Текст книги "Прелести и прелестницы"

И не я один так думаю. При возможности приглашу вас на рабочую встречу с коллегами. Если интересно, поприсутствуйте, послушайте. Для понимания положения вещей – не лишне.

– Вы так считаете?

– Убеждён. Нужно не только помнить – нужно не расставаться. Хранить эти связи, обновлять, питать смыслом. Одним нам тут никак не выдюжить. Может быть, мои послания вашему батюшке и есть те самые незримые нити, без которых – хаос и тьма. Вам это никогда в голову не приходило?

Принято у нас уповать на некие потусторонние силы, которыми наш порядок вещей и держится. А то, что у каждой из этих сил есть вполне конкретные имя и фамилия – знать не хотят. Так удобнее лабуду народу гнать – всё кивать не на кого. То бишь вроде есть на кого. Но кто это – уже и повыветрилось…

– Погоды нынче ветреные.

– Поэтому – внимательнее со сквозняками…

4.

– Маш, как ты думаешь, от мёртвых что-нибудь зависит?

– От них всё зависит, – промычала Маша и перевернулась на другой бок. Она была девушкой прямодушной, и потому ей верилось.

С Машей мы встретились в странной компании, стихийно сложившейся тихим майским вечерком на квартире у шапочного знакомца. Он всерьёз коллекционировал дореволюционные почтовые карточки с приторными дамочками и любил время от времени под рюмашку похвалиться своими приобретениями. Никто ни черта в этом не понимал, но хозяина не обижали – хмыкали со значением, подолгу крутили пожелтевшие картонки в руках, кивали удовлетворённо. Превосходные дагерротипы! Чем не повод?

Народ в тот вечер собрался незнакомый, но типажный. Вот бородач-физик, развесёлый рубаха-парень с бесконечными рассуждениями о боге во всё. Рядом – не менее щетинообильный художник, убеждённый в неизменной пагубности успеха. А за ним – напрочь лишённый головной растительности бизнесмен, увлечённый натуралистическими мемуарами о своей алкогольной юности…

Впрочем, между тостами и братаниями гости порой вспоминали о причине собрания и пускались в вежливые дискуссии о природе коллекционерства. Удивлялись, одобряли, чмокали языками. По мере опустошения стеклотары речи их становились всё горячее, твёрже, восторженней.

Гости находили филокартистов людьми несравненными, а хозяйское собрание ветхих картонок – самым впечатляющим. Победоносно расцветало ощущение целебности собирательства как образа жизни. Самого, может быть, безошибочного…

И вдруг благую атмосферу крепнущего единения, осознания истинного смысла и воздаяния должного легко отравила короткая сентенция, брошенная поперёк разговора.

– Никакая из этих фоток линялых и для сортира не годится – краями поранит.

Машин голос был низким, хрипловатым, спокойным. В повисшей тишине она поднялась из-за стола, кисло оглядела присутствующих, отправилась в прихожую. Потом вернулась, залпом допила свою стопку и шумно выдохнула:

– Ну, я пошла.

Трудно объяснить, почему я через минуту кинулся её догонять. Какой чёрт меня дёрнул? Может быть, воспалённая старкой душа откликнулась на правду? Или глупая выходка безыскусностью своей зацепила?

Я настиг её через квартал. Скандалистка шла быстро, руки в карманы, на оклики не оборачивалась. Пришлось приобнять с бережным укором.

– Ну, что ты, Маша?

– Козлы трескучие! – пробасила она.

– Чёрт с ними.

– Согласна.

Маша напоминала насупленного птенца-переростка, на всякий случай дыбящего пёрышки во все стороны. И когда я погладил её по голове, она встряхнулась по-птичьи, глянула остро и промолчала. Только ещё круче нахмурилась и втянула голову в плечи.

Бродили долго. Кружили по кривым переулкам, выходили на безлюдную набережную, поднимались по стёсанным лестницам. Я говорил, что каждая из паршивых открыток – всего лишь пароль, по которому самые не схожие друг с другом люди, глядишь, и сходятся. Что неважно, из каких времён в какие и с чьей подачи листок этот несчастный перелетел. И что там нарисовано – тоже без разницы. Фишка вовсе не в нём. В нём-то самом как раз ничего худого и нет… Маша слушала не перебивая и сосредоточенно вглядывалась в густеющую уличную темноту, где кучно светились раскалённые августовские листья.

– Пойдём лучше ко мне, – резонно резюмировала она на третьем часу моциона.

И мы пошли.

5.

– Иван Иванович хотел с вами поговорить, – сообщил милый знакомый голосок, – переключаю…

Могла бы поинтересоваться, а хочу ли я. Впрочем, любопытно, что это он вдруг…

– Здравствуйте, здравствуйте! Рад слышать. Не читали сегодняшнюю «Госгазету»? Зря. Газеты читать надо. Мнения изучать. И нынешних. И из наследия. Важная, надо сказать , составляющая. Весьма. Как правило это обстоятельство недооценивают. А мнение мёртвых – это не мёртвое мнение…

Так вот. В нынешнем номере – информация о мероприятии, которое всем нам небезыинтересно. Да-да, именно то собрание, которое планировалось… А вот скепсис ваш мне представляется неуместным. В самом деле… Мы ведь не то что должны – обречены выступать в объединённой шеренге. А как иначе? Если кто в лес, кто по дрова – таких дров наломаем – разве что поджигай. Это не прихоть и не вопрос чьего-то там честолюбия. Это необходимость – деваться-то некуда… Так что жду и очень рассчитываю на правильное понимание. Вы произвели на меня очень приятное впечатление…

6.

Маша никогда не симулировала оргазм. Разящая непосредственность была врожденной производной её дюжего тела. При этом она тяжело поворачивалась на бок и смотрела – мрачно и неподвижно – куда-то сквозь стену. На прикосновения – ёжилась и каменела. Воцарялось молчание, становилось страшно.

Нет, так бывало вовсе не каждый раз. Свирепая страсть жила в ней укромно, пробуждалась неспешно и сокрушительно. Являла себя в холодной плотоядной улыбке, крупной неукротимой дрожи, металлическом блеске отсутствующих глаз.

– Что ты, Маша? – глухо шептал я скороговоркой. Но Маша не отвечала…

Казалось, что она постоянно во что-то вслушивалась. Чутко, жадно, отрешённо. Ловила сигналы какого-то иного измерения и в первую голову следовала именно им.

– Дурачок ты, – басила Маша, подойдя к распахнутому в полночь окну, – ничего-то ты не видишь.

– А что там? – робко интересовался я, слепо вглядываясь в сплошное чёрное.

– А там ходят бесшумные ночные почтальоны с огромными-огромными сумками на старых ремнях. У каждого почтового ящика они долго и внимательно роются в своих огромных баулах, радуются как дети, отыскав нужную депешу, бережно опускают её в щёлку. И идут дальше – блаженно и умиротворённо. А когда не отыскивают ничего – но такого почти что и не случается – горятся сильно, словно потеряли хорошего-хорошего друга…

– А почему же они ходят только по ночам?

– А днём ни радоваться, ни печалиться некогда. Сам что ль не знаешь?

– Мне ли не знать…

7.

Дяди в зальчике собрались серьёзные. Здоровкались, по плечам друг дружку трепали нежно, похохатывали вполголоса. Шептались свойски, брови в ответ вздымали, кивали понимающе.

Потом все расселись, попритихли, насупились. Выступал человек с острыми тревожными прозырками. Говорил ровно, неброско, уверенно. О том, что это, конечно, радостно, когда есть сплочённые товарищи, которым небезразлично и которые готовы. Не было бы этого – не было бы вообще ничего. Но одним этим отрадным обстоятельством решения всех наших задач, конечно, достичь нельзя. Что имеется ввиду?

– Да вот лежал я тут днями под капельницей, – вдруг приоткрылся оратор и с улыбкой, выдержав интригующую паузу, успокаивающе продолжил, – просто плановая профилактика. Раз в год – нелишне. Так вот, у девчонок-медсестёр только и разговоров. Эта с этим три года живёт, та с тем – пять. А подружака Манькина и вообще хрен знает сколько… А что дальше? Все сходятся, что кобелям и так некисло. К чему народ-то растить? Одна боль головная… А между тем, кто сильней головной боли страшится, тот быстрей её и получает. Такую, что на всех мало не покажется…

Маша слушала с интересом и в знак одобрения пару раз ощутимо пхнула меня в бок крепким своим плечом.

– Но ждать, когда до обалдуев наших нечто дойдёт – некогда. Все, кто имеет головы на плечах – уже сегодня должны быть вместе. Иначе не сносить ни одной…

Впрочем, те и кому уже сложить её пришлось – тоже в стороне оставаться не должны. Вы понимаете, о чём я говорю? Им нужно найти подобающее и непоследнее место. Нельзя, чтоб строй разрывался. Это – хаос…

– Правильно мужик излагает, – выдохнула в ухо Маша.

– Да?..

8.

Человек что лампочка – лопается вдруг внутри – ни с того, вроде бы, ни с сего. Ежели давануть по обыкновению на рубильник. Тыщу раз не лопалось, а тут – шандарах и всё. Может, нажимай и ещё столько же – и ничего. А именно в этот денёк – рвануло…

Во вчерашней газете писали, что всё чаще клинит людишек на всякой туфте – эпидемия просто какая-то… Даром что ль климат меняется?

9.

Расставались мы глупо и аполитично. Она даже от стакашка кагора не отказалась. Хотя как раз собиралась на митинг, где за это по головке не гладят.

– Там прикольно. Там что-то, глядишь, может и вызреть. Там ведь всё в натуре и всерьёз. Мальчики такие упёртые. И не только из-за места себе жопу рвут. А по куражу.

Маша была грустна и решительна.

– Давай, что ли, ещё по одной?..

И коротко чмокнула меня на прощание в щёчку.

10.

С вечера спалось сносно. До двух где-то. А потом – как переклинило.

Пришлось тащиться на кухню, давиться каким-то мерзким снотворным. Включать-выключать телек, шататься из угла в угол. И снова через не хочу заворачиваться в потный пододеяльник.

И тут пошли они – поздние усталые письменосцы. Плохо выбритые, в штанах их из сэконд-хэнда, с неизменными сигаретиными в жёлтых зубах. Они были обстоятельны, неторопливы, дотошны. Щурились на слабом свету, перечитывали, сверяли каждую закорюку… И наконец плавно опускали конверты, с неким сожалением даже облегчая свои раздутые сумари. Им бы, болезным, поскорее отстреляться и на боковую! Ан, нет…

Не вычетов штрафных из зарплаты они боятся. Там деньги сиротские! Им важно, что порядок вещей не нарушился. Чтобы всё-всё доходило до того, кому послано. И тогда ржавое солнце завтра сызнова потянется по своим прежним следам.

11.

Я постепенно обуржуазился. То есть полюбил прикупить с утра в киоске свежие газетёнки, полистать их за чаепитием, поулыбаться, где понравится. Без этого действа уже и не по себе делалось – неспокойно, томительно, тускло. Глубоко прав был Иван Иванович!

Нужно с утра привести себя в гармонию с миром, приучить нервы к тому, что стряслось, настроиться на то, что стрясётся вскоре. Лучше делать это в позитиве и уединении. Так что утренний чай – самое время.

И когда я в очередной раз распахнул полосы над терпким дразнящим дымком, то был немало удивлён, увидев знакомое и значительное лицо в неожиданной чёрной рамке. Это было самоубийство.

Позже появлялись сообщения, что против него велось сразу несколько дел. По коррупции, по превышению должностных полномочий, ещё по чему-то… Но длилось это годами и вряд ли чем бы закончилось.

Писали и про личные моменты. У него, дескать, была вторая семья – а это не нравилось первой. Бог – судья этим борзописцам. И дело не в том, верил я им или нет – просто Иван Иванович был мне симпатичен. Не важны были всамделишные перипетии его погубленной жизни – приязненны были его напористая участливость – хоть и служебная, но всегдашняя, неизбывная подростковая щеголеватость, позднее зрачковое знание. Его было жаль…

И только через несколько дней, когда за ранней заправкой кофеином я снова наткнулся на броский заголовок-страшилку – понял, что нужно делать.

Накинул куртку, спортивным шагом долетел до ближайшего отделения связи, требовательно постучал в окошко.

– Да, на торжественном бланке.

«Уважаемый Иван Иванович, искренне поздравляю! Верю, что ваш новый статус не помешает деятельно участвовать в преобразованиях, которые столь важны, сколь и необратимы. Желаю вам прежней целеустремлённости и новых духовных свершений».

Что это был за праздник? Какой-то из новых. К стыду своему я по сю пору никак не запомню правильного его названия.

Девчушка в окне спросила адрес. Адрес его офиса я знал наизусть.

2010

МЫЛЬНЫЙ ПУЗЫРЬ

книга простодушия

Будете любоваться ими и помнить, что вы на это способны.

Из инструкции по запуску мыльных пузырей

1.

Сосед Игнатьев, мелкий старикашка, взволновался. Желвачки под блёклой кожицей так и заходили. Пальчики задрожали сильнее обыкновенного. Он даже на кухню потрусил водицы прихлебнуть: во рту пересохло. Глазки слезящиеся забегали, ноздри запарусили, волосёнки последние вздыбились. Забавным он становился, когда дёргался. А дёргался частенько. Неспокойная за ним жизнь угадывалась. Сосед Игнатьев не слишком про неё распространялся, намёки только бросал, жалуясь. Сетовал на всё подряд. На цены несусветные, на здоровье квёлое, на беспредел сплошной. Раньше, говорил, кровь пили не хуже нынешнего, а, как ни крути, веселее было. Пропесочат на партсобрании, поразговаривает по душам особист, пробежит внутри ветерок леденящий. А вечерком застроишься слегка с дружком, потолкуешь, репу почешешь. А ведь хорошая, всё-таки, у нас страна. Да, строгая. Но справедливая. А как иначе? Иначе разодрали бы в пух и прах к чёртовой матери. Ёжились, конечно. А гордость пёрла!..

Ну и так далее – вся старая песня. Но о былом не часто кручинился. Всё больше по пустякам ворчал. Почему в подъезде ремонт лет уж пятнадцать как не делали? Чем эти управдомы долбаные занимаются? Почему он один заморачиваться этим должен? Другие что, на луне живут? Неужели приятно ножками безразборными по щербатинам лестничным кондылять? Не надоело на кафель растресканный по площадкам любоваться? Ох, и людишки! Им – в глаза, а они: божья роса!

Сосед Игнатьев снова прилип к дверному глазку. Напружинился, замер. Со зрением – просто беда. Мало того, что подослеп. Тут уж ничего не поделаешь – возраст. Так ещё цвета плохо различать стал. Не то чтобы уж вовсе напрочь. Но с оттенками явно раздружился. Что бордовый, что коричневый – всё одно. Жить, конечно, можно. Да без прелести этакой куда сподручней…

Он уж и в районную поликлинику повадился. Чуть не каждый день – как на работу. По очередям промариновался на пятилетку вперёд. Но добрался-таки до окулиста. Тот выслушал его кисло, почитать табличку заставил – то справа, то слева позаслонял. Хмыкал всё, ёрзал на часы косился. Направлений на анализы разные кучу повыписывал. Сказал, результаты принесёшь, тогда и дно глазное посмотрим, и давление в очах слабосильных измерим. Ну, а там соображать, что к чему, будем.

Сосед Игнатьев и таскался по регистратурам да процедурным всяким битый месяц. Получил, наконец, все нужные бумажки и – к окулисту. А он на больничном… Игнатьев повременил чуток и через пару недель опять сунулся. На специализации. Растёт над собой. Им положено подучиваться время от времени. Дело святое. Что ж возмущаться? Игнатьев ожидал смирно, не роптал. Подумаешь, декада – другая. Зато потом по уму с хворью этой разобраться можно. Когда горячку порешь, ничего путного не вытанцовывается. Хоть Игнатьев и смолоду терпеньем не отличался, а соображение имел. К чему во вред себе суетиться?

Когда по игнатьевским прикидкам глазник должен был выйти, явился сосед в поликлинику со специальной, бережно надписанной «анализной» папкой, чинно стал в очередь к окошку. Перетёрли с бабкой-орденоноской неудельность правительства, происки олигархов, нищенство проклятое. Слово за слово – через полчаса очередь и подошла.

– К окулисту хотите? А он у нас больше не работает. Уволился. Не знаю. Говорят, где-то семейным устраивается. Им теперь деньжат подкинули, доктора наши туда и потянулись. Сколько ж можно за копейки очкариков обихаживать? Нет, нового пока не взяли. Ищут. Охотников не больно густо.

Сосед Игнатьев палкой своей едва по физиономии регистраторше не заехал. Как заорёт:

– Сколько можно над людьми издеваться?! Какого хрена вы тут сидите? Меня не колышет, кто уволился, а кто нет! Мне что, подыхать с вашими увольнениями? Я в облздрав пойду – вам там мозги по полной программе прочистят!

– Идите, куда хотите, – устало ответила регистраторша.

Игнатьев и пошёл. Был на приёме у хлыща какого-то, молодого при брюшке и галстуке импортном. Тот рассказал Игнатьеву о сложном положении в отечественной медицине. Кадров не хватает. Боремся, стараемся. Но без накладок не обходится. А меры обязательно примем. Это безобразие, конечно. Кого надо – накажем. Ваш вопрос, разумеется, решим. Если помощь требуется, она должна быть оказана. Оставьте адрес, телефон. Вскоре обязательно известим, где и у кого сможете проконсультироваться. Вы уж извините. Всё будет сделано.

Ну, сосед Игнатьев и наладился ждать. Сила воли, правда, уже поиссякла. Всего на три недели хватило. Потом сам позвонил. Сказали, на больничном. Хотел, было, Игнатьев пойти клюкой в уважаемом учреждении поразмахивать, заставить козлов бога побояться. Да тут газетёнка одна невзначай под руку попалась. Со статейкой. Про то, что дело завели про расхищение денежек местной медицины. По-своему, дескать, понимают чинуши нацпроекты. Как им не стыдно и так далее. И список фамилий. Хлыщ игнатьевский третьим там указан. Игнатьев так и осел. Понятное дело, где видел теперь хлыщ этот свои обещания… Расстроился Игнатьев, рюмку «Зверобою» тяпнул, проматерился. А потом подумал-подумал. Да пощло оно всё… Решил, доносит зенки свои квёлые такими, как богу угодно. Одно то, что они есть – уже подарок.

Ещё разок поднапряг сосед Игнатьев зреньице, да колера так и не разобрал. Но понял нутром, что она. Похолодало внутри, онемело малость. Отыскал Игнатьев в кондуите своём телефон отдела и шустро набрал номер.

– …приезжайте срочно. Да сколько можно вам объяснять?! Сами всё увидите. Я точно вам говорю. Да, и адрес точный. Жду.

« И почему я за всем должен смотреть, – бормотал он сам себе, повесив трубку, – то ремонт, то чёрт знает что…»

2.

Из недр зеркала на Наталью смотрела гладко причёсанная женщина с предательскими морщинками по углам глаз. Манкость и усталость смешивались в долгом взгляде на равных. Да нет, конечно, первая главенствовала. Нужно только пристальнее, внимательнее вглядеться. И сомнений никаких не останется. Фамильные огоньки в чёрных зрачках светятся ровно и уверенно, прищур дразнит цепко и безотказно, разлёт бровей высок и неизменен. Ну, что ты выдумываешь? Всё в порядке, ей богу!

Наталья вздохнула, раскрыла баночку с кремом и принялась яростно массировать подглазья подушечками пальцев. Нельзя выскальзывать из режима! Не дождётесь! И Наталья показала строгому зеркалу длинный и мускулистый язык.

У Натальи имелся свой фирменный рецепт косметического зелья. Ещё со времён художественного училища. Девки с другого факультета сочинили. С травками, сливками, ягодками. Столько там всего!.. Что интересно, штука эта кожу не только питала, но и подкрашивала. Щёки и лоб приобретали какой-то неизъяснимый оттенок. То ли бронзы, то ли мрамора. Этакая креолка! Мужики балдели!..

Наталья со щемящей гордостью вспоминала себя молодой. Поджарой, стремительной, хищной. К чему напрягаться, чтобы дразнить, очаровывать, сводить с ума? Всё крутится без бензина. Усилия излишни. Они только портят, мешают, коверкают. Нужно только оставаться собой – и всё сбывается. Классное времечко!

Главное теперь – не терять то ощущение. Если оно живо, кожа да кости так и норовят ему соответствовать. А ежели нет – увы… Нужно природность блюсти. Жиром почём зря не наливаться, но и не усыхать как печёное яблоко. Года прожитые на горб не взваливать, но и не молодиться как проклятая курям на смех. Не впадать по пустякам в трясучку, но и бревном заскорузлым не становиться. Поддерживать себя надо, а не подстёгивать. И всё будет получаться, как и получалось.

Наталья повернулась к зеркалу боком, оценила свой плоский живот и тургорные ягодицы, воинственно хмыкнула и экономно спрыснулась настоящими французскими духами (бешеные деньги!). Так. Ничего не забыла? А то голова чёрт-те чем забита. То одно из неё выскочит, то другое. Не уследишь…

Вот был случай. Ещё в те годы. Стряпали они с подружакой курсовые. Недели две корпели. Чуть не круглыми сутками. Всю зиму, понятное дело, не до того было. Сейшны разные, посиделки с творцами, неформальное общение. График напряжённый. Так что курсяк подзавис. Но ничего. В первый раз что ли?..

И вот двухнедельный аврал их, слава богу, закончился. Они катили в такси на защиту. Две аккуратные папки лежали рядом на сиденьи. Опаздывали (шеф снова отчитывать будет!), но щебетали беспечно и отвязно – дело сделано. Даже глазки таксисту строили. Чернявый такой, зараза… И рад, кобель, подыгрывать. Хотите, говорит, с трёх раз угадаю, как вас зовут. Без брехни, чисто по биополям. И что прикольно, сразу, собака, и угадал… Разгыгыкались, клуши, шары повыкатили. Как это, расскажи. Секрет, отвечает. Очень раскрывать жалко. Но если вечером увидимся, решусь…

Короче, явились они в актовый зал по-весёлому возбуждённые, просмеявшиеся. К шефу своему уверенно этак подкатывают. А тот щурится хитренько. Что ж, давайте, девоньки, полюбуемся на плоды трудов ваших бессонных… Хвать – а папочек-то и нет. Ну, конечно, в такси оставили, раззявы. Боже ты мой, что тут началось! Еле-еле шефа уломали защиту перенести. Всё верить не хотел. Один деятель уже забывал у извозчика папку пухлую. С романом. Он потом столько крови старшеклассникам попортил. Редкий отличник прочёл до середины. Какой? А вы не знаете? «Что делать». Ну, Некрасов, пропойная душа, хоть в лоскуты был. Простительно. А вы чем оправдаетесь?.. Небось, провертихвостили всю весну, а теперь эту басню мне и впаривайте…

Потом бегом таксиста искали, на пристёбывания его отвечали аккуратненько. Встречаться, ведь, пришлось. Коньяк клопоморный в кафе жрать. Сразу, ведь, не пошлёшь – на крючке. Вершины терпения, чудеса дипломатии… Даже поцелуи в щёчку пришлось вынести. Хорошо, что так… А всё отчего? Оттого, что голову подмораживать себе иногда нужно. Чуть крыша перегреется – и пиши пропало…

Наталья поглядела на часы. Пора. Конечно, ничего страшного, если опоздать, не произойдёт. Но к чему распускаться? Пунктуальность – признак формы. А кто не в форме, тот за бортом. То-то и оно.

Наталья по-девчачьи подмигнула своему отражению и выпорхнула за дверь.

3.

Офисную работу любить надо. Должно быть в характере что-то от домашнего животного – смышлёного, пушистого, с тонким нюхом. От этого тесного непростого мирка тащиться надо уметь. Несмотря ни на стены постылые, ни на камни подводные, ни на напряжёнку муторную. Талант вжиться во всё это нужен. А потом попривыкнешь, впитаешь, подзабудешь, что жизнь по-иному коротать можно. А когда о чём забываешь, оно и ни к чему. Охранительная такая реакция. Правильная. Зачем нам лишние дразнилки? Искушения, искушения… Ежели на них не клиниться, всё будет в порядке. Не то что тишь да гладь , без катастроф и запруд непреодолимых. Это ли не самое насущное?

Сергей офис свой недолюбливал. Хоть и трудился в нём уже несколько лет кряду. Не именно этот пластиком отделанный зальчик вызывал у Сергея лёгкую изжогу, а общий уклад глянцевого существования таких контор, скользкий механизм их равновесного бытования, наигранная унификация отношений. Претило это Сергею. И поделать с этим ничего он не мог.

Давным-давно когда, работал на одного богатенького старичка, с деньгами не дружил. А настроение было супер. Мотания по городу, тары-бары с коллекционерами, уславливания, переигрывания. Всё живо, щекочуще, остро… Ветер неизвестности царапал щёки. Мышечная радость какая-то играла. Вроде и не для себя старался, а азарт охотничий, жадность до жизни, предчувствия смутные так и влекли. Что там за поворотом? Какой сюрприз сюжета? Случаются ведь вещи невероятные…

А может, время невзначай переменилось. В цену прочность вошла, сытость, безуглость. На иное заглядываться страшновато стало – пропадёшь. Хлеб с маслом никто в рот не положит. Самому при кормушке быть надо. Хавай, до чего дотянешься. Хоть с того и стошнит порой, а выбирать не приходится. Хочешь небо коптить – умей переваривать.

Самые желанные для Сергея минуты – это вечерний выход из офиса, неторопливое усаживание за руль, врубание спокойной мелодии. Ровное шуршание вкрадчивого мотора, мирные сумерки в фонарных крапинах, пряное грудное тепло медленной сигареты. Наконец-то можно можно остаться наедине с собой, покайфовать от этого недолгого бункера с кожзамовской обивкой, подумать о чём-то дальнем и вряд ли возможном. А может, и вовсе ни о чём. Глядеть себе и глядеть в городской с подпалинами сумрак. Расплываться в нём, растворяться, исчезать. Может, лишь ради этого краткого праздника развоплощения и стоило переживать чсю дневную мутату, переругивания, обрыдлость. Что-то ведь должно даваться в награду?

Сергей с удовольствием притапливал аксельратор, улыбался нарастающей невесомости, глядел, как заоконные фонарная россыпь выстраивается в линии. Этакий вечерний полёт в неведомое. Что-то от молодости, что-то от власти над временем и пространством…

Вообще раньше он не был заядлым автомобилистом. Когда-то в порядке вещей было собраться после работы в каком-нибудь кильдиме, потрапаться от пуза и само это пузо пивом под завязку заполнить. Душно там было, дымно, по-братски. Шуточки, подначки, планы. Роскошь общения, как высокопарно говорили после третьей. Тоже праздник забвения. Ненастностей да гадостей, ведь, и тогда хватало. Это сейчас – хоть и творилось то недавно – кажется, что погожих дней больше случалось. Впрочем, может, так оно и было…

Потом всё выветрилось быстро, как сигаретный дым при открытой фрамуге. Судя по тому, что машина появилась, жить стало лучше. Но отнюдь – вопреки знаменитой цитате из сталинской поваренной книги – не веселей. И пришлось музычку прежних разговоров ловить в поздних автомобильных саунд-треках. Зато не занесёт, как раньше – тумблер крутанёшь и ты снова здесь. Вроде бы как сам себе хозяин. Вроде бы…

Нынче удалось смотаться чуть пораньше. Шеф на какую-то деловую встречу срулил. По крайней мере официальная версия была такой. Ну и перо ему… Конечно, позвонить может, проверить. Но в приёмной девулька находчивая… Сергей прекрасно знает, какие конфетки она предпочитает. Да шеф, как пить дать, и сам понимает, что его еженедельные планёрочные разглагольствования – не более, чем соблюдение правил хорошего тона. Номер свой отрабатывать нужно. Мужик-то он ведь сообразительный.

А в самом невинном сбегании – столько прелести. И мальчишество, и страшок лёгкий, и самоуважение, что посмел. Ну и пусть будет – и по голове, и даже ниже пояса. А по фигу. Остатки недужного авантюризма на донышке разумения ещё тлеют. И дай бог. Для чего-то да сгодятся…

Сергей катил быстро – времени было ещё в избытке. Он вообще любил ездить с чувством и с толком. Балдел не только от скорости. Ценил какую-то грацию движения. Характер мотора, покачивание подвесок, дрожание приборных стрелок. Он был вовсе не лихач, а раскушиватель процесса перемещения в пространстве. И разве можно назвать это хобби? Нет. Тут бери выше. Свойство крови. «Именно так», – улыбнулся про себя Сергей.

Он припарковался во дворе, как всегда сунул одному дворовому аксакалу десятку, чтоб присматривал, не торопясь вошёл в подъезд. Поднимаясь по лестнице, услышал лёгкий гомонок наверху. Поначалу и головы не поднял – что за важность. Но через пару этажей понял, что брожение это непонятное именно на его площадке. Он непроизвольно ускорил шаг и оказался перед своей дверью.

– Что здесь происходит?

4.

Сосед Игнатьев отвечал бойко и с удовольствием. Даже вопросы до конца не дослушивал. Суетился, причмокивал. Просекал важность момента.

– Да ослаб я зреньицем на старости лет. Но кое-что ещё примечаю… Крутился кто-нибудь на площадке? Да как сказать… Выглянул я невзначай в глазочек, а у двери напротив вроде кто-то стоит. Ко мне спиной. Ну, мне-то что? Я и отвалил. Минут через пятнадцать смотрю – вроде и нет никого. Может, мне и показалось. Значения-то не придаёшь… Не-нет. Это я так. Конечно, человек был. Женщина или мужчина? Не различил. Со спины они все одинаковые.

Игнатьев виновато поглядел на поскучневшие лица вопрошающих и поспешил поправиться.

– В пальто длинном. До пяток. Женщина, стало быть.

И испугавшись безоговорочного вывода, опасливо добавил:

– Хотя и мужики нынче такие носят…

Конфузливо оглядевшись, Игнатьев замолк.

– Да, не густо, – вяло отозвался здоровячок в штатском, – точнее говоря, – ничего вовсе.

– Нарочно придумывать не хочу, – оправдывался Игнатьев, – вам ведь это ни к чему.

– Ни ку чему, – задумчиво согласился здоровячок и безнадёжно посмотрел на Игнатьева. Повисла пауза. Здоровячок достал портсигар, закурил. Сопровождающие пригорюнились.

Горел тусклый свет, вяло клубился дымок, медленно плыла пыль.

– Неужели женщину от мужчины отличить нельзя? У женщины плечи – во, а бёдра – во! Сапожки, опять же… Вторичные половые признаки, понимаете? Не все же подряд нынче гермафродиты. Кто есть кто, понять завсегда можно. Ну как же вы так, уважаемый?

– Так ведь может и не было никого, – неожиданно перировал Игнатьев и насупился, – почём я знаю?

На укоры он обижался и в обиде своей упорствовал. Всё в сторону косился, платком носовым веки тёр. И теперь – отвернулся к лифту, засопел. Мужики озадаченно переглянулись. А здоровячок всердцах махнул рукой, сел на подоконник и обратился уже к ним:

– Какие мнения по дальнейшим действиям?

5.

Он представился с театральной галантностью: честно прижал подбородок к грудине, резко вскинул голову и, глядя прямо в глаза, торжественно произнёс имя и фамилию. Ничего выдающегося в этом не было. На знакомство нет-нет да и набивались. Не все подряд, конечно. Наталья была из тех, что слегка отпугивали. Как поглядит широко раскрытыми глазищами пристально, как обдаст холодом острым, как затеет паузу мхатовскую… Так мужичок и подёргиваться начинает, лицом перебарщивать, пыжиться. Делает ещё пару вялых заходов для порядка, да и отваливает с миром. У неё само собой это получилось, без умысла. Рефлекс такой.

Но на этот раз осечка вышла. Взгляд её был дымным, медленным, затягивающим. Чёрт его знает, почему. Но уж никак не из-за достоинств соискателя внимания… Просто сбой системы.

И вот они уже идут краем водохранилища. Он что-то рассказывает, стараясь рассмешить. Она сдержанно улыбается, поглядывает пытливо. Вокруг – тихо-тихо. Раннее лето, начальный вечер. Зеленоватая вода мирно поблёскивает, речные чайки нежатся на косом солнце. Набережная совершенно пуста – всё как вымерло. И ,может быть, оттого расхожие историйки так выпуклы и забавны. А главное – голос. Грудной, насыщенный ровный. Сотканный точно, без чрезмерностей. Ни на что не претендующий, не напрягающий уши. А заражающий, властный, обволакивающий. Казалось, что он живёт независимо от своего обладателя. И совпадение их во времени и пространстве – не более, чем счастливая случайность.