на публикации. Хотя вроде там ничего такого и не было… Может, это в какой-то мере и соответствовало действительности. Однако во времена наших встреч социализм стремительно приобретал человеческое лицо, жертвы прежних притеснений были в почёте – и эти его слова нередко вызывали скептические ухмылки и хмыканья.

Не раз возникала мысль перейти в какой-нибудь другой семинар. Благо, достойные руководители имелись. С одним из них, поэтом Юрием Левитанским, проводились даже по этому поводу переговоры. Мэтр дал добро, но вмешались формальности: в семинаре том могли заниматься только москвичи…

И продолжал учиться с ребятами из Прибалтики и Украины, средней российской полосы и Средней Азии, Поморья и Коми… Приезжал вместе с женой-однокашницей на сессии, ругал сочинения однокурсников, кочевал вольным слушателем по иным семинарам. Винокуров, Межиров, Кузнецов… Калибр имён впечатлял. Стихи их могли не приниматься, но масштаб фигур был очевиден. Мне всегда было чрезвычайно интересно увидеть автора прочитанного живьём. Хотя, конечно, сплошь и рядом это искажает памятные книги. И может быть, правильнее общаться с писателем лишь через прочтение.

«Гималайская» проблематика увлекала нашего семинарского «мастера» всё больше. Он строил планы строительства Шамбалы на Алтае, хлопотал об издании трудов Блаватской, организовывал ячейки последователей по России. Кто-то видел в этом опасные проявления сектантства. Масла в огонь подлила смерть знаменитого в те годы актёра, сыгравшего главную роль в знаменитом тогда фильме «Пираты двадцатого века». Актёр это слыл последователем, посещал собрания одной из ячеек и был (если верить сарафанному радио) мучительно убит единомышленниками на одной из их регулярных сходок. О подобных событиях в газетах и теленовостях считалось не нужным. Тем не менее резонанс история получила мощный. Трудно судить, в какой степени трагедия была мотивирована философскими или религиозными особенностями предмета общей духовной склонности членов организации. И уж тем более маловероятной виделась личная причастность главы межкультурного сообщества к этому печальному инциденту. Однако злые языки пеняли ему на вероотступничество, потакание агрессии, претензии на мессианство. Появлялась «апокрифическая» информация о том, что его, как и Льва Толстого, отлучили за ересь от церкви. Официальных тому подтверждений я не встречал…

Уже спустя несколько лет после получения диплома, где значилась расплывчатая и всеобъемлющая специальность «литературная работа», я случайно увиделся с ним в областной юношеской библиотеке. Он приезжал выступать перед здешними членами своей структуры, а я зашёл узнать о грядущих молодёжных поэтических посиделках. Столкнулись на лестнице.

Он расспрашивал, что у меня нового, бываю ли в Москве, публикуюсь ли. Говорил мягко, ровно, несуетно. Глядел ласково, участливо, лукаво. Сопровождающие терпеливо ждали, вздыхали, поглядывали на часы. Желал напоследок не пропадать…

Заканчивался век, заканчивалось отведённое ему земное время… Больше я не видел его никогда.

* * *

История нашей словесности – череда мифологем. Каждая последующая – от болезнетворных соков предыдущей. И выздоровление смерти подобно.

* * *

Внезапно повалил снег. Мокрый, крупный, прилипчивый. Сумерки зашевелились, разлохматились. Отойдя уже прилично, я обернулся и увидел, как особнячок колеблется, пошатывается в сгустках летучей воды – норовит раствориться в ней, да всё не решается. Углы размывались, стены шли белыми пятнами, стёкла слезились. Как переводная на клочковатый воздух картинка, дом распадался на куски, стирался, исчезал. Но истаять вовсе не мог – брезжил, пробивался сквозь хлопья, посверкивал. Огней в нём всё не гасили – кто-то никак не мог доделать свою работу.

Было сыро и зябко. Медлить становилось невозможно. Я поёжился и быстро зашагал прочь. Не терпелось согреться – болезни никак не входили в мои планы. «Предполагаем жить…» отчего-то навязчиво крутилось в голове. «А всё одно – без загадывания никуда. Планы, планы… Что ещё заставляет кровь нестись по кругу? Какие такие без них скорости? Всё будет мертвяще недвижным. Если вообще будет».

* * *

Валере Коренюгину

Апельсиновым лисьим огнем

подрумянен декабрь изнутри.

В предрождественский сумрак нырнем,

и гори она, друже, гори

шалым пламенем (туже, свежей

извивайся веселый язык

у твоих и моих виражей)

ясной участи, черной слезы,

бесполезной игры пироги,

карамельная эта печаль.

На какие не прянешь круги,

горемычного счастья не чай.

Все одно – потому и ничто

(торопливая пыль, кутерьма).

В нашем сумеречном шапито

лишь безумцы не сходят с ума.

Что им фантики, блестки, фольга,

фатовские банты, конфетти?

Завертелось – и вся недолга:

не смотри, не смотри , а иди

в темный час, в заколдованный лес,

ведь едва остановимся мы,

и под куполом здешних небес

не отыщут ни света, ни тьмы.

* * *

Всё чаще приходится (как это водится у сумасшедших) обсуждать всяческие вопросы с самим собой. Раньше чаще и охотнее случалось разговаривать (как правило, со старыми знакомцами) о разных материях. И хотя всё это было в сущности болтовнёй – «психотерапевтически» разгружало и помогало потом уже собственноручно нащупать решения. Теперь же почти всегда – один на один с любой передрягой.

* * *

Поэт-депутат. Причудливая, надо сказать фигура. В близком прошлом – вовсе не редкая. Не мытьём, так катаньем – но быть властителем дум. Да что там дум… Просто властителем. Владеть словом – для иных ступень к владению жизнью ближнего. Это раньше казалось, что слово влияет на судьбу. Теперь же потребно лишь непосредственное на неё воздействие. И депутатство на этом пути – цветочки. Эпоха такова, что ревнители духовной пищи с боями – порой и насамомделишными – прорываются к властному кормилу. Литератор Нур Мухамед Тераки, первый афганский лидер советского разлива. Филолог Звиад Гамсахурдия, яростный грузинский смутьян. Его заклятый абхазский враг Владислав Ардзинба, директорствоваший в Институте языка, литературы и истории. А сербский поэт Радован Караджич? А чешский драматург Вацлав Гавел? Между прочим, и Владимир Ильич Ленин имел обыкновение указывать в анкетах, что по роду занятий он литератор. И что тут возразить? Полсотни с лишним томов сочинений тому поруки…

В самом ли слове есть завязь диктаторства? Или к словарному инструментарию тяготеют особи определённого психологического склада? Или наклонность эта формируется гипертрофированным вниманием к слову? И обретя власть над словом, жаждут её экспансии? И нужно ли это понять? И можно ли это принять? И следует ли принять, не понимая? Разве только что к сведению…

* * *

Во сне глаза её были чуть приоткрыты, подёрнуты отсутствием, блестящи. Сквозь ресницы сочился зеленоватый свет радужек, угадывались колючие зрачки и вызволенные сновиденьями лёгкие слёзы. Казалось, я помню эти глаза уже много-много лет, со времён стремительных страстей и ювенильных безумств, горних претензий и нехитрых радостей. С тех благословенных дней, когда я пристально вглядывался в женские лица, яростно подозревая открыть в них нечто такое, что может в корне изменить для меня порядок вещей.

Конечно, эти припухшие веки, робкие краевые морщины, рукотворные линии ресниц давно хранились в тёмном углу памяти. Только когда и как они там очутились, я припомнить решительно не мог. В те призрачные уже времена девушки этой, наверное, ещё и на свете не было… Как же всё быстро! Нестерпимо быстро. А глаза, они, должно быть, передаются по наследству. Причём необязательно по прямой линии. Чаще – по каким-то причудливым траекториям вовсе не кровного родства: отступающая волна одного поколения насылает взамен новую, как две капли подобную себе же…

Я осторожно – чтобы не разбудить – перевалился через спящую и подошёл к окну. Снег стих, но не прекратился. Редкие неспешные хлопья слабо мерцали в уличном сумраке, в окнах стояли тусклые фонарные блики, где-то сбоку виднелась пятнистая луна. Окно напоминало домашний аквариум. В дошкольном возрасте я любил наблюдать, как нежатся в нём медленные серебристые рыбы, едва колышутся экзотические водоросли, мелко подрагивает робкая подсветка. Совсем рядом по ту сторону стекла действовали иные законы, жили иные существа, лучился нездешнего колера свет. И проникнуть внутрь этого светящегося в нескольких миллиметрах от подушечек твоих пальцев мира было невозможно: убери преграду, разбей стекло – и он перестанет существовать, распластается безжизненно под ногами, превратится в отвратительный склизкий мусор… Так и окно: отвори его только – и потянется вовнутрь студёная сырость, просочится под кожу, разбудит спящую. Она встрепенётся, глянет дико, сожмётся в комок… Но будет поздно: грань между мирами исчезнет, и одним из них станет навсегда меньше… Миры – это стёкла.

* * *

ИЗ ПРОТОКОЛА

– Высказывался ли фигурант дела когда-либо о системе собственных ценностей.

– Не припомню такого.

– А что по вашему ему представлялось самым необходимым?

– Воздух.

– Почему вы так считаете?

– Он сам говорил об этом.

– В переносном смысле?

– Во всех смыслах.

– Не дерзите.

– Слушайте, за кого вы меня держите?

– Вы хотите узнать о своём статусе? Вы квалифицированы как свидетель. Впрочем, степень виновности определит суд.

* * *

Нужно ли нынче писать длинно? Воспримется ли объёмное художественное послание? Вряд ли. Разве что десятка полтора профессиональных критиков полистают. Да и то лишь, если пройдёт в «толстяках». Темп другой, силовые поля, состав воздуха… Может быть, именно короткие записи – и есть подспудно желаемое?

* * *

Всё тянет жить последовательно (сделал одно, перешёл к другому). А не получается. Живёшь в десятке параллельных миров. И по-иному – никак…

* * *

Снег шёл стеной. Словно кто-то решил дочиста опорожнить студёные небесные закрома. Колючие хлопья упорно забирались за воротник, стремительно таяли, упрямо выхолаживали кровь. Они липли на ресницы, царапали глаза, заслоняли дорогу. И приходилось идти вслепую.

Я был свидетелем снегопада и не мог рассмотреть ровным счётом ничего. Такова участь свидетеля. Не самая позорная участь. Хоть и щиплющая порой самолюбие. А почему не виновник7 Да, чревато. И ещё как. Но зато всё дело – в тебе. А не в снегопаде, дожде или ветре. Это они тебе свидетели, а не ты –им…

Но степень виновности и в самом деле определит суд. Чуть позже.

* * *

Звонки и тишина в трубке. Настораживает, конечно. Но почему они обязательно связаны со всей этой историей? Мало ли кто и для чего возжелал поиграть в молчанку. Такие варианты возможны, что ни в жизнь не догадаешься. А может, это и предупреждение какое. Звоночки, звоночки…

А что касается следствия – оно обязано расставить все точки над и во что бы то ни стало. То есть не взирая на истину. Нужно ли это делать – вопрос коварный. Тем паче, когда точки эти ни в какую не расставляются… Но следствие есть следствие. Даже само это слово сигнализирует о том, что оперируют здесь результатами, а не причинами. А причины подбираются исходя из текущего расклада и по логике соответствия. Со степенью правдоподобия, приличествующей случаю. Остаётся только пожелать дальнейших успехов на тернистом этом пути.

А Мута… Кем она была? Свидетельницей, виновницей, следствием? Искать ли с ней встреч? Чем они грозят? Кто знает? В вопросах больше истины, чем в ответах. Мне достаточно знать, что Мута где-то неподалёку, порой думать о ней и припоминать жутковатые совместные приключения. От большего избавь бог. Столько ещё не написано, что непозволительно рано выходить с ней на связь. А то ведь в два счёта затянет, закружит, растворит без остатка. И не сказанное вовремя будет безвыходно зыбиться в лукавом эфире и вечно смущать близорукие души стремительных потомков.

* * *

Я сел за стол и взял ручку – терпеть не могу сразу набивать в компьютер. Нужно было писать – давным-давно пора. Сколько раз казалось, что нынче, наконец, напишется не один абзац и не одна страница. Но вынимая из файла чистый лист, я понимал вдруг, как по-детски заблуждался. И думалось, что это непременно случится завтра.

Но на сей раз и в самом деле вывелось несколько трескучих фраз, снимающих с автора всякую ответственность за написанное. «Когда вспоминаешь события четвертьвековой давности, то невольно подозреваешь себя в несвободе от обязательных аберраций последующего времени. И проверить подлинность красок прежних картин и коллизий нечем. Поэтому сомнение неизбежно сменяется вынужденным принятием на веру. Ведь ничего другого не остаётся».

Потом прервался, отодвинул штору, поглядел на нескончаемый снегопад. Ночь была живой, немой, прекрасной. И я понял, что сегодня же продолжу свои записи. И дело сдвинется с мёртвой точки.

* * *

«Надо учиться жить без счастья, но с радостью. Надо верить себе. Надо быть терпеливым с близкими и далёкими. Мы писатели. Мы опираемся на многие дальние плечи. Должно выйти. И выйдет, друг».

2008

ОТКРЫТКА

почтовая история

Я не таков: пусть буду снами

Заворожен –

В мятежный взмахну крылами

И сброшу сон.

Александр Блок

1.

Ну на сей раз я этого дармоеда достану! Мозги куриные его просифоню. Запомнит, урод! Хоть с памятью у него, конечно, напряжёнка. Как и у всякого брата их обуревшего… Но ничего, нехай поискрит нейронами. С непривычки – на пользу.

Дотягиваются попрыгунчики до кабинетов с секретутками – и не колышат их никакие осадки. Перетирания телефонные, заседания почём зря, с соратниками посиделки без галстуков. Орбита хлебная – сверху не капает. А закапает – большой беды не будет. Передвинуться подсобят. Вон их сколько вокруг, комнатей с сухими потолками!

Ей богу, будто в каком другом измерении бытуют. Тусуются, шустрят, кумекают. Так же, вроде, как и прочие смертные. Ан, нет – по-иному. Дело в том, что до прочих им дела нет. Напрочь. И не по злому умыслу. А потому что жизнь для них – они сами. А другое – сказки. Ими не живут – их рассказывают…

И ладно кружились бы в своём рою, жужжали, жирок нагуливали. А они – давай электорат доставать. Чтоб нюх не терял что ли? Или потехи ради? Или вовсе по раздолбайству? Что за недочеловеки, прости господи!..

Ну вот, опять завёлся. Сколько раз обещал себе не дёргаться. Куда там! Невроз, кажется, цветёт уже буйным цветом. А чему удивляться? Знаете, как его у крыс в эксперименте формировали? Сажали в ящик и через равные отрезки времени врубали один и тот же звонок. И так – недельку. По первости они не напрягались. Потом нервничали, беситься по звонку начинали. А потом, когда звонки прекращались, колобродили уже и без них. Дело сделано, механизм запущен. А что тому виной – вопрос уже чисто исторический.

Но мои звонки – отнюдь не история. А текущий момент. То бишь не звонки, а послания. Регулярные. К праздникам. Если быть точным – и не мне вовсе. А отцу моему. Правда, он уже два года тому, как умер. Но это обстоятельство автора не смущает. Он упорен и последователен. Несмотря на многократные доведения до сведения. По крайней мере свита его уверяла, что шеф в курсе.

«Поздравляю с праздником! Хочу верить, что эта знаменательная дата явится отправной точкой позитивных изменений в жизни нашего общества. Обещаю и впредь результативно работать во благо каждого живущего на нашей земле. Всё у нас получится! Спасибо за поддержку! Всего самого доброго вам!»

Это последний перл. Предыдущие не лучше.

Сколько раз слышал я в трубке вкрадчивый такой голосок девчушки из приёмной, что прекрасно понимает, что обязательно ещё раз доложит, что, конечно, во всём разберутся. Проникновенно говорить умеет, участливо. А потом – не успеешь глазом моргнуть – по-новой депеша. И опять – сказка про белого бычка… Хватит!

2.

Обладательницей милого голоска оказалась дама лет пятидесяти и весом – в килограммовом исчислении – вдвое большим. На изящный стульчик под внушительным её крестцом страшно было смотреть – блестящие ножки напряжённо выгибались, квёлая спинка сурово пучилась, пластиковое сиденьеце тяжким полукругом стремилось к паркету. Взгляд её был веским и пронзительным. От несовпадения заочно воображаемого и реально зримого я невольно опешил.

– И речи быть не может, – отвечала дама знакомым голоском, – да, сегодня приёмный день, но все встречи уже распланированы. Люди за несколько месяцев записываются. Мы бы рады помочь, но существует регламент, который нужно соблюдать. Иначе никакой работы не получится.

– А вы всерьёз считаете, что нынче получается? Не играйте под дитя.

– Если вы намерены сделать критические замечания, пожелания сформулировать – можете оставить в письменном виде. Рассмотрим и ответим. С этим проблем нет.

– Не сомневаюсь. Но мне нужно совсем другое.

– Прекрасно понимаю. Всем нужно другое…

Я уселся на огромный , с кожаной обивкой диван, положил ногу на ногу, подпёр подбородок ладонью.

– Очень у вас здесь уютно, хорошо, – сообщил я даме, по-хозяйски оглядывая приёмную, – уговорили: остаюсь.

И улыбнулся – сладко и ободряюще.

– Что это значит?

– То, что мне угодно ожидать реализации своего гражданского права непосредственно в том месте, где и должны откликнуться на моё законное требование.

– Тогда я вызову охрану.

– Мысль чрезвычайно оригинальная, но чреватая. Питаю, знаете ли, слабость к средствам массовой информации и готов поделиться с ними тем, что творится в офисах наших народных избранников. Причём, заметьте, бескорыстно.

– Вы что, шантажировать сюда пришли?

– Не передёргивайте. Это вы мне беззастенчиво угрожаете. И данный факт будет отражён в должной мере.

– Ну, знаете!..

Секретарша потянулась к трубке… Но внезапно дверь кабинета отворилась, и в проёме возник седеющий, в дорогом ладном костюме мужчина с мягкими терпеливыми глазами.

– Вы ко мне? – приветливо спросил он, – прошу.

3.

– Понимаю, понимаю вас,– сочувственно закивал хозяин кабинета после бурной моей четвертьчасовой речи, а ведь даже не успели познакомиться. Меня зовут Иван Иванович. Как вас величать? Очень приятно. Действительно приятно, что вы столь активны, непосредственны, решительны. Если бы хоть из десяти один у нас был таким, глядишь, и поубавилось бы раз в десять слёз по России.

Иван Иванович встал из-за стола и пружинисто подошёл у окну.

– Вон, полюбуйтесь. Не сквер – а срез нашего социума. Рабочий день, а все лавочки заняты. Бездельники, алкаши, пофигисты. Ну куда – дай им волю – они отчизну затянут? И уже почти затянули…

Вы думаете, я ради харчей да мерса с мигалкой на выборы пошёл? Уверяю, нет – это всё куда меньшей суетой покупается. Нужно немедленно прервать то, что происходит. И времени уже не осталось – необходимо действовать самому, напрямую, без посредников. Есть моменты, когда сомневаться нельзя. Иначе не успеть. А что до претензий ко мне по шкурной части – они всю дорогу были, есть и никуда не денутся. Кто на острие – тот и ранится…

Если избран – шутки в сторону. Ты ответственен за всех и вся. Депутат – это власть. И власть, как ни крути, определяет жизнь общества. А разве можно что-либо определить, находясь исключительно в пределах жизни? Чтобы мыслить стратегически, нужно смотреть и со стороны, из-за её пределов. А что за её пределами? Известно что – смерть. Так что только нахождение на одном поле с умершими и даёт возможность организовать течение жизни верным образом. И мертвее в этом, как это ни странно звучит, изрядно помогают. Впрочем, чего же здесь странного? А вам отец разве не помогает? И за это нужно быть им благодарным. Вот я их и поздравляю. Со всеми нашими общими праздниками. Нынешние адреса этих людей неведомы. Поэтому приходится использовать их последние здешние координаты. А какой выбор? Вообще поздравлений не посылать? Вообще наплевать на прежних своих избирателей и забыть про них? Тогда нынешние в два счёта от тебя от вернутся и будут абсолютно правы. А потом и вовсе забудут, как звали. За забвение расплачиваются забвением.